Текст книги "Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей"

Четвертый день перед нонами августа (2 августа)

Вдруг вспомнил, что сегодня день какого-то христианского пророка. По заповеданию самих правоверных, с этого дня комары перестают жалить, а вода становится холодна. После праздника запрещалось купаться в реке, сейчас этот запрет выглядит тем более странно, что многие, прежде яростно соблюдавшие его, чтоб пророк не прогневался, напрочь обо всем позабыли. И немудрено, лето выдалось жарким, урожай обильным, а пшеницы уже намолотили столько, что амбары ломятся, впервые за много лет забитые под завязку. Храм полнится прихожанами, благодарящими Сатурна за щедрые дары; в кои-то веки почти каждый горожанин стал его гостем. Прежде немногие и далеко не всегда посещали церковь, несмотря на то, что всем готам, получившие гражданство в последний век или чуть больше, это вменялось властями в обязанность, одну из многих, которую стоило соблюсти ради безопасности ближних и своего положения в обществе. Но сейчас разве имеет смысл подданство Рима на тех землях, что уже не принадлежит ему и не факт, что когда-нибудь вернутся под его пяту? Все мы, вдруг освободившиеся из-под императорского гнета, разом раздышались, а лишившись христианства, возрадовались, будто только узнали, какого это – быть живым.

Вот уже слышны голоса: мало нам Сатурна, надо бы и Весту почтить вниманием, ибо много голосов за нее подано, да и богиня не оставляет нас, стоило бы задуматься и уважить. Как и Юпитера, отца богов и правителя неба. Как, верно, и Марса, ибо восстание готов, поднятое в начале года в столице нашего диоцеза, продолжает шириться. Занялся Норик, в Реции стало неспокойно. Уже Далмация заполыхала, куда из Романии отправились войска, но как мы слышали от готских отрядов, продолжавших собираться вокруг Атаульфа, были биты. Но биты гуннами, что-то случилось между императором Феодосием-внуком и их правителем, не то серьезные разногласия, не то взаимные претензии, но только в нескольких жестоких схватках гунны одержали закономерный верх над посланными в Далмацию войсками и восстановили на этих землях свой порядок, да еще и потребовали дань с августа. Я вовсе не знаю тамошнего кесаря, возможно, он, по примеру своего дяди Гонория, готовится отомстить, все же, род у них один, начавшийся последним правителем обоих империй, Западной и Романской, Феодосием, прозванным Великим. Видимо, за то, что последний раз сумел объединить расползающиеся куски провинций воедино, да и то лишь на несколько лет, а после передал бразды правления двум братьям: Гонорию и Аркадию. Последний уже успел скончаться, оставив после себя нынешнего правителя, тщетно борющегося за свои северные территории с ордами гуннов, то терпящим поражение, то откупающимся от них, но при этом никогда не оставляющим мечты о величии династии; как и его единокровный дядя. Возможно, из блистательного Константинополя не видно того, чего ежедневно наблюдаем мы, а может, зрелище это куда яснее, и поэтому и Гонорий, и Феодосий столь отчаянно борются за каждый новый день, что понимают, они правят иллюзиями и первый в куда большей степени. Но не готы, так гунны сожрут обоих. Так мне кажется.

Ноны сентября (5 сентября)

В августе отметили день Деревенской лозы, праздник Венеры, день, когда принято напиваться и славить богов и земной удел, во всяком случае, так заверил нас Деметрий. У иудеев же, откуда есть пошли наши христиане, тоже имелся похожий праздник, странно, что напиваться сами правоверные не любили, хоть и странным образом разрешали, ибо все остальное у них оставалось под запретом. Видимо, хоть какой-то выход от постоянных постов, воздержаний и молитв иметься должен даже у них.

Праздновали с размахом. Напивались всерьез, пусть даже вино оказалось перебродившим, после него страсть как болела голова, а мысли мешались и путались, неспособные поместиться в голове, будто солома, торчали во все стороны. Даже наш курион принял сверх обычной меры и подпевал, страшно фальшивя, под звуки рожков старые песни о кружке и женщинах – откуда он их взял, даже не знаю. Мне отец, как-то до сих пор помню, пел нечто подобное в качестве колыбельных, именно так их отрывки и не выветрились из моей памяти. Он тоже любил выпить, хоть и не всегда имел такую возможность, разве на пасху, когда крещеным рабам разрешилось гулять. Впрочем, и сам Горгий был рабом – только божьим. Мне кажется почему-то, оттого он и освободил нас, что напоследок повел себя как римлянин – пал на меч перед угрозой полного позора аристократа, а не предался суду и высылке или чего похуже, как надлежит поступать истинному христианину, обязанному все жизненные перипетии встречать как милость на весь свет обиженного и оттого вечно карающего бога.

Но пусть их. Празднество мы отметили, и снова вспомнили о гуннах. Запоздало на несколько месяцев, но до нас добрались их мужья, большие военачальники варварского воинства. Сперва никто не мог понять, что это за отряд кочевников прибыл к стенам города, Арминий, не открывая ворот, спросил, чего им, на что получил простой ответ: «Забрать причитающееся». Решив, что гунны пришли за нашим добром, коего впервые за годы у нас оказалось в избытке, он приказал всем подняться на стены. Только тут вмешалась Хельга, каким-то образом успев узнать у шамана о причине визита гуннов, она и объяснила супругу, кто прибыл. Арминий нехотя отворил ворота, однако стражу со стен не снял. Двое солдат проводили гуннов к их оградке. Откуда немедля донеслись резкие протяжные крики, я даже не понял, ужаса или радости. Оказалось последнего. Жены и дети припали к ногам прибывших, обнимали колена и всячески заискивали перед мужчинами, вот честно, вроде бы знак внимания, но не слишком приятный; нет, я точно им не завидую, хоть перед собой стараясь оставаться честным. Верно поэтому мои наблюдения, прочти их посторонний, покажутся путаными и друг другу с течением лет противоречащими. Но таков человек, чтоб менять свои взгляды вслед за извивами судьбы.

Гунны собрались быстро, однако, наши радости не успели взрасти, как тотчас увяли: командир отряда, прибывший не просто сопроводить влиятельных мужей к их женам и наложницам, объявил: вскоре прибудут на поселение дозоры – семей двадцать, коими он, воин по имени Бе́да, будет командовать. А пока они не прибыли, нам надлежит подготовить дома, можно поплоше, ибо рода они простого, многого не попросят, только причитающееся во всяком порядочном обществе, которое и намереваются жизнями своими защищать и хранить. Когда Арминий спросил, зачем же конник со своим отрядом сюда столь заранее прибыл, Беда ответил просто: «Сейчас, когда стараниями ваших родов в окрестных лесах снова стало неспокойно, лучше полагаться на двойную охрану». Арминий не нашелся, чем крыть, и замолчал, приглашая соратника подобрать дом. Беда, человек не понимавший необходимости в излишнем достатке, как и большинство гуннского племени, выбрал скромное жилище, оставляемое наложницами своего командира, куда он сам и двое его сыновей и единственная жена и наложница, стали переносить вещи. Остальной скарб, на двадцати повозках удалился на восток, в Паннонию вслед за покидающими наше поселение военачальниками. Наши воины проводили гуннов до поселений колонов, разбросанных в беспорядке окрест городка. Вдали, откуда-то с леса, показался неверный огонь, что он мог значить, я не имел понятия, но увидев его, выбравшаяся из города десятка поспешила вернуться.

Четвертый день перед календами ноября (29 октября)

Споры о божественном и земном возле храма то вспыхивая, то угасая, продолжались всю осень, а теперь разгорелись с новой силой. И вроде бы из-за пустяка, но в этот раз спорщики пересекли незримую грань, ввязавшись в первую за долгое время драку. Конечно, их быстро разняли, но неприятное ощущение Рубикона осталось. Очень надеюсь, что оно больше не повторится – в прошлые разы, когда христиане палками и кулаками доказывали правоту над безбожниками или язычниками, ведьмами или еретиками, словом, теми, кого они почитали главными врагами, дело заканчивалось скверно. Отец подробно рассказывал о случившемся лет сорок назад погроме, в котором пострадали за веру многие, а иные лишились и жизни. Тогда тоже все началось с размолвки в храме. Отец говорил, спор зашел о святой троице, но почти сразу перекинулся на улицу, где уже поджидала вооруженная палками толпа, готовая терзать.

А еще раньше, говорил он, от такой же толпы лишь чудом не пострадала наша библиотека, та самая, которую я греховно перевожу на никчемные заметки и записи счетов и задолженностей и доходов города. Отец об этом рассказал лишь раз, и то очень давно, я был совсем еще ребенком, только обучившимся писать и читать – Горгий строго следил, чтоб его имущество было лучшего качества, видимо, с расчетом на удвоение стоимости при продаже. Но запомнилось прежде потому, что именно в те дни мимо нас шли ученые паломники, изгнанные из Александрийского храма мудрости, через много лет дочиста сожженного и уничтоженного уверовавшими в триединого бога безумцами. И наш город, как все прочите на их долгом нелегком пути, отказался принять пилигримов. Торжествующая чернь кидалась со стены камнями и поносила их, а странники молча шли дальше. Во всяком случае, так говорил отец.

Когда же Александрийский Серапеум был разрушен, больше всего я боялся совершенно непостижимого – уничтожения и нашей либереи. Что мне в те годы было до нее? Но я уже вкусил плод книг, жаждал их запретного влияния, неудивительно, что более всего желал проникнуть в святая святых города, в храм тысячелетней мудрости и великих познаний, всегда открытый как для восхищающихся ими, так и для их уничтожителей. Странно, что книги никто не пришел жечь после того, как пилигримы принесли нам благую весть из стольного града Константина. Император Феодосий, дед нынешнего тезки, запретил все нехристианские храмы и богослужения, а его ревнители церкви планомерно уничтожали дьяволопоклонников, как они именовали язычников. Радовались ли известию горожане? Ликовали? – кажется, нет. Не помню точно. В церкви служили праздничную мессу об избавлении божьего мира от языческой скверны, это я хорошо запомнил, но в остальном… провал.

Но когда день освобождения настал, вот странность, вот извив сознания, первым делом я направился за сладостями Главка, а не приник к источнику мудрости. Моченые яблоки оказались слаще.

Третий день перед календами ноября (29 ноября)

Казалось бы, скоро самый знаменательный праздник нового календаря нашего поселения, Сатурналии, но снова не обошлось без стычек. Праздник Минервы был омрачен безобразной выходкой, на которую Деметрий не только не обратил внимания, мне показалось, ее и спровоцировал. Двое пострадавших, старик Кондратий, ветеран Фракийской кампании, получил еще одну рану, ничуть не менее серьезную, чем прошлые. Считавшийся еще совсем недавно истовым христианином, он постепенно перешел в старую веру, хоть и ворчал немало по поводу несуразицы ее новых обрядов и самого служения, на его взгляд, мало чем отличавшегося от прежнего. А тут ему пришлось схватиться с одним из ярых поборников нового порядка мироздания. Аппий, молодой солдат, два года назад пришедший на службу, но успевший себя зарекомендовать и отчаянным служакой и дерзким хулителем прежних порядков, давно добивался от Деметрия включения в храмовый хотя бы статуи Марса. Еще лучше было б обратить храм Сатурна в пантеон, по примеру памятного всем римского сооружения, о коем в нашей библиотеке немало трудов написано, но Деметрий всякий раз этому противился, больше по самой простой причине – он не был силен в прославлении всех богов, зная, и то не наверное, лишь обряды самого бога земли, немного Юпитера и совсем чуть Минервы и Марса. Об остальных ритуалах читал урывками из плохо сохранившихся богослужебных книг в библиотеке родного городка. Та же неприятность, что постигла и наши свитки – чернила выцвели от времени, кто-то на них сильно экономил, переписывая. Неудивительно, что пантеону Деметрий всячески противился, и по вполне земной причине, ибо не желал лишиться столь приятного места – горожане его обожали.

Впрочем, введению статуи Марса в храм он не противился, больше того, нашел резчика по камню, что мог бы ее изготовить специально для нас, но какого Марса желают граждане? Гневливого Марса Градива, о котором постоянно твердила молодежь, желавшая повсеместной победы готам, или спокойного Марса Квирина, заступника и поборника справедливости, о коем говаривали больше старики и женщины? Прежде вторая партия находилась в большинстве, но как только стало известно об уничтожении римского отряда в тысячу человек, посланного вызволить столицу диоцеза из рук мятежников, но чудом спасшегося бегством, у Марса Градива сторонников заметно прибавилось. Как и у тех, кто желал бы лично отправиться на поле брани, защищать свободы, до которых, не ровен час, доберется Рим. Арминий едва утихомиривал своих, тем более, недавний визит готского отряда шедшего из Реции, решительно переменил настроение на разудалое.

Готы сообщили тогда, а они прошли мимо нас неделю назад, что столица диоцеза после столь удачной стычки снарядила отряд в две тысячи, который добрался до римского лагеря и разбил его наголову, да, сам понес большие потери, но заставил пришлых вояк бежать прочь, верно, до самой Италии. Теперь, ощущая нехватку в войсках, столица собирает армию для защиты от новых нападок и приглашает всех, не отправившихся на войну в Галлию готов, присоединиться. Этот отряд столичное предложение принял и движется на помощь. Помнится, тем же вечером я пришел к Арминию, попутно обходя стороной толпу, собравшуюся на форуме, несмотря на морозы, и шумно празднующую нежданную, но от этого не менее приятную победу. Сотник отворил мне не сразу, как не сразу и я понял, что он навеселе. Я выспрашивал его, отчего об этой новости он не сказал раньше, ведь его дозоры расспрашивали всех путников, двигавшихся как в Италию, так и из нее. Он сперва махал рукой, но после сдался и объяснил, что больше всего боялся именно этого – никчемного ликования, к которому, грешен, сегодня и присоединился, и отправки на воинскую службу в столицу диоцеза как своих людей, так и особо ретивой местной молодежи или и вовсе колонов, не желавшим ждать появления префекта с войсками и новыми поборами.

«Если в городе начнется сбор добровольцев, мы ж потом не выстоим, – объяснял он мне, красный, вспотевший, тяжело дышащий перегаром, – Все уйдут, а кто здесь останется? И что останется? Да я тоже сегодня поддал на радостях, но в столице… там прекрасно понимают, чем все закончится. Да потом-то что? Все уйдут в Галлию? Или раньше до нас Гонорий доберется?».

Я не знал, что ответить, ибо и сам разделял его тревоги. Тем более, готом не являлся и никак не мог полностью ощутить радость от их победы над Римом. Умом понимал, но никак не сердцем. Спросил только, что же будет с нами, не готами. Арминий положил руку мне на плечо:

«Вот и я сперва надрался, а потом начал думать. Ладно, Луций, утро вечера мудренее, народ проспится, может, придумает что-то полезное».

Вышло то ли полезное, о котором говорил командир, трудно сказать, народ за неделю пришел в себя. Но на празднике как с цепи сорвался. И вроде бы причины не было, да повод подраться нашелся.

Снова заспорили о Марсе, в выражениях не стесняясь. Под конец так распалились, что дошли до самых корней, до забытой всеми Капитолийской троицы воинственных богов – Юпитера, Марса и Квирина1717
  Этот бог, популярный в царский период Рима, с течением веков стал одной из ипостасей Марса.


[Закрыть], – коим римляне молились, ища защиты от всех возможных бедствий, от болезней и неурожая до нападок соседей. Кто-то вспомнил, что Марс родил самого Ромула, и началось бедствие. Сразу помянули римских грабителей с большой дороги, начали пугать их новым появлением, еще более жутким, старики стали рассказывать о децимациях на готских землях Реции и Норика за малейшую провинность перед правом сильнейшего, оттуда плавно перешли к нашим делам. Кто-то вдруг заявил, что и сам Сатурн некогда поселился в Риме и оттуда правит всеми ее жителями. «Он подарил нам богатый урожай, он его и заберет, поверьте опытному», – кажется, это сказал именно Кондратий. Тут Аппий и взбеленился. Тем более, старика поддержали.

«Мы Рим, – гордо заявил Аппий, – а не варвары. Мы даже больший Рим, чем он сам, ибо очистились от его скверны и приблизились к прежним законам и порядку. И не тебе, христианскому мракобесу, нам говорить, кому молиться и кого почитать. Ты-то вовсе сперва одному богу служил, теперь переметнулся к другому. Как ты вообще смеешь поносить наших богов?».

«Бог поругаем не бывает», – коротко отрезал Кондратий в ответ, заявив, что им бы стоило заткнуться и прислушаться к словам людей умных, а не таких же горлопанов, как он. Но тут кто-то из соседей шепнул Аппию на ухо, тот взвился.

«Христианская мерзость! – завопил он. – Вы все слышали христианскую мерзость. Он до сих пор один из них! Бейте, бейте!».

И вот тут Деметрий вместо того, чтоб вмешаться, согласился с Аппием. Да, он всего-то и сказал о мерзкой сущности христианства, не поддержав призыв молодого человека, но все поняли и его невысказанные мысли. Кондратия и еще нескольких из числа согласившихся со стариком, выволокли из храма и долго били. Арминий едва успел вмешаться.

И вот теперь, когда все более-менее улеглось, я думаю, вовремя ли он подоспел или поджидал именно этой последней минуты, когда старик уж замолк, чтоб вмешаться. Какого его истинное отношение к Сатурну или Христу? Я ведь так толком и не знаю ответа, Арминий вроде бы принял новую старую веру, но и всегда оставался поддержкой супруге, поклонявшейся явно или нет гуннскому Тенгри.

А может, я просто клевещу на него, боясь, как бы с уходом готов в ополчение или к Атаульфу, иные говорят и о таком повороте дела, нам, оставшимся в городе не пришлось бы столкнуться с римскими легионами один на один. Больше всего я опасаюсь именно этого.

И другого еще. Странно, что не написал сразу, но почему-то не поднялась рука. Речь о Деметрии, он действительно повел себя некрасиво, но вот струсил ли перед возжаждавшей крови толпой прихожан или разделил их устремления? Как бы то ни было на самом деле, его образ в моем сознании будто подернулся темной пеленой.

Семнадцатый день перед календами декабря (16 декабря)

Канун Сатурналий, весь город как на иголках, готовится к празднику, ликуя заранее. Но не только поэтому, есть еще одна причина, куда более веская. Весть касается гуннов и их правителей. Сразу после нон декабря к нам прибыли те двадцать семей охранителей дорог, о которых говорил прежде Беда. Не двадцать, чуть поменьше, а некоторые молодые люди прибыли и вовсе в одиночестве, лишь с небольшой поклажей. Во всяком случае, мне они показались молодыми, поди разбери возраст у гуннов, все будто на одно лицо, не лицо даже, а маску – желтое, узкоглазое и с конусообразным затылком. Жутковатый вид, недаром среди горожан к ним сразу прилепилось прозвище Демонический отряд.

Прибывший с ними командир отвел в сторонку Беду, долго с ним шушукался. После чего тот уже общался с Арминием, а последний довел известие и до меня, а я пересказал… вот так слухи и распространяются. В нашем городке как лесной пожар – с невероятной скоростью, вроде думаешь, только узнал, а на самом деле уже все только об этом и говорят.

Правитель гуннского царства Донат, живущий постоянно в Паннонии, но изредка наведывающийся и западнее, на окраины Германии, к союзникам, внезапно скончался. Да как раз во время очередного своего путешествия к вандалам. Там он пробыл довольно долго, заодно встретившись с делегацией из Равенны, возглавлял которую снова магистр армии Флавий Констанций, и неудивительно: при дворе гуннского правителя он стал частым гостем. Но только в последний раз посольство не то прибыло в неудачное время, не то само устроило покушение на Доната, как бы то ни случилось на самом деле, но царь скончался аккурат после очередного приема послов, на котором обсуждались права и обязанности сторон. А незадолго перед этим Донат снова отказал Гонорию в помощи в подавлении нашего мятежа, ему требовалось воинство для угроз Феодосию-младшему, тот не то спонтанно, не то намеренно, в соответствии с обязанностью хорошего племянника, отказался платить большую дань гуннам. Беда не узнал подробностей или Арминий запамятовал их рассказать, но причины, по которым Романия решила пересмотреть причитающееся гуннам мне остались неизвестными. Возможно, Гонорий и Феодосий решили на двоих ополчиться против Доната, но это лишь мое слабое предположение.

Как только Донат скончался, Флавий Констанций бежал, а в погоню за ним отправилось воинство озлобившихся гуннов, они осадили Теурению, столицу Норика, где укрылось посольство, разорили несколько окрестных селений и город Клавдий Вирун, где сожгли церкви и казнили епископа – удивительно, но там еще христианство сохранилось. Не имея осадных орудий, или не желая проливать при штурме кровь соотечественников, новый правитель гуннского царства Харатон потребовал от Гонория немедленно выдать ему посольство для суда над ними, плюс порядочную дань, иначе он сочтет себя вправе не считаться союзником Рима. Сейчас когорта дворцовой стражи императора выдвинулась в сторону осажденного города, по слухам, сам Гонорий, затворник в собственном дворце последних лет, находился там. Их поджидало никак не меньше десяти тысяч гуннов, к началу декабря окруживших стены Теурении.

«Полагаю, своего верного магистра армии август не выдаст, – заключил Арминий. – Но дань платить согласится. Возможно, отдаст и посольство на растерзание, лишь бы отстали. А уже потом постарается отомстить. У Харатона положение тоже не ах – ему еще с Феодосием бодаться. Вряд ли он захочет воевать и с тем и с другим, когда еще готы под боком с громадным воинством», – благоразумно заключил сотник. Я только согласился с его словами, прибавив очевидное:

«Но нам все это очень кстати. Согласись, вряд ли теперь что гунны, что император найдут время на нас».

Арминий сосредоточенно кивнул и снова пошел шушукаться с Бедой, а после объявил во всеуслышание новость. Произведшую столь же сильное впечатление, как и прежнее известие об удачной битве с римским воинством, общее число уничтоженных противников восставшего диоцеза теперь составляло уже три когорты. Но главное, наши первостепенные противники ныне собираются погрызться меж собой, а раз так, еще какое-то время мы будем предоставлены самим себе. И это не может не вселять надежду.

Четвертый день перед нонами января 1165 года от основания города (2 января 413 года)

Празднование Сатурналий продлилось долго. Можно сказать, мы и не прекращали веселиться до самого наступления нового года. Даже прибывшие мытари из столицы диоцеза ничуть не испортили нам настроения, скорее, напротив, кому-то даже и подняли. Старику куриону точно, ибо налогов в этом году нам пришлось уплатить, втрое меньше обычного – не стало подушной платы жителей города в Рим, как не стало самого Рима над нашими головами. После отбытия посольства из столицы, теперь проще называть ее так, без всяких приставок, Евсевий даже закатил небольшой пир для городских служащих, что не помешало всем прочим горожанам присоединиться к нему.

Посольство, только теперь смогло объехать новые владения диоцеза, до этого угроза римского вторжения, висевшая Дамокловым мечом над нашими головами, не давала выделить даже скромного отряда для этой нужды. Больше того, в самой столице тоже не совсем понимали, какие земли поддерживают ее, а какие еще даже не знают о самом восстании, теперь распространившимся и на Рецию и Норик. И если в последнем сами гунны постарались навести порядок, чтоб земли окрест их державы выглядели спокойными и верными союзническому долгу, то Реция, исполненная готами, свевами, вандалами и другими германцами, постепенно присоединялась к нашим новым старым правителям. Все удивительным образом возвращалось к прежнему, и вера и вот теперь даже территории, которые многие из нашего города перестали считать римскими, многие, но далеко не все. Да, среди нас немало готов, но еще больше выходцев из других земель и провинций империи, немудрено, что вопрос о том, кто мы, давно требовал разрешения.

Но пока мы с наслаждением праздновали Сатурналии, а следом за ними и новый год. Посольство задержалось у нас на два дня, после чего отбыло к соседям, а мы, ровно одержимые, пировали и славили и уехавших тоже. Впрочем, небольшая ложка дегтя в бочку меда попала, с посольством отбыли и пятеро наших молодых людей, пожелавших вступить в столичную гвардию и защищать наши пределы от римских ли, гуннских ли притязаний. Горожан излишне настойчиво вербовали сами мытари, грозя семьям таковых полное освобождении от податей, вдовам же, сиротам и ветеранам так и вовсе содержание, ничуть не хуже, чем при Риме. Кто-то клюнул, кто-то спорил, кто-то подписал, невзирая на упреки и причитания родных. Нас снова стало меньше.

Удивительно, но уехал Аппий, вот уж от кого этого никак не ожидал. Молодой солдат посчитал обязанным вступить в гвардию, отговаривать его никто не стал, у Аппия здесь ни родных, ни близких, а сам он прибывший и далеких земель, ни разу о них не сказывал. Я специально покопался в архиве, узнать, откуда он родом, но нашел лишь дату зачисления в гарнизон. Наверное, Арминий надавил на солдата, но, может, понимая, что натворил, тот и сам решил удалиться, чтоб не вносить большей сумятицы в умы горожан. Ведь он стал виновником смерти старика Кондратия, после побоев не пережившего ни зимы, ни даже года. Но надеюсь, хоть его гибель немного остудит те горячие головы, которым неймется устроить новую охоту на христиан.

Сейчас в храме и вокруг него стало поспокойнее. Не то сам Деметрий испугался выходки, не то его уговорили, но больше подобных представлений он не допускал. А вскоре согласился, чтоб статую заступника Марса Квирина, внесли в храм, установив против статуи Весты, примерно там, где раньше располагалась богородица; ее статуя не пропала даром, прибывший из соседнего городка резчик пообещал сделать из нее Минерву да так, что и заметно не будет, будто изваяние прежде было христианским. Хорошо, об этом знают только Деметрий, я и старик курион, не желавший пропадать добру пропадать не следует или полагавший, что христианство следует изгонять вот таким образом – уж не знаю точно.

Послы нам еще долго и много чего обещали: поддержку, гвардию, даже деньги, которые они собирались чеканить сами, непонятно, правда, из каких средств. А как только подписантов в столичное воинство больше не нашлось, поспешили поехать к соседям, улещивать и вербовать у них, сердечно с нами распрощавшись. Мы отвечали тем же, что вполне понятно: меньше налогов, больше поддержка. Это известно и по долгой истории Рима, незачем далеко ходить за примерами. Мы сами приняли как нового бога-императора, когда это было? очень давно – Диоклетиана, простого солдата, ставшего абсолютным доминатом и пообещавшего простецам снижение налогов и полное гражданство горожанам, лишь бы его поддержали войсками. У меня с той поры остался сестерций. С той поры, когда мы были свободными. Наивными, верующими, но свободными.

Или не были ими никогда? Но откуда эта монета с лавровым профилем, как сохранилась у моей семьи через унижения и кандалы? Я не знаю, отец не рассказывал или не помнил сам.

Шестнадцатый день перед идами марта (14 февраля)

Пришли первые известия от войска Атаульфа, осенью прошлого года, невзирая на распутицу, перевалившего через Альпы и двинувшегося на Иовина. До этого времени вождь готов действовал совершенно на римский манер, да и сам, похоже, почитал себя истинным романом: освобождая Италию от мятежей, он требовал из каждого осажденного города выйти готам и влиться в его достославное воинство, дабы вести их к новой родине. Многие, очень многие прислушивались к его словам, войско Атаульфа росло стремительно, к середине года многие города уже открывали перед ним ворота. А когда его армия доросла до ста или даже полутораста тысяч, он двинулся на Галлию.

До нас, вместе с известиями о сражении с римлянами уже доходили известия о первых стычках передовых отрядов готов с узурпаторами, но дальше этих легких побед ничего значительного не сообщалось. Больше того, неожиданно Атаульф остановил поход, начав переговоры с главарем мятежников. Только много позже, когда его воинство ринулось сминать противников, стало известным, что произошло.

Переговоры спровоцировал самый близкий друг Атаульфа, другой военачальник – Сар, по всей видимости, хорошо знавший Иовина. Он и подбил вождя готов на переговоры, ни к чему, впрочем, не приведшие: присоединяться к мятежникам Атаульф не стал, слушать тем более. Я могу допустить, отчасти памятуя о поведении великого гота в Италии, что он подтягивал войска и занимал выгодные позиции, а еще вербовал сторонников: по слухам, немало германцев перешло на его сторону за время долгих бесед с мятежниками. Вот только Сар, он почему-то рассорился с Атаульфом и переметнулся на строну Иовина. Может, поддерживал и раньше, суля командиру золотые горы на новой службе, но только вождь готов не пожелал менять венок правителя собственного государства на даже самые щедрые посулы узурпатора. А потому сразился с Саром, отправив на его поимку десять тысяч отборных воинов. Отличный воин, как о нем говорили прежде, Сар был разбит в неравной схватке, его и еще десять или двадцать человек долго преследовали и как волков, отрезали от воинства Иовина, нагнали и всех перерезали. Говорят, Атаульф не хотел смерти своего друга, но его воины, потерявшие сотни товарищей в схватке с десятками Сара, изрубили того на куски.

После такой потери Иовин даже не попытался сопротивляться. Воинство мятежника отступило от Нарбонны, которую Атаульф взял без боя, а после выдвинулся к Толосе1818
  Сейчас Тулуза


[Закрыть], где, уже в самом начале этого года, разбил воинство брата Иовина, Себастиана, которого узурпатор спешно назвал августом и соправителем. Успел ли возвести на престол того или нет, но во время битвы Себастиан был обезглавлен в самом городе, немедленно после битвы сдавшимся на милость победителю.

Теперь Атаульф устремился в Иберию, вслед за воинством Иовина, направившегося не то в Таррагону, не то еще дальне на юг, в Валенцию, на соединение со своими резервами. Кажется, Атаульф очень спешил создать собственное государство, только этим и объяснятся его стремительная погоня за узурпатором, несмотря на то, что не подчинившаяся ему большая часть Нарбоннской Галлии и вся Аквитания осталась в глубоком тылу. Арминий, рассказывая мне о делах будущего готского правителя, не мог не отметить эти детали, от моего непросвещенного в военных делах взгляда ускользнувшие. А рассказав, прибавил: