Текст книги "Люди в сером 2: Наваждение"

Глава 6

(«Секретно»)

Пятое Управление КГБ СССР.

05.05.1981 г.

(исходящие – в ЦК КПСС)

«…В ответ на постановление ЦК КПСС от 04.05.81 о слухах т. н. «афганского» характера, сообщаем следующее. В настоящий момент наши сотрудники в означенных городах приступили к работе над выяснением источников провокации. Устанавливается круг подозреваемых лиц. Обязуемся регулярно сообщать о ходе следствия…».

(«Секретно»)

Пятое Управление КГБ СССР.

Отдел по борьбе с идеологическими диверсиями.

Выдержки из протоколов, проведенных экспертом по делу № 257-05-81(ЦК).

«– Почему вы связываете смерть Начесова с его поездкой в Афганистан?

– Потому что Начесов вернулся оттуда месяц назад и, как мне показалось, совсем другим человеком.

– Что вы подразумеваете под словом «другой»?

– Ну, он какой-то другой стал, я иначе не знаю, как объяснить.

– Вы упорно указываете на таинственность и загадочность его смерти. Почему?

– Посудите сами. Его соседка постоянно слышала какие-то разговоры, шуршание, разные другие звуки, но когда заходила к Начесову, он всегда оказывался один. А она женщина серьезная, врать не будет, – я ее словам доверяю. Перед его смертью она видела, как Начесов пытался соорудить какую-то конструкцию и что-то чертил все время на бумаге.

– Где эта конструкция, где бумаги?

– Не знаю, наверное, их Начесов спалил в печке, чтобы никто больше не увидел, чем он занимается. Это я вам как коллега безопасник безопаснику говорю – кто-то обработал его там, в Афганистане, на испытаниях. Не надо было его туда пускать. Он всегда идейно слабым был. Что, у нас на оружейном, других мастеров нет что ли?..»

08.05.1981 г. Из допроса свидетеля А.К.Куржакова.

Следственная группа № 11. Ижевск.

«– Расскажите о том, что конкретно вы увидели в квартире Ищенко?

– Крови много. Мне дурно стало. Мой водитель вызвал милицию. Позже сказали, он покончил с собой. Это верно?

– Да.

– Понятно. Будут еще вопросы? Я, знаете ли, тороплюсь на совещание.

– Простите, но я действительно должен…

– Понятно! Давайте по-быстрому! Пять минут!

– Вы не замечали, может, Ищенко нездоровилось в последнее время, или он был болен и нуждался в помощи?

– Как же. Бог шельму метит. Он если и болен был, то болезнь эта была психического характера. Он же пил не переставая. Как с цепи сорвался. Его, дурака, назначили ответственным по связям с Народно-демократической партией Афганистана, а он на это дело большой прибор положил, всю работу нам завалил, теперь разгребай…»

11.05.1981 г. Из допроса свидетеля (вместо фамилии – прочерк).

Следственная группа № 2. Москва.

– Если я произнесу: Афганистан. Какие-нибудь у вас возникнут ассоциации, кроме того, что сейчас там исполняют свой долг наши воины-интернационалисты?

– Афганистан? Ну, ведь Воронков вроде бы там, строил то ли завод, то ли электростанцию.

– А о каких-нибудь животных он говорил? Может быть, он привозил оттуда каких-нибудь зверьков? Или о них разговоры заводил?

– Нет, такого не скажу. Он только будто что-то слышал постоянно вокруг, чего другие не слышали. Это было.

– Как это?

– Ну вот, озирался постоянно. И кидался в последнее время на всех.

– За кем-нибудь из его соседей, знакомых, с кем он постоянно контактировал, что-нибудь подобное наблюдалось?

– Нет. Хотя… Сосед Воронкова… Но у того белая горячка по обыкновению. Вот тот что-то про крыс каких-то говорил.

– А где он сейчас, сосед, о котором вы говорите?

– А вы знаете – умер. Неделю назад. Да. Аккурат на третий день после смерти Воронкова.

16.05.1981 г. Из допроса свидетеля Н.С.Дугова.

Следственная группа № 4. Горький.

«– То есть у него, как вы выражаетесь, перед самой смертью «шифер сорвало»?

– А то! Человек боится в тоннель спускаться! А для метростроевца это кирдык. Это как летчик, которому летать страшно.

– И чем он это оправдывал?

– Каких-то афганских пчел упоминал, что, мол, вылететь могут из темноты быстрее пули, а если так, то он в собаку превратится! Ну не бред? Вообще-то, жалко его. Хороший мужик был, не пьющий, что странно. А как башню снесло, начал какую-то хрень лепить. Про ракеты, подземные установки, даже оборонщикам рацпредложение собирался направить. А какое рацпредложение, у него же три класса образования, да банный коридор. Мы хотели его в отпуск отправить, да не успели. У него, кстати, сын в Афганистане ранен был, а здесь в госпитале помер. Может, на этом фоне у старика и повредилась психика…»

20.05.1981 г. Из допроса свидетеля А.А.Хугаева.

Следственная группа № 9. Новосибирск.

1 июня 1981 г. Сибирск.

Однокомнатная квартира, в которой жил Кулагин, создавала гнетущее впечатление. Сразу видно – холостяцкая берлога помешавшегося на науке человека: весь пол, шкафы, стулья и половина кровати были загромождены стопками книг, преимущественно справочной литературой, рулонами ватмана и барикадами чертежных досок. Одна из таких досок, поставленная на два табурета посреди комнаты, служившей ученому одновременно кухней, была превращена в шаткий стол: на ней красовалась груда немытых тарелок, вперемешку с черствыми хлебными корками, скукожившейся колбасной кожурой и почерневшими от заварки стаканами и кружками, меж которыми прятались упитанные на вид тараканы. Никогда еще Вольфрам не наблюдал подобного зрелища. Слышал и читал о сумасшедших ученых, совершенно забывающих об элементарной гигиене, но воочию видел впервые.

Когда агенты познакомились на кладбище с родственниками покойного и, в частности, его родной сестрой, они узнали, что квартира опечатана, а родственникам запрещено соваться туда до конца расследования. Это только подзадорило Вольфрама, который настаивал на том, чтобы проникнуть в квартиру ученого, не откладывая в долгий ящик. Заодно прихватили сестру Кулагина, что бы ею же, в случае чего прикрыться: мол, сама пригласила покупателей так внезапно освободившегося жилища.

Он не ошибся – судя по пыли, все вещи покойного лежали в прежнем порядке, дожидаясь, когда ими кто-нибудь займется. Пусть не те, кто опечатывал квартиру, но кто-то же должен был быть первым.

Пока Вольфрам с Анисимовым осматривались, сестра покойного, похожая на рыночную торговку бойкая тетка сосредоточенно обводила взглядом засаленные стены, потолок, наверняка обсчитывая стоимость ремонта и сопоставляя его с возможной стоимостью самой квартиры. Подобревший взгляд ее свидетельствовал о том, что дебет с кредитом по совокупности давали значительный плюс.

– Если бы я знала, до чего он бабкину хату доведет, подселила бы к нему кого-нибудь, чтобы следили за порядком. Ну, куда это годится, а? – посетовала она. – Я мамке сколько раз талдычила, надо было Кольку насильно женить в свое время! Уж при жене-то, наверное, приличным бы человеком жил.

– Не, Колька бы никогда не поддался жениться! – Анисимов качнул головой. До сих пор шеф очень натурально изображал бывшего собрата Кулагина по альма-матер. – Уж он такой был!

Но добродушие тетки, после того как она попыталась убить пыльной книжкой попавшегося ей на глаза рыжего усача и только раскокала стакан, вновь сменилось недоверчивостью:

– Так вы с ним, значит, в институте вместе учились? – она напряженно посмотрела на Анисимова.

Этот вопрос тетка задавала уже пятый раз.

Настроенный на ее психоэмоциональный фон «либерализатор» в кармане Вольфрама тихонько завибрировал. Он нащупал регулятор и осторожно добавил уровень.

– А Николай-то наш, какой молодец был! Такую светлую голову потеряли!.. – на глаза ее накатили слезы, она вытерла их платочком. – Как жаль, что он вас не дождался! Вот бы он обрадовался старому другу. Добрый он был. Да что я говорю, вы же сами знаете…

Она будто таявшая Снегурочка, и казалось, что двое невесть откуда свалившихся гостя – самые желанные люди на земле.

– А вы когда последний раз у него были? – спросил Вольфрам.

– Да с неделю назад, наверное, заглядывала. Только он меня даже за порог не пустил. Дерганый какой-то был и уставший. – Она вновь заплакала.

«Как бы не переборщить», – подумал Вольфрам, продолжая держать пальцы на регуляторе, но мощность убавлять пока не стал.

– Так, говорите, он практически ни с кем не общался?

Тетка кивнула.

Сквозь завалы Вольфрам добрался, наконец, до окна. Его внимание привлекла тарелка, стоявшая на полу за стопкой книг, рядом с которой почему-то оставался не занятым приличный участок пола. Возле тарелки лежала сложенная квадратом в несколько частей грязная штора. Вторая такая же штора висела на крючках, закрывая только половину окна. Вольфрам наклонился, рассматривая содержимое тарелки. Похоже, что это когда-то было молоко, скисшее и превратившееся в простоквашу.

Он дал знак шефу. Анисимов, балансируя руками и осторожно перешагивая, чтобы не расстелиться на стопках книг и рулонах бумаги, приблизился к нему.

– Он держал собаку? – повернулся Вольфрам к тетке. – Или кошку?

– Что вы? – удивилась та. – Николай никогда не держал животных. За ними ухаживать нужно, а у него времени не было.

– Да, в самом деле. Логично, – сказал Анисимов.

– Не пожалел места для собаки, – шепнул Вольфрам. – Если это была собака.

– Кстати, совсем не подходящее место для животного, не находишь? – шеф показал на форточку. – Сквозняк и всякое такое.

Вольфрам кивнул и с сожалением посмотрел на тарелку. С сожалением – потому что ему хотелось, чтобы Кулагин хоть в чем-то показал себя человеком, а не бездушным ученым, не машиной для изобретений. Зверушка, которую тот приютил в порыве жалости (не просто же так он поставил эту тарелку), наверняка сдохла, не в силах выдержать образ жизни чокнутого доцента.

– Но в день его смерти животных в доме не было?

– Не было.

В глазах тетки снова слегка вспыхнуло недоверие: кем больше интересуются – ее братом, или какими-то собаками-кошками.

– Дай мне «либерализатор», – тихонько сказал Анисимов. – Я с ней поговорю, а ты пока засними все, что нужно.

Волков передал шефу прибор. Анисимов с теткой отправились на кухню, а он, нацепив на голову резиновое кольцо с прикрепленной миниатюрной камерой, стоя возле подоконника, обвел комнату взглядом. Из этого ракурса она казалась еще теснее, а завалы – выше. Он приступил к изучению квартиры Кулагина. Старался снимать все подряд: названия книг в стопках, уже осмотренные вещи, включая эту тарелку возле шторы в виде коврика. Добрался до первых залежей тетрадей и папок. Это оказались черновики каких-то записей и чертежей, сделанные ручкой. Среди прочих бумаг он обратил внимание на листы, испещренные каракулями, словно Кулагин окончательно сошел с ума и в какой-то момент даже сам не понимал, что пишет, но потом словно спохватывался и начинал писать по-человечески – у покойного был вполне разборчивый почерк.