Текст книги "Любовный квадрат"

ГЛАВА 17
МОНА

Кровать. Самое любимое место, самое надежное и потайное. Ее библиотека. Экспериментальная сексуальная лаборатория, гимнастическая площадка, кинотеатр, репетиционный зал, бар, кафе-мороженое, салон красоты, синагога для уединенной молитвы.

Сейчас – это ее тюрьма. Мона прошла путь от одного из мушкетеров Дюма до «Человека в железной маске», героя романа того же автора.

Трудно поверить, что тонюсенькая хирургическая нить могла стать причиной такого разрушения. Инфекция, со злобной поспешностью распространившаяся в ее крови, казалось, торжествует победу. Пластическая операция прошла успешно, но пациент умирает. Во всяком случае, она будет хорошо смотреться в открытом гробу.

Как в настоящей мыльной опере, больная желает жить. Она, возможно, ужасно обезображена, но все еще мечтает поймать своего хирурга и бросить его под копыта бешеному быку.

Эта картина мести поддерживала ее в течение многих недель пребывания в больнице и после переезда домой, когда завершилась последняя восстановительная операция. «Железная» маска из хирургических шин и бинтов позволяла есть и говорить. Но, так как очки не помещались поверх повязок, было трудно читать. Болтать по телефону тоже стало проблемой. Попробовав позвонить в первый раз, она случайно ударила себя трубкой по носу и впала в панику, убежденная, что все сломала.

Мона хотела ходить, но боялась упасть или наткнуться на что-нибудь и снова оказаться в том кошмаре. Но дела, кажется, идут на поправку. Завтра она поедет в госпиталь снять маску, дай Бог, в последний раз.

– Я ничего не обещаю, – сказал доктор Минков на последнем осмотре. – Но все заживает прекрасно, даже лучше и быстрее, чем я ожидал.

– Крепкая крестьянская порода, – ответила Мона в манере Марии Успенской. Первая после операции попытка пошутить являлась добрым знаком скорого выздоровления.

Отдых, твердили все, только отдых. Выполнять такой наказ было не трудно. Целый день до возвращения детей из школы она дремала или смотрела телевизор. Поначалу Мона думала, что они злятся на нее из-за случившегося, эгоистичные маленькие выродки, пока до нее не дошло, что дети до безумия напуганы.

В первый день пребывания дома она очнулась от сна, ощутив, что Мелисса массажирует ей руки.

– Ма, кожа такая сухая. Помазать кремом?

– Как насчет того, чтобы сделать бедной старенькой матери маникюр? – таким образом она предлагала дочери мир. Мона часто бранила девочку за слишком большое внимание ногтям, вместо занятий музыкой или уборки собственной комнаты.

– Если сделаешь работу хорошо, я позволю тебе заняться моим педикюром.

Склонившись над руками матери, Мелисса между делом спросила:

– Эй, ма, кто такой Ник?

– Ник?

Он звонил или заходил?

Желая казаться ревнивой, Мелисса надула губы.

– Ты все время звала Ника. «Ник, дорогой… Ник, ты нужен мне!» Как ты могла не вспомнить меня или Грега? Мы ведь твои дети, правда? И были очень обижены.

Билл Нел молча сидел в углу спальни, это был его регулярный ежедневный визит. Он ухмыльнулся за спиной Мелиссы, словно говоря: «Ну-ка, расскажи детям о своем отношении к этому Нику, Мона, дорогая!»

– Я тоже был оскорблен. Как ты могла не звать меня? «Билл, дорогой… Билл, ты нужен мне!»

– Вы оба просто невозможны!

– Отвечай на вопрос. Кто такой Ник? – потребовала Мелисса.

Мона почувствовала возрождение прежнего боевого духа, еще один хороший знак.

– Мне, должно быть, снился тот обалденный сон о Мике Джаггере. «Мик… Ты нужен мне! Ми-и-ик!»

– О, ма…

– Потому что я не могу не получить…

– У-дов-лет-во-ре-ни-я! – Мелисса присоединилась к завыванию.

Для Билла Мона подделала произношение Маргарет Тэтчер:

– Я пыталась, я пыталась, и я, правда, действительно, на самом деле, пыталась… – она вызывающе завра-щала бедрами и растянула губы в преувеличенной самодовольной улыбке Мика Джаггера.

– Ма! Ты смущаешь Билла!

В этот момент младший сын ворвался в спальню, размахивая бейсбольной битой и дожевывая кусок пиццы.

– Хай, ма!

Мона предпочла подавить поднимающуюся материнскую ярость на десятилетнего сына, испачкавшего грязью стеганое атласное одеяло.

– Хай, парень. Веселишься в парке?

– Папа передает привет…

Папа? Брент задержал алименты больше, чем на шесть месяцев. Согласно Договору о разводе он имеет право видеть детей один вечер в неделю, один уик-энд в месяц и на Рождество или Пасху, это было дружески согласовано обоими родителями. В течение пяти лет после развода он женился во второй раз и переехал в Филадельфию. Его встречи с Мелиссой и Грегом были такими же нерегулярными, как и выплаты алиментов.

Адвокат настоятельно советовал ей отказаться от этих денег. Мона не желала, несмотря на собственные значительные доходы. Мелисса и Грег – его дети. Она настаивала, чтобы Брент разделял затраты на их жизнь, обучение в школе, отдых в летнем лагере, а также вкладывал средства в трастовый фонд для оплаты их высшего образования.

Но бывший муж Моны после развода стал неуловим. Гонорары ее адвоката, поддерживающего связь с Брентом, были почти равны бюджету страны третьего мира. Но Мона была уверена в двух вещах. Она не позволит Бренту увильнуть от этой обязанности и никогда не станет говорить о нем пренебрежительно в присутствии детей.

Развод сам по себе оказался ударом для малышей. Мона хотела, чтобы они получили настолько много отцовского внимания, насколько Брент мог дать, не отнимая их преданность матери.

– Ты рассказал ему о случившемся?

По профессиональным и личным мотивам Мона хотела, по возможности, сохранить в секрете пластическую операцию. Слухи распространяются, как пожар. Везде полным-полно претендентов на озвучивание, только и дожидающихся сплетни о том, что Мона Девидсон больна, потеряла голос, подавилась куриной косточкой, страдает раком горла, перерезала себе глотку! Бог знает, какие поползут истории. Правда, рекламные агентства любят ее. Они уверены, что могут рассчитывать на уникальное и запоминающееся качество ее работы, но должны защищать свои интересы. Они платят шести– и семизначные суммы гонораров, которые должны быть оправданы. Если просочатся слухи, агентства, возможно, не захотят рисковать такими деньгами, подписывая контракт с актрисой, которая не сможет рекламировать товар.

Пока Билл решает эту проблему. Большинство ее договорных обязательств, взятых до операции, были спланированы с учетом восстановительного периода. Но пролетело уже более трех месяцев, и ее работодатели начинали беспокоиться. Именно сейчас Билл Нел доказал свой блестящий талант менеджера. Характерный голос Моны за кадром обеспечивал потребителю эмоциональную непрерывность восприятия, так почему бы агентствам не изменить визуальное представление товаров, подогнав их под ранее записанный голос?

Проблема в том, чтобы сохранить в строжайшем секрете подобную операцию, чем меньше людей знают об этом, тем лучше.

– Так ты рассказал папе? – повторила Мона. Грег включил телевизор и уселся по-турецки на пол, все его внимание было обращено только на экран.

– Что рассказал?

Зачем она, по его мнению, носит эту дурацкую повязку на голове? Но, поймав предостерегающий взгляд Билла, спустила все на тормозах. Лучше не делать из этого великое событие.

– Так как он, Грег?

Сын обернулся, услышав свое имя, телевизор орал, как сумасшедший.

– Кто как?

– Твой отец! Мелисса засмеялась.

– Не трогай его. Он космический кадет.

– Папа нормально. Дал мне сто долларов. Мелисса перестала смеяться.

– А как же я?

Младший брат порылся в кармане и вытащил две стодолларовые банкноты.

– Ах, да. Вот твои.

Билл заметил напряжение на лице Моны.

– Ребята, быстренько ушли. Маме нужно отдохнуть.

Дети неохотно, подчинились. Как только они вышли, Мона взорвалась.

– Сукин сын! Он зажимает детские алименты – я ничего не говорю, оплачиваю все счета. Потом приходит и осыпает их деньгами. Их герой. Черт подери! Я отволоку его в суд. Звони адвокатам.

– Не сейчас, милая. У тебя есть вещи и поважнее, – Билл подвинул стул поближе к кровати.

– Ты имеешь в виду иск?

Адвокаты хирурга предлагали значительную сумму, чтобы избежать судебного разбирательства.

– Думаю, тебе надо взять деньги и смотаться.

Ее адвокаты хотели, чтобы она еще потянула время.

– Мона, зачем продлевать агонию?

– Хочу заставить страдать этого подонка.

– Ты единственная, кто будет страдать. Подлец знает, что делает. Он дал указания страховой компании уплатить за ущерб. Если ты не согласишься, будешь вынуждена пройти медицинское обследование, давать показания под присягой и еще Бог знает, что. И спустя месяц, а возможно, и год в суде, ты можешь остаться ни с чем.

– Неважно. Я хочу, чтобы эту свинью выкинули из Американской медицинской ассоциации. Не хочу, чтобы произошедшее со мной, случилось еще с кем-нибудь. Меня не волнуют его чертовы деньги.

Билл Нел взял ее руку.

– Не делай эту ошибку.

Мона с тревогой взглянула на него.

– Пока беспокоиться еще рано, но…

– Но что?

– Но я был вынужден отклонить два новых предложения. Они хотели тебя. Съемки будут идти несколько недель. У них еще не составлен график и маркетинговые планы. Они разочарованы, ужасно, глубоко разочарованы, но…

– Это шоу-бизнес, правильно? Билл сжал ее руку.

– Возьми деньги и забудь о случившемся. Послушай меня. Твой голос прекрасен. Лучше, чем когда-либо.

Накануне они развлекались, делая пробные записи. Мона должна согласиться, чудесное качество звука все еще присутствовало.

Завтра снимут повязку. В случившемся несчастье ей очень повезло, что доктор Джером Минков, один из нью-йоркских ведущих специалистов по восстановительной хирургии, дежурил в госпитале, когда ее привезли в реанимацию. Мону преследовали рассказы об операциях по ампутации груди. Неужели ей отрежут нос? Неужели она будет ходить с дыркой на лице, как на картинках, изображающих случаи на войне?

Доктор Минков был довольно прямолинеен в обращении с больными. Косметическая хирургия ради тщеславных целей его не интересовала, он оставил эту область другим компетентным хирургам. Его особое внимание привлекали врожденные дефекты, а также жертвы несчастных случаев, автомобильных аварий, пожаров, бандитских нападений.

– Откровенно говоря, я бы не взялся за ваше дело, если бы не увидел вас в реанимации, – Минков осторожно подбирал слова. – Казалось, вас избили. Неэтично поднимать вопрос о профессиональных навыках другого хирурга, но мне интересно знать, как вы выбрали именно того врача, если он, действительно, имеет лицензию.

Со стыдом Мона произнесла:

– Я прочитала о нем в журнале.

Молчаливый скептицизм Минкова заставил ее защищаться.

– Вы не понимаете. Я актриса. Мне необходимо быть фотогеничной. Я должна иметь лицо!

Мона сознательно не сказала матери, когда снимут повязку. Без сомнения, Рахиль Давицки не виновата, что ее ярость, даже контролируемая, создает невыносимое напряжение. В ту же минуту, когда она входит в тюрьму своей дочери, нервная система Моны не выдерживает накала. Падают кофейные чашки, разливаются лекарства, в горле у Моны начинает першить, начинается кашель, от которого едва не лопаются бинты.

Почему ты не послушалась меня? Этот вопрос отражается в каждой черточке еще красивого лица Рахиль. Она великолепная актриса, во всех смыслах дисциплинированный, собранный исполнитель, объект подражания для Моны. Рахиль никогда не расслабляется, Рахиль всегда в форме. Противница традиционной роли охающей еврейской матери, она не пилила дочь, как это обычно бывает. Ее оружие – упреки, печальные и терпеливые напоминания о результатах решений, принятых Моной вопреки воле матери.

Вскоре после возвращения из Лондона Мона бросила нью-йоркскую Школу драмы. Билл Нел находил ей столько работы, что она не видела больше смысла в учебе ради будущего, а предпочла уже сейчас начать карьеру. «Озвучивание? Что это за актерство?» В возрасте Моны Рахиль играла Хедду Габлер.

Три года спустя Мона вышла замуж за Брента Вильсона. Хорошие девочки не живут с мужчинами, за которых не вышли замуж. Интересно, что сказала бы Рахиль, если бы узнала о Нике Элбете и штучках, которые они проделывали на заднем сиденье такси. Для Рахиль жизнь Моны с Брентом являлась грехом. А брак с иноверцем был просто оскорблением перед небом и памятью отца Моны. Согласие, выдавленное из груди Рахиль, казалось чем-то невероятным. Она была рада, что отец не дожил до такого позора.

С упрямством постоянно обиженной женщины, Рахиль не восприняла развод как триумф правоты над совершенной ошибкой. Для нее это было очередным провалом Моны. Что касается детей, Рахиль большей частью держала при себе собственное мнение. Когда она говорила: «В мое время все было по-другому!», ее дочь всем сердцем соглашалась и меняла тему разговора.

Мона пыталась установить определенные правила. Рахиль не должна приходить без предварительного звонка. Рахиль не покупает одежду детям, пока не заберет назад то, что им не нравится. Рахиль не влезает в финансовые и сердечные дела Моны. Дочь дала понять, что уважает мнение матери и попросит совета, когда сочтет нужным. Рахиль называла Билла Нела «гомиком», и это только укрепило решение Моны не позволять матери вмешиваться в свою жизнь.

Соблюдая эти правила, две женщины довольно долго наслаждались отношениями взаимной любви и товарищества, разговаривали по телефону, иногда встречались за ланчем, водили детей на концерты и в кино. Все шло прекрасно, пока Мона не решила переделать нос, не обсудив это с Рахиль.

«Не пускайте ее сюда!» – умоляла Мона доктора Минкова после первого визита матери в госпиталь. «Она сводит меня с ума!»

Лишенная возможности видеться, Рахиль писала письма, распекая свою дочь, и звонила каждые пять минут, несмотря на предупреждение Моны, что она не может говорить по телефону.

Когда доктор Минков позволил Моне вернуться домой, Рахиль объявила о своем переезде к дочери. Уступая мольбам Моны, врач еще раз пришел на помощь. Он сказал миссис Девидсон, что больничный режим должен неукоснительно соблюдаться и дома. Абсолютный покой, никаких разговоров, короткие визиты, только отдых и расслабление.

– Вы понимаете, мадам?

Рахиль была женщиной, подчиняющейся мнению врача. После встречи с доктором Минковым, она вслух поинтересовалась, почему Мона не могла выйти замуж за подобного мужчину.

Мона знала, что мать опечалится, обнаружив дочь без бинтов и повязок, снятых без ее ведома. Для Моны это был вопрос, чьи чувства предпочесть. Если не рассказать матери, расстроится Рахиль. Если посвятить мать в это дело, расстроится она сама. Выбор очевиден.

Лимузин Билла Нела ждал, чтобы отвезти ее в Синайский госпиталь.

– О, Билл, это совсем не нужно. Мы могли бы доехать на такси.

– Глупости. Ты звезда. А звезды путешествуют стильно.

Доктор Минков был до ужаса флегматичен. Мона почти слышала барабанную дробь, рев труб и пиликанье скрипок, когда блестящий хирург снимал последние бинты. Музыка в ее сердце звучала все громче, пока она наблюдала за выражением его лица, предвестником хороших новостей, которое должно разбить тревогу ожидания.

– Вот.

В ее сознании мелькнул образ Джоан Крауфорд в фильме «Лицо женщины». Она видела эту картину на фестивале фильмов Крауфорд. Предполагалось, что Конрад Вейдт играет гада, а Мелвин Дуглас – отличного парня, но она сбежала бы с Конрадом Вейдтом. Доктор Минков – отличный парень. Он спас ее лицо, а возможно, и жизнь. Так почему же она думает о Нике Элбете и прикидывает, через сколько времени сможет вполне уверенно предстать перед ним.

– Хотите взглянуть в зеркало?

Разыгралось ли ее воображение, или она действительно засекла гаснущий отблеск улыбки на лице доктора?

Билл Нел улыбался широко и радостно. Она глубоко вздохнула и посмотрела в зеркало.

Это была Мона Девидсон в полном порядке.

– Можно потрогать?

– Давайте.

Она осторожно коснулась носа.

– Ощущение, будто он настоящий.

– Он и есть настоящий. Какое-то время нос может быть слишком чувствительным.

Облегчение тотчас сменилось критической оценкой. Ее нос выглядит, как блин. У него нет формы. Нет определенности. Структура кожи отличается от остальной кожи на лице. Он похож на ком сырой глины, которому нужно придать форму и высушить. Но она, конечно, не смогла произнести подобные вещи.

– Он будет… Сколько потребуется времени, пока это станет выглядеть, как нос?

– Мона, дорогая! Доктор Минков спас твою жизнь! – Билл Нел был смущен ее неблагодарностью.

– Я знаю. Извините. Я эгоистичная скотина. Простите меня. Но, пожалуйста, доктор Минков, скажите, я буду когда-нибудь фотогеничной?

– Ваш нос будет выглядеть лучше, чем сейчас. Возможно, это не нос кинозвезды. Но он человеческий, нормальный.

Вмешался Билл Нел.

– И помни, дорогая, твой голос божественен. Я мгновенно предоставлю тебе работу!

– Можно начать завтра утром, если она пожелает.

– Но не перед камерой, правильно? Я прошла через все это и, тем не менее, не в состоянии работать перед камерой, правильно?

Терпение доктора Минкова истощилось.

– Через несколько месяцев опухоль совершенно спадет. Форма носа, естественно, будет улучшаться. Заверяю, люди не вздрогнут при виде вас. Потом, если захотите, я дам направление к косметическому хирургу, моему коллеге. Он, возможно, усовершенствует контуры вашего носа. Откровенно говоря, я думаю, вы очень удачно отделались, – он открыл дверь смотрового кабинета.

Билл Нел вышел за ним.

– Простите ее, доктор. Она многое пережила. Мы оба благодарны вам за все. Уверяю, мы будем благословлять вас всю жизнь.

Мона не собиралась смягчаться.

– Конечно, мы пригласим его на нашу свадьбу!

– Какую свадьбу? Не говори мне, что выйдешь замуж за него! – материнский радар Рахиль Давицки принял сигнал в комнате ожидания. Когда утром она позвонила дочери, Грег ответил, что Мона у доктора, снимает повязку.

Шок был настолько велик, что прошло несколько секунд, прежде, чем Рахиль поняла, что лицо дочери свободно от бинтов.

– О, Мона, моя schoene maidele! Моя красивая девочка! Благодарю тебя, Господи! Благодарю тебя!

ГЛАВА 18
ЭМИ

Комната ее дочери выглядела, как после землетрясения. Сердце Эми разбивало такое пренебрежительное отношение к ее труду. Когда Лу принял приглашение на профессорскую должность в университете имени Джорджа Вашингтона, она решила сама обставить их дом в Джоржтауне. Он станет пристанищем для них на долгое, долгое время. Хотя комнаты невелики, они пропорциональны и спланированы в лучших старых традициях Севера. При выборе мебели и обивок она не стремилась копировать и превратить дом в колониальный вильямсбургский особняк, но хотела использовать прошлое в современной интерпретации.

– Классно, ма, – это было единственной реакцией Сэнди на розовые с цветочками обои, белые шторы и муслиновое покрывало на кровати. Еще не достигнув пятнадцатилетия, Сэнди уже имела манеры изнывающей от скуки куртизанки и привычку умышленно инфантильной неряхи. Толстый кремовый ковер, предназначенный для легких ножек принцессы, был заляпан косметикой, едой, красками, на нем валялись обломки каких-то минералов, фломастеры, скрепки, кнопки и другие предметы, которые обычно используют за письменным столом. Сэнди предпочитала работать на полу.

Последним ударом для Эми стала обложка журнала «Безумный», приклепленнная на стене, словно спальня была заводской раздевалкой или чем-то в этом роде. Картинка изображала знаменитую ухмылку Альфреда Неймана с весьма конструктивным лозунгом восьмидесятых: «Ну что, опасаешься меня?»

Да, Эми беспокоится! У нее было болезненное предчувствие с тех пор, как она посадила Сэнди в Нью-Йоркский поезд. Тетя Мона и дети встречали ее на вокзале с грандиозными планами на уик-энд. Для двенадцатилетней Мелиссы и десятилетнего Грега Сэнди была героиней, рок-звездой, кумиром и волшебницей одновременно.

Поездка Сэнди в Нью-Йорк стала следствием события, произошедшего около месяца назад, когда Эми позвонила обезумевшая Мона.

– Я не хочу беспокоить тебя, Эми, но мои ребята находятся в каком-то мотеле под Вашингтоном. Они не могут точно сказать, где. Этот сукин сын, мой бывший муж, бросил их! Он взял их в Вашингтон в первый раз после развода. Только папочка и дети. Они так волновались, так радовались, всю неделю «папа то, папа се», можешь вообразить! Так вот, Брент привез с собой подружку, задница! Слава Богу, что я была дома! Зазвонил телефон, Мелисса. Они сидят одни в комнате этого блядского мотеля… Ой, извини, Эми.

Мона знала, что Эми ненавидит подобные ругательства.

– Все нормально. Какой у них номер?

Сэнди поехала с ней за детьми. Вернувшись домой, Сэнди более чем хорошо управилась с ситуацией. Она развила бурную деятельность, разогрела пиццу, приготовила настоящий торт из мороженого, включила свой магнитофон, расстелила на полу спальни перины и одеяла, чтобы спать всем вместе.

Не удивительно, что дети обожали ее. Глядя на них, Эми думала, не лишила ли она свою единственную дочку любви братьев и сестер. Но Лу решил – достаточно одного ребенка. Эми хотела бы иметь еще детей, однако, как всегда, уступила желаниям мужа.

Не удивительно, что потом, когда тетя Мона позвонила поблагодарить Хамфризов и спросить Сэнди насчет пожеланий о подарке ко дню рождения, мгновенным ответом Сэнди было желание поехать в Нью-Йорк. Эми запротестовала, это будет обременительно для подруги. Мона заверила, что это для нее удовольствие, а Мелисса и Грег без ума от предвкушения подобной радости. Лу поддержал дочь, Эми пора перестать относиться к Сэнди, как к младенцу. Девочке пятнадцать. Лет сто назад она могла бы быть уже замужем и иметь собственных детей. «И умереть в тридцать», – подумала Эми, но не произнесла вслух.

Дело не в том, что она относилась к Сэнди, как к малышке. Эми просто ужасалась собственной несостоятельности перед лицом не по годам вольного поведения дочери. Она не рассказала Лу, что обнаружила их девочку с парнем из школы, валяющихся совершенно голыми в кровати Сэнди. Музыка ревела так громко, что детки не услышали, как она вернулась домой. Сэнди клялась, будто мальчик дал ей сигарету с марихуаной, а она не знала, что делает, но никогда в жизни не сделает это снова, и заставила Эми пообещать на Библии не рассказывать отцу.

«Ну что, опасаешься меня?» – поддразнивала улыбка, когда Эми разгребала беспорядок и собирала грязное белье Сэнди на полу в ванной и под кроватью.

Всегда ранняя пташка, Эми любила заниматься домашними делами до того, как встанет Лу. Фотоальбом Сэнди лежал на маленьком белом кресле-качалке вместе с ее плюшевым медведем. Эми приостановилась, чтобы посмотреть, как росла ее дочь от пищащего комочка до шаловливой баловницы, через периоды выпавших зубов, острых коленок, первого велосипеда, школьных театральных постановок. Последние снимки сделаны во время недавнего визита Мелиссы и Грега.

Выступили слезы. Лу прав, она обращается с Сэнди, как с малышкой. Эми скучала по ней. Прошло меньше двадцати четырех часов, а дом уже кажется невыносимо пустым и тихим. В этот момент она отдала бы все, чтобы услышать голос Сэнди или найти следы ее накрашенных губ на коробке с апельсиновым соком.

Как и договаривались, Мона звонком сообщила о благополучном прибытии Сэнди. Они собираются на радиостанцию, а потом в новый музыкальный магазин в Гринвич-Виллидж.

– Эми, я встал!

Голос ее хозяина. Слово «хозяин» заставляло женщин, подобных Моне, ломать ногти. Мужчины не являются расой хозяев. Эми знает это, но теоретическое знание никакого значения не имеет. Ей нравится, как звучит это слово, если только не при посторонних. После шестнадцати лет замужества она все еще любит возбуждающее ожидание пробуждения ее повелителя и хозяина. Потом она прислушивается к шуму воды в душе и стуку двери ванной комнаты – сигнал, что пора класть бекон на сковородку, разбивать яйца, положить в тостер пластики английского хлеба и ошпарить кипятком кофейную чашку.

Эми цеплялась за эти ежедневные подтверждения своего счастья. И предпочитает игнорировать необъясненные опоздания мужа домой, как, например, вчера вечером, когда он знал, что Сэнди в отъезде, а Эми одна, ждет его возвращения. Когда Лу наконец-то пришел домой, его раскаяние успокоило расстроенные нервы Эми, а его пыл компенсировал состояние опьянения.

Лу допивал вторую чашку кофе, когда раздался телефонный звонок.

– Сэнди!

Они бросились к телефону, Лу выиграл.

– Сэнди? Ты хорошо ведешь себя, солнышко?

Эми услышала голос Моны..

– Лу, это Мона. Черт побери, как ты там?

– Скучаю по моей маленькой девочке. Дай ей трубку.

– Я… не хочу будить ее. Дети не спали полночи. Они не так давно улеглись.

– Ты уверена? Не будет и крошечного привета любимому папочке?

– Ты же не хочешь прервать сон Спящей Красавицы, не правда ли?

– Дело в том, что я ухожу через пару минут, – Лу вдруг понял, что это новость для Эми. – Ни секунды отдыха. Суббота или не суббота, как только глава департамента назначает встречу, надо спешить! В любом случае, передай моей маленькой девочке огромный поцелуй, когда она проснется. Вот Эми.

Казалось, Лу обрадовался возможности не объясняться с женой по поводу конференции утром в субботу. И Эми была рада звонку Моны. Подруга гораздо более опытна, чем она сама. Может быть, Мона даст совет. Больше спросить некого. Ее матери, кажется, хочется слышать только, что вое прекрасно. Элеонора интересуется лишь тем, как Эми распоряжается деньгами.

– Мона? – она увидела, как Лу подхватил свой портфель и вышел за дверь: отличный момент для конфиденциальной беседы.

– Лу может подслушать нас?

– Может ли Лу…?

Зачем, ради всего святого, она спрашивает об этом?

– Отвечай, черт побери! Лу все еще там?

– Ну, нет. Он только что вышел, – сигнал тревоги, наконец-то включился. Где ее мозги? – Что случилось? Это Сэнди? Скажи мне, Мона! С Сэнди все в порядке?

О чем она не хотела сообщать Лу?

– Я не знаю! – никогда раньше Эми не слышала плач Моны. – Я не знаю, что делать!

Среди ночи Сэнди тайком удрала из квартиры Моны.

– Куда она пошла?

– Если бы я знала, я бы помчалась и вернула ее! – Мона огрызнулась и тут же извинилась. – Я сожалею, Эми, это не твоя вина.

– Так считаешь ты. Подожди, пока Лу узнает.

– Нет, он не должен знать. Я просто думала, у тебя могут возникнуть предположения. Какой-нибудь друг. Ей кто-нибудь пишет? Звонит?

Прошло два года, как они переехали в Вашингтон. Сэнди никогда не упоминала кого-то конкретно.

– Думаю, я прямо сейчас лучше вылечу к вам.

– Нет, Эми, дай мне несколько часов. Я чувствую, что должна отвечать за это.

– Это не твоя вина.

– Она была на моем попечении.

– Я отправляюсь следующим рейсом.

– Нет, Эми, я должна была сказать тебе обо всем.

– Ты имеешь ввиду, что должна была рассказать о пластической операции, и как ты едва не умерла? – это вырвалось нечаянно, она не собиралась затрагивать эту тему. Эми узнала об этом, когда дети Моны неумышленно проболтались. Они, очевидно, думали, что Эми все известно, включая факт предстоящей операции, которая состоится приблизительно через шесть месяцев.

К счастью, Эми была наедине с Мелиссой и Грегом после их спасения из мотеля. Она всплакнула, вспомнив, что они с Моной не виделись почти два года. Время летит так быстро! Именно тогда Мелисса сказала, что мама собирается продать свою двухэтажную квартиру из-за необходимости оплачивать счета врача. Мелисса также поклялась никогда снова не видеться и не говорить с отцом, не потому, что он оставил их с Грегом в мотеле одних, а потому, что он задолжал Моне алиментов на тысячи долларов.

– Мы должны урезать расходы, – мрачно сообщила она Эми.

– Ваша мама необыкновенно талантлива, по-настоящему талантлива. Вот увидите, в один прекрасный день она станет знаменитой кинозвездой.

– Когда сделает новый нос, – торжественно изрек Грег.

Теперь тяжелый вздох послышался на том конце провода.

– Я знаю, надо было сказать тебе.

– Извини, Мона. Я сожалею, что упомянула об этом. Я уважаю твое право на личную жизнь. Послушай, мы обсудим все, когда я приеду.

– Нет, Эми, пожалуйста!

В трубке послышался шум голосов, стук падающего на пол телефона. Мона снова прижала трубку к уху.

– Успокойся, Эми, Сэнди вернулась!

– Дай мне поговорить с ней.

– Она побежала в ванную. Я думаю, ей плохо.

– Я ей покажу, что такое плохо! – настал черед Эми плакать.

– Не бери в голову. Послушай, я перезвоню тебе, о'кей?

– Может, мне приехать и забрать ее? Наверное, мы не должны доверять ей и позволить возвращаться одной.

– Расслабься. Ты же не хочешь, чтобы Лу знал об этом, так ведь? Пусть это будет нашим маленьким секретом. И поверь мне, когда она выйдет из ванной, я прочту ей грандиозную нотацию, выскажу ей пару-тройку вещей, которых не может позволить себе мать.

Опасность миновала, Эми стала снова защищать свое дитя.

– Что ты имеешь ввиду? Тот факт, что у тебя двое детей, а у меня один ребенок, не означает твоего превосходства в вопросах воспитания.

– О ребенке по имени Меллисанд Хамфриз я знаю больше, чем ее мать.

– Что это значит?

– О'кей, ты спросила сама. Я случайно услышала беседу, которую твоя дочь проводила с моей. Они вдвоем были в моей гардеробной и примеряли драгоценности. И знаешь, что твоя очаровательная дочурка рассказывала моей?

Эми попыталась свести все к шутке.

– О, ты имеешь ввиду, как я застукала ее с мальчиком?

– Не-ет, она, наверное, оставила эту историю на другой раз. У тебя сейчас волосы встанут дыбом. Я слышала, как Сэнди говорила моей дочери об оральном сексе.

– Что?!

– Мне надо объяснить, что это такое?

– Конечно, нет. Послушай, об этом пишут во всех журналах. Сэнди просто рисуется.

– Да-а? Ладно, она даже рассказывала моей маленькой девочке о калорийности спермы!

– Она что?

Вдруг комичность этого заявления заставила обеих женщин истерично расхохотаться.

– Правда, Эми! Клянусь! Я не могла поверить собственным ушам!

– Я должна поговорить с ней после возвращения.

– Ты должна кое-чему научиться.

– И ч т о, ты предполагаешь, это должно быть?

– Посмотри на вещи реально, Эми!

– Я знаю, ты думаешь, что я спала только с одним мужчиной. Так вот, позволь мне сообщить кое-какие новости. Я гораздо опытнее, чем тебе кажется. У меня было несколько любовников.

Это ложь, но возможно, и не совсем. Она испытала неутоленное желание. После шестнадцати лет брака с мужчиной, который думает обмануть ее субботними конференциями, и с пятнадцатилетней дочерью, знающей об оральном сексе больше, чем она сама, неутолимая жажда звучит слишком мягко. Страстное желание единственного мужчины, которого она хотела, очень особенного мужчины в ее жизни.

– Только не рискуй своим браком, малышка! – с начала их дружбы в Лондоне Мона всегда принимала роль старшей мудрой сестры.

Долго сдерживаемое негодование Эми поведением Л у прорвалось наружу.