Текст книги "Ясное солнышко"

В тарантасе

После десятидневного плавания по сибирским рекам, наши путешественники доехали до Томска. Оттуда 1 500 верст они должны были ехать на лошадях в тарантасе.

– Где же тарантас, папуля? Какой он и как мы усядемся? А Петр Иванович поместится? Да? – больше всех беспокоилась Лёля.

– Успокойся, детка. Тарантас нас ожидает. А вот Петру Ивановичу места не хватит. Что ж делать! Пусть идет пешечком.

– Как?! Как же это, папулинька! Обещали ему… И вдруг, бедный, пешком такую даль… – лицо девочки вытянулось, и губы задрожали.

– Может, дочурка, ты уступишь ему свое место? А сама пойдешь пешком… Так, что ли?

– Ты шутишь, папуля!.. Ах ты, папуличка, мой бесценный!.. Ведь ты шутишь? Да? Я знаю, Петр Иванович поедет с нами! – И девочка обняла своего папу крепко за шею и стала звонко целовать.

На другой день рано утром привезли во двор гостиницы тарантас, в котором путешественникам предстояла такая длинная дорога.

Дети с няней гуляли и увидели его первые. По лестнице послышались их нетерпеливые шаги.

– Мама, мамочка! Папуля, тарантас привезли! – громко кричали они.

– Вот так карета! Болыная-преболыная, с дом! – сообщала Зинаида.

– Уж ты, Зинок, порядочно прибавила. И вовсе не с дом! Только, правда, очень большой наш тарантас. Такого я и не видывала. Папа, мамочка, пойдемте, посмотрите, – просила Лёля…

Пошли смотреть тарантас. Он был огромный, глубокий, пустой внутри – без всякого сиденья, снаружи весь кожаный, с окнами без стекол; окна задергивались кожаными занавесками.

– Сколько же лошадей повезут этот тарантас? – спрашивала Лёля.

– Я думаю, сто лошадей! – заявила Зина.

– Уж ты, Зинушка, всегда поспешишь и людей насмешишь.

– Все увидите, детки! Скоро будем укладываться, – сказала мама.

Середину тарантаса заставили чемоданами, укрепили их веревками, на чемоданы наложили массу подушек, и вся семья села довольно свободно. Петр Иванович поместился на козлах.

Пятерка крепких сибирских лошадок повезла этот самый тарантас.

– Петр Иванович, вы не упадете? – беспокоилась Лёля.

– Не беспокойтесь, Леночка… Благодарю! Мне отлично, – отзывался с козел молодой человек.

Почти две недели с редкими остановками ехали наши путники от Томска до Иркутска. Много нового, невиданного повстречали они дорогой.

– К одной!.. К одной!.. – беспрестанно кричал ямщик, обгоняя и встречая обозы.

Длинными вереницами тянулись обозы по сибирскому тракту. Худые, изможденные лошади еле волокли тяжело нагруженные воза.

– Что это они везут? – спрашивали дети.

– Из Сибири – меха, из Китая – чай, а в Сибирь – все товары: там ведь почти нет фабрик и заводов, – отвечал им папа.

Обгоняли наши путники целые партии арестантов. Лишь только заслышится вдали звяканье цепей, как Лёля вся переменится в лице. Родители ее доставали денег, тарантас останавливался, из партии подходил человек в кандалах, и ему подавали, что могли.

– Спасибо! – говорил он, и многие из партии кивали головами, благословляли проезжих.

– Бедные, бедные! – шепчет Лёля. – И зачем они делали дурное! Их ведь простят потом, папуля?

– Может быть, и простят.

Через реки в Сибири мостов не было: переезжали на «самолетах». Посмотреть вдоль реки – видишь ряд лодочек, связанных канатом, последняя прикреплена на якоре посреди реки. Сам «самолет» устроен на двух или трех больших лодках и стоит привязанный у берега, ожидая пассажиров; въедут на него тарантасы, телеги, войдут люди, и вся отпущенная машина летит по воде к противоположному берегу… Никто не гребет, ничто не везет, «самолет» несется сам движением воды; его держат лодочки на канатах и не дают ему убежать по течению, да мужичок без особого труда правит рулем. Вот уж, действительно, «самолет».

Встретился дорогой и «золотой караван».

– Отчего он – «золотой караван»? Это простые повозки, и больше ничего! – удивлялась Лёлечка.

– А в этих простых повозках внутри крепко привинчены ящики с золотом, – объяснял папа.

Дорога утомляла, надоедала; дети радовались малейшему разнообразию, особенно нетерпеливо ожидали они станций.

– Вот скоро будет станция, – говорит им папа. – Я спрошу себе яблоков, груш, слив, винограду. А ты чего хочешь, Лёля?

– Да ведь фруктов тут, папуля, нет! – сомневается девочка. – Уж я бы лучше съела котле-точку горяченькую.

– А ты, Зинуша?

Я хочу сосисочек и пирожных.

– Петр Иванович, сейчас станция. Небось, хотите горилки да малороссийского сала? Мы вам закажем.

– Благодарю вас, я горилки не пью, – улыбаясь, отвечал с козел попутчик.

– А я вам, мои милые, предлагаю лучше супу, яиченку да самоварчик. Согласны? – говорит мама.

Лишь только заслышится вдали звяканье цепей, как Лёля вся переменится в лице. Родители ее доставали денег, тарантас останавливался, из партии подходил человек в кандалах, и ему подавали, что могли.

– Согласны, согласны! – весело кричат девочки; у них после таких разговоров действительно разыгрывается аппетит.

Приезжают на станцию: грязно, неуютно – еле дозовешься кого-нибудь.

– Нельзя ли мяса, яиц, молока, масла доставить? – просят приезжие.

– Однако, ничего у нас нет.

– Ну так ставьте самовар.

– Вот тебе яблоки и груши, папуля! – смеется Лёля.

– Да ведь ты и котлет горяченьких не получила, и Зина сосисок не видала, и мама наша осталась без супу, а Петр Иванович без горилки! – шутит папа.

Выпьют чаю, перекусят и опять в дорогу. Позвякивает колокольчик под дугой, покрикивает ямщик, тарантас несется.

Тут дорогой, в тарантасе, вышла у родителей с Лёлечкой маленькая, но памятная для них история.

В тарантасе между вещами находился огромный саквояж, запертый на ключ. Приезжая на станцию, мама с няней уносили прежде всего из тарантаса младших девочек и, отдавая Лёле ключ от саквояжа, поручали достать то белье, то гостинцев или что-нибудь другое. Девочку дожидался папа или еще чаще Петр Иванович.

На одной из станций, роясь сама в мешке, мама заметила, что от целой большой пачки шоколада осталось несколько мелких обломков.

– Лёлечка, ты отломила шоколад? Ты, верно, сестрам давала? Отчего ты не спросила меня? – сказала мама.

– Нет, я не трогала, – отвечала девочка.

– Няня, вы брали шоколад?

– Нет… На что он мне.

Виноватого не находилось. Перерыли весь саквояж – шоколад пропал.

Отец решил переговорить сам с Лёлей и выпытать у нее правду.

– Лёля, дружочек мой, ни я, ни мама ничуть не рассердимся, если ты съела этот шоколад или отдала кому-нибудь, но нам тяжело и горько, если ты нас обманешь.

– Я не трогала, папуленька… Не знаю, где он… Правда, не трогала! – со слезами в голосе твердила девочка.

– Посмотри, как огорчена мама! Шоколада, конечно, не жаль, но она думает и на няню, и на попутчика.

Весь день Лёля была смущена, молчалива и даже как-то осунулась. Под вечер, улучив минутку, когда мама была одна, разрыдалась.

– Прости меня, мамочка, это я съела шоколад.

– Весь? – ужаснулась мама.

– Весь.

– Когда же?

– Вчера.

– Ведь ты же захворать могла… Такую массу! Ну, спасибо, что сказала правду.

Маме с отцом было очень тяжело. Они понять не могли, что стало с их девочкой. Почему она, такая правдивая, их обманула и, совсем не лакомка, съела массу шоколада. Лёля была какая-то странная, смущенная, грустная.

Ночь путники решили провести на станции. Подъехали уже поздно, часов в одиннадцать, перенесли сонных девочек, и мама с дорожным фонариком стала доставать в тарантасе подушки и все поправлять. Вдруг внизу тарантаса на полу, под сеном, что-то блеснуло. Что же это? Шоколад! Весь пропавший шоколад… Сердце матери сначала замерло, потом забилось шибко-шибко… она была поражена и рассказала все мужу. Решено было переговорить осторожно с Лёлей.

Помолившись на сон грядущий, она, такая кроткая, смущенная, опустив печально худенькие ручки, подошла проститься к своим родителям.

– Лёля, – сказала ей мама, – ведь я нашла весь пропавший шоколад на дне тарантаса.

Милое личико просияло, счастливая улыбка озарила его.

– Нашла, мамочка? Неужели? Значит, его никто не съел?

– Зачем же ты, глупая девочка, сказала на себя? – спросил ее папа.

– Мамуленька была такая скучная, думала на других. И ты тоже был скучный.

– Лёля, дорогая моя, только все же надо всегда говорить правду.

– Я так и хотела. Только я думала – вы перестанете быть скучными. И потом я вспомнила нянину сказку: там говорится, что пострадать за других даже очень хорошо.

Странная маленькая девочка бросилась обнимать папу и маму.

Каким образом попал шоколад на дно тарантаса, так и осталось неизвестным: верно, кто-нибудь, не заметив его, выронил.

В Иркутск путешественники приехали вечером, остановились в гостинице. Лёлин папа расплачивался с ямщиком, няня переносила вещи, девочки спали. Только Лёля, лежавшая уже на диване, подняла головку с дивана и тревожно смотрела на маму: она заметила, как та опустила голову на руку и слезы закапали из ее глаз.

Вдруг две маленькие родные ручки охватили маму за шею, милая русая головка прижалась к ее груди.

– Мамуленька, радость моя! Бесценная! Незаменимая! О чем ты плачешь? Ты о бабушке скучаешь? Да? Не плачь, мамочка!

– Нет, Лёлечка, это просто от усталости. Вот и прошло! Там, где вы три со мной, да папуля наш, – не может быть мне скучно. Лишь бы вам было хорошо.

В Иркутске

Шесть лет в Иркутске были самым счастливым, незабвенным временем для нашей знакомой семьи. Жилось им спокойно, приятно. У них был хороший двухэтажный дом, сад, огород, оранжерея.

В саду и в огороде у девочек были свои грядки, над которыми они много трудились. Как здоров, как весел был этот труд! Лёля, окончив ухаживать за своими грядками, помогала сестрам. И сколько счастья, сколько радости приносили детям их собственные первые огурцы или маленькие арбузы. Ведь вырастить их в Сибири – не шутка: каждый вечер приходилось закрывать растения плетеными из соломы колпаками, каждое утро надо было снимать эти колпаки. Забудешь – и все пропало: замерзнут растения. Случалось, что и в середине лета неожиданно выпадал там снег, и девочки бежали без памяти закрывать свои грядки.

Лёля очень любила цветы, особенно васильки. Она привезла с собой их семян и каждое лето сеяла себе целую грядку.

– Какие душки эти цветочки! Так их, миленьких, люблю! Помнишь, мамочка, как они у нас красиво растут между рожью. А какие из них выходят чудесные веночки!

В Сибири васильки не растут нигде. Может быть, потому и были они бессознательно дороги маленькой Лёле, что напоминали ей далекую родину. Но в ее семье даже младшие сестренки всегда говорили, что «василек – любимый цветочек Лёлечки».

В Иркутске вскоре и дом, где жила Лёля, и сараи на дворе, и оранжерея сделались приютом разных несчастных и калек – животных.

Частенько приходила девочка к маме с просьбой принять на житье спасенного котенка, вытащенную изо рта кошки птичку, купить безногую козочку или с ободранным ухом белку.

Раз, отправившись встречать отца в институт, где он служил, Лёля на дворе, в помойной яме, услышала какой-то писк. Побежала она за папой, привела дворников, разрыли яму и вытащили трех маленьких, еще живых щенят. Лёля, взволнованная, притащила домой всех дворняжек.

– Позволь, мамуля, оставить. Мне их жаль! Вспомнить ужасно! Безжалостный кто-то, живых закопал! Бедные собачурки!

Дворняжки поселились на дворе в сарае, и Лёля о них очень заботилась.

У Лёли была большая любимица, канарейка Милка, которую ей подарила подруга. Канарейка жила уже три года, отлично знала и любила свою маленькую хозяйку. Лёля сама чистила клетку, кормила и несколько раз в день заходила поговорить со своей Милкой. Лишь только птичка завидит девочку, так радостно затрепещет и так посматривает на нее, как будто хочет что-то сказать. Лёля брала ее в руки, целовала нежно желтенькую головку и пускала полетать по комнатам…

И вдруг в один злополучный день, когда Лё-лечка утром пошла чистить свою клетку, зала огласилась ее громкими воплями. Мама бросилась туда. На полу около сломанной клетки неутешно рыдала Лёля, а кругом валялись только желтенькие перышки.

– Не буду его любить. Видеть не хочу противного Мурку. Пусть на глаза не показывается! – сквозь горькие слезы твердила Лёля.

Мама не могла удержаться от слез при виде своей огорченной девочки. Напрасно она утешала ее, предлагая купить другую птичку.

– Не надо, мамуля, милая… Все равно это уж не моя Милка… Не хочу другой птички…

Лёля долго горевала. Она даже не заходила в залу, где пустой столик напоминал ее любимицу. Она не хотела видеть и злого Мурку, которого еще котенком спасла из воды.

Раз Лёля стояла у окна детской и смотрела на двор. Внезапно она вся изменилась в лице и бросилась со слезами к маме.

– Верни, верни его, родная… Уж я прощу, прощу на этот раз! – твердила она.

– Что такое? Кого? Не понимаю, Лёлечка!

– Аннушка Мурку потащила куда-то… Верно, занести хочет. Верни! Я его прощу.

Оказалось, что кухарка пошла по двору с котом на руках. Лёля подумала, что его изгоняют из дома: доброе сердечко не выдержало и простило виноватого.

– Позволь, мамуля, оставить. Мне их жаль! Вспомнить ужасно! Безжалостный кто-то, живых закапал! Бедные собачурки!

– Да что ты, Лёлюшка, беспокоишь себя! – говорила Аннушка. – Да разве я без твоего позволения отдам кота! Просто взяла его погулять. Не тревожь себя, барышня моя!

Хорошо жилось девочкам в Иркутске. У них было много маленьких друзей, и все льнули особенно к Лёле: все ее любили, без нее не устраивалась ни одна игра. Летом их папа и мама брали из института гостить к себе сироток – таких, у которых не было близких, и своими ласками старались хотя отчасти заменить им родную семью.

В саду у детей стоял довольно большой деревянный дом с дверью, с окнами и с мебелью внутри. Там они играли целое лето.

Часто, открыв окно в сад, приютившись с работой так, чтобы не стеснять свободы детей, мама с удовольствием присматривалась к их играм. Какие это были интересные игры и занимательные разговоры!

– Когда я вырасту большая, у меня будет много заправдашных детей, я их буду очень любить! – раздавался тихий голосок Лёли.

– А ты мне дашь понянчиться с твоими детьми? – спрашивала толстушка Зина.

– Если ты будешь хорошо себя вести, тогда дам. Конечно, ненадолго. Я хочу сама нянчить своих детей.

– Давайте играть в барыни… Лёля, ты будешь у нас кухарка, ты будешь стряпать разные кушанья… А мы с Зиной и Лидой будем барыни… Хорошо? – предлагала которая-нибудь из подруг.

– Нет. Лучше я буду лесничиха и буду жить в этом доме, а вы с детьми заблудитесь в лесу. Я вас найду, приведу к себе и буду отогревать, кормить. Мы будем очень бедные: и в лес за дровами станем сами ездить, и воду возить, и стряпать, и стирать. Это будет хорошая игра! Да?!

Лёлечка больше всего любила такие игры, где она кого-нибудь спасала, помогала, ухаживала, о ком-нибудь заботилась.

Мама одевала своих девочек очень скромно, но чисто. У них было только по одному праздничному беленькому платью, которые постоянно мылись и переодевались, а дома девочки всегда ходили в простых ситцевых платьях и в передничках.

В Иркутске дети перезнакомились с очень богатыми семьями золотопромышленников, но папа неохотно пускал их туда.

– Наши девочки увидят там шелк, бархат, позолоту, лакеев, экипажи, лошадей – всю эту безумную роскошь… Как бы не стали они завидовать! Как бы не показалось им тесно и неприглядно в нашей бедной обстановке? – говорил он.

– Пусть видят все. Но я уверена, что родной дом, ласки и любовь отца и матери им всего дороже! – возражала мама.

Она не ошиблась. Дети видели в богатых сибирских домах и зимние сады, и фонтаны, там подавались дорогие кушанья и фрукты на золоте и серебре, их отвозили домой в роскошных колясках, их баловали и ласкали. Маленькие друзья их ходили в шелку, кружевах и лентах; у них было множество дорогих игрушек… Но девочки в гостях через три-четыре часа уже томились, и скучали, и рвались домой.

– Соскучились о вас, моих незаменимых… Нигде так не хорошо, как дома! – говорила Лё-лечка, возвращаясь из гостей и радостно бросаясь на шею папе и маме.

Ах, какое счастье, какое сокровище была эта маленькая девочка!

Лёля в институте

Лёля, Зина и Лида рано стали учиться разным работам. Видя, что их папа и мама постоянно трудятся, дети тоже не хотели отставать от них.

В доме всего было две прислуги: кухарка и няня, а дом в Сибири был большой – двухэтажный. Утром Лёлечка вставала рано, заваривала и разливала чай, мыла чайную посуду и помогала няне убирать комнаты… А присмотреть и занять сестренок тоже было нелегко: толстушка Зина была преглупенькая – то хохотала целый день без умолку, то капризничала, то ссорилась с Лидой. И никто не умел ее так скоро уговорить, успокоить, как старшая сестра, и дать ей занятие, которое бы ей нравилось.

Лёля очень любила работать и делала все аккуратно; она подрубала кухонные и чайные полотенца и метила все простое белье. До сих пор ее мама хранит, как дорогую память, намеченные еще неопытной маленькой рукой салфетки.

А какая была радость, когда Лёля сшила первую кофточку для своей сестры!

Не забыть никогда ее маме этих чудесных, больших глаз, с такой любовью и верою обращенных к Богу, этих худеньких ручек, сложенных на груди.

– Смотри, Зиночек, я для тебя что сшила: ты мою работу будешь носить! – с восторгом говорила она.

– Вот и отлично, Лёлечка, теперь ты у нас будешь портниха! – воскликнула Зина.

Семи лет Лёля начала учиться. Вот когда поразилась мама. В этой маленькой голове все было особенно: успехи ее росли, как в сказке, не по дням, а по часам. Девочка все понимала, каждое слово, казалось, схватывала на лету и не забывала ничего.

Папа купил рояль, и в тот же день под вечер в доме были удивлены, что из залы слышится какая-то тихая мелодия. Мама приоткрыла дверь и увидела, что Лёля одной рукой облокотилась на рояль, а другой подбирала какую-то гармоничную мелодию; была ли это ее фантазия или она слышала ее где-нибудь – неизвестно. Мама тихо удалилась. В маленькой девочке теплилась искра Божия. Сначала Лёля стала играть по слуху, а потом под руководством хорошей учительницы. Она горячо полюбила музыку: в ней развивался талант.

Все прекрасное было доступно и понятно семилетней Лёле: она любила музыку, пение, стихи, она восторгалась Ангарой, снежными горами Байкала, могучими сибирскими кедрами; она жалела и помогала всеми своими маленькими силами несчастным и обиженным. Жизнь девочки была так полна, так нужна, и ее так много любили.

Девяти лет Лёля поступила в сибирский институт. Жила она дома, а туда ходила только учиться.

Подготовлена девочка была отлично, но все-таки маме как-то жутко было отправлять ее на экзамен: ребенок вступал в новую пору жизни, на трудовую дорогу.

Утром Лёлечка оделась в новую институтскую форму, и папа с мамой благословили ее иконой Божией Матери. Как горячо она молилась! Не забыть никогда ее маме этих чудесных, больших глаз, с такой любовью и верою обращенных к Богу, этих худеньких ручек, сложенных на груди.

Затем она бросилась обнимать папу и маму и без конца целовала их руки, голову, лицо, плечи. Маме хотелось тогда плакать, но она сдерживала себя, чтобы не расстроить свою девочку перед экзаменом.

Лёля подымалась со своим папулей по лестнице, а мама стояла внизу и провожала их нежным взглядом. И пока Лёлечка не скрылась, она все кивала маме головкой, все улыбалась, все посылала воздушные поцелуи…

Экзамен она выдержала блестяще и стала ходить в институт. Подруги все горячо полюбили маленькую Лёлю.

В 12 часов мама посылала Лёле горячий завтрак, молока и немножко гостинцев. И что же! Она узнала, что девочка почти все отдавала своим подругам.

– Лёля, как же ты сама-то целый день голодная? Нельзя, моя девочка, ты захвораешь! – выговаривала ей мама.

– Ах, мамочка, ведь жаль… они так смотрят: им тоже хочется вкусного… У некоторых девочек никого нет родных, и никто к ним не ходит! – отвечала с грустью Лёля.

Зиночка и Лида очень скучали без сестры: целый день они дожидались ее возвращения.

– Вот она! Наша «институтка» идет! – радостно на весь дом кричала Зинаида, увидав в окно возвратившуюся сестру.

Девочки бежали ей навстречу, расстегивали пальто, снимали с головы платок, несли в комнату ее книги, и Лёля рассказывала им все институтские новости.

Новый человек

В семье Лёли появился на свет новый жилец: мальчик Витя.

– У нас маленький господинчик! – радостно рассказывала всем Лёля.

– У нас есть братец, братец Витя! – кричали Зина и Лида.

Старшая же сестра в свободное от уроков время своими трудолюбивыми ручками шила малютке приданое: все простыни, пеленки были подрублены ею, все белье ею намечено.

Вскоре маленький новый человек сделался всеобщим любимцем. Сестры находили в нем все прелестным: и его ручки, и ножки, и гримасы, и то, как он распеленатый потягивался. Ни одно купанье не обходилось без них.

После купанья Лёля помогала вытирать и одевать брата, приговаривая:

– Что, сибиряк, хорошо вымылся? Любишь водичку! Теперь мамочка покормит тебя, и баиньки!

– Лёлечка, вот он у нас вырастет, будем его с тобой учить: на колени на горох ставить, наказывать, – шутила няня.

– Нет, нянечка, уж лучше будем его учить с лаской! – отвечала милая девочка.

Лида и Зина в ванночке после купанья брата всегда мыли своих «Дюймовочек». Так назывались маленькие резиновые куколки; с ними проделывалось все то же, что и с Витей. А из-за крестин произошла целая история: крестная мать – Зинаида – не захотела отдать Лидочке ни рубашечки, ни ризок.

Раздался страшный плач. Лёля бросилась в детскую:

– Что у вас?

– Она меня прогнала из крестных матерей, – плакала Зина.

– Какая же она крестная мать, – жаловалась Лида, – если не дает моему ребенку, моей «Дюймовочке» рубашки и платья.

– Отдай рубашку, и играйте дружно! – помирила их Лёля.

У Лёли тоже была резиновая «Дюймовочка», но она перестала ею играть с тех пор, как поступила в институт.

Однако папа с мамой поймали свою детку и сконфузили… Отец увидел первый и привел маму: они долго любовались молча. В комнатке Лёли горела лампадка; девочка стояла в полумраке, нагнувшись над стулом, и, засучив рукава, пресерьезно в каком-то блюдце мыла свою «Дюймовочку»; потом она осторожно снесла ее на постель, очевидно, там было приготовлено белье, и начала ее пеленать… Тут родители не выдержали, со смехом вошли в комнату, сели на кровать, ласкали и обнимали свою девочку вместе с «Дюймовочкой».

– Папуля, мамочка, только не говорите в институте, что я ее купала! А не то подруги смеяться станут, – раскрасневшись, просила Лёля.

– Если не хочешь, милая, конечно, не скажем.

Папа с мамой с улыбкой смотрели на эту сцену: их музыкантша, их серьезная институтка, – Лёля была то же наивное дитя с пылким воображением.

И как она была мила, – сконфуженная, с этой выкупанной резиновой «Дюймовочкой»!