Текст книги "Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей"

«Думаю, кампания закончится через год самое большее. В рядах мятежников смута, Атаульф же буквально рвет их на части. Сильный воин и славный стратег».

«Настоящий римлянин», – зачем-то прибавил я, но Арминий согласился кивком головы.

«Я слышал именно этим он и слаб. Вряд ли даже его войска поддержат Атаульфа в качестве царя готов, поскольку его правление все равно будет означать зависимость от августа Гонория», – Арминий даже со мной говорил об императоре с осторожностью, хорошо помня, чем это закончилось для Видигойи.

«Но разве он сейчас не царь?», – спросил я. Арминий покачал головой.

«Царь без царства – просто командующий. Да, его именуют государем и правителем, но без того уважения, которое оказывают другим вождям готов, владеющих собственными землями. Даже Беремут имеет большее влияние среди готов, нежели он, несмотря на свой не изменившийся статус».

Беремутом именовался наш викарий, воцарившийся в столице вместо смещенного год назад Гауденция, правившего нашим диоцезом уже лет пятнадцать. Оба по происхождению являлись готами, но только Беремут оказался меньшим римлянином, нежели его наставник и начальник. Должно быть, он и взял власть, что понимал, не только как ей распорядиться, но и как и чем ответить Риму. Потому и написал то самое памятное письмо префекту и самому Гонорию с требованиями; читали ли его правители, вникли или же предпочли сразу действовать войсками – этого не знал никто.

Странно, но перебирая летопись, я замечаю, что прежде не написал о самом восстании почти ничего. Будто побоялся последствий или же до сей поры не смог принять тот факт, что мы уже не Рим. Пусть Беремут и не объявил себя цезарем, августом, государем, царем или хоть кем-то, оставшись всего-то викарием в собственном государстве, которому теперь сочинил законы, взяв, впрочем, за основу римские уложения – только без самого Вечного города в первооснове. Но его скромность понятна, наша территория в любом случае временное явление, возникшее исключительно как ответ жестокости и своенравия равеннского двора. Либо мы вернемся в империю, либо станем полноценными готами, если та не переменится в своем к нам отношении. Хотя с чего бы меняться династии Феодосия? Или их любым возможным преемникам. Это не в римских обычаях, известных нам лучше прочих, признавать ошибки, прощать слабых и помогать униженным. Всякий римлянин горд, самодоволен и мстителен – его худшие черты сплелись в тугой яростный клубок, создавший императора Гонория, главный ужас окрестных земель и собственных провинций. Как же он отличается от другого, подлинного римлянина – Видигойи, пусть того хоть двадцать раз назовут готом, он для меня останется высшим образцом римских добродетелей: отваги, чести и порядочности. Два этих человека, они как бы на разных полюсах находятся, но одновременно оба олицетворяют собой все, что намешано в нас, но не столь явно проявляется. Но главным парадоксом нашего времени стало то, что кошмаром империи выступил сам Рим, а спасением – готы, один из которых освобождает территории для царства этого племени, в которое, никак не могу исключить этого, переселяться будут не только представители сего народа и соседних, но и сами римляне. Недаром, за последние десятилетия нашлось немало тех, кто бежал из страны к окрестным варварам и у них нашел житье лучшее, нежели в просвещенной империи. Кто-то говорил, я слышал не так уж давно, пусть это и был христианин, но сказал очень точно: «Бежавшие из Рима предпочитают жить свободно, нося звание рабов, нежели быть рабами, сохраняя звание свободных».

Стало быть, о свободном государстве для всех сейчас мечтают и те, кто не думают отправляться в новую страну, но страшатся возвращения Рима.

Пятнадцатый день перед календами апреля (18 марта)

Вчера пришло известие от соседей, взволновавшее нас никак не меньше подвигов столичных воинов. Труппа тамошнего театра собирается дать у нас одно или несколько, как понравится, представлений, поставив одну из трагедий великого Марка Пакувия. Глава труппы, куриал Марциан прибудет сам и договорится с Евсевием, а уж там и решат, что за действо будет явлено.

Каюсь, ни разу в жизни не видел театральной постановки, посему лишь по записям Тацита и Светония1919
  Скорее всего, автор имеет в виду труд «О Риме», ныне считающийся утраченным.


[Закрыть] могу судить, какое впечатление производит театр на людей неподготовленных. Заодно мне повод перечитать Пакувия2020
  Римский драматург и художник 2 в. до н. э. К сожалению, ни одно из сочинений этого автора полностью так же не сохранилось.


[Закрыть], хоть бы это был «Илион», которого я обожаю за чеканный слог, кажущуюся простоту и за те мысли, что так созвучны моей душе.

Но не буду загадывать наперед, пусть это будет приятным сюрпризом, ведь, что бы ни показали актеры в нашем городе, все на диво. Христиане запрещали всякие постановки, хоть балаган, хоть драму, потому мы, изголодавшиеся за зиму от событий, за жизнь от представлений, привыкшие к постам и молитвам, теперь будем заново открывать те простые радости, что в прежние века были доступны всякому.

Впрочем, раз помянув христиан, не могу не коснуться снова этой темы. Сразу возникли споры, пускать ли таковых в зал или на форум, где будет проходить действо (Евсевий еще только должен будет договориться о месте) – ведь зная их изначальную ненависть ко всему чуждому, не исключено, они могут устроить разгром. Многие возмутились, многие стали спрашивать себя и соседей, кто ж такое может устроить, и ответа не находили. Сами же поклонники троицы помалкивали, как и все последнее время после отбытия Клементия с семьей. Некоторые, как я писал, ушли вместе с попом, иные приняли старых богов. Наверное, кто-то остался веровать в своего Христа, даже скорее всего. Но вряд ли они решат устроить труппе скверный прием, памятуя о выходке Аппия. Септимий, поспевавший всюду, стоило где помянуть христиан всуе, немедля сообщил, что он лично расставит таблички с запретом христианам посещать театральную постановку.

Прибытие Марциана и его актеров назначено на май, после сева, но перед сбором первых урожаев.

Седьмой день перед нонами апреля (7 апреля)

Еще одно известие из столицы, посеявшее в поселении нашем новые зерна вражды, вместе с первыми семенами нового урожая. Проездом у нас останавливались столичные посланники, спешащие на север, в Германию. Всего пятеро, без стражи, видимо, полагаясь на порядочность встречных путников или гуннов, стерегших дороги, впрочем, не зря, ибо за последние полгода кочевники вычистили из наших пределов четыре разбойничьи банды, докучавшие особенно сильно соседям и почти целый год обиравших странников. Они рассказали, куда и зачем отправлены: оказалось, столица готовится навестить южные пределы, куда восстание, докатившись поначалу, заглохло стараниями той самой разбитой когорты. Сильно запоздав, новые власти диоцеза решили проведать южные провинции и помочь им в сопротивлении Риму, Беремут распорядился бросить клич и собрать хотя бы тысячу для похода; удивительно, но его поддержали. И тому имелись причины: перед этим в столицу наведался с письмом Гонория некий сенатор Туллий Валент. В письме император поручал оному действовать от своего имени и принимать решения на свое усмотрение, такое обычное письмо, подтверждающее чрезвычайные полномочия посла. На словах Валент сообщил буквально следующее: Гонорий прощает мятежные провинции, разрешает им не платить прежние налоги и за этот год тоже, а взамен требует выдать зачинщиков мятежа для суда, покориться Риму и отправить в Галлию подкрепление для полководца Бонифация, последовавшего за Атаульфом в Нарбонну. Последнее готов сильно задело, стало понятно, что Гонорий ни земли просто так не отдаст, ни союзнический долг не выполнит. Беремут ответил послу столь величественно, но непечатно, что сам Светоний, написавший целую книгу о ругательствах, позавидовал бы.

Наш правитель сделал очевидное – велел предупредить Атаульфа о кознях императора за его спиной. Беремут снарядил небольшой отряд, который должен был доставить известие о наших переговорах вождю готов и стал готовиться к новой стычке с посланцами равеннского двора.

Меж тем, переговоры самого Гонория и Харатона, ставшего правителем гуннов после смерти Доната, пока ни к чему не привели. Август, хоть и не сообщил никому о своем визите к царю гуннов, все же побывал там, видимо, долго пытался убедить правителя, но не слишком успешно, язык его, столь же злой, как и деяния, едва ли мог помочь делу. Лишь в одном гунны пошли на уступки – согласились оставить в покое Флавия Констанция, но остальных послов таки получили и теперь вершили над ними суд. Не исключено, что Гонорий теперь собирал им новую дань.

Известие о нашем прощении августом вызвало самый неоднозначный отклик у горожан. Кто-то вздыхал с облегчением, кто-то поносил императора, а кто-то готовился вступить в гвардию. У первых с последними и случилась стычка, о коей я раньше помянул. Когда Септимий и Румлух, самые ярые сторонники полного отторжения от Рима, заявили о намерениях поддержать всеми силами столицу, их стал отговаривать Бер вместе с сестрой, Лада недавно разрешилась от бремени мальчиком, названым Артемием, ее как раз понять можно. Но только не Септимию, он немедля перекроил их слова на свой лад, заявил, что эта пара как есть христиане. Бер даже спорить не стал, лишь напомнил, что по законам нашего диоцеза, о которых не раз и не два рассказывали послы, все веры равны перед законом. Как и все, живущие в наших землях, будто они гражданами Рима или прибывшими из Германии. Септимий слушать не стал, снова обвинил во всех грехах и бедах Бера, но на сей раз приплел и неслучившийся пожар в нашей библиотеке и все прежние запреты и посты и изгнание ученых мужей – будто он об этом хоть что-то знал, кроме летописных записей времен Константина. Бер, конечно, стал возражать, напомнил, что вызвался сам обустроить площадку для театра, но горожане, изрядно возбудившись, слушали обоих спорщиков скверно. Кажется, сама мысль, что среди нас вдруг оказались христиане, всех задела за живое.

Бер некстати напомнил о Хельге, мол она-то верит вообще в гуннского бога. На него озлились уже всерьез, жену Арминия стали защищать, а самого плотника, еще и занятие у него самое, что ни на есть христианское, тотчас прогнали с форума. Хорошо вмешался Евсевий, курион утихомирил разошедшихся спорщиков и велел немедленно прекращать «портить воздух злобой», как он красочно выразился.

После я зашел к Хельге, рассказал новости, брякнул насчет прощения. Та только поморщилась. «Не прощение мне надобно, а понимание, – наконец, сказала она. – Как все вы этого не поймете?».

Вот так и не понимаем по-прежнему. Гунны для нас, что мы для гуннов – тайна за семью печатями.

Канун нон мая (6 мая)

Театральная труппа прибыла, привезла с собой целый возок реквизита: костюмов, масок, даже особых зеркал и других разных хитрых устройств, дабы ничего не подозревающие горожане стали не просто свидетелями действа, но и его участниками. Тем временем, Бер принялся готовить площадь к представлению (дни нынче стоят на редкость теплые), сколачивал помост и по просьбе Марциана устанавливал массивную стену. Ему никто не помогал, вдруг горожане осознали, что он, проживший всю жизнь с ними бок о бок, деливший невзгоды и радости, им всем чужак; но и хоть не мешали. Сам же христианский плотник твердо решил побывать на одном из представлений, чтоб ни говорили злоязыкие соседи. А вчера, наконец, стало известно, что именно будут ставить. Оказывается «Тевкр», пьесу близкую по духу к моему любимому «Илиону», только о других людях и событиях. Но тоже переменивших волею случая судьбу на иную. Наверное, падение Трои не хотелось ставить самому куриалу Марциану, больно злободневно выходило, а может, еще по какой причине – но все равно будет приятно глянуть. Вход, разумеется, свободный, все расходы на содержание артистов Евсевий, как и положено хозяину города, взял на себя. Нам оставалось только дождаться.

И снова странное чувство, когда расписной возок с актерами прибыл, я вдруг начал искать среди них знакомое лицо. Откуда? Эней сейчас далеко, очень далеко, наверное, в столице. И вдруг подлая мысль, выбралась из сумрака и шарахнула в голову, тотчас пугливо бежав в темноту сознания. А если он вступил в гвардию и сейчас отправился наводить порядок в соседнюю провинцию? А если он участвовал в разгроме римской когорты, то что с ним сейчас?

Я долго пытался изгнать дурные мысли из головы, сперва силой разума, затем молитвой. После пошел к дочери покойной Марии Квириале – Констанции, она так же ворожила и готовила лечебные отвары. Сейчас уже свободно, не то, как раньше, тишком поклоняясь Салюте и Тривии; первая посылала ей удачу, вторая помогала готовить настойки. Одну из таких, на редкость крепкую, Констанция и дала мне – с нее меня развезло, как после бутылки неразбавленного вина. Зато мысли пропали напрочь.

Во сне пришла Мария. Кажется, мы с Констанцией говорили о ней перед этим, не помню точно, но появление супруги было явно не случайным. Пришла, пожелала мне здоровья, чего я никак не ожидал, простое «вале» вдруг показалось наполненным каким-то зловещим смыслом. Я спросил, как она сама, но Мария лишь сожалела, что мы так поспешно отказались от истинного бога в обмен на сумрак ложных, так и сказала, я даже удивился подобному сравнению. Когда я спросил, сам не знаю, почему, какого ей сейчас, покойная покачала головой, но затем изрекла: «Без тебя скверно, где бы я ни находилась». Я проснулся в холодном поту.

Вот странно, вроде любили друг друга, но в то же время, были настолько разными, что никак не могли ужиться. Чего я прилепился к ней, может потому, что она стала первой женщиной в жизни, пусть и пришлось ждать до самого бракосочетания, чтоб познать ее – и ту простую истину, что первая любовь не всегда лучшая. Благонравная, пожалуй, излишне благочестивая христианка, с нездоровой тягой к постам и молитвам, что я вообще в ней нашел, кроме васильковых глаз, белой кожи, нежной груди и трогательной по-детски наивной улыбки слегка блаженной девицы. Прав Овидий: «Нрав недостойный претит, милое тело влечет. Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою; сам я желаний своих не в состояньи постичь». Надо же, заучил этот отрывок, после смерти суженой повторяемый едва ли не постоянно. Я будто пытался отогнать еженощные видения, в которых Мария продолжала делить меня – только уже с загробным миром. Давно я не видел ее во сне. И что она теперь мне такого сказала?

Кажется, я становлюсь потерявшим голову мистиком, всюду видящим непонятные знаки, которые не то боги, не то духи разбросали на жизненном пути – но их я не в состоянии постичь, ибо они созданы в воспалившемся воображении. С чего я решил, будто со мной заговорили вышние существа? Прежде никогда о подобном не думал, больше того, потешался над глубоко верующими. Что со мною стало? Неужто страх заполз в душу так глубоко, что лишь молитвой его и можно успокоить. Прав мудрый Стаций2121
  Римский поэт 1 в.н.э.


[Закрыть], богов создал именно он – и никто больше.

Третий день перед календами июня (30 мая)

Что за день выдался во время премьеры «Тевкра»! – удивительный, наполненный множеством событий, завершением его и стало представление. Но прежде случился визит готов, споры о грядущем и прошедшем, почти перешедшие в свалку, примирение и – о, чудо! – сам спектакль. Как мог всего один день вместить столько, что за иной месяц не происходит? – непостижимо.

Готские посланники из столицы прибыли с важным известием – до того необычным, что не ясно, радоваться ему или печалиться. Потому делали и то и другое, иные едва не одновременно. Доблестный Атаульф с многотысячным войском осадил Валенцию, в которой укрылся узурпатор Иовин; после месяца осады город пал. Мятежника заковали в кандалы и отправили в Равенну. Таким образом, весь север Иберийского полуострова, за исключением гористой восточной части, оказался под готской пятой.

Но именно тут пришла беда, откуда не ждали. Императорский наместник в Африке Гераклиан и прежде находившийся не в ладах с Гонорием, ныне вышел из его подчинения, объявив себя августом. Снова, как и во время осады Рима Аларихом, он отказался поставлять зерно войскам в Италию и Иберию. Алаульф и рад был бы разнести того в пух и прах, благо, воинства у Гераклиана имелось мало, разве поддержка народа, но в нынешнее неспокойное время она недорогого стоит, коли некому этот народ защищать, – да только флот Иовина мятяжники сожгли перед самой осадой, а чтоб построить новый нужно время, которого у громадной армии не имелось. И кормить ее оказалось некому. Будь у вождя готов войска вполовину меньше, Атаульф мог бы себе позволить и ожидание. Но сейчас он вынужденно развернул войска, двинувшись обратно на север.

Теперь уже нам предстояло выдать готам остатки от былого урожая для продолжения кампании. Легко представить, насколько противоречивыми возгласами встретили это известие горожане. С одной стороны, приятно сознавать, что армия готов разгромила главного противника и уже почти овладела теми землями, на которые им, может даже нашим товарищам, предстоит переселиться. Но опустошать амбары… очень хотелось бы обойтись без этого. Римляне по природе своей расчетливы, пусть временами и расточительны, но чаще лишь хвастают вторым, на деле проявляясь редкими скрягами.

Однако, амбары открыли, и тогда начались закономерные споры. Кто-то помянул Рим, мол, ему бы в первую голову следовало раскошелиться и поддержать, но большинство напирало на колонов и арендаторов бывшего поместья Горгия. Но как оказалось, они уже выделили часть урожая, к агриколам никаких придирок не имелось. Горожане затихли. Прибывшие из столицы, воспользовавшись тишиной, начали напирать на возмутившихся, мол, зря тень на плетень наводите, наше государство для всех, а не для одних только готов, приезжайте и вы, придет срок, всем будем рады. Будто они говорили от имени нового царя – получилось убедительно, у них сразу стали просить прощения. Предложили даже остаться, посмотреть представление, но столичные мытари спешили, войскам Атаульфа срочно нужна провизия, они отправят обозы тотчас, как объедут ближайшие поселения.

А после настало и само представление. Не ведаю, что испытывали горожане при Диоклетиане, когда у нас последний раз давал представления театр, занятно, что последним его выступлением стала постановка «Женщин в народном собрании» Аристофана, – но сейчас мы открывали это искусство заново. Возможно, голоса у актеров оказались слабыми, а может, Бер не очень хорошо построил просцений, так, на греческий манер называется эта стена, тем более, ему и не помогал никто. Скамей на представления не сколотили, их уже после, на следующие выступления приносили с собой зрители, потому народ просто столпился на душной площади, где господствовал запах свежеструганных досок и смолы, напряженно вслушиваясь в слова, произносимые актерами и хором, последний стоял у самого края сцены, рядом со зрителями. Я находился довольно далеко от места действия, слышимость была скверной, неудивительно, что люди затаивали дыхание, но игра актеров, наверное, оставалась хороша, мне не с чем сравнивать, могу лишь предположить и больше потому, что сам вслушиваясь в каждое слово, переживал так, будто только знакомился с историей, мне вовсе не известной. Хотя речь-то шла о великом лучнике ахейцев, младшем брате Аякса, вернувшегося после Троянской войны и тотчас изгнанного отцом прочь из-за смерти великого брата. Его путь, подобно Одиссееву, был долог и тяжек, полон страданий и горя.

Но Тевкр все равно убеждал отчаявшихся товарищам в близости новой благодатной земли; вот, даже написал, не помянув актера, исполнявшего эту роль, так впечатлился его игрой; Марк Акций, ты заслужил самых высших похвал. В ответ друзья спрашивали: неужто чужая земля станет нам отечеством? И когда Тевкр в ответ произнес знаменитую фразу «где хорошо, там и родина» – зал несколько минут неистовствовал, аплодируя.

Да и под конец, когда Тевкр основал кипрский город Саламин, ему бисировали постоянно. Готы будто праздновали свое грядущее царство так, ровно оно уже существует и создано богами.

В конце представления актеры, я читал, выходили на сцену со словами «граждане, рукоплещите» – но нам говорить подобного было незачем – актеров вынесли со сцены на руках. Как и на следующий день и после. Жаль, Марциан дал всего восемь представлений, и так вдвое больше намеченного, но продли он этот праздник еще не пару недель, и тогда зрители продолжали восторгаться им.

Восемнадцатый день перед календами июля (14 июня)

Скверное известие пришло – и снова из Равенны. Но чему я удивляюсь? – будто последнее время какие другие оттуда прибывают.

Арминий послал отряд сопроводить готских паломников в столицу, пусть дороги стали в наших краях стали заметно спокойнее, но рисковать переселенцами в новое царство тоже не хотелось. Несколько семей двигалось в столицу из самой Германии, сопровождая воинов, решивших составить костяк отрядов Атаульфа; не знаю, какая нужда сорвала почтенных матрон и старцев в столь долгое и тревожное путешествие, но хотели они, ни много, ни мало, добраться с мужьями и сыновьями до Галлии. Знали, пока там идет война, но останавливаться у нас не стали, решили ехать сразу в столицу. Там Румлух и Гезалех, неразлучные друзья, часто сопровождавшие и меня в поездках по землям, недавно принадлежавшим Горгию, и узнали о происшедшем с нашим зерном, направленным на снабжение армии Атаульфа, капля в море, но способная хоть кому-то помочь.

Отряд с провизией двигался в Нарбонну, которую вождь готов провозгласил новой столицей царства, наряду с Толосой – романец до мозга костей, Атаульф даже грядущее готское государство строил на манер Римской империи. Но когда обоз достиг севера Италии, его захватили римляне. Как оказалось, они похищали все поезда с провизией и переправляли их в Вечный город. Во всяком случае, о том, что столица голодает и ей требуется очень много хлеба, сообщали легионеры, обезоружившие готский отряд. Но ладно этот разбой, от Рима ожидать можно и чего похуже. Иное взбесило: оставшимся в живых после стычки готам епископ Равенны, и повелевший захватить наш поезд, дал понять, что не пропустит никакой помощи Атаульфу от мятежников. Заодно потребовал заново креститься, если мы действительно, это слово он произнес несколько раз во время своей речи к оставшимся в живых, действительно хотим заслужить милость августа.

Беремут по возвращении остатков отряда, приказал снарядить тысячу, отбить поезд и переправить его дальше в Нарбонну, но потерпел поражение, неожиданно напоровшись на несколько когорт хорошо вооруженных легионеров. Стало понятным, что Рим пошел на попятную, решив приструнить Атаульфа, дать понять, в чьей власти он находится. Но обозлило это не только нас, вождь готов, узнав о перехваченных поездах, приказал атаковать римские города, дабы хоть так насытить воинство – привычным для солдат способом добычи пропитания. У вождя имелось еще одна причина взбелениться – Гонорий внезапно отказал ему в праве на Нарбоннскую Галлию, оставив за готами лишь Аквитанию и только отбитую Таррагону, но без портов на Иберийском море, зато с правом захвата Лузитании, Астурии, Кантабрии и Галисии – всего берега Атлантики. Земли, занимаемые вандалами, аланами, свевами и другими варварскими племенами Атаульф мог получить в собственность без всяких условий, римлян на них уж давно не осталось. Но в Аквитании они еще проживали, путь и терпящие нападки со стороны бургундов, марсов и прочих племен, с которыми вождю готов еще только предстояло справиться. Но и тогда он получал лишь две трети от земель провинциалов, без права их изгнания; впрочем, правители будущего царства и не собирались воевать с римскими поселенцами, о чем не раз и говорили.

Атаульф развернул войска и, выйдя из Нарбонны, осадил сперва Арелат2222
  Современный Арль


[Закрыть], а взяв его за два дня, по слухам, его войска, против обычая, перебили там всех священников, пошел на Массалию2323
  Нынешний Марсель


[Закрыть], поквитаться с воинством Бонифация, в отместку за невыполнние новых обязательств перед Гонорием, а может, по наущению самого аквгуста, перерезавшему пути снабжения готской армии. Не представляю, кто распространил слухи о резне попов, но у нас их восприняли с воодушевлением – будто именно это, а не разгром римского военачальника могло существенно помочь Атаульфу. Или стать отместкой за отнятый поезд с зерном.

Четвертый день перед нонами июля (4 июля)

Мы все состоим из прошлого, нашего, наших отцов, предков. Это определяет нас, как личностей, как народ, через наше минувшее мы смотрим на мир, воспринимаем других, далеких, близких. Оно неотрывно и неотступно, следуя за нами по пятам, диктует условия существования, определяет поступки, обычаи и условности. Все то, в чем мы живем и как. Редко кто может бежать прошлого, но, подобно Энею, убежав его, можно ли думать, будто оно никогда не настигнет? Не вернется и не отомстит?

Можно сказать, мы еще и его заложники. Все созданное когда-то Энеем ли, Ромулом ли – все это имеет отношение и к нам, нынешним. Как бы далеко от мест обитания этих двух мы ни находились, фундамент, заложенный ими, все еще определяет нас. Пусть в нас течет больше примесной крови, мы все дети тех латинов, которых обуздал Эней, которыми правил Ромул и Нума Помпилий, с которыми сражался Югурта и Ганнибал. Отец так часто и долго рассказывал о корнях, сиятельных, даже величественных, что это уже не утешало, скорее, расстраивало. Я и гордился предками, о которых не знал ничего, кроме стершейся серебряной монеты, и проклинал их за желание склонить выю и выбрать рабскую долю. Я и теперь не знаю, что о них думать.

Наверное, отец передавал мне свои мысли, желания и страхи, не знаю, что он ведал о предках, вряд ли много, ведь он родился и умер рабом. Тем удивительнее эта связь времен при нашем-то положении, обычно невольникам известно самое малое о прародителях, часто только то, какого они рода-племени. Ведь редко кто продает рабов семьями, это не всегда удобно и уместно. Так получилось, что на покойного землевладельца и весь род Констанциев трудились поколения нашей семьи, начиная с бабки – она была свободной, но по какой-то причине, интриги, как говорил отец, со свободой этой рассталась. Была продана и куплена, служила, а после стала матерью, и тогда служил ее сын и затем внук. Бесконечная цепочка, прервавшаяся смертью Горгия.

Но я думаю, и без его смерти я бы освободился, пусть позже, но стал вольноотпущенником. Все к этому шло, хозяйство Констанциев ветшало, рабы разбегались, арендаторы и те оказывались в нищете, вроде и земли неплохи, но поделенные на множество участков, они уже не приносили прежнего дохода, на который род бывших хозяев нашего рода воздвиг себе виллу и построил несколько домов в центре городка. Евсевий живет в доме, подаренным ему когда-то отцом Горгия.

Рано или поздно, но пришлось бы всех отпустить – тогда я все равно оказался бы там, где сейчас. Сошелся ли с Марией? – наверное. Я так испугался своего нового положения, что первые годы жил, будто тяжело болея, стараясь поменьше бывать в городе и побольше трудиться на Евсевия, его почитая чуть не новым хозяином, да и отчасти так и происходило. Именно он «купил» меня, пригласив на должность писаря, а после посадив и за счета города; обязанный должностью, самой возможностью работать, получая плату, я трудился в поте лица, переписывая сотни документов, составляя таблицы и внося правки в прежние положения. Ведь я видел, что могло стать без милости куриона – десятки других вольноотпущенников попросту спились или ушли в другие города в поисках лучшей жизни, да что я говорю, в поисках прежней доли. Да, многие захотели вернуться в рабство, ибо там им виделось надежное существования, верный кров над головой, еда и занятость – да, многие ушли в загул, стоило только им обрести свободу, ставшую постылой – они не представляли, куда себя деть, а потому теряли самость окончательно. Кто-то спился, кто-то покончил с собой.

Отец, ты так боялся перемен, ты так много рассказывал мне о прежнем, непонятном нам обоим быте, боюсь, тебе бы не понравилось само положение свободного. Немногим судьба дала возможность устроиться достойно – мне, просто повезло, что рядом оказался Евсевий. Не будь его… нет, представлять, что случилось бы иначе, не стоит. Как трудно представить, что стало бы с тобой, отец, доживи ты до этого дня. Ты ушел, будто предчувствуя скорое освобождение. И точно, уже всего через полгода после твоей смерти, Горгий отпустил всех нас.

Но не один он и не первый, просто у него имелось много слуг, почти ничего не делавших в ветшающем хозяйстве. Горгий лишь последовал насущной необходимости, пусть она и приняла форму изящной мести. В нашем городе уже почти исчезли рабы, кто ими владеет сейчас? – только Евсевий, кажется, он не освобождал еще своих слуг. И Септимий, нет, он отпустил Анастасию и мужа ее, Диомеда, теперь они, пережившие рабство, служат ему, как и прежде. Возможно, отец, ты бы тоже работал на прежнего хозяина, в том находя свое призвание, возможно, я бы последовал твоему примеру. Но рабство умирает повсюду, пришедшие на смену римлянам готы не принимают его, как и другие германцы, гунны хоть и имеют рабов, но так же далеко не все и всегда из чужих, стараясь выкупать или отбивать у империи попавших в полон товарищей. В этом их сила и наша слабость. Если мы еще Рим, конечно. Но так мало, кто думает.

Нам бы еще решить, кто мы теперь.

Ноны августа (5 августа)

Месяц первого императора, никогда себя таковым не считавшего, начался в вороха самых разных новостей. К нам прибыли переселенцы из Германии, вынужденно остановившиеся на пути в Галлию, Атаульфом вроде освобожденную, императором ему переданную, но еще не взятую под владычество вождем готов. Две готские семьи, едва прослышав о первых победах своего правителя на новых территориях, поспешили в новые земли, но известие о сражениях Атаульфа и Бонифация заставило их задержаться на неопределенное время, выбрав своим местом жительства наш городок. Люди они радушные, интересные, мы приняли их с удовольствием, с большим интересом расспрашивая о том, какого им жилось прежде, оказалось, не шибко и славно, почему они схватились с прежнего места, и много ли придет следом. Дело оказалось, не только и не столько в холоде зим или скудных почвах, хотя и того и другого у них, на севере, хватало, скорее, в другом. Галлия манила нарочитой сказочностью – просторами, богатыми урожаями, возделанными виноградниками и теплым морем, пожить у которого, да хоть глянуть одним глазком оставалось давешней мечтой многих семейств. Теперь, когда появилась возможность перебраться в дальние края, влекшие обещаниями лучшей доли для всех и каждого, передаваемыми изустно от поселения к поселению, так что уже и непонятно, голос то был правителя или легенда его подданных, многие решили двинуться к этим Елисейским полям. Многие собирались, поджидая время, когда над просторами южной Галлии и Иберии появится новое государство готов, держава с законами предков и возможностями Рима. Во всяком случае, так нам рассказывали сами переселенцы. Кстати, обе семьи христианские, эта религия у них еще не вымерла.