Текст книги "Барышня Дакс"

VI

В конторе на улице Террай господин Дакс и пятеро его служащих работали.

Постукивание пишущих машинок чередовалось с постоянными телефонными звонками. Лампы горели, хотя час был еще ранний – с узкого двора в окна проникал только сероватый полусвет, слишком слабый даже для пишущих на машинках. В мрачной комнате светились только яркие круги, которые отбрасывали на потолок зеленые картонные абажуры. Пронзительный голос господина Дакса диктовал циркулярное письмо.

– Готовы, Мюллер? Нет? Нет еще? Приятно иметь вас секретарем! Готово?

Шанхай продал на этой неделе много бумажной пряжи по старой цене. Что касается до патле, цены стоят несколько более твердо.

Требования из Кантона все увеличиваются. Есть спрос на шелка сирийские и из Бруссы.

Наши цены: шелк-сырец Сирийский 1-й сорт, 9/11 фр. 41/42

Шелк-сырец из Бруссы, 1-й сорт 14/20………… 40/41

Шелк-сырец из Бруссы, 2-й сорт 14/20…………89/8 95

Шелк-сырец японский в нитках 1 1/2 13/10……… 41/50

Шелк-сырец Какеда 1 лошадиная голова……….. 40

Что такое?

В широко распахнувшуюся дверь ворвалась госпожа Дакс, и барышня Дакс следовала за ней.

Последовало изумленное молчание. Еще ни разу, сколько могли запомнить служащие, госпожа Дакс и барышня Дакс не приходили вместе в контору на улице Террай. Все пишущие машинки инстинктивно остановились.

Господин Дакс очень высоко поднял тонкие брови. Однако его изумление не было демонстративным.

– Почему вы пришли сюда? – спросил он.

– Потому что…

Госпожа Дакс произнесла это «потому» с горячностью, но она тотчас же остановилась и взглядом указала на пятерых служащих.

– Сюда, – указал господин Дакс.

Он прошел впереди жены в склад. Барышня Дакс молча и как бы готовая ко всему шла за матерью.

Закрыв дверь, господин Дакс повернул выключатель. Зажглась переносная лампа, теперь подвешенная к стене на крюке. Обширное помещение, наполненное сложенными в порядке тюками, осветилось слабым желтоватым светом.

– Ну? – спросил господин Дакс.

– Ну! – закричала госпожа Дакс, сразу же выйдя из себя, и ее марсельский акцент возродился, как в минуты самых сильных волнений. – Ну, мы пришли сюда, оттого что эта девица не хочет больше выходить замуж!

– Не хочет больше чего?

– Не хочет больше выходить замуж! Я, кажется, ясно говорю, не так ли? Алиса не хочет больше выходить замуж. Она отказывается выходить за вашего доктора! Поняли?

Господин Дакс почел лишним отвечать. Он спокойно снял с крюка электрическую лампу и поднес ее к самым глазам барышни Дакс. Потом:

– Что означает эта шутка? – рассвирепел он. Все это происходило во вторник, 11 октября 1904 года. А с пятницы 23 июля 1884 года, дня своего рождения, никогда еще барышня Дакс не сопротивлялась отцовской или материнской воле. Но, без сомнения, времена таинственным образом изменились. Оттого что на вопрос господина Дакса, вполне походивший на приказание, барышня Дакс отвечала голосом решительным, хоть и очень тихим:

– Это не шутка.

В резком свете электрической лампочки лицо барышни Дакс казалось задумчивым и упрямым. Господин Дакс посмотрел на опущенные ресницы, сжатые губы, вертикальную складку на лбу. Никакого бунта не было в этом лице; в нем была решимость – обдуманная, спокойная, непоколебимая.

Господин Дакс, привыкший к постоянному и немедленному подчинению, вместо того чтоб удивиться, пришел в бешенство:

– А? – сказал он гневно. – Это не шутка? Что же это в таком случае? Неисполненное обещание? Нарушенное слово?

Барышня Дакс осмелилась прервать его:

– Я не…

– Зато я дал слово! Я дал слово, и я спрашивал тебя, прежде чем дать слово. Что? Разве тебя силой выдают замуж? Согласилась ты или нет?

– Я согласилась, но…

– Но теперь ты отказываешься? Немного поздно! Ты сказала да, и будет да.

Сухим жестом он повесил лампу на место, давая понять, что разговор прекращен и визит окончен. Но в то время как он протягивал руку к дверной ручке, он остановился, пораженный: стоявшая неподвижно барышня Дакс отчетливо качнула головой слева направо и справа налево.

– Что? – спросил господин Дакс. – Ты не поняла?

– Я не пойду за господина Баррье.

Сказано это было очень тихо, но таким решительным тоном, что господин Дакс, окончательно сбитый с толку, остолбенел. И госпожа Дакс, от нетерпения переступавшая с ноги на ногу, ринулась в битву:

– Она не пойдет за него! Слыхано ли это! Двадцатилетняя девчонка, которая «не пойдет!» И которая командует отцом с матерью!

Господин Дакс тем временем раздумывал. Быть может, он начинал уважать эту неожиданную энергию, которая ему сопротивлялась. Быть может, он почувствовал, как в тайниках его души пробуждается отцовский инстинкт: конечно, в ней, как и в нем, текла добрая севенская кровь, в этой девочке, до сих пор такой тихой, и она прорвалась вдруг, властная и упрямая! Менее резко господин Дакс спросил:

– Отчего?

И так как его дочь продолжала молчать, он повторил:

– Отчего? Ты не хочешь пойти за господина Баррье? Я думаю, это не пустой каприз. У тебя должен быть повод. Скажи.

Фраза, некогда слышанная и вечно живая в памяти, просилась с губ барышни Дакс:

– Я не хочу пойти за него, оттого что он не любит меня и оттого что я не люблю его.

– Что она говорит? – закричала возмущенная госпожа Дакс.

Но господин Дакс движением руки приказал ей замолчать. Теперь он рассуждал совсем спокойно, как хладнокровный человек.

– Что он тебя не любит, ты не можешь знать. Твоя мать и я, заботясь по мере сил о твоей пользе, напротив, решили, что он любит тебя. Что ты не любишь его – ты знаешь об этом еще того меньше. Девушка может ясно узнать себя только на следующий день после свадьбы. Поэтому твои доводы ничего не стоят. Есть у тебя другие доводы? Отвечай.

Барышня Дакс продолжала молчать.

– Других доводов нет? В таком случае…

Он вместо конца фразы пожал плечами, но барышня Дакс, по-прежнему в высшей степени тихая и упорная, еще раз качнула головой справа налево и слева направо:

– Я не пойду за господина Баррье.

– За кого же ты пойдешь в таком случае? – спросил внезапно господин Дакс. – Да, за кого? Ты, верно, нашла другого, не так ли? Ты любишь… Ты воображаешь, что любишь кого-нибудь?

Зардевшись, барышня Дакс отодвинулась назад:

– Никого!

– Никого? В таком случае…

– Я не пойду за господина Баррье.

На этот раз господин Дакс недоверчивым взглядом испытующе оглядел лицо дочери. Наконец он холодно сказал:

– Увидим. У меня нет никакой возможности принудить тебя выполнить данное слово. Но я могу заставить тебя подумать. Ты подумаешь. Не забудь, что ты несовершеннолетняя и что тебе необходимо иметь мое согласие на брак по твоему вкусу. Что? Ты не думала об этом? Оставь! Я не дурак! И я ясно вижу тебя насквозь. Ты сейчас же вернешься домой. Ты отправишься к себе в комнату и останешься там. Это разбивает твои планы, потому что ты не можешь разгуливать? Тем хуже и тем лучше! Ты послушаешься.

Барышня Дакс внезапно подняла голову. В ее глазах сверкал гнев. Господин Дакс бесстрастно обернулся к жене:

– Вы будете так любезны и приставите к дверям вашу горничную. И вы будете отныне постоянно следить за вашей дочерью. А теперь уходите обе!

Он распахнул дверь и погасил лампу. В конторе служащие, охваченные при появлении хозяина прилежанием, трудолюбиво склонились над работой.

– Что касается господина Баррье, я сам предупрежу его. Или, вернее, пока не стану. Ступайте!

Дверь хлопнула.

На улице госпожа Дакс, которая только что опешила и чуть не задохнулась перед смелостью дочери-бунтовщицы, захотела взять свое:

– Алиса! – начала она решительным тоном.

Но барышня Дакс не слушала ее и по-мальчишески широким шагом направилась к дому.

Это была настоящая гонка. Отставшая, задыхающаяся, разгневанная госпожа Дакс безуспешно ускоряла шаги, чтобы поспеть за девушкой, которая, опустив голову и прижав локти, нырнула в самую гущу расталкиваемых ею прохожих. Улицу Пюи-Гайо и мост Морана они промчались все тем же бешеным аллюром. Затем последовала набережная с ее широкими и пустынными тротуарами, столь благоприятными для неистовой скачки. Барышня Дакс выиграла расстояние. За набережной следовала их улица. Барышня Дакс добралась до родительского дома, позвонила, вошла.

И когда госпожа Дакс, запыхавшись, добралась в свой черед до дверей, двери были уже снова заперты!

В страшном раздражении, даже не снимая шляпы, госпожа Дакс хотела подняться к дочери. На полдороге она остановилась и спустилась вниз:

«Чтобы поступить подобным образом, Алиса должна быть в ужасном гневе. Она не станет слушать, не поймет ровно ничего. В самом деле, даже отец не сумел поговорить с ней!»

Госпожа Дакс успокоилась на этой мысли.

Оставшись одна в своей комнате, барышня Дакс первым делом распахнула настежь окно и вздохнула полной грудью. От не видимой за платанами Роны уже веяло пронизывающим холодом. По направлению к парку проехала открытая коляска; барышня Дакс, на мгновение отвлекшись от своих мыслей, увидела закутанных женщин. Она отошла от окна и стала шагать взад и вперед по комнате.

Вдруг она села за свой столик, взяла лист бумаги, конверт и с решимостью обмакнула перо в чернильницу. Но, видимо, письмо, которое она собиралась написать, было трудным, оттого что перо долгое время оставалось неподвижным над листом бумаги.

Наконец барышня Дакс решилась. Сначала она написала адрес:

Господину Бертрану Фужеру,

секретарю посольства,

Hôtel de la Terrasse,

Монте-Карло.

Потом она начала на листе почтовой бумаги:

«Друг мой, я не совсем знаю, что будет со мной…»

И сразу же остановилась.

Она не находила слов. Перо снова опустилось. Барышня Дакс провела рукой по лбу, встала, опять подошла к окну.

По улице проезжала еще одна коляска, очень элегантная виктория, запряженная парой. На бирюзовых подушках лежала, развалившись, довольно красивая, пышно разряженная женщина. Эти слишком рыжие волосы, слишком продолговатые глаза, слишком накрашенный рот. Да, это было то самое создание, непорядочная женщина, которой поклонился однажды Бернар, возвращаясь из лицея. Барышня Дакс вспомнила, как он ее назвал: Диана д'Арк. Она два раза произнесла это имя странным голосом, беспокойным и глухим. И, внезапно охваченная таинственным страхом, барышня Дакс оторвалась от окна, вернулась к начатому письму, снова взялась за перо.

VII

До начала сезона в Монте-Карло оставалось еще добрых четыре месяца. И только профессиональные игроки да несколько туземцев, жителей Канн, Ниццы и Ментоны, посещали сады, прославленную террасу и салоны Казино, в которых еще не было элегантной публики зимнего сезона.

– Ни души, – сказал Бертран Фужер за три недели до того, выходя из курьерского поезда.

– Зато сейчас пора самых багровых закатов, – возразила Кармен де Ретц.

Покинув Сен-Серг, они условились встретиться в Женеве, чтобы вместе поехать на Ривьеру.

Сначала Фужер предложил для этого «почти свадебного путешествия» несколько менее отшельнический маршрут.

– Быть может, мы еще найдем кого-нибудь в Э или в Трувилле.

Но насмешница Кармен ответила:

– Вы нуждаетесь в публике для предстоящего дуэта? В гостинице они поместились в разных комнатах.

Этого потребовала Кармен де Ретц.

– Вовсе не из стыда или из уважения к чужому мнению! Но я дорожу самостоятельностью. И, кроме того, бесконечно прозаическая деталь: я хочу сама платить по своим счетам.

– Послушайте!

– Да, друг мой! Я не уступлю: у нас будут отдельные расходы всегда и везде! Я не слишком богата: для меня это достаточный повод, чтоб ни у кого ничего не брать. Кроме того, вы не богаче меня.

– Верю! И это в такой же мере повод для меня…

– Нет! Фужер, друг мой, поймите это раз навсегда и не обращайтесь со мной, как с гулящей девицей или как с дамой из общества! Я сделалась вашей любовницей, потому что я так хотела. И тем не менее я считаю себя равной вам. То, что мы в известные часы обмениваемся движениями, приятными для нас обоих, не должно нисколько отражаться на наших отношениях свободных индивидов. Я вам нравлюсь, вы мне нравитесь, и мы это доказываем. Из этого не следует, что я позволяю вам предлагать мне деньги или просить моей руки.

– Какая связь?

– Такая же, какая существует между куплей и продажей. Я отказываюсь и от того и от другого. Кармен де Ретц слишком убежденная феминистка, чтоб не быть полной собственницей своей персоны.

– В тот день, когда вы влюбитесь, – берегитесь!

– Вы неблагодарны, друг мой! Влюбиться! Мне кажется, что я уже влюблена. Даже по нескольку раз за ночь! Вы не находите?

Он поцеловал ее руку – галантно, но насмешливо.

– Ну конечно, нахожу! Но одно другому рознь. Она ударила его веером.

Так они жили друг подле друга, оставаясь вполне свободными. Они не злоупотребляли этой свободой и не расставались. Но ничего не было для них легче, как часто расставаться.

Первые дни прошли в экскурсиях. Скоро, однако, Кармен де Ретц наскучила полная праздность. Ей необходимо было иметь в распоряжении ежедневно несколько часов, чтобы посвятить их занятиям, перу и чернилам. «Дочери Лота» были окончены, или, по меньшей мере, Жильбер Терриан, в Сен-Серге ли, в Париже ли, или еще где-либо, заканчивал партитуру на приблизительное либретто. Но автор «Не зная почему» уже мастерил новую книгу.

– Заглавие найдено? – спросил Фужер.

– Да. Только оно и готово.

– А! Вдохновение не приходит?

– Его приходится тащить за уши! Монте-Карло очаровательное место, но я чувствую себя здесь словно осоловелой.

– Монакская курбатура![20]20
  Курбатура – разбитость, ломота в членах.


[Закрыть] Она вошла в пословицу. Пройдет. Кроме того, раз уж найдено заглавие!..

– О! Чрезвычайно простое заглавие «Совсем одна».

– Совсем одна! Гм! Это полно намеков. Детям моего возраста можно будет читать?

Как полагается, рулетка и trente-et-quarante вскоре вошли в их жизнь. И начиная со второй недели Кармен де Ретц, не умевшая ничего делать наполовину, проиграла все, до последнего десятифранкового билета.

– Мне это безразлично! – беззаботно заявила она. На насущный хлеб у меня хватит: четырнадцать изданий моей последней книжки, за которые я еще ничего не получила. Не пройдет трех дней, как у меня будет чек, и я превосходнейшим образом отыграюсь.

– Ай! Вот этого я и боялся!

– Друг мой, род человеческий разделяется на два вида: на игроков и на нотариусов. Я очень уважаю последнюю категорию, но сама принадлежу к первой. Вам это не нравится?

– Вовсе нет! Мне нравится это, тем более что мы, очевидно, сродни по духу: я не умею войти в категорию игроков, но я вполне уверен, что не принадлежу к категории нотариальной.

Они были чрезвычайно забавными любовниками: дни напролет они препирались и осыпали друг друга эпиграммами и насмешками. Только обоим им присущая любовь к красивым местам и бескрайним просторам объединяла их порой в немом восхищении. Но через минуту они снова принимались дразнить друг друга.

Быть может, они старались из стыдливой гордости скрыть друг от друга настоящее значение и подлинные размеры того, что они называли прихотью.

Однажды вечером – было это 13 октября, они кончали обед – они вернулись с мыса Мартэн, откуда смотрели на закат. Багровое небо пятнами крови и огня забрызгало все море, и перед этим пышным горном вечерний ветерок мягко шевелил черное кружево сосен. Теперь была ночь, молочная ночь. От садов пахло смолой. И свет рассеянных среди листвы круглых электрических фонарей был похож на лунный.

Они, любовники, молчали и смотрели в темноту. Из их молчания рождалась таинственная истома.

Внезапно Кармен де Ретц встала, как бы желая стряхнуть с себя эту истому:

– Фужер! Я не говорила вам…

Она раскрыла мешочек, который висел у нее на шее, и достала оттуда пачку синих кредиток.

– А! Прекрасно. Это знаменитый чек?

– Который превратился сегодня утром в новехонькие кредитные билеты. Друг мой, сегодняшний день был слишком созерцательным. Оно незабываемо – японское солнце через итальянские деревья. Но после двухчасового экстаза необходима реакция, необходимо действовать. Сегодня же вечером я отправлюсь к зеленому полю.

– Идем к зеленому полю! Но сначала – одно маленькое замечание. Кажется, ваша сумочка туго набита?

– Пять тысяч шестьсот.

– Так… Не полагаете ли вы, что благоразумнее будет оставить в кассе гостиницы кое-что про запас?

– Зачем?

– Род человеческий делится на два вида, и вы сами сказали мне, что не принадлежите к виду нотариусов.

– О, будьте добры, не думайте обо мне так дурно! Я достаточно взрослая, чтобы остановиться вовремя, даже во время игры.

Он насмешливо посмотрел на нее:

– Это зависит от обстоятельств. Вы превосходно умеете останавливаться, но не в trente-et-quarante, – в других играх, которые тем не менее принято считать еще более азартными.

Он не удержался, чтобы не расхохотаться; тем не менее, когда они входили в Казино, сумочка на цепочке была так же туго набита, как и прежде.

Салоны были еще полупустыми; многие столы, закрытые чехлами, свидетельствовали о малом количестве игроков. И все же игра велась довольно оживленно. Партнеры, стоявшие за стульями, не мешали игре, и крупье, избавленные от обязанности следить за ставками, ускоряли темп.

Шесть рулеток вертелось в первых двух залах под звон золота и серебра. Кармен де Ретц пренебрегла ими и направилась прямо в глубину святилища. Здесь trente-et-quarante производило меньше шума, но с большим толком. Один из игроков как раз встал. Кармен де Ретц заняла его место. Потом, вооружившись куском картона и традиционным гвоздем, она начала отмечать игру.

Фужер, стоя за ее стулом, смотрел на нее. И так как она все пытала счастья, он через несколько мгновений задал нескромный вопрос:

– Ну что, благоприятный миг еще не настал? Кармен де Ретц недовольно пожала плечами.

– Ступайте к рулетке, посмотрите, нет ли меня там! Смеясь, он оставил ее и послушно отправился прямо туда, куда она его послала. Он подошел к одному из столов. Шарик слоновой кости как раз упал в одну из лунок, и крупье известил победу номера 24.

– Теперь выиграет шестнадцатый, – предрекла какая-то молодая особа в поисках щедрого счастливца.

Она улыбнулась Фужеру. Фужер поставил экю на 16. Выиграло 19.

– Я в отчаянии, сударь.

– А я восхищен, сударыня. Я уже имел удовольствие встречаться с вами, не правда ли?

Он завязал флирт и потребовал свидания – по привычке.

Вдруг он вспомнил о Кармен. Как ее дела? Надо посмотреть.

Он вернулся к trente-et-quarante.

Кармен де Ретц играла, и играла крупно. С первого же взгляда Фужер увидел, что перед ней не было ни одного луидора – только жетоны и крупные кредитные билеты.

– Ого! – обеспокоенно прошептал он.

Он встал напротив играющей и кашлянул. Она подняла глаза и увидала его.

– Кхе! Кхе! Кхе! – сердито кашлял он.

Она вызывающе взглянула на него и толкнула три жетона на красное поле. Банкомет роздал карты.

– Шесть! Девять! Красное проиграло и цвет!

– Кхе! Кхе! Кхе! – еще раз кашлянул Фужер, испуганно указывая на три утаскиваемые жетона.

Кармен де Ретц в ярости развернула кредитный билет в пятьсот франков.

«Она сошла с ума!» – подумал испуганный Фужер. Билет упал на черное. Выиграло красное.

– Вот так-так! – сказал Фужер, на этот раз уже вслух.

Кармен де Ретц злобно поглядела на него и вооружилась тысячефранковым билетом. «Ого!» – решил Фужер.

Он проворно обошел стол и наклонился над ухом своей любовницы:

– Умоляю вас, – сказал он, – будьте благоразумны! Послушайте! Вот как вы умеете остановиться вовремя?

Она гневно ответила:

– Черт! Уходите! Сколько раз повторять вам, что вы приносите мне несчастье!

Он рассердился:

– Да перестаньте, это бессмысленно! Сколько вы проиграли?

– Я выигрывала, когда вас не было здесь! Уходите, уходите!

– Ни за что! Я останусь и сумею помешать вам наделать глупостей!

– Вы сумеете помешать мне? Вы?

Он изо всех сил старался оставаться спокойным:

– Кармен, еще раз я взываю к вашему рассудку! Они говорили очень тихо. Но их шепот начинал уже привлекать внимание соседей. На них смотрели. Она заметила это:

– Замолчите! – повелительно шепнула она и бросила на сукно тысячефранковый билет.

– На красное!

Одно мгновение Фужер оставался нем и недвижим. Его парализовало сознание, что он бессилен победить это упорство. Но вдруг его осенила забавная мысль:

– На черное! – торопливо крикнул он. – Тысячу франков, вот!

Он выхватил из своего бумажника единственную крупную ассигнацию, которая там имелась.

На зеленом сукне, подобном полю брани, оба кредитные билета, кредитка любовника и кредитка любовницы, оказались как бы на положении противников. Кармен де Ретц удивленно подняла брови. Но карты уже ложились:

– Два! Пять! Красное проиграло!

Лопатка крупье проворно завладела проигравшей ассигнацией и положила ее на ассигнацию выигравшую.

Фужер подобрал удвоившийся выигрыш, потом снова наклонился к Кармен.

– Я сказал, что помешаю вам сделать глупость! Проигрывайте сколько угодно, я буду играть против вас и выиграю у вас, чтоб потом вернуть вам все!

Она вздрогнула от гнева и хотела подняться. Но в ту же минуту искушающие слова удержали ее:

– Делайте вашу игру!

Тогда она посмотрела через плечо на Фужера. Он наблюдал за ней, готовый ответить на ее движение игрока. Она увидела бумажник, который он приоткрыл.

Ее охватило отчаяние. У нее оставались две ассигнации, по тысяче франков каждая, и восемь золотых жетонов. В бешенстве она пододвинула все.

– На швали: черное и цвет!

Фужер не колебался ни одного мгновения:

– На швали: красное и обратное!

И он бросил на стол свои два билета и прибавил к ним все содержимое карманов и кошелька, ровным счетом сорок луидоров. Обе суммы были равны.

Кармен де Ретц обернулась к своему любовнику. Внезапно ставшие враждебными взгляды их встретились. Это было странное, в некотором роде садистское, мгновение. Самому Фужеру, хотя его поступок и был подсказан ему рассудком, вдруг страстно, дико захотелось унизить эту враждебную ему волю, победить ее и вызвать слезы на этих сверкающих глазах, с вызовом смотревших на него. И в то же время им овладевала смутная и таинственная чувственность, и внезапно охватившее его желание, как ударами бича, стегало его, желание, близкое к сладострастию! Чудесное и короткое ощущение. Мгновение спустя вновь захваченный материальным исходом сражения Фужер подумал: «Только бы не выиграл банк».

Для этого достаточно было, чтоб два раза вышло «тридцать одно».

Но крупье возвестил:

– Семь! Пять! Красное выиграло, а цвет проиграл!

Послышался сухой звук отодвигаемого стула. Кармен де Ретц встала, совершенно спокойная, хоть и бледная. И поступью королевы удалилась. Она направилась к двери, высоко подняв голову, с презрительным челом. Заглядевшись на нее, игроки забывали делать отметки на своих кусочках картона. Фужер нерешительно двинулся за ней. Но он не отважился предложить ей руку. Он следовал за ней издали, мало заботясь о том, что рискует нарваться на резкость на глазах у всех.

Кармен де Ретц прошла три залы, потом атриум. На крыльце перед домом Фужер наконец догнал ее:

– Кармен!

Она не повернула к нему головы. Она не ответила. Она пошла скорее.

– Кармен, послушайте!

Она повернула направо, спустилась по первым террасам сада. Под темные магнолии уходила аллея – узкая и извилистая, благовонная и таинственная. Кармен де Ретц повернула туда, и ее платье среди ночных деревьев казалось пятном лунного света.

Тем временем Фужер ускорил шаги, схватил за руку свою любовницу.

– Умоляю вас.

Она вырвалась резким движением и побежала вперед, как преследуемый зверь. Его охватил страх: аллея выходила на большую террасу, которая висит на большой высоте над железной дорогой и морем. Он тоже побежал. Эта безумная в досаде и бешенстве была способна на все! Он мчался. Но нет! Добравшись первой до висящей в воздухе балюстрады, она остановилась и оперлась о нее. Он вздохнул свободно. И внезапно его страх перешел в нежность. Он подошел к ней близко, совсем близко, и самым ласковым голосом прошептал:

– Малышка Сита.

Она отвечала ледяным тоном:

– О! Прошу вас! Замолчите!

И она сама замолчала, положив голову на руки, устремив куда-то взор.

Он тоже безропотно оперся о балюстраду в нескольких шагах от нее.

Прямо перед ними, далеко внизу, вдоль обрыва тянулись четыре рельса. Еще дальше узкий пляж сверкал, как шелковая лента. А дальше море, необъятное, непонятное. Его не было видно. У него не было ни формы, ни цвета. Оно было только темной бездной, смутной громадой, влажность и подвижность которой можно было только предполагать. Оно широко раскинулось с востока на запад, между Монакским мысом, сверкающим четверной гирляндой огней, и скалой Мартэн, чей темный силуэт едва виднелся вдали. И от края до края нельзя было различить горизонта, затопленного, затерявшегося в теплой, вздымавшейся клубами влажности. Казалось, будто море тянется до самых звезд.

Стоял мертвый штиль. Ветерок не рябил поверхности воды, и пляж был совсем тихим. И все же неподвижный воздух жил, и казалось, что ветер чудесным образом остановился, не переставая трепетать. Вся ночь была наполнена безмерной тишиной, и сильный запах вод наполнял небо и землю. На совершенно безоблачной тверди сияло десять тысяч созвездий.

Смотревшие на все это, опершись бок о бок о каменную балюстраду, мало-помалу подчинились властному спокойствию, которое вошло в их смятенные души и всецело покорило их. Время протекало незаметно, так что они уже не чувствовали, минуту ли, час ли пробыли здесь. И с каждым мгновением их ссора все более удалялась от них, уходила в прошлое, становилась мелкой и нелепой. Они позыбыли ее. Наконец они приблизились друг к другу. Их плечи вздрогнули, коснувшись одно другого. И рука любовника вновь нашла стан любовницы. Вокруг них царила победительница-ночь.

Долго еще они пробыли так, прижавшись теплой щекой к щеке, и то же молитвенное восхищение одновременно наполняло грудь каждого из них. Потом желание медленно охватило их, и они смутились, почувствовав, как сжались их сплетенные пальцы.

Их взоры вместе поднялись к звездам. Вместе их взгляды встретились на одной синей-синей звезде, блестевшей так ярко, что отражение ее виднелось в море длинной дрожащей полосой.

– Сириус… – прошептал Фужер.

И звук его голоса среди царившего спокойствия удивил его самого.

Кармен де Ретц упорно смотрела на звезду.

– Внуки наших внуков такой же увидят ее в такие же ночи. И все же она умрет в свой черед, как и мы.

– Есть нечто такое, – сказал Фужер, – что не умрет!

– Не умрет?

– Огонь, которым она горит. Оттого что звезды гаснут, но загораются новые звезды. И небо, обновленное тысячи и тысячи раз, в этот вечер так же юно, как сто миллионов веков назад! Сегодня некие атомы встретились там, наверху, и из их соединения родился огонь. Завтра другие атомы родят такой же огонь. Так двое влюбленных, которые любят друг друга и которые умрут, нетронутою и неизменною оставят после себя свою любовь другим, будущим влюбленным. Сегодня это вы и я. Когда-нибудь – мой сын и ваша дочь. Все равно! Желание и сладострастие вечны.

Кармен де Ретц больше не смотрела на синюю звезду. Глаза Фужера были звездами, более прекрасными и более привлекательными. Вдали прозвучал колокол.

Тогда влюбленная выпрямилась трепетным усилием. Уже рука завладела ее рукой, уже другая рука обвилась вокруг ее стана. Она опустилась на нее, она не сопротивлялась.

И все же она внезапно вздрогнула, возмутилась: Фужер, дважды победитель, сунул ей в руку небольшой сверток шелковистых ассигнаций.

– Нет! О нет!..

– Да! Это твое! Умоляю тебя!

Он исступленно целовал ее в губы. Она растрогалась, подчинилась, взяла, ей захотелось ласки.

Она высвободилась, во рту у нее пересохло, грудь вздымалась. Ассигнации она оставила у себя и решилась стыдливо прошептать, наслаждаясь своим стыдом:

– Это мое, но с условием, что я заработаю их, не так ли, заработаю их – сегодня ночью.

Они торопливо шли к гостинице через благоухающий парк.

Когда они вошли, швейцар подошел к ним с подносом в руке:

– Вам письмо, сударь.

– Благодарю.

Он взял письмо, не открывая сунул его в карман и лихорадочно последовал за зовущей его женщиной.