Текст книги "Дочери Темперанс Хоббс"

Интерлюдия

В водах Северной Атлантики

Март

1661

– Папа! – отчаянно вскричала Ливви.

Держаться за мачту одними ногами и локтями было невыносимо тяжело, но без рук не обойтись. Девочка ни разу не видела, чтобы это делали, не сложив пальцы определенным образом. Ингредиентов не было. Не было ничего. Только слова заклинания, смысла которых Ливви не понимала.

Дождевые иглы принялись жалить щеки бедняжки еще сильнее. Ливви глянула на палубу и увидела, что дождь превратился в снег. Вся оснастка покрылась белым слоем. Замерзли стекла в световых люках. Тучи над головой по-прежнему оставались непроглядными и грозными, только теперь корабль, вздымаясь на волнах, устремлялся не в черное водянистое варево, а в снежную мглу, после чего срывался в морскую пучину, поднимая брызги, что с ног до головы окатывали мужчин. Протянутые вперед ладошки Ливви мгновенно посинели. Она пошевелила пальцами, стараясь разогнать кровь. Все тело девочки стремительно коченело. Озноб накатывал волнами, растекаясь по конечностям. Через несколько мгновений ее зубы застучали. Ливви пыталась сдержать эту невыносимую дрожь, но та не поддавалось контролю.

Девочка сложила пальцы перед глазами в виде раскрывшегося бутона и посмотрела сквозь них на палубу. Малышка изо всех сил старалась успокоить себя. Старалась не прислушиваться к грозному вою, лишь к своему тихому дыханию. Из ее рта и ноздрей валил белый пар, поскольку температура воздуха понизилась.

Шум бури постепенно затихал. Стоны такелажа, скрипы настила и уханья обрушающегося в воду корабля не унимались. Ливви мысленно обволакивала себя шумонепроницаемыми завесами. Светло-голубые глаза девочки побелели, и она погрузилась в свою внутреннюю тишину. Ливви больше не слышала воя ветра, лишь на вдохе ощущала его ледяное жало. Сердце ее билось медленно, но уверенно.

Кончики пальцев согрелись, и уже через секунду их прожгла жгучая боль, что растеклась по ладоням.

«Убирайся, мелкая мерзавка! Прислужница дьявола!»

Ливви поморщилась, вспомнив, как ее обзывали мальчишки из Пендл Хилл.

«Отродье сатаны! Дочь потаскухи! Я уже вижу тебя на виселице! Как в воду гляжу!»

– Пошли прочь! – крикнула Ливви голосам в голове, принадлежавшим ее бывшим соседям и друзьям. – Прекратите! Оставьте меня в покое!

«У тебя ничего не выйдет, – хором расхохотались голоса. – Ничтожество! Ты ничего не стоишь. На что ты надеешься?»

– Хватит! – завопила Ливви, не переставая стучать зубами от пронизывающего холода.

Голоса смеялись все громче. Злобный смех окатывал девочку с ног до головы вместе с ледяной морской водой. Ливви взяла себя в руки, зажмурилась, заткнула уши и мысленно пустилась на поиски какого-нибудь потайного чердака в своем сознании, куда не могли проникнуть отвратительные голоса. Она листала воображаемые страницы книги до тех пор, пока не отыскала нужные строки. Ливви выговаривала слова медленно, четко, с осторожностью и почтением. Они, словно драгоценные жемчужины, выкатывались из ее рта.

Кровоток в ладонях постепенно оживлялся. Кончики пальцев зажгло, и между ними с треском вспыхнули искорки, оставляя завитки дыма. Ливви вздрагивала от боли при каждой вспышке, но положение рук не меняла. Могучая морская волна подхватила корабль и понесла его в небеса, не обращая никакого внимания на маленькую ухватившуюся за мачту девочку.

У Ливви не было очень важных ингредиентов, но и мама тоже обходилась без них. Можно призвать эту силу, заставить повиноваться.

Наблюдая за мужчинами на палубе сквозь голубые искры, что извивались меж пальцев, девочка отыскала скорчившуюся фигуру отца.

Радужки Ливви побелели, словно их заволокло батистом, а между ладоней образовался светящийся голубой шар. Сначала он просто трещал искрами, а затем начал тихонько вращаться.

– Как наполняет он собою море, – шептала девочка, стараясь не замечать жгучей боли, – так пусть окаменеет в небесах. И, повинуясь Божьей воле, перенесет нас через крах!

К моменту, когда Ливви произнесла последнее слово, корабль добрался до гребня гигантской волны и, стеная такелажем, застыл над бездной.

На мгновение показалось, что время остановилось. Судно зависло в невесомости вместе с потоками, стекающими по его обшарпанному корпусу. Мужчины замерли, согнувшись и стиснув зубы. Снежинки неподвижно сверкали в воздухе. Внутри этой застывшей картины ноги Ливви начали потихоньку отрываться от настила палубы. Медленно-медленно. Всего на три-четыре сантиметра. Юбки девочки, подол ее плаща и волосы подлетели кверху, а глаза расширились. Воцарившаяся тишина оглушала. Светящийся клубок маленьких голубых молний сжался, раскручиваясь сильнее меж ладоней девочки. А затем свет вместе с криком Ливви вырвался на волю и пронесся дугой над кораблем.

Раздался рев, и через мгновение Ливви распласталась на досках палубы. От удара ноги и руки девочки загудели, а пронизывающая боль разбежалась по нервам волнами. Ливви корчилась, задыхаясь. Раскрыв глаза, она подняла голову, отчаянно надеясь, что заклинание сработало.

Посреди скопления грозных туч образовался маленький просвет размером с корзину, но черные грозовые облака стремительно сгустились и заволокли ничтожный проблеск голубой безмятежности. Ветер задул с пущей яростью. Корабль тяжело обрушился на подошву волны. Корму занесло, и судно накренилось. На палубу ворвалась бурлящая пена. Ливви раскрыла рот, чтобы закричать, но не смогла. Пока корабль заваливался на бок все больше и больше, непокорная волна, резкая и жестокая, как кулак, прокатилась вдоль перил судна и слизала выстроившихся в ряд мужчин. Один за другим они попадали, словно кегли. Одной из этих кеглей был Роберт Хасселтайн, отец Ливви.

У нее ничего не вышло. Заклинание не сработало. Она слишком слаба, слишком ничтожна. У Ливви не получилось удержать силу, направить ее. Девочку одолевали мучительные голоса. Она была коротышкой, отродьем сатаны, жертвой виселицы, дрожащей тварью. Беззащитной и одинокой.

9

Кембридж. Массачусетс

Середина марта

2000

Конни совершенно не знала Маркуса Хейдена, но предполагала, что, если бы не его королевское самообладание, тот бы рвал и метал. Профессор сканировал глазами предварительно разложенные авторефераты, качал головой и оставлял на полях комментарии. Когда ручка перестала писать, он принялся так яростно ее расписывать, что в итоге начертил жирный зигзаг прямо на распечатке.

Участники конференции – аспиранты исторического факультета – даже не догадывались, что Маркус предпочел бы скорее сжечь их труды, нежели дать им какую-то оценку. И тем было бы лучше для них. Сама Конни не считала работы такими ужасными. Не настолько. Один из аспирантов, чье имя Конни никогда не могла вспомнить, представил бессмысленный и неоригинальный научный труд, посвященный применению английского законодательства при разборе случаев убийств в колониях. Скукотища. Работа Лайзы Мэтьюз (девушки с настолько тугим хвостом, что при взгляде на нее у Конни начинала болеть голова) до такой степени изобиловала непонятными словами, что, по существу, представляла собой цитирование той самой библиографии, с которой знакомятся все аспиранты, когда впервые открывают для себя существование критической теории. Батлер, Кристева, Лакан, Деррида, Фуко…

– Мы все читали Фуко, – перебил Лайзу Маркус (перебил!), подняв ладонь. – Не утруждайте себя изложением идеи его паноптикума.

Ох. Конни вспомнила, что девушку с тугим хвостом приняли в Северо-Восточный университет, и она могла бы стать ее студенткой. Но в погоне за престижем и стипендией Лайза выбрала Гарвард. Возможно, оно и к лучшему. Фуко Конни уже не очень интересовал.

Томас должен был отчитываться третьим, а Зази – последней. В ожидании своей очереди она перебирала и теребила лежащие перед ней бумаги. На конференцию она надела все тот же нескладный пиджак с чужого плеча. Конни просматривала ее автореферат на тему синкретизма и власти Американского Юга. Он рассказывал об оригинальном исследовании, представляющем собой анализ неопубликованных рассказов жителей Луизианы и Миссисипи, собранных за десять лет странствующим фольклористом. Работа Зази была еще сырой, но перспективной. Описываемые синкретические религии и практики народной волшбы подтверждали подавление магических проявлений режимом превосходства белой расы и экономической маргинализацией.

Ярость Маркуса, которую профессор сдерживал, выслушивая две первые презентации, перешла все границы, когда он взялся за автореферат Томаса. Конни весьма удивилась, узнав, что Томас участвует в этой конференции, что, по сути, являлась тренировкой для аспирантов – возможностью оказаться растерзанными родными профессорами, прежде чем подвергнуться интеллектуальной эвисцерации незнакомцами из Американской исторической ассоциации. Томас был постдоком уже пару лет. На его счету шесть аспирантских конференций. Что он здесь делает?

– Пожалуй, я остановлю вас прямо сейчас, – перебил Маркус.

Томас поднял голову. Его очки соскользнули, и он поправил их указательным пальцем.

Маркус облокотился на стол, подаваясь вперед.

– Какой во всем этом смысл? – осведомился он.

– Что, простите?.. – Кадык Томаса дернулся.

– Почему эта история стоит того, чтобы ее рассказали? – разъяснил профессор. – Если вы не в состоянии кратко подвести итог, думаю, вы занимаетесь не тем, чем нужно.

Ухо Томаса залилось малиновой краской, а желудок Конни сжался.

– Профессор Хейден, – вмешалась она, желая защитить бывшего подопечного от справедливого, но болезненного прилюдного унижения.

– Позвольте господину Резерфорду ответить, – остановил Конни Маркус.

В аудитории находилось четверо аспирантов; слушатели – в основном их друзья; студенты младших курсов, которым до участия в конференции было еще далеко и несколько старшекурсников, сосланных сюда добровольно-принудительно, а еще два оппонента: Маркус из Гарварда и Конни – приглашенный гость из Северо-Восточного университета. Аудитория располагалась в одном из новых зданий Гарвардского кампуса, где по большей части изучались естественные науки. Столешницы Formica были прикручены к специальным образом сконструированным пластиковым стульям. Над головой гудели флуоресцентные лампы, а под ногами лежал бежевый ковролин. Класс совершенно не соответствовал ностальгическим воспоминаниям Конни о Гарварде. Если честно, она никогда не думала, что будет скучать по аспирантуре. Однако разочарование этим скучным и ничем не примечательным помещением свидетельствовало, что это все-таки произошло.

– Я пытаюсь доказать, – ответил Томас, – что вера в магию породила интерес людей к состояниям измененного сознания. Это помогало им заполнить духовную пустоту, образовавшуюся после того, как Реформация провела черту между мистикой и католической церковью. Когда церковь оказалась неспособна предложить людям того времени инструменты контроля над неустойчивыми явлениями их жизней и способы достижения трансцендентных состояний, что позволяло сбежать от повседневных страданий, они обратились к незапрещенной церковью магии. Это было как попыткой обрести контроль, так и побегом от реальности.

– Это Кит Томас, – оборвала Конни. – Он высказывает это мнение в «Религии и упадке магии».

– Я знаю, но… – хотел было возразить Томас.

Маркус ударил папкой с его авторефератом по столу.

– Вы просто ссылаетесь на другие источники, – указал профессор.

Постдок вцепился в свои бумаги. Его ухо уже стало малиновым.

– Это пока гипотеза. Как известно профессору Гудвин, я развиваю свое исследование в другом направлении. Это лишь вводная часть.

Маркус глянул на Конни:

– Прошу.

– Профессор Хейден хотел сказать, – бросилась Конни на выручку Томасу, – что даже на этапе вводной части оппоненты желают видеть оригинальную работу. Они хотят услышать об источниках, что еще не изучены вдоль и поперек. Заз… Мисс Молина, к примеру, еще не довела исследование до конца. Тем не менее в ее автореферате очень много говорится об архивном источнике, на основании которого она и выдвигает свои гипотезы.

Томас прожег Зази взглядом. Та сидела с бумагами в руках и старалась ни на кого не смотреть. Потолочный вентилятор слегка раздувал ее кудри, но все тело словно окаменело.

– Послушайте, вы просто тратите наше время, – сказал Маркус Хейден, постукивая кончиками пальцев по обложке лежащей перед ним папки. – Это не более чем сухое цитирование. Ваша презентация не намного лучше презентации мисс Мэтьюз.

Мисс Мэтьюз, той самой девушке с тугим хвостом, не удалось скрыть вспышку гнева. Профессор Хейден продолжил:

– Только мисс цитировала наиболее известных представителей критической теории, которых изучала еще в колледже, а вы перефразируете второстепенные источники тридцатилетней давности. Вы должны опираться на существующие гипотезы, а не выдавать их за собственные.

Томас перевернул свой экземпляр автореферата обложкой вниз и ответил:

– Спасибо за критику, профессор Хейден. Очевидно, я должен еще поработать над проектом, прежде чем представлять его на конференции.

Голос постдока звучал напряженно и монотонно. Слишком многое в академическом мире было завязано на доминировании и превосходстве. Томас знал это и потому уступил Маркусу. Однако это его покоробило, и постдок не смог скрыть чувства.

– Ладно. Мисс Молина, вам слово, – сказал профессор Хейден.

Зази зашуршала бумагами, готовясь к ответу, но Конни не сводила глаз с Томаса. И его ярко-малинового уха.

10

Марблхед. Массачусетс

Середина марта

2000

– Мама?

Ржавая калитка высокой изгороди, за которой прятался дом бабушки, была заперта. Калитка настолько проржавела, что ее с трудом можно было назвать калиткой. Конни и не предполагала, что там есть замок.

– Может, она в доме? – засомневался Сэм и переложил мешок с продуктами в другую руку.

– С чего бы ей запираться? – Конни поковыряла ракушки носком ботинка. – Она же знала, что мы приедем.

– Понятия не имею, – пожал плечами Сэм.

Он взялся за изгородь и постарался разглядеть что-нибудь за листвой, но туи и пышные лозы, чьих названий, кроме глицинии, клематиса и ядовитого плюща, Конни не знала, образовывали глухую зеленую стену. Живую изгородь раскрасили новые весенние листочки, настолько молодые, что имели практически желтый и ярко-салатовый окрас, как у квакши. Конни уже практически представила, как они дышат.

Из-за изгороди послышался счастливый лай Арло.

– Попроси Арло открыть, – пошутил Сэм.

– Арло? – крикнула Конни. – Будь добр, пусти нас!

Было слышно лишь, как пес все обнюхивает и резвится. Повиноваться он не собирался.

– Что ж, – вымолвил Сэм. – Поужинаем в машине.

– Стой.

Конни запустила руку в карман джинсов и выудила оттуда старинный железный ключ. Все-таки нашла она его именно в этом доме. Всякое может быть. Однако, когда Конни попыталась вставить ключ в ржавую замочную скважину, тот не подошел: стержень оказался слишком тонким.

– Попытка – не пытка, – буркнула Конни, пряча ключ, и подняла взгляд наверх.

Крыша дома была замаскирована лозами. Они тяжело свисали с забора, ниспадая до самой земли, подобно цирковому шатру, а затем снова устремлялись наверх – к каменному дымоходу.

– Может, перелезем? – предложила Конни.

– Без моего снаряжения не выйдет, – ответил Сэм.

– Ау-у! – послышался голос со стороны леса, куда вела Милк-стрит.

Конни даже не знала, насколько этот лес был большим. Она никогда не забредала глубоко в чащу. Предпочитала прогуливаться вдоль покрытой ракушками тропки, которая делала крюк и снова выводила на дорогу. Конни замечала вдали, среди деревьев, мерцающую водную гладь. И даже иногда улавливала влажный запах пруда. Но никогда до него не доходила.

– Мама! – воскликнула Конни, закрываясь ладонью от солнца и вглядываясь вдаль.

Вечерние лучи выглядывали из-за деревьев, раскрашивая небо всеми оттенками розового и погружая лес в сумерки. Конни показалось, будто она увидела среди деревьев силуэт женской фигуры. Вроде бы Грейс, только в длинном платье. Но Грейс никогда не носила платьев. Кафтаны бывало, но и то лишь по особым случаям.

– Мама! – помахала рукой Конни. – Калитка заперта!

Она поднялась на носки и похлопала в ладоши над головой, чтобы привлечь внимание.

– Нет, не заперта, – раздался голос Грейс прямо за спиной Конни.

На плечах матери лежали две длинные седые косы, а в светлых глазах сверкали искорки. На Грейс была простая клетчатая рубашка и старенькая куртка Levi’s с засаленными манжетами. В руках она держала пучок травы с лимонным ароматом.

– Ах! Ты меня напугала. – Сердце Конни колотилось, и она чувствовала себя глупо.

– Прости, – улыбнулась Грейс и поднесла пучок к носу дочери, чтобы та вдохнула его аромат. – Солнце сейчас в Овне – лучшее время для сбора вербены лимонной.

– М-м-м, правда?

– Привет, Грейс, – поздоровался Сэм.

Та осторожно ему улыбнулась, отворила калитку и шагнула в сад.

– Заходите.

Арло поприветствовал Грейс радостным лаем.

– Ну привет, привет! – потрепала она пса за ухом.

Конни недоуменно глянула на калитку.

– Видимо, мы приложили недостаточно силы, – допустил Сэм и махнул Конни рукой, пропуская ее вперед.

Сад под зеленым навесом бабушкиного дома постепенно пробуждался ото сна, неспешно потягиваясь под весенним покрывалом. Тут и там сквозь паутину высушенных стеблей пробивались бутоны нарциссов. Многолетние растения, розмарин, шалфей и тимьян, зазеленели и намеревались вот-вот вспыхнуть соцветиями. На ясенях и ольхах пробивались новые побеги. Аромат под навесом переменился и стал насыщенным. Это был аромат надежды и нового начала.

Арло обнюхивал угол сада, предназначенный под помидоры и другие пасленовые. Внимание пса привлекло крупное растение с ворсистыми листами, которое, судя по виду, зацветет в течение месяца. Сгорая от любопытства, пес попробовал лизнуть лист кончиком языка.

– Не делай этого, маленький хулиган! – сказала Грейс, отодвигая Арло ногой. Пес глянул на женщину и повилял хвостом. – Ты же не хочешь, чтобы у тебя разболелась голова.

– А что это? – поинтересовалась Конни, глядя на растение с тропки из плитняка.

Она знала, что в саду есть мандрагоры. Несмотря на всю свою пышность и изобилие, сад кишел смертью.

– Похоже на сорняк, – шепнул Сэм, пока Грейс отпирала входную дверь, предварительно поцеловав кончики пальцев и дотронувшись до прибитой подковы.

– Jusquiamus, – бросила через плечо пожилая женщина, прежде чем переступить порог дома и исчезнуть в потемках столовой с охапкой вербены. – Белена. Свиньи ее обожают. Аж визжат от опьянения. Но для других животных она может оказаться ядом. Это тебя касается, – обратилась Грейс к четвероногому созданию, что терлось у ее ног, сливаясь с темными половицами столовой.

– Что ты сказала? – прокричала Конни из прихожей, глядя на собственное бледное отражение в зеркале, висевшее над столом, где стоял телефон, и зажимая кончик косы между носом и верхней губой.

– Белена, – повторила Грейс. – Будешь пиво, Сэм?

– Не откажусь. – Он протиснулся мимо Конни в узкой прихожей и шепнул: – Неужели Грейс снова уложит нас на те сдвинутые кровати?

Подумав об этом, Конни тоже захотела пива.

– Нет, это-то я слышала. Ты назвала ее как-то еще.

Грейс вынырнула из потемок столовой и проследовала на кухню, где единственным источником света была гудящая лампочка над раковиной.

– Где тут выключатель? – спросила Конни, ощупывая стену и удивляясь, что не помнит этого.

– Знаешь, по-моему, его здесь и нет. – Грейс вошла с открытой бутылкой пива «Сэмюэл Адамс», протянула ее Сэму и забрала у него пакет с продуктами. – Что вы тут привезли? – спросила она, заглядывая в мешок. – Стейки?

– Стейки, – подтвердил Сэм.

Он поднял пиво и шутливым жестом изобразил, что пьет за здоровье дамы на портрете. В тусклом свете раннего вечера ее глаза казались пустыми и безжизненными. Сэм отпил глоток и последовал за Грейс на кухню.

– Господи, – тихо сокрушалась мама Конни. – Не знала, что мы теперь едим мясо.

– Вам понравится, – поддразнил Сэм. – Оно все-таки из местного магазина.

Конни подошла к камину, и уютные звуки ножа, стучащего по разделочной доске, наводнили кухню и мрачную столовую. Это помещение некогда являлось сердцем первоначальной версии дома. Как и большинство домов, что были возведены основателями Новой Англии, дом бабушки прожил долгую и насыщенную жизнь. Все началось с двух простых помещений – прихожей и жилой комнаты. Затем сюда добавили крутую винтовую лестницу, приподняли крышу и соорудили второй этаж с двумя спальнями. Сбоку пристроили сарай, который позже трансформировался в кухню. А в двадцатом веке добавилось некое подобие водопровода с неустойчивым напором и вдобавок к нему – тесная купальня с ванной на когтеобразных ножках. Дом постепенно расширялся, стараясь вместить все больше и больше жильцов.

Конни чиркнула спичкой и осторожно поднесла ее к фитилю восковой свечи, закрепленной в одиночном латунном подсвечнике с круглой ручкой. Над камином вспыхнул мягкий теплый свет. Камин в столовой был самым крупным в доме, шириной полтора метра, с подставкой для дров и железными крюками. В лучшие времена он позволял разжигать три разных по интенсивности огня, что сильно облегчало процесс приготовления пищи. Ульевая печь в кирпичной стене была забита старой чугунной посудой, которая ржавела там с незапамятных времен.

Конни развернулась к круглому обеденному столу эпохи королевы Анны, не такому древнему, как камин, но антикварному. Его ножки деликатно скруглялись у пола, а столешницу испещряли бледные пятна, оставленные каплями воды. Сверху громоздились два медных канделябра с подтаявшими красными свечами. Конни зажгла их по очереди, и комната озарилась теплым светом, что изгонял из углов тени. Конни подула на обуглившуюся спичку и бросила ее в камин.

– Мам? – позвала она, опершись на каминную полку и обратив взор на портрет.

В тусклом свечении виднелась маленькая табличка, прикрепленная к облупившейся позолоченной раме: «Темперанс[25]25
  Темперанс (англ. Temperance) – Сдержанность.


[Закрыть] Хоббс». Молодая женщина с осиной талией, острыми плечами и каштановыми локонами держала на руках светло-коричневого пса, напоминавшего терьера. Ее платье, некогда бледно-розовое, с годами и под воздействием лака потускнело и стало желтоватым. Выражение лица Темперанс сложно было прочитать. Вроде бы она улыбалась, но как-то невесело.

– Да? – Грейс вернулась с одним полным бокалом вина и одним наполненным лишь наполовину, который протянула дочери.

– Как ты назвала белену? – продолжила выпытывать Конни.

– Jusquiamus. – Грейс выдвинула ящик комода и вынула из него три ажурные льняные салфетки. – Это латинское название. Очень древнее.

– А ты знаешь названия всех своих растений на латыни? – осведомилась Конни.

Грейс откопала в ящике три старомодные вилки и три зазубренных ножика с ручками из рога.

– Правда здесь хорошо с зажженными свечами? – спросила она.

– Так да или нет? – настаивала Конни.

– Полагаю, да, – легко ответила Грейс.

С кухни донесся шипящий звук, и в воздухе разлился насыщенный аромат жареного мяса.

– Ты решила что-нибудь? – голос Грейс звучал так тихо, что Конни едва услышала.

Она нервно глянула в сторону кухни.

– Нет. То есть да. Но…

В комнату вошел Сэм с деревянной миской овощного салата.

– Поставить в центр? – уточнил он у Грейс.

Та кивнула. Сэм водрузил блюдо между канделябров и снова исчез на кухне.

Грейс подняла палец и прижала к губам. Ее светлые глаза метнулись в сторону дверного проема.

– Потом, – буркнула она.

Щеки Конни зарделись.

– Еще десять минут, – прокричал Сэм из кухни.

– Не хочется расстраивать, но запах какой-то не очень здоровый, – ответила ему Грейс.

– Просто ради эксперимента… – Конни извлекла маленький блокнот из кармана джинсов. – Может быть, ты знаешь перевод этих слов?

Грейс взяла в руки блокнот и присмотрелась.

– Ох, конечно. Это «белена». Ну, это ты уже знаешь. «Белена» и «роза», разумеется. Salvia это «шалфей». Iris – «ирис», как и в английском. «Ежевика», «сушеница», «нарцисс», «пион»…

– Подожди! – воскликнула Конни, похлопывая по карманам в поисках карандаша. – Мне нужно это записать.

– Я сама тебе все напишу, только после ужина. – Грейс вернула блокнот дочке и поправила приборы на столе. – И что же это за список?

– Да…

Сэм выключил газовую плиту и принялся греметь тарелками.

– Это для ее книги, – прокричал он с кухни. – Любопытно, да?

Грейс покачала головой, расплываясь в улыбке.

– Моя упрямая девочка, – сказала она не без умиления. – Работает над книгой, не покладая рук.

Вошел Сэм. На одной руке он нес две тарелки, а на другой одну. На каждой лежал стейк средней прожарки, украшенный по центру листиком петрушки, словно пуговкой.

– Петрушка? – поддразнила Конни.

– Да. Сегодня у нас праздник, – ответил Сэм.

Он поставил тарелки на стол и вычурно-галантно отодвинул стул для Грейс. Затем глянул на Конни, и складки вокруг его глаз углубились. Улыбка Сэма говорила: «Все будет хорошо. Это же Грейс. Она такая, какая есть».

Конни отодвинула себе стул, подняла бокал и посмотрела на любимого и маму поверх мерцающих язычков пламени.

– За Остару[26]26
  Остара – согласно реконструкциям мифологов, древнегерманское божество, предположительно связанное с приходом весны и пробуждением природы.


[Закрыть], мама, – произнесла тост Конни.

Грейс подняла свой бокал и произнесла:

– Колесо провернулось, равноденствие настало. День и ночь равны перед собою. Пусть новое солнце согревает наше настоящее, прошедшее и грядущее.

Пламя отбросило блики на портрет Темперанс, и на секунду показалось, что в глазах ее сверкнула жизнь.

* * *

Конни перевернулась на спину, и ее ступни вылезли из-под одеяла. Обнаженные пальцы тут же ужалил холод. Она укутала ноги и растерла их, согревая. На второй из двух составленных рядом кроватей спал Сэм. Он похрапывал с приоткрытым ртом, разбросав руки в стороны.

Конни взбила утрамбовавшуюся перьевую подушку и улеглась на бок. Луна освещала комнату серебристо-голубым светом. При таком ярком освещении вполне можно было читать. Конни свернулась калачиком на матрасе из конского волоса и прикрыла глаза ладонью.

Прошло довольно много времени, но ничего не помогало. Заснуть не получалось. Конни уселась на постели.

Дом дышал таинственными звуками ночи, вроде поскрипываний и потрескиваний старой древесины и штукатурки. То тут, то там скреблись невидимые мыши, что жили здесь поколениями. Сэм дышал медленно и размеренно. Он был рядом. В целости и сохранности. Все было хорошо. Все было хорошо у Сэма.

Все было хорошо у них.

Конни захотелось дотянуться до него – просто убедиться, что с ним все в порядке. Что у нее достаточно времени, чтобы разобраться с этой… этой… этой вещью, в которую она не верила, но которую боялась. Конни перевернулась на другой бок и посмотрела на Сэма. В голубом свете луны она могла разглядеть каждую морщинку на его лице, выдающиеся скулы, и подбородок, и вертикальную борозду меж бровей.

Он вздохнул и перевернулся на бок, отворачиваясь от Конни.

Та встала, натянула свою старую толстовку, пригладила волосы, прогоняя остатки сна, и направилась к лестнице. Чтобы не удариться о притолоку, пришлось пригнуться. Половицы тихонько поскрипывали под босыми ногами Конни. Она нащупала в темноте лестницу и начала спускаться, упираясь руками в потолок для равновесия, поскольку перил не было. Носки не помещались на узких ступенях. Иногда Конни задавалась вопросом, как долго Грейс сможет прожить в этом доме? А вдруг необходимость каждый день преодолевать подъемы и спуски по этой лестнице поможет сохранить мамины ловкость и здравый ум? Или Конни просто не хотелось верить в то, что Грейс стареет?

Внизу, в камине, на подушке из пепла, догорали последние угли. Конни опустилась в кресло и протянула ноги к очагу, засовывая ладони в карман-кенгуру.

– Не спится? – раздался рядом тихий голос Грейс.

Конни сонно глянула на диван и увидела маму, которая свернулась клубочком под вязаным шерстяным пледом с чашечкой травяного отвара. Арло дремал в ее ногах, слегка подрыгивая лапами.

– Я тебя не заметила, – сказала Конни.

– Я знаю. – Грейс потрепала Арло по шерсти. – Хочешь травяного чаю?

– Нет, спасибо.

Какое-то время они сидели молча, погрузившись каждая в свои мысли. От медленно дотлевающих углей поднималась тоненькая струйка дыма и устремлялась к дымоходу.

– Должен быть какой-то выход, – произнесла Конни спустя несколько минут.

Грейс заглянула в чашку, взболтала содержимое и нахмурилась.

– Ты всегда была упрямой, – заметила она. – Эта твоя черта мне очень нравится, хоть и доставила мне немало хлопот.

– Ты говоришь, предотвратить это еще никому не удавалось? Они все умирали? Что бы мы ни предпринимали?

Грейс провела пальцем по краю кружки.

– Ты думаешь, никто из нас не пытался? – ответила хозяйка дома и тихонько добавила: – Лично я пыталась.

– А что насчет родителей бабушки? Какая участь постигла их?

Бабушку Конни и маму Грейс звали Софией. Она жила здесь, в этом доме, со своим мужем Лемюэлем, которого придавила поленница. Сама же бабушка умерла от старости.

– Ну смотри, – начала Грейс. – Маму твоей бабушки звали Чарити[27]27
  Чарити (англ. Charity) – Сострадание.


[Закрыть]. Чарити Кроуниншилд. Ее девичья фамилия была Лоуренс, если не ошибаюсь. В детстве ее имя казалось мне очень забавным. Ох и ненавидела же она его! Друзья звали ее Чар. Пока я была девочкой, мы с мамой гостили у нее на выходных. Она готовила самые отвратительные шарики из печени трески, которые я когда-либо ела! – Воспоминание заставило Грейс вздрогнуть. – Я постоянно уговаривала ее сделать желе, но она ни разу не согласилась. Все мамы и бабушки моих подружек готовили вкуснейшие желейные торты. Такие яркие и поднимающие настроение! Желе мне казалось безумно вкусным. И я завидовала друзьям белой завистью.

Конни улыбнулась. Она с трудом могла представить, что ее мама, неисправимый хиппи, так страстно желала чего-то, напичканного яркими красителями и прочей химией.

– Какой была Чар? – спросила Конни, подбирая ноги под себя.

Грейс поднялась с дивана и подкинула в камин новое полено.

– Она… Вообще-то была сердитой.

Такого ответа от Грейс Конни точно не ожидала.

– А если поподробнее?

– О… Сама знаешь. – Мать вернулась на диван и почесала Арло за ухом.

Пес продолжал спать как убитый.

– Нет, не знаю, – пришла в легкое замешательство Конни.

Грейс накинула одеяло на плечи. Арло перевалился на спину, лапами кверху. Иногда в таком слабом свете огня, как сейчас, Конни видела очертания молодого лица матери. Оказывается, так легко было забыть, что когда-то та тоже была молода.

– Полагаю… – начала Грейс, вытянув ступни к еле тлеющему огню, – бабушку нельзя было назвать добросердечной, вот и все. Мне казалось, что моей матери всегда приходилось с ней нелегко. Правда, жили они в отчаянной бедности.

– Серьезно? – Конни окинула взглядом затертый ковер и древний письменный стол.

– Да. Чар вышла замуж в… По-моему, в двадцать. Дедушка занимался ловлей омаров. Тяжелая работа. Чар вела домашнее хозяйство и родила маму практически сразу. Это случилось в 1910 году. Ты наверняка не знаешь, но в Марблхеде тогда дела шли плохо. Электричество в доме было редкостью. Автомобили стоили безумных денег, и их могли себе позволить лишь единицы. Первая машина, в которую села Чар, принадлежала моим маме и папе.