Текст книги "Ветер в ивах"

Глава 7
Свирель у ворот зари

Птичка-королёк насвистывала свою нехитрую песенку, спрятавшись в тени у самой кромки речного берега. Было уже десять часов вечера, но на небе всё ещё виднелись длинные полосы света, оставленные угасающим днём, а изнуряющая жара горячего полдня словно рассеивалась от прикосновений холодных пальцев июльской ночи. Крот растянулся на берегу, отдыхая от жаркого, без единого облачка с рассвета до заката, дня и ожидая своего друга. Он провёл весь день на реке с друзьями, отпустив Крыса на давно условленную встречу с Выдром, а теперь, вернувшись в дом, обнаружил, что там темно и нет даже намёка на присутствие Крыса: по всей видимости, задержался в гостях у старого приятеля. В доме было слишком жарко, поэтому Крот улёгся на прохладные листья щавеля, с удовольствием вспоминая все события прошедшего дня.

Наконец послышались лёгкие шаги по выжженной траве, а следом и голос Крыса:

– О, благословенная прохлада!

– Ты остался ужинать? – спросил Крот, когда друг уселся с ним рядом и устремил взгляд на реку.

– Пришлось: никак не хотели меня отпускать. Ты ведь знаешь, какие они гостеприимные: всё время старались как-то меня развлечь, но я чувствовал себя очень неловко. Как ни старались не подавать вида, я понял, что они чем-то расстроены. Знаешь, Крот, боюсь, они попали в беду. Малыш Портли снова пропал, а всем известно, как отец любит его, хотя и старается это не афишировать.

– Ну, допустим, пропал, и что здесь страшного? – пожал плечами Крот. – Он часто где-то бродит и теряется, а потом находится, любитель приключений. Но ведь ничего плохого с ним не случается. Все здесь его знают и любят, как и старину Выдра, и, будь уверен, кто-нибудь из зверей непременно на него наткнётся и приведёт домой, целого и невредимого. Да мы с тобой тоже его находили за несколько миль от дома, весёлого и довольного.

– Да, но на этот раз всё гораздо серьёзнее, – мрачно возразил Крыс. – Его нет уже несколько дней, и Выдры облазили каждый уголок в округе, но он словно сквозь землю провалился. Они опросили всех зверей за несколько миль отсюда, но никто ничего не слышал. Выдр очень беспокоится, хотя и не признаётся. Мне он сказал, что Портли не очень хорошо плавает, и, по-моему, Выдру приходит на ум запруда. Там ещё много воды, хотя уже лето, и детей так к ней и тянет. А уж сколько там всяких опасностей, тебе известно. Выдр не из тех, кто будет паниковать без всякой на то причины, но его беспокойство вполне оправданно сейчас. Когда я собрался домой, он вышел со мной, якобы подышать и поразмяться, но было ясно, что дело не в этом. Мне удалось вытянуть из него, что ночью он собирается караулить у брода. Ты знаешь, где был старый брод, до того как построили мост?

– Конечно, знаю. Но почему Выдр решил караулить именно там?

– Кажется, там он учил Портли плавать, на мелководье возле берега, а потом и ловить рыбу. Причём малыш, как рассказывал Выдр, был очень горд, когда поймал свою первую рыбку. Ему нравилось это место, и Выдр считает, что откуда бы Портли ни возвращался назад домой, ему может прийти в голову поиграть у брода, который так любил. Вот Выдр и ходит туда каждую ночь, просто на всякий случай!

Воцарилась тишина, но оба думали об одном и том же – об одиноком несчастном зверьке, притаившемся у брода в ожидании сына и в надежде на счастливый случай.

– Что ж, – нарушил молчание Крыс, – пора ложиться спать.

Однако с места так и не двинулся, а Крот произнёс:

– Крыс, ты как хочешь, а я не могу спокойно отправиться спать, ничего не предприняв, хотя понятия не имею, что тут можно сделать. Давай возьмём лодку и поднимемся вверх по течению. Скоро выйдет луна, и тогда займёмся поисками, и будь что будет, но это всё равно лучше, чем бездействие.

– Я сам как раз об этом думал, – обрадовался решению друга Крыс. – Какое тут спать, да и рассвет не за горами: попробуем расспросить о малыше ранних путников.

Они вывели лодку, Крыс взялся за вёсла и принялся осторожно грести. Посредине реки, в чистой узкой полоске воды, слабо отражалось небо, но когда на воду падали тени от берега, кустов или деревьев, они становились такими густыми, что тёмная вода почти сливалась с землёй и Кроту было очень непросто править лодкой. Тёмную и пустынную ночь наполняли едва слышные шорохи, чьё-то пение, щебет птиц, шелест листвы, голоса каких-то мелких существ, озабоченно сновавших по своим важным делам, которые нужно сделать до рассвета, до того как первые солнечные лучи разбудят их врагов, более крупных зверей и птиц. Голос самой реки сейчас слышался отчётливее, чем днём: бульканье и внезапные всплески раздавались совсем рядом. Друзья вздрагивали, когда откуда-то раздавались голоса, которые явственно называли по именам их самих.

На небе чётко обозначилась линия горизонта, но в одном месте она казалась чёрной на фоне серебристого свечения, которое всё разрасталось и разрасталось. Наконец над краем замершей в ожидании земли с неспешным величием показалась луна и, помедлив немного над самым горизонтом, поплыла, словно от причала, по небу. В одно мгновение стали снова видны широкие луга, уснувшие сады, река от берега до берега – всё кругом медленно проявилось, лишённое тайн и страхов, сияющее словно днём, но совсем на день непохожее. Знакомые места приветствовали их, но уже в другом обличье, словно раньше они незаметно скрылись, а теперь вернулись в новых одеяниях, робко улыбаясь и сомневаясь, узнают ли их вновь.

Привязав лодку к иве, друзья, не говоря ни слова, сошли на берег безмолвного серебряного королевства и принялись тщательно обследовать живые изгороди, дупла деревьев, ручьи, мостки, канавы и высохшие русла.

Затем, сев в лодку, они поплыли вверх по течению, а над ними, в безоблачном небе, спокойно-отстранённая луна делала всё, что было в её силах, чтобы помочь им, до тех пор, пока не пришло её время спуститься за горизонт, чтобы вновь поле и река окутались тайной.

Затем медленно началось преображение. Горизонт посветлел, поле и деревья стали видны отчётливее и как-то иначе – тайна медленно покидала их. Какая-то птица свистнула и тотчас замолкла, подул лёгкий ветерок, отозвавшийся шорохом в тростнике и камышах. Внезапно Крыс, сидевший на корме, пока Крот грёб, подался вперёд и принялся напряжённо вслушиваться. Крот, осторожно работая вёслами, чтобы замедлить движение, и внимательно осматривая берег, удивлённо взглянул на друга.

– Ушла! – вздохнул Крыс, откидываясь назад. – Такая прекрасная, необычная и незнакомая! Всё так быстро закончилось, что лучше бы мне её не слышать. Мне стало до боли тоскливо, исчезли все желания, кроме одного – бесконечно слушать и слушать эти звуки. Нет! Она здесь! Вот она снова!

Он долго молчал, будто очарованный, потом, вздохнув, наконец вымолвил:

– Она проходит, и я её теряю. О, Крот, она так прекрасна! Весёлое журчание и радость, чистый, ликующий зов далёкой свирели! Ко мне эта музыка не приходила даже в мечтах, её звуки так сладостны! Греби быстрее, Крот, быстрее! Она зовёт нас!

Крот удивился, но тем не менее повиновался, хотя и заметил:

– Я ничего не слышу, только шорох тростника и ив под порывами ветра.

Крыс молчал, да и вряд ли слышал друга: с дрожью восторга он полностью отдался тому неведомому, божественному состоянию, в которое погрузилась его беззащитная душа и где её ласково покачивали, прижимая к груди, словно беспомощного, но счастливого ребёнка.

Крот молча энергично работал вёслами, и вскоре они дошли до речной заводи, на которую кивком указал Крыс, давно бросивший руль. Свет завоёвывал всё больше и больше пространства, и внезапно они увидели цветы, что росли у самой кромки воды.

– Всё яснее и ближе! – радостно сообщил Крыс. – Теперь и ты наверняка услышишь её. Наконец-то! Я вижу, что ты слышишь!

Затаив дыхание, ошеломлённый Крот бросил грести, когда радостные переливы свирели накатили на него словно волна, полностью им завладев, и понесли. Он увидел слёзы на щеках друга и тактично отвернулся. Лодка тихо покачивалась, задевая за кусты пурпурного вербейника, которым густо порос берег, затем, словно подчиняясь настоятельной воле, вплетённой в сладкую мелодию, Крот машинально взялся за вёсла. Свет становился всё ярче и ярче, но птицы странным образом молчали, вопреки привычке пением встречать зарю, и лишь одна божественная музыка нарушала эту изумительную тишину.

Они плыли, и густые луга по обеим сторонам реки никогда ещё не казались им такими свежими и зелёными. Никогда ещё не замечали они, как свежи розы, пышен кипрей, сладок аромат таволги. Но вот послышалось журчание запруды, к которой они приближались, и друзья почувствовали, что их путешествие подошло к концу, каким бы он ни был.

Широкий полукруг пены, яркие блики, сверкающие перекаты зелёной воды – огромная плотина перекрывала заводь, тревожа спокойную гладь воды стремительными водоворотами и пенными языками и заглушая все прочие звуки мощным монотонным рокотом. Посреди заводи, в объятиях двух сверкающих водных рукавов запруды, словно бросил якорь маленький островок, обрамлённый вдоль воды ивами, серебристыми берёзами и ольхой. Молчаливый и застенчивый, но полный достоинства, берёг он под своим покровом нечто до назначенного часа, когда явятся званые и избранные.

Медленно, но уверенно и без тени сомнения, в каком-то торжественном ожидании, два зверька преодолели стремнину и пристали к усеянной цветами кромке острова. Молча ступили они на землю, проложили себе путь среди цветов, душистого разнотравья и зарослей кустарника, поднялись немного выше и оказались на чудесной небольшой лужайке посреди фруктового сада, созданного самой природой, – диких яблонь, вишен и тёрна.

– Вот место, где звучит моя песня-мечта, откуда льётся волшебная музыка, – словно в трансе прошептал Крыс. – Это священное место, только здесь мы обязательно найдём его!

Внезапно Крот почувствовал благоговейный страх, который парализовал его мышцы, заставил преклонить голову, приковал лапы к земле. Это был не панический страх – при этом он ощущал необыкновенный покой и счастье – но страх, который овладел всем его существом и который мог означать лишь одно: присутствие рядом божественного начала. С трудом оглянувшись на друга, Крот увидел, что рядом с ним испуганного и потрясённого Крыса бьёт дрожь. А вокруг по-прежнему стояла полная тишина, птицы на ветвях безмолвствовали, и лишь света всё прибавлялось и прибавлялось.

Возможно, он никогда бы не осмелился поднять глаза, но, несмотря на стихнувшую свирель, властный зов всё ещё держал его в своей власти. Он не смог бы воспротивиться ему, даже если бы сама смерть грозила немедленно поразить его за то, что увидел скрытое от глаз простого смертного. Трепеща, повиновался он зову и поднял смиренно склонённую голову, и вот в чистом свете восходящей зари, когда сама природа, словно затаив дыхание, заиграла всеми своими красками, он взглянул в глаза друга и помощника, в глаза того, кто играл на свирели, увидел дуги изогнутых назад рожек, сверкающих в свете нарождающегося дня, увидел крупный крючковатый нос между добрыми глазами, весело смотревшими на них, и заросший бородой рот, уголки которого тронула улыбка, увидел мускулистую руку, прижатую к широкой груди, длинные гибкие пальцы, всё ещё державшие свирель возле полураскрытых губ, увидел изгиб мохнатых ног, непринуждённо раскинутых на траве, и, наконец, увидел возле копыт силуэт мирно спящего маленького, кругленького, толстенького детёныша выдры. Всё это запечатлилось в его памяти в одно напряжённое, перехватившее дыхание мгновение, отчётливо видное на фоне утреннего неба, и когда смотрел, он жил, а когда жил – благоговел.

– Крыс, – с дрожью в голосе выдохнул Крот, – ты боишься?

– Боюсь? – удивился приятель, глаза которого сияли и были полны любви. – Боюсь! Его? Нет-нет! Но всё же страх испытываю, какой-то особый страх!..

И оба зверька, припав к земле, с благоговейным трепетом склонили головы.

Внезапно, словно по волшебству, огромный золотистый диск солнца показался над горизонтом, и первые его лучи пронзили заливной луг, ударив в глаза зверькам и ослепив их.

Когда они вновь обрели зрение, видение исчезло и воздух наполнили трели птиц, приветствующих зарю.

Пока друзья пребывали в полутрансе, медленно осознавая, что им открылось и чего они лишились, капризный лёгкий ветерок, танцевавший на водной глади, взъерошил осины, стряхнул росу с роз и нежно подул на мордочки самих зверьков, а с этим ласковым прикосновением ветра пришло мгновенное забвение. Этот прощальный дар был ниспослан милосердным полубогом тем, кому он открывался, когда они нуждались в помощи. Это был дар забвения, чтобы ужасные воспоминания не множились и не заслоняли собой радости и удовольствия, чтобы навязчивая память не портила всю последующую жизнь маленьких зверьков, однажды попавших в беду, чтобы они вновь смогли обрести счастье и покой.

Крот потёр глаза и уставился на Крыса, который с изумлением оглядывался по сторонам, потом спросил:

– Прости, ты что-то сказал?

– Я только заметил, – медленно проговорил Крыс, – что это именно то место, где надо его искать. Смотри! Да вот же он, наш малыш!

С радостным воплем он бросился к спящему Портли, однако Крот не двинулся с места, собираясь с мыслями, как это бывает, когда внезапно просыпаешься посреди прекрасного сна и силишься вспомнить его, но не можешь, и с тобой остаётся лишь смутное чувство прекрасного, хотя и оно недолговечно, и ты постепенно осознаёшь горечь и холод реальности. Крот несколько мгновений сражался со своей памятью, но затем, печально покачав головой, отправился вслед за Крысом.

Портли проснулся с радостным писком и завертелся от удовольствия при виде друзей своего отца, которые раньше часто с ним играли, однако через минуту его мордочка вытянулась и он забегал вокруг них, что-то вынюхивая и жалобно попискивая.

Точно как ребёнок, спокойно уснувший на руках у няни, а затем проснувшийся один в незнакомом месте, начинает обыскивать все углы и шкафы, бегать из комнаты в комнату, всё больше и больше приходя в отчаяние, так и Портли неутомимо рыскал по острову до тех пор, пока не понял, что всё это тщетно, а осознав, уселся на землю и горько заплакал.

Крот бросился утешать малыша, а Крыс, не двигаясь с места, удивлённо разглядывал отчётливые следы копыт на дёрне, а потом пробормотал в замешательстве:

– Здесь был какой-то крупный зверь.

– Пойдём, Крыс, – позвал его Крот. – Подумай о бедном Выдре, который ждёт там, у брода!

Портли быстро успокоился, как только ему пообещали награду: прогулку по реке в настоящей лодке мистера Крыса, – и друзья повели его к воде, посадили в лодку между собой и отплыли вниз по течению, к выходу из заводи. Солнце стояло уже высоко и нещадно палило, с упоением распевали птицы, а цветы улыбались и кивали с обоих берегов, но друзьям казалось, что во всём этом сейчас меньше красок и жизни, чем они совсем недавно наблюдали, но не могли вспомнить где.

Они снова добрались до основного русла реки и развернулись против течения, направляясь к месту, где нёс одинокую вахту их друг. Оказавшись вблизи знакомого брода, Крот направил лодку к берегу, там они высадили Портли, скомандовали «Вперёд!» и, похлопав на прощание по спине, отчалили. Некоторое время друзья наблюдали, как Портли важно топает по тропинке, а затем увидели, как малыш поднял мордочку и вдруг пустился неуклюже бежать, подпрыгивая и громко повизгивая в предвкушении встречи. Поднявшись выше по течению, увидели друзья и Выдра, поднявшегося во весь рост на отмели, где терпеливо ждал всё это время, а затем с радостным тявканьем понёсся сквозь заросли ивы к тропинке. Тогда Крот одним сильным гребком развернул лодку вниз по течению, и река подхватила их и понесла. Так счастливо закончились их поиски.

– Я чувствую какую-то странную усталость, Крыс, – сказал Крот, в изнеможении склоняясь над вёслами дрейфующей лодки. – Ты скажешь, что мы не спали всю ночь, но дело не в этом: в тёплое время года мы не спим добрую половину ночей. Нет, я чувствую себя так, словно с нами произошло что-то необыкновенное и ужасное, но всё уже закончилось и ничего особенного не случилось.

– Или что-то удивительное, волшебное и прекрасное, – пробормотал Крыс, откидываясь назад и закрывая глаза. – Я тоже чувствую смертельную усталость, но не телесную. Разве не здорово опять ощущать солнце, согревающее каждую косточку, и слушать, как ветер поёт в тростнике!

– Похоже на музыку где-то вдалеке, – сонно кивнул Крот.

– И мне так кажется, – пробормотал Крыс. – Танцевальная музыка, весёлая, бесконечная, иногда со словами, иногда без них. Порой я даже их различаю, а затем снова одна музыка, и снова ничего – только тихий шёпот тростника.

– У тебя слух острее, – грустно заметил Крот. – Я не могу различить слова.

– Сейчас я попробую тебе их передать, – еле слышно предложил Крыс, не открывая глаз. – Вот снова слышны слова – слабо, но отчётливо:

 
Чтобы страха не знать,
Чтобы горя не знать,
В час условный меня
Тебе нужно позвать —
Позабудешь ты их навсегда.
 

Тростник подхватил и шепчет еле слыш-но: «Забудь, забудь». Вот голос возвращается:

 
Коль случится беда:
Угодишь ты в капкан, —
Я на помощь приду
и сниму его сам,
Ты забудешь о нём навсегда.
 

Подгреби поближе, Крот, поближе к тростнику! С каждой секундой слышно всё хуже:

 
Где б ты ни был,
Всегда я на помощь спешу,
Об одном лишь прошу – позабудь.
 

Ближе, ещё ближе. Нет, всё – песня потонула в шелесте тростника.

– А о чём она? – в недоумении спросил Крот.

– Этого я не знаю, – искренне ответил Крыс. – Я передал тебе слова, как услышал. О! Она возвращается, теперь всё можно разобрать – чётко и ясно. На этот раз наконец не ошибёшься: слова простые, страстные, совершенные…

– Ну, тогда давай, – пробормотал Крот, разомлев на солнышке.

Ответа не последовало, и, оглянувшись, он понял почему: с улыбкой, словно всё ещё прислушиваясь к чему-то, уставший Крыс крепко спал.

Глава 8
Приключения Жаба

Оказавшись запертым в сырой и зловонной темнице и осознав, что теперь мрачная темнота средневековой крепости отделяет его от внешнего мира, полного солнца и быстрых дорог, где совсем недавно он был счастлив так, словно все дороги Англии принадлежали ему, Жаб в отчаянии бросился на пол и разразился горькими слезами, дав волю своему бездонному горю.

«Теперь всему конец: по меньшей мере конец карьеры, – что, собственно, одно и то же. У меня, всеми любимого красавчика Жаба, богатого и гостеприимного Жаба, такого независимого, беззаботного и изящного Жаба, нет никакой надежды снова оказаться на свободе! За столь дерзкую кражу красивой дорогой машины, за оскорбление жирных краснолицых полицейских я теперь несу наказание, и вполне справедливое. Каким же я был глупым животным! Пока я буду томиться в этой темнице, те, кто когда-то гордился знакомством со мной, забудут даже моё имя!

О, мудрый старый Барсук! О, проницательный Крыс и здравомыслящий Крот! Как верны были ваши суждения и глубоки знания жизни! О, несчастный, отверженный Жаб!»

Вот так, в стенаниях и самобичевании, проводил узник дни и ночи на протяжении нескольких недель, отказываясь от пищи и воды, хотя угрюмый старый тюремщик, зная, что карманы Жаба набиты деньгами, частенько намекал, что за определённую цену можно получить многие удобства и даже в некотором роде роскошества.

У тюремщика была милая и добрая дочь, понемногу помогавшая отцу выполнять его обязанности. Девушка очень любила животных и, кроме канарейки, чья клетка днём висела на гвозде, вбитом в массивную стену, к большому неудовольствию заключённых, которые были не прочь вздремнуть после обеда, а ночью стояла, покрытая салфеткой, на столике в гостиной, держала несколько пёстрых мышей и неугомонную белку. Видя мучения Жаба, добрая девушка однажды сказала отцу:

– Мне невыносимо видеть, как страдает это бедное животное, худеет! Позволь мне заботиться о нём: ты же знаешь, как я люблю животных. Я научу его есть у меня из рук, сидеть и выполнять разные другие указания.

Тюремщик ответил, что она может делать всё, что хочет. Вечно жалующийся, причитающий, рыдающий Жаб ему уже порядком надоел. И вот однажды девушка, постучав, вошла к нему в камеру.

– Не надо вешать нос! Сядь, вытри глаза и будь умницей. Постарайся поесть немного. Смотри, я принесла тебе кое-что из дому, прямо из печки.

Между двумя тарелками оказалось жаркое с овощами, и его аромат мгновенно заполнил тесную камеру. Аппетитный запах капусты ударил в нос несчастному Жабу, лежавшему на полу, на мгновение ему пришло в голову, что жизнь, возможно, не такая уж унылая и безрадостная штука, как он себе представлял. Тем не менее узник стенал, брыкался и никак не желал успокаиваться. Умная девушка вышла на некоторое время, но запах горячей капусты остался, и Жаб, не переставая всхлипывать, потихоньку начал принюхиваться и размышлять. Постепенно на смену отчаянию пришли новые, более радостные мысли о благородстве, поэзии и подвигах, которые ему предстояло ещё совершить, о просторных, освещённых солнцем и обдуваемых ветром лугах и пасущихся на них коровах, об огородах, зелёных изгородях и тёплых цветах львиного зева, облепленных пчёлами, об уютном звоне посуды в Жаб-холле и скрипе ножек стульев, придвигаемых гостями к столу. Жизнь начала представать перед ним в другом, розовом свете, он вспомнил о своих друзьях: они наверняка смогут что-нибудь сделать – например, нанять адвоката, который, возможно, взялся бы за его дело. Каким же он был глупцом, что не обратился к ним сразу.

Наконец ему пришла в голову спасительная мысль, что он вовсе не дурак: стоит только чем-нибудь заняться, и всё получится. Таким образом, Жаб полностью излечился.

Через несколько часов девушка опять зашла к Жабу, на этот раз с подносом, на котором стояла чашка душистого чая и тарелка, наполненная горячими толстыми гренками, поджаристыми с обеих сторон и сочащимися золотистым маслом, словно соты – мёдом. Запах маслянистых гренков прямо-таки взывал к Жабу, напоминая о тёплых кухнях, завтраках солнечными морозными утрами и зимних вечерах у камина в уютной гостиной, когда после прогулки лапы в тапочках вытянуты поближе к огню, о мурлыканье довольных котов и щебете сонных канареек. Жаб сел, вытер глаза, выпил чай, съел гренки и вскоре начал охотно рассказывать о себе, своём доме, увлечениях и о том, какая он важная персона и как его ценят друзья.

Дочка тюремщика заметила, что разговор на эту тему явно действует на Жаба так же благотворно, как и чай, и, всячески стараясь поддержать беседу, попросила:

– Расскажи мне о Жаб-холле: такое красивое название.

– Жаб-холл, – горделиво начал Жаб, – это настоящее, достойное джентльмена имение, единственное в своём роде. Некоторые его постройки относятся аж к четырнадцатому веку. Много раз сам дом перестраивали, оборудовали всеми современными удобствами. Церковь, почта, поля для гольфа – всё в шаговой доступности. Кстати, оно пригодно для…

– Помилуй! – рассмеялась девушка. – Я не собираюсь его покупать: просто расскажи что-нибудь интересное о нём, но сперва я принесу тебе ещё чаю и гренков.

Она вышла и вскоре вернулась с полным подносом, и Жаб, с аппетитом умяв гренки, полностью вернулся в прежнее расположение духа и рассказал ей о лодочном сарае и рыбном пруде, об обнесённом стеной старом огороде, свинарнике и конюшне, голубятне и курятнике, о маслобойне и прачечной, буфетах, где хранится фарфор, и прессах для отжимания белья (это ей особенно понравилось) и банкетном зале, а так же о том, как было весело, когда другие зверьки собирались вокруг стола и Жаб, будучи в ударе, распевал песни, рассказывал истории и вообще всячески развлекал друзей. Девушке захотелось побольше о них узнать, и она с удовольствием слушала, как они живут и как проводят время.

Разумеется, она не призналась, что любит животных как домашних питомцев, понимая, что это смертельно обидит Жаба. Когда же она стала с ним прощаться, прежде наполнив кувшин водой и взбив солому на его ложе, Жаб был уже прежним, довольным собой оптимистом, каким все привыкли его видеть. Спев пару-тройку песен из тех, что исполнял на вечеринках, он зарылся в солому и погрузился в сладкий сон.

Они потом часто и подолгу разговаривали, чтобы скоротать унылые дни, и чем дальше, тем больше привязывалась девушка к Жабу. Ей думалось, что несправедливо держать это бедное маленькое существо в темнице за столь, по её мнению, незначительный проступок. Тщеславный Жаб, разумеется, относил её интерес к его персоне на счёт нежных чувств, которые, как ему казалось, питала к нему девушка, и не мог удержаться от сожаления, что они принадлежат к разным слоям общества и у них нет будущего.

Однажды утром девушка была особенно задумчивой и почти не реагировала на глубокомысленные высказывания и блестящие замечания Жаба, а всё больше молчала. Любые его попытки как-то её развлечь терпели неудачу. Наконец она произнесла:

– Жаб, послушай меня, пожалуйста. У меня есть тётя, которая работает прачкой.

– Ну, и что с того? Не бери в голову. У меня аж несколько тёток, которым не мешало бы стать прачками.

– Помолчи минутку, Жаб, – попросила девушка. – Ты слишком много говоришь – это твой основной недостаток, а я стараюсь думать, и у меня от твоих разговоров болит голова. Так вот: моя тётя – прачка, обстирывает всех заключённых. В понедельник утром она забирает грязное бельё, а в пятницу вечером приносит чистое. Сегодня четверг. Вот что пришло мне в голову: ты очень богат – по крайней мере, ты всегда говорил об этом, – а она бедна. Несколько фунтов для тебя пустяк, а для неё целое состояние. Если найти к ней подход – или ходы, как говорят зверушки, – то вы могли бы с ней поладить и она отдала бы тебе своё платье и шляпку, чтобы ты мог выйти из замка.

Вы с ней, кстати, похожи, особенно фигурами.

– Отнюдь! – возмутился Жаб. – Я очень даже стройный парень.

– Моя тётя говорит то же самое. Впрочем, поступай как знаешь. Ты ужасное, высокомерное и неблагодарное существо, а я жалею тебя и трачу своё время, пытаясь тебе помочь.

– Да-да, конечно. Спасибо тебе большое, – торопливо произнёс Жаб. – Но послушай! Не могу же я, владелец Жаб-холла, известный всей округе, бегать в костюме прачки!

– Тогда оставайся здесь! – рассердилась девушка. – Наверное, надеешься уехать отсюда в карете?

Жаб всегда был готов признать свою неправоту, поэтому сразу же пошёл на попятную:

– Ты хорошая, добрая и умная девушка, а я тщеславное и тупое существо. Познакомь меня со своей тётей, если можно, и я не сомневаюсь, что мы с этой замечательной леди придём к взаимному согласию.

Следующим вечером девушка привела в камеру к Жабу тётушку-прачку, которая принесла его чистое бельё, завёрнутое в полотенце. Пожилая леди уже знала, о чём пойдёт разговор, и вид золотых монет, которые Жаб предусмотрительно выложил на стол, решил дело очень быстро. В обмен на деньги Жаб получил ситцевое платье, передник, шаль и старомодную чёрную шляпку. Единственным условием прачки было, чтобы её, связанную и с кляпом во рту, бросили в углу камеры. Этот не слишком убедительный трюк вместе с красочным рассказом, как она объяснила, снимет с неё подозрения в пособничестве побегу Жаба.

Жаб пришёл в восторг: теперь можно покинуть тюрьму с некоторым шиком, не запятнав свою репутацию отчаянного и рискового парня – и с энтузиазмом принялся помогать дочери тюремщика маскировать тётю-прачку под жертву непреодолимых обстоятельств.

– Теперь займёмся тобой, Жаб, – сказала девушка. – Снимай сюртук и жилет, а то ты и так очень толстый.

Сотрясаясь от смеха, она облачила Жаба в ситцевое платье, застегнула многочисленные крючки, накинула на плечи шаль и завязала под Жабьим подбородком тесёмки шляпки.

– Вылитая тётушка! Держу пари, ты никогда в жизни не выглядел столь респектабельно. А теперь прощай, Жаб, и удачи тебе. Выходи отсюда тем же путём, которым тебя сюда вели. Если кто-нибудь из местных обитателей отпустит в твой адрес какое-нибудь колкое словцо, а эти мужланы могут, ты не должен отвечать: помни, что ты вдова, одна-одинёшенька на белом свете и тебе дорога твоя репутация.

Сердце Жаба едва не выпрыгивало из груди, но он двинулся вперёд твёрдым, насколько это возможно, шагом выполнять безрассудный и отчаянный план, однако вскоре был приятно удивлён, как легко всё удавалось, хотя он и чувствовал некоторое смущение от несоответствия его известности и пола нынешнему обличью. Коренастая фигура прачки в знакомом всем ситцевом платье действовала как пропуск во все закрытые двери и мрачные ворота. Даже засомневавшись, куда поворачивать, он получил неожиданную помощь от караульного у ворот, которому не терпелось начать чаепитие и который приказал ему поторапливаться и не заставлять его ждать здесь целую ночь. Колкости и остроты, сыпавшиеся со всех сторон, на которые он, разумеется, мог бы ответить быстро и метко, представляли главную опасность, поскольку Жаб, обладая сильным чувством собственного достоинства, находил шутки глупыми и неуклюжими, а остроты – неостроумными. Тем не менее ему удалось сохранить самообладание, хотя и с большим трудом, и отвечать на шутки так, как это сделала бы настоящая прачка: сообразно своему положению, но при этом не выходя за рамки приличий.

Казалось, прошла вечность, прежде чем он пересёк последний внутренний двор, отклонил настойчивые приглашения последнего часового и увернулся от раскинутых рук последнего сторожа, умолявшего всего лишь об одном прощальном объятии. И вот наконец, когда затвор огромной внешней двери захлопнулся за ним и свежий воздух коснулся лба, Жаб почувствовал, что свободен!

Опьянённый неожиданным успехом своего отчаянного предприятия, он поспешил туда, где светился город, не имея, впрочем, ни малейшего понятия, что теперь делать. Единственное, в чём он был уверен, это в необходимости как можно скорее покинуть места, где дама, за которую ему пришлось себя выдавать, столь известна и популярна.

Так шагал он, погружённый в размышления, пока не увидел чуть в стороне от города красные и зелёные огоньки и не услышал пыхтение и фырканье паровозов и звон переводимых железнодорожных стрелок.

«Ага! – подумал Жаб. – Вот повезло-то: железнодорожная станция. Стало быть, не придётся заходить в город и продолжать изображать прачку».

Он зашёл на станцию, посмотрел расписание и с радостью узнал, что более-менее подходящий поезд, на котором можно доехать до дома, отправляется через полчаса.

«Ну надо же, какая удача!» – обрадовался Жаб и направился к кассе покупать билет.

Назвав станцию, ближайшую к местности, главной достопримечательностью которой был Жаб-холл, он по привычке полез в карман жилета, где должны быть деньги, однако ситцевое платье, которое до сих пор служило ему верой и правдой и о котором он совершенно забыл, на этот раз подвело. Словно в страшном сне боролся он со странным, непонятным предметом, который хватал его за пальцы, сводил на нет все его усилия и при этом смеялся над ним, тогда как другие пассажиры, выстроившиеся за ним в очередь, нетерпеливо давали разные советы и отпускали колкие замечания. Наконец-то – он так и не понял как – удалось сломить сопротивление и достигнуть того места, где испокон веков у всех жилетов на свете располагались карманы, но там не обнаружилось не только денег, но и самого кармана, как, впрочем, и жилета, где этому карману полагалось быть!