Текст книги "Кика – женщина с изюминкой. Любовные успехи и неудачи разведенной журналистки"

В промежутке между первой и второй встречами я только и думала, что о своем бразильском Дель Торо. Я побывала на телепрограмме его любовницы, красотки-блондинки Адриан, директора телевидения (в тот момент в их отношениях был сделан перерыв). Я воображала, как эти губы целовали губы моего красавца и как это тело принимало его тело с регулярностью, свойственной любой супружеской паре. И еще воображала, как она будет очень скоро страдать от потери любимого из-за «серенькой журналисточки, которая удачно заявила о себе на рабочих собраниях». Она будет столько плакать, бедняжка, что вся ее красота поблекнет из-за опухших век и красного носа. Бедная Адриан, такая красивая и находящаяся в такой опасности из-за носатой ведьмы.

Я трепетала, ликуя, от перспективы, что меня захочет этот галантный латиноамериканский пожиратель знаменитых красоток со всей территории страны. Итак, подошла вторая встреча.

Дель Торо принял меня в громадном конференц-зале «Бандейрантеш». Он лукаво улыбался, как будто ждал этой встречи не из-за содержания разговора, а из-за возможности увидеть меня (не то чтобы он совершенно не был заинтересован программой, иначе он не стал бы тратить свое драгоценное время на встречи с нашей компанией, но предполагаю, что мое присутствие придавало особый оттенок нашей совместной работе).

Мы обсуждали детали формата программы, функционирования, обеспечения всех необходимых распоряжений настолько заинтересованно, насколько только могли притвориться. Но на самом деле (я говорю про себя, так как было бы слишком самонадеянно утверждать то же и о другом человеке), я лишь жаждала взгляда, который бы был адресован лично мне, или непристойного прикосновения под столом, скрывающим наши ноги. Встреча была успешной, и лучшая ее часть заключалась в том, что я попросила номер его мобильного телефона, по той причине, что его совершенно невозможно было достать через секретаря в рабочее время, и эта проблема замедляла развитие проекта. Потрясающе улыбаясь, он удовлетворил мою просьбу и попросил мой номер, чтобы занести в память телефона.

Когда я вышла из офиса, моя душа ликовала, как никогда, и я все еще хранила физическое ощущение от сильнейшего объятия Дель Торо и номер его телефона в памяти моего мобильника. Встреча была успешной со всех точек зрения, а у меня был материал, чтобы оживить длинные ночи, наполненные Четом Бэйкером и моей маленькой подушечкой.

Я только переступила порог редакции после визита к нему, как он уже позвонил. Я не могла поверить своему счастью. Он сказал пару слов по работе, а потом сделал попытку завоевания. И я сдалась, естественно (кто может устоять перед Дель Торо?). Я боялась, но сдалась. Он заставил меня пообещать, что я позвоню ему вечером из дома. И я пообещала. И лишь потом меня охватила сумасшедшая паника, страх, что я все поставила на карту, ужас, что меня могли неправильно понять, увидеть во мне вульгарную женщину. Я почувствовала стыд, когда представила себе, что он мог просто захотеть трахнуть меня, подумав, что я очередная девочка, стремящаяся завоевать внимание директора телеканала нехитрыми методами, которые знает любая женщина (что все же неприменимо к моему случаю, ведь я некрасивая и умная). Короче говоря, тысячи ужасных предположений заполонили мой мозг. Я сильно раскаялась, что дала слабину.

Вечером, когда дочки уснули, я позвонила. Я играла роль дурочки, которой, возможно, и была, признавшись, какое мучение причинила моему наивному разуму маленькая беседа по телефону. Таким образом, я еще ближе подошла к тому, чтобы меня считали кретинкой: я сказала, что совершенно не претендую дать ему (ну разве что в своих фантазиях – с помощью указательного пальца или «немца», но об этом ему необязательно было знать), и уж тем более не собираюсь связывать личную жизнь и развитие проекта (святая наивность!). В конце концов я достала беднягу своими причитаниями, сопровождаемыми внутренней истерикой. Он был неподражаем (это, видимо, был еще тот тип, но он был убедителен и изящен): он успокоил меня и рассыпался в комплиментах в мой адрес. Сама изысканность. И тут он заявил, что хочет прийти. «Оля-ля,– подумала я, – вот это да!» Но я не устояла (прости, Господи, прости) и сказала, что спущусь поговорить с ним в машине и не смогу пригласить его к себе («Отче, пронеси чашу сию мимо меня, Отче!»). Ну и угадайте. Как только я села в машину, этот сукин сын меня поцеловал. Поцеловал пленительно, изысканно и незабываемо. Я была ошеломлена. И мы целовались больше часа. Ай, Иисус, Мария, Иосиф! Какого черта я натворила?

Нашему телепроекту покровительствовали директор объединения Паулу Нугейра и директор по маркетингу Алешандре Калдини, что означало для нас карт-бланш в творческом плане и относительную свободу действий. Они были ответственны за коммерческую сторону проекта и создание рабочей модели для телевидения. Но прямо накануне съемок руководитель программы совершил перестановки в руководстве, что нам несказанно повредило. Команды были лишены некоторых людей, некоторые группы распустили или перемешали по критериям, отличным от прежних. «VIP» вышел из отдела мужских передач и попал в состав команды «Стиль». Первым из многочисленных наших лишений стало отсутствие интереса отдела к созданию рабочей модели программы. Сославшись на нехватку денег, наш проект отложили в долгий ящик и в конце концов забыли про него.

Вместе с телепроектом рассеялась и другая моя мечта: завоевать любовь Рожериу. Я была уверена, что если бы мы какое-то время работали вместе, я успела бы продемонстрировать, насколько я интересная и очаровательная, и он бы обязательно влюбился в меня. Но в отсутствие каких-либо профессиональных контактов, те редкие телефонные звонки, которые мы обычно делали друг другу поздней ночью, становились все более редкими.

У нас была еще парочка романтических интерлюдий в его бронированной машине, но скоро стало совершенно ясно, что эта история никогда не станет публичной. Ну или, по крайней мере, в тот период, когда я была так бедна и никому неизвестна. Тогда я решила отдалиться и больше не приоткрывать укромные уголки своего тела для этого мужчины из страха, как бы не влюбиться самой (он был так же хорош или, возможно, даже лучше, чем Бенисиу дель Торо), и не быть затем выброшенной. Перспективы не обещали ничего хорошего, так как я никогда не смогла бы соперничать с Адриан в популярности, красоте и богатстве. При холодном, объективном и совсем не оптимистичном анализе я сделала то, что сделала бы на моем месте любая более или менее рассудительная: я сняла розовые очки.

Я пережила то, что сама захотела пережить, увидела то, что хотела увидеть; так поступают все жители нашей планеты. Что есть жизнь, если не личная ассимиляция, которой мы подвергаем факты и их варианты? Было очевидно, что Дель Торо нисколько не увлечен моей великой личностью и не впечатлен настолько, чтобы посвятить себя мне. Его хитрость и его умение соблазнять были обратно пропорциональны моей способности разбираться в людях, и чем больше он старался заставить меня поверить, будто между нами «что-то» есть, тем больше я верила ему с упоением девочки-подростка. Иногда меня распирало от радости, что я могу развлекаться с этим большим чувственным ртом, который все так желали. Иногда это был уже сам Рожериу, хотя рот был тот же, и наслаждение было еще большим при каждом воспоминании, что эти самые губы целовала блондинистая sex symbol, которую желала вся Бразилия.

Меня забавляла мысль, что я косвенно целовала Адриан, несмотря на то, что они в тот момент не были вместе. Таким образом, я пробовала быстро и втихаря тот самый мед, который дарила Рожериу блондиночка, и неким образом уменьшала, целуя снова и снова ее возлюбленного, свое чувство обиды на жизнь.

Это был головокружительный флирт. И чем больше моя душа страдала из-за развязки того, что называется affair (дело), тем больше я понимала, что единственным грехом Дель Торо был его ужасный выбор – не быть со мной.

Хочу грубого мужчину

Трудно найти что-то более нервирующее, чем эти портативные фонтанчики с водичкой, звонко стекающей на разноцветные камни, поставленные в общественных местах якобы для того, чтобы сделать их «подходящими для отдыха». Каждый раз, как я попадала в одно из таких мест, меня охватывало неистовое желание разбить этот фонтан на мелкие кусочки, что-то в духе Майкла Дугласа в фильме «С меня хватит». Началось это с тех пор, как меня покинул парень с потрясающим голосом и как мою соседку по этажу осенила блестящая идея установить «успокоительный фонтанчик» на балконе в своей квартире, рядом с моим окном.

Неделя, забитая работой, тянулась бесконечно медленно. Я больше не находила никакого удовольствия в том, чтобы не спать допоздна, ожидая телефонного звонка, потому как тогда уже Дель Торо интересовался мной не больше, чем кучей мусора. Я больше не видела удовольствия в том, чтобы разыгрывать роль белобрысой психопатки из «Фатального увлечения» и кружить у дома Бету, в то время как он был далеко. И мне никакого удовольствия не доставляло теперь оживлять вибрирующую трубу фантазией, уже предельно истощенной отсутствием событий в моей жизни. Ни Николас Кейдж, ни Дель Торо, ни «немец» не развеивали маразма. Но вот мне дали отпуск. Скромный отпуск в Рио-де-Жанейро, так как у меня не было денег на лишние расходы (не так уж легко содержать дом и двух дочерей на заработную плату журналистки, поэтому на Париж не хватило).

Вот это была настоящая свобода. Я была без копейки, но, невзирая на это, заказала себе номер в хорошем отеле. На Ипанеме, в квартале от песчаного пляжа (разница в ценах за отель в зависимости от этих 50 метров была очень значительной, и я, поумерив свой пыл и отказавшись от перспективы жить на самом берегу, решила, что лучше сэкономлю себе деньги на еду).

Там я просыпалась около десяти утра, освеженная целой ночью сна – такой диковинкой для матери двух маленьких детишек. Девочки остались со своим папой, но в нашей квартире. Он цивилизованно, в свойственной ему манере англичанина, согласился позаботиться о них во время моего отсутствия. Я физически нуждалась в отдыхе. Я пережила плохой (если не сказать ужасный) период после развода. Теперь мне непривычно было тратить свое время и деньги только на себя. Я уселась в самолет без всякого сожаления, но разрыдалась, как только самолет начал набирать высоту – сама не знаю, от облегчения или от жалости к себе.

Как типичная жительница Сан-Паулу, я была ошарашена, пережив целую неделю редкого холода прямо посреди кариокской весны. Было ужасно холодно, и целыми днями шел дождь, впору было раскаиваться, что я не взяла ни одного теплого пиджака. И первыми моими покупками стали зонтик и утепленный плащ, потому что меньше всего мне хотелось провести свой долгожданный отпуск в гостиничном номере. Я гуляла целыми днями, все бродила, бродила и бродила без остановки. Пешком доходила от Ипанемы до отеля Копакабана посреди одноименного пляжа и возвращалась обратно, еще полная сил, чтобы прогуляться по всем очаровательным улочкам Леблона. Я чувствовала волнение, не поддающееся контролю. Единственным способом умерить желание было гулять, гулять и гулять. И я гуляла, под зонтиком и в длинном плаще, шла, куда глаза глядят. Я обедала и ужинала в дорогих ресторанах, пила красное вино, а вечерами смотрела все фильмы подряд из городской афиши. Так продолжалось до тех пор, пока не стало теплеть день ото дня, и эти прогнозы, несвойственные Рио-де-Жанейро, не испарились вместе с тучами и не засветило великое солнце.

Я просыпалась и вновь долго гуляла. Ездила на трамвае в Санта-Терезу (где познакомилась с классным парнем, который мне дал свой адрес электронной почты и номер телефона на случай, если я вернусь в те места), в Лапу, в исторический центр города, движимая любопытством человека без копейки в кармане. Я возвращалась под вечер и заканчивала день, распластавшись на жгучем песке Ипанемы вплоть до того, что солнце полностью растворялось и превращалось в напряженный розовый свет, отраженный в водной глади. Я ложилась подремать на часок после ванны, а потом шла ужинать. И всегда в самый красивый из всех попавшихся мне на пути ресторан. Пока ждала заказа, делала записи в дневнике, потягивая вино, и чувствовала себя самой счастливой из всех одиноких женщин на земле.

Как только спускалась ночь, я принималась мечтать о большой любви. Время от времени мне казалось, что все мои беды происходят из-за отсутствия мужского плеча, на котором я могла бы поплакать о жизненных горестях. У меня были очень смутные воспоминания о временах моего замужества, и поскольку наша память крайне избирательна, это были воспоминания лишь о счастливых моментах, пережитых с Эду. Меня охватило раскаяние в том, что я рассталась с ним, забылись долгие ночи, проведенные в слезах из-за того, что я не могла найти у своего любимого понимания и тепла, в которых я так нуждалась. Долгие годы я засыпала в слезах, чувствуя себя покинутой из-за холодности Эду и несовместимости наших биоритмов: я всегда полуночничала и не могла рано просыпаться, а он любил ложиться спать почти сразу после захода солнца и был наиболее бодр ранним утром (если не на рассвете).

Я прогуливалась по кромке моря в Рио-де-Жанейро и скучала по детям, по родителям, даже по Айлин, которая на расстоянии казалась самой милой из всех моих знакомых женщин. Но вся моя меланхолия испарилась вместе с черными тяжелыми тучами, и как только вышло солнышко и стало тепло, моя душа вновь зажглась нетерпеливым ожиданием чуда. Прошел приступ тоски, период жалоб, исчезло воспоминание о том, что произошло, зато явились злоба и стыд. Но вскоре я пришла к выводу, что суицид сочетается с холодом, а распутство – со зноем.

Я все время ходила от Ипанемы до Леблона, стараясь усмирить демона, который во мне проснулся и заставлял содрогаться все мое тело от запаха, выделяемого атлетическими загорелыми мужественными телами кариокских мальчиков. За моим серьезным и аристократическим лицом (которое пресекало желание приблизиться ко мне кому бы то ни было) скрывались фантазии и грязная похоть. Мне нравилось ощущать, как легкий бриз заставляет напрягаться мои соски, как естественно покачивается моя грудь при ходьбе, как быстро и пружинисто двигаются мои бедра при каждом шаге.

И вот я решила отправиться в кино. Я понежилась в ванне, отдохнула на кровати king-size[20]20
  Королевского размера (англ.).


[Закрыть] и выбрала спокойный наряд для прогулки, что делала каждый день.

Я прочла список того, что можно было посмотреть, и остановила выбор на «Городе бога» в кинотеатре в Леблоне.

Я вышла с сеанса просветленная открывшейся мне жизнерадостной перспективой. У меня не осталось ни одного сомнения, что я должна умереть. Но вдруг я растерялась.

…Я хорошо помню тот первый раз, когда я захотела умереть. Мне было 16 лет, и я получила убийственный пендель от своего учителя по португальскому, Персифаля.

Я училась на втором курсе колледжа и была влюблена в него с самого первого курса, точнее, если быть верной любовной хронологии, с первого мгновения, как увидела его. Я училась в обыкновенном колледже Кампинаса, бывшей немецкой школе, а он пришел к нам и совершил революцию в преподавании португальского языка и литературы. Он был молод, ему было 32 года, у него была белая кожа, русые волосы и глаза медового цвета. Он был среднего роста и неприметного телосложения – типичный интеллигент. К тому же, он прикрывал лысину и отращивал то, что в ближайшем будущем должно было стать толстеньким животиком. Но для меня он был самым прекрасным и ослепительным созданием на земле. У него были желтые зубы, крайне скромная одежда, и его единственной данью честолюбию был хорошо подобранный аромат одеколона. Мне он казался настоящим богом красоты.

Как только он устроился на работу в школу, он ввел занятия на отрытом воздухе, под деревьями школьного сада. Мы вслух читали Альберта Камю, Стендаля, Кафку, смотрели клипы Пинк-Флойд – хитовый среди подростков “The wall” (в помещении), обсуждали новинки и болтали на темы, невероятно волнующие молодых людей 16 лет. Персифаль был сплетником, беспардонным, но у него была соблазнительнейшая, кругленькая, сбитая, крепкая попка, белая, как и все его тело, противящееся солнечным лучам. Он громко смеялся, оставлял огромные замечания в моих тетрадках и постоянно подталкивал меня к тому, что мне нравилось делать больше всего: писбть.

Меньше чем через две минуты контакта я уже была в него влюблена. Я писала тексты, точно любовные письма, и ждала, сгорая от нетерпения, его критических замечаний. Если мой отец познакомил меня с европейским кинематографом, и таким образом помог мне сделать огромный качественный скачок в жизни, то Персифаль познакомил меня с литературой. Я плакала навзрыд над «Страданиями юного Вертера» Гете, я разочаровывалась в жизни вместе с «Метаморфозами» Кафки, я негодовала мещанству мадам Бовари Флобера. Помимо того, что Персифаль был моей первой любовью и именно его пенис я потрогала первым в своей жизни, он еще и обеспечил предлог для моей вечной потребности в уединении: в чтении я нашла идеальное алиби, чтобы не проводить время с группой, как делало большинство сверстников.

У нас был невинный роман на первом курсе, состоявший из нескромных взглядов, милых улыбок и бесконечных писем друг другу в моей тетрадке (которую он уносил к себе домой каждую неделю, и заполучить которую я напрасно мечтала весь второй курс). Не было ничего такого, что могло бы лишить его моего доверия или что противоречило бы преподавательской этике. Но ни одна другая из сорока тетрадей в группе не содержала в себе комментариев на 10, 20, иногда 30 строк. Это была настоящая переписка, наполненная шутками, комплиментами и интеллектуальными провокациями.

Когда мне исполнилось 16 лет, он пришел ко мне на день рождения и презентовал мне свой экземпляр «Любви во время холеры» Габриэля Гарсия Маркеса. Ничего более трогательного, тонкого и сильного я до этого не читала, и с того дня роман стал моим самым любимым. Мы сидели рядом, гладили руки друг другу, смотрели друг на друга неотрывно, но ничего больше. Но я пошла проводить его до машины, опьяненная коктейлем (со сладким белым немецким вином) и переполненная радостью. Он сел в машину, наши друзья тоже (он развозил всех, кто не достиг нужного возраста и не мог поэтому водить). Он закрыл дверь, открыл окно, а я нагнула голову и поцеловала его прямо в губы, как изголодавшийся зверь, прямо на глазах у всех сокурсников.

С тех пор, после каждой вечеринки с гитарами и литературными чтениями, которые мы устраивали (кошмарные тусовки, модные среди учеников моего колледжа, которые интересовались только сексом, наркотиками и носились по району на сумасшедшей скорости), я официально стала его пассажиркой. По негласному договору, он до самого последнего момента не уходил, давая разойтись остальным потенциальным пассажирам его машины, чтобы мы могли спокойно обниматься у дверей моего дома.

Но наступил второй курс, а с ним – и мои душевные муки. Каждый день я все больше чувствовала, что надоела всем в этом городе, что меня не понимают и у меня нет своего места в моей обожаемой группе интеллектуалов. Я пила больше и больше, позорилась на каждом шагу, блевала на роскошных лестницах особняков, шлялась до утра с парой дружков. Я слушала депрессивную музыку в своей комнате и рыдала, рыдала и рыдала, почти никогда не зная почему. Я была бесповоротно влюблена в своего учителя португальского и не знала, как воплотить эту любовь.

Помимо Персифаля, я дружила еще и с учителем истории Эдельсоном и с другой учительницей литературы Марсией. Всем троим было тогда около тридцати. На переменах я проводила с ними больше времени, чем со всеми своими друзьями, встречалась с ними вечерами, ходила в кино, брала напрокат фильмы, которые они мне советовали, и читала книги, о которых они мне рассказывали. И вот Эдельсон, только что разведясь со своей женой, устроил у себя шашлыки в одну из солнечных и жарких кампинасских суббот. Были только я, он, Персифаль и Марсия. Они с Марсией отправились прогуляться по округе. Это был первый раз, когда мы с Персифалем остались наедине в доме. Я вспоминаю об этом дне, как о самом счастливом дне своей жизни. Сердце выпрыгивало из груди, я не представляла, что делать и куда смотреть. А главное, что я помню – это райские поцелуи, которые получила тогда.

Мы медленно целовались, под звук песни «Океан» Джавана, и перекатывались по постели нашего амфитриона в экстазе от достигнутого воплощения наших запретных желаний. В один из моментов я даже решила, что лишусь невинности прямо там, и была к этому готова, ведь обстановка была идеальной для этого, а мы, охваченные страстью, не прочь были послать весь мир к черту. Но, к несчастью, он был более благоразумным, чем я, и прервал нашу прелюдию. У него не хватило смелости лишить девственности свою лучшую ученицу, хоть ей и было 16 лет и она была влюблена в него без памяти.

После того случая мы стали общаться немного натянуто. С одной стороны, он был очарован и хотел свою так интересующуюся им и такую привлекательную ученицу, но с другой стороны, он был вдвое старше меня и его могли уволить и лишить диплома МЕС[21]21
  MEC – министерство науки и образования Бразилии.


[Закрыть].

Но даже сомнения и риск не останавливали его, когда он писал длинные послания в моей тетради, когда смотрел на меня или двусмысленно улыбался мне во время урока. Но все-таки он перестал ходить на наши вечеринки и подвозить учеников.

Подошел конец года и вместе с ним – выпускной, главной темой которого были хиппи. Я была красивой, легкомысленной и свободной в том наряде, украшенном бисером, с длинными волосами и в туфлях с ремешком. А он был – сам эпатаж, в джинсах-клеш, суперобтягивающих самую видную часть его тела. Я ужаснулась, увидев, как он входит и направляется прямо ко мне.

Мы, конечно же, много выпили, но не потому, что не следили за этим, а потому, что напиться – значит, иметь прекрасное алиби на случай неудачи. Я, на пике гормонального подъема, только и мечтала, чтобы поскорее ему отдаться. Не просто отдаться, а так, чтобы получить самое высшее наслаждение из всех возможных в жизни. Я хотела стать его женщиной, мачехой его маленькой пятилетней дочери и вдохновлять его для написания книг, осветить его жизнь. Я готова была послать моего отца и всю семью, которая так надоела мне причитаниями из-за моей любви к учителю, к чертовой матери, и зажить в любви и согласии со своим интеллигентом с крепкой попкой. Я хотела все сразу и ни разу не сказала Персифалю «нет».

Он же, со своей стороны, хотел только дорваться до нежненькой и чудесненькой девственницы. Позже я поняла, насколько он был неуверенным в себе и эгоцентричным и насколько он нуждался во мне, чтобы утвердить свою самооценку. Но в то время, пока я еще оставалась его ученицей и подлизой, я видела в нем супермена. Итак, мы много выпили.

Дом моей подруги был темный и свободный от родителей, водка лилась рекой и музыка разрывала магнитофон. Я стояла на балконе на втором этаже, когда заиграла Repetition Information Society. Он подошел ко мне, и за ним остался шлейф воздуха и величия. Он обнял меня за талию и сразил этим наповал всех учеников, которые при этом присутствовали.

Это было самым изысканным из всего, что мое тело и сердце когда-либо переживали. Мы были настолько поглощены друг другом, что со стороны казались светящейся массой из слившихся воедино влюбленных. Впервые в жизни я наслаждалась и буквально сочилась желанием, так как мои трусики были невероятно влажными после медленного танца с Персифалем. У меня кружилась голова от запаха, исходившего от него, а его дыхание обжигало меня, словно ветер в пустыне. Его пенис касался моего живота, и все это вызывало во мне потрясающие ощущения и порождало счастье в самом прямом смысле слова. После дня, когда мы делали шашлыки у Эдельсона, этот день был самым счастливым из всего отрочества. После выпускного он подвез меня до самого дома, и мы встретили рассвет в сладостной дымке в его машине цвета зеленого металлика.

А потом начались каникулы, я уехала в путешествие с семьей, и больше мы не виделись. Он послал мне по почте открытку с пляжа на северо-востоке страны, где он тогда отдыхал. Вот и все. Когда начался учебный год, стало очевидно, в какую ловушку я угодила. Он был беспристрастен и вел себя по-учительски, не заглядывал мне в глаза, не оставлял меня после уроков, как обычно. Я очень расстроилась и была потрясена таким отношением ко мне мужчины, которого я любила. Я писала ему послания в конце тетради, но они все были им проигнорированы. А бесконечные похвалы моим текстам и обсуждения написанного мной были заменены строгой критикой и нейтральными замечаниями. Когда же я попробовала поговорить с ним, то услышала в ответ: «Нам не о чем говорить».

Если бы я была старше, опытнее и не столь наивной, я бы послала его на три буквы, рассказала бы всем, что между нами произошло, показала бы всем заинтересовавшимся письма в конце тетради, открытку, книгу Гарсия Маркеса с недвусмысленной подписью, разожгла бы негодование родителей и добилась его увольнения. И это было бы не так глупо, как то, что сделала я. Но я, как только немного успокоилась после его отказа, заперлась в комнате, прихватив с собой все имеющиеся в доме лекарства. Я рыдала в размышлениях, принимать лекарства или нет, пока не выбилась из сил. К счастью, я не приняла их (в том числе потому, что после аспирина и лекарств от печени я бы совершила путешествие, самое далекое, до ближайшего пункта скорой помощи, и пришлось бы умирать от унижения во время промывания желудка).

Я не отважилась покончить с жизнью по двум серьезным причинам: я все еще была девственницей и считала несправедливым быть погребенной такой чистой и неискушенной, и, будучи атеисткой, я все же верила в существование души. Как я могла убить себя и, опорочив свою душу, заставить ее страдать дальше и позволить ей вселиться в какого-нибудь другого человека? В общем, я осталась жить.

А поскольку я жаждала смерти, но была не способна сказать жизни «Хватит!», я решила испариться. Я украла заначку родителей, собрала все самое необходимое, чтобы отправиться в путешествие в Куритибу.

Я написала родителям письмо, все забрызганное слезами, оставила его своей лучшей подруге и вышла из дома, будто бы в колледж. Но судьба подготовила мне сюрприз. И еще прежде, чем мое сердце должно было разорваться от отчаяния, передо мной появилась эта самая подруга, педагог из колледжа, которая запретила мне уезжать и отвезла к себе домой.

Я провела у нее, должно быть, недели две, но помню, что из-за беспредельной тоски я рыдала целыми днями и не брала ни крошки в рот. Мои родители обиделись на то, как я с ними обошлась, и чувствовали себя преданными из-за кражи их драгоценных денежек. Мои братья торжествовали, так как их сестра наконец-то разоблачила себя. Друзья не разговаривали со мной, многие – из-за того, что им запретили их матери, учителя смотрели на меня с неодобрением, а Персифаль еще старательнее делал вид, будто между нами ничего не было.

Вот как я впервые захотела умереть. Во второй раз это случилось в Рио-де-Жанейро во время моего первого после развода отпуска.

В первый солнечный день после дождя, который так портил мне отпуск, я отправилась на прогулку в центр города. По совету одного своего друга, я решила осмотреть здание Культурного центра банка Бразилии, одну из самых красивых построек в Рио. И вдруг, в то время как я внимательно рассматривала выставку скульптур, посвященную домогательству и насилию над детьми, на другой стороне улицы рухнул дом. Помню, что за пару минут до этого я прослезилась над одной из работ, потрясенная ее изяществом и тонкостью материала. Словно кружевами, тюлем и тонкой вышивкой автор передавал гротескные сцены детского насилия. Художнику не трудно было бы догадаться по моим слезам, что я прошла через то же в своем детстве. Но тут, прямо на моих глазах, с громким треском рухнуло здание. Из окна Культурного центра я видела суету и пылищу от обвала, а старинный дом быстро превращался в гору хлама. Те, кто находился на улице, были ужасно напуганы, и каждый старался укрыться, как мог, чтобы не быть раздавленным падающими кусками дома. А я в это время наблюдала за всем, затаив дыхание, и, как я была убеждена, расшифровывала таинственный знак – что моя жизнь точно так же рушилась.

Я простояла на одном месте больше двух часов, до тех пор, пока пыль не осела (в прямом смысле слова) и пожарные не прекратили неразбериху. Ничто меня больше не беспокоило и не пугало, ведь обвал здания вместе с «Городом Бога» объявили мне, что наконец-то, настал финал.

Я вышла из Культурного центра и направилась к церкви Канделария, где военный струнный оркестр выступал перед рабочими. Когда заиграли «Второй Браденбургский концерт фа мажор» Баха, у меня началась истерика. Я стала умолять о милосердии, все вышли, а меня выгнали из часовни. Это был отличный опыт, даже освободительный, в каком-то плане, ведь лучшего места для изгнания демонов, чем церковь, придумать невозможно.

Кроме одного старичка в оркестре, все мужчины вокруг были смуглыми и крепкими. Для человека с придирчивым взглядом было бы странно видеть, как мужчины в мундирах с типично провинциальными лицами играют такую прекрасную и интеллектуальную музыку. Я задумалась, так же ли нежно дотрагиваются они до своих жен, как касались струн на своих инструментах, и были ли они в повседневной семейной жизни такими же просветленными, как в стенах церкви. Приложив минимальные усилия, я представила себе их молодыми, полными сил мужчинами, и себя, в той же самой церкви, одетой в красное декольтированное платье (так как в моих футболке и шортах было мало очарования), волнующей мужское воображение танцем Айсидоры Дункан.