Текст книги "Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей"

Четвертый день перед нонами августа (2 августа)

Вдруг вспомнил, что сегодня день какого-то христианского пророка. По заповеданию самих правоверных, с этого дня комары перестают жалить, а вода становится холодна. После праздника запрещалось купаться в реке, сейчас этот запрет выглядит тем более странно, что многие, прежде яростно соблюдавшие его, чтоб пророк не прогневался, напрочь обо всем позабыли. И немудрено, лето выдалось жарким, урожай обильным, а пшеницы уже намолотили столько, что амбары ломятся, впервые за много лет забитые под завязку. Храм полнится прихожанами, благодарящими Сатурна за щедрые дары; в кои-то веки почти каждый горожанин стал его гостем. Прежде немногие и далеко не всегда посещали церковь, несмотря на то, что всем готам, получившие гражданство в последний век или чуть больше, это вменялось властями в обязанность, одну из многих, которую стоило соблюсти ради безопасности ближних и своего положения в обществе. Но сейчас разве имеет смысл подданство Рима на тех землях, что уже не принадлежит ему и не факт, что когда-нибудь вернутся под его пяту? Все мы, вдруг освободившиеся из-под императорского гнета, разом раздышались, а лишившись христианства, возрадовались, будто только узнали, какого это – быть живым.

Вот уже слышны голоса: мало нам Сатурна, надо бы и Весту почтить вниманием, ибо много голосов за нее подано, да и богиня не оставляет нас, стоило бы задуматься и уважить. Как и Юпитера, отца богов и правителя неба. Как, верно, и Марса, ибо восстание готов, поднятое в начале года в столице нашего диоцеза, продолжает шириться. Занялся Норик, в Реции стало неспокойно. Уже Далмация заполыхала, куда из Романии отправились войска, но как мы слышали от готских отрядов, продолжавших собираться вокруг Атаульфа, были биты. Но биты гуннами, что-то случилось между императором Феодосием-внуком и их правителем, не то серьезные разногласия, не то взаимные претензии, но только в нескольких жестоких схватках гунны одержали закономерный верх над посланными в Далмацию войсками и восстановили на этих землях свой порядок, да еще и потребовали дань с августа. Я вовсе не знаю тамошнего кесаря, возможно, он, по примеру своего дяди Гонория, готовится отомстить, все же, род у них один, начавшийся последним правителем обоих империй, Западной и Романской, Феодосием, прозванным Великим. Видимо, за то, что последний раз сумел объединить расползающиеся куски провинций воедино, да и то лишь на несколько лет, а после передал бразды правления двум братьям: Гонорию и Аркадию. Последний уже успел скончаться, оставив после себя нынешнего правителя, тщетно борющегося за свои северные территории с ордами гуннов, то терпящим поражение, то откупающимся от них, но при этом никогда не оставляющим мечты о величии династии; как и его единокровный дядя. Возможно, из блистательного Константинополя не видно того, чего ежедневно наблюдаем мы, а может, зрелище это куда яснее, и поэтому и Гонорий, и Феодосий столь отчаянно борются за каждый новый день, что понимают, они правят иллюзиями и первый в куда большей степени. Но не готы, так гунны сожрут обоих. Так мне кажется.

Ноны сентября (5 сентября)

В августе отметили день Деревенской лозы, праздник Венеры, день, когда принято напиваться и славить богов и земной удел, во всяком случае, так заверил нас Деметрий. У иудеев же, откуда есть пошли наши христиане, тоже имелся похожий праздник, странно, что напиваться сами правоверные не любили, хоть и странным образом разрешали, ибо все остальное у них оставалось под запретом. Видимо, хоть какой-то выход от постоянных постов, воздержаний и молитв иметься должен даже у них.

Праздновали с размахом. Напивались всерьез, пусть даже вино оказалось перебродившим, после него страсть как болела голова, а мысли мешались и путались, неспособные поместиться в голове, будто солома, торчали во все стороны. Даже наш курион принял сверх обычной меры и подпевал, страшно фальшивя, под звуки рожков старые песни о кружке и женщинах – откуда он их взял, даже не знаю. Мне отец, как-то до сих пор помню, пел нечто подобное в качестве колыбельных, именно так их отрывки и не выветрились из моей памяти. Он тоже любил выпить, хоть и не всегда имел такую возможность, разве на пасху, когда крещеным рабам разрешилось гулять. Впрочем, и сам Горгий был рабом – только божьим. Мне кажется почему-то, оттого он и освободил нас, что напоследок повел себя как римлянин – пал на меч перед угрозой полного позора аристократа, а не предался суду и высылке или чего похуже, как надлежит поступать истинному христианину, обязанному все жизненные перипетии встречать как милость на весь свет обиженного и оттого вечно карающего бога.

Но пусть их. Празднество мы отметили, и снова вспомнили о гуннах. Запоздало на несколько месяцев, но до нас добрались их мужья, большие военачальники варварского воинства. Сперва никто не мог понять, что это за отряд кочевников прибыл к стенам города, Арминий, не открывая ворот, спросил, чего им, на что получил простой ответ: «Забрать причитающееся». Решив, что гунны пришли за нашим добром, коего впервые за годы у нас оказалось в избытке, он приказал всем подняться на стены. Только тут вмешалась Хельга, каким-то образом успев узнать у шамана о причине визита гуннов, она и объяснила супругу, кто прибыл. Арминий нехотя отворил ворота, однако стражу со стен не снял. Двое солдат проводили гуннов к их оградке. Откуда немедля донеслись резкие протяжные крики, я даже не понял, ужаса или радости. Оказалось последнего. Жены и дети припали к ногам прибывших, обнимали колена и всячески заискивали перед мужчинами, вот честно, вроде бы знак внимания, но не слишком приятный; нет, я точно им не завидую, хоть перед собой стараясь оставаться честным. Верно поэтому мои наблюдения, прочти их посторонний, покажутся путаными и друг другу с течением лет противоречащими. Но таков человек, чтоб менять свои взгляды вслед за извивами судьбы.

Гунны собрались быстро, однако, наши радости не успели взрасти, как тотчас увяли: командир отряда, прибывший не просто сопроводить влиятельных мужей к их женам и наложницам, объявил: вскоре прибудут на поселение дозоры – семей двадцать, коими он, воин по имени Бе́да, будет командовать. А пока они не прибыли, нам надлежит подготовить дома, можно поплоше, ибо рода они простого, многого не попросят, только причитающееся во всяком порядочном обществе, которое и намереваются жизнями своими защищать и хранить. Когда Арминий спросил, зачем же конник со своим отрядом сюда столь заранее прибыл, Беда ответил просто: «Сейчас, когда стараниями ваших родов в окрестных лесах снова стало неспокойно, лучше полагаться на двойную охрану». Арминий не нашелся, чем крыть, и замолчал, приглашая соратника подобрать дом. Беда, человек не понимавший необходимости в излишнем достатке, как и большинство гуннского племени, выбрал скромное жилище, оставляемое наложницами своего командира, куда он сам и двое его сыновей и единственная жена и наложница, стали переносить вещи. Остальной скарб, на двадцати повозках удалился на восток, в Паннонию вслед за покидающими наше поселение военачальниками. Наши воины проводили гуннов до поселений колонов, разбросанных в беспорядке окрест городка. Вдали, откуда-то с леса, показался неверный огонь, что он мог значить, я не имел понятия, но увидев его, выбравшаяся из города десятка поспешила вернуться.

Четвертый день перед календами ноября (29 октября)

Споры о божественном и земном возле храма то вспыхивая, то угасая, продолжались всю осень, а теперь разгорелись с новой силой. И вроде бы из-за пустяка, но в этот раз спорщики пересекли незримую грань, ввязавшись в первую за долгое время драку. Конечно, их быстро разняли, но неприятное ощущение Рубикона осталось. Очень надеюсь, что оно больше не повторится – в прошлые разы, когда христиане палками и кулаками доказывали правоту над безбожниками или язычниками, ведьмами или еретиками, словом, теми, кого они почитали главными врагами, дело заканчивалось скверно. Отец подробно рассказывал о случившемся лет сорок назад погроме, в котором пострадали за веру многие, а иные лишились и жизни. Тогда тоже все началось с размолвки в храме. Отец говорил, спор зашел о святой троице, но почти сразу перекинулся на улицу, где уже поджидала вооруженная палками толпа, готовая терзать.

А еще раньше, говорил он, от такой же толпы лишь чудом не пострадала наша библиотека, та самая, которую я греховно перевожу на никчемные заметки и записи счетов и задолженностей и доходов города. Отец об этом рассказал лишь раз, и то очень давно, я был совсем еще ребенком, только обучившимся писать и читать – Горгий строго следил, чтоб его имущество было лучшего качества, видимо, с расчетом на удвоение стоимости при продаже. Но запомнилось прежде потому, что именно в те дни мимо нас шли ученые паломники, изгнанные из Александрийского храма мудрости, через много лет дочиста сожженного и уничтоженного уверовавшими в триединого бога безумцами. И наш город, как все прочите на их долгом нелегком пути, отказался принять пилигримов. Торжествующая чернь кидалась со стены камнями и поносила их, а странники молча шли дальше. Во всяком случае, так говорил отец.

Когда же Александрийский Серапеум был разрушен, больше всего я боялся совершенно непостижимого – уничтожения и нашей либереи. Что мне в те годы было до нее? Но я уже вкусил плод книг, жаждал их запретного влияния, неудивительно, что более всего желал проникнуть в святая святых города, в храм тысячелетней мудрости и великих познаний, всегда открытый как для восхищающихся ими, так и для их уничтожителей. Странно, что книги никто не пришел жечь после того, как пилигримы принесли нам благую весть из стольного града Константина. Император Феодосий, дед нынешнего тезки, запретил все нехристианские храмы и богослужения, а его ревнители церкви планомерно уничтожали дьяволопоклонников, как они именовали язычников. Радовались ли известию горожане? Ликовали? – кажется, нет. Не помню точно. В церкви служили праздничную мессу об избавлении божьего мира от языческой скверны, это я хорошо запомнил, но в остальном… провал.

Но когда день освобождения настал, вот странность, вот извив сознания, первым делом я направился за сладостями Главка, а не приник к источнику мудрости. Моченые яблоки оказались слаще.

Третий день перед календами ноября (29 ноября)

Казалось бы, скоро самый знаменательный праздник нового календаря нашего поселения, Сатурналии, но снова не обошлось без стычек. Праздник Минервы был омрачен безобразной выходкой, на которую Деметрий не только не обратил внимания, мне показалось, ее и спровоцировал. Двое пострадавших, старик Кондратий, ветеран Фракийской кампании, получил еще одну рану, ничуть не менее серьезную, чем прошлые. Считавшийся еще совсем недавно истовым христианином, он постепенно перешел в старую веру, хоть и ворчал немало по поводу несуразицы ее новых обрядов и самого служения, на его взгляд, мало чем отличавшегося от прежнего. А тут ему пришлось схватиться с одним из ярых поборников нового порядка мироздания. Аппий, молодой солдат, два года назад пришедший на службу, но успевший себя зарекомендовать и отчаянным служакой и дерзким хулителем прежних порядков, давно добивался от Деметрия включения в храмовый хотя бы статуи Марса. Еще лучше было б обратить храм Сатурна в пантеон, по примеру памятного всем римского сооружения, о коем в нашей библиотеке немало трудов написано, но Деметрий всякий раз этому противился, больше по самой простой причине – он не был силен в прославлении всех богов, зная, и то не наверное, лишь обряды самого бога земли, немного Юпитера и совсем чуть Минервы и Марса. Об остальных ритуалах читал урывками из плохо сохранившихся богослужебных книг в библиотеке родного городка. Та же неприятность, что постигла и наши свитки – чернила выцвели от времени, кто-то на них сильно экономил, переписывая. Неудивительно, что пантеону Деметрий всячески противился, и по вполне земной причине, ибо не желал лишиться столь приятного места – горожане его обожали.