Текст книги "Дети времени (Дети века)"

ГЛАВА XII

– Как вы думаете, приедут Кольдевины в нынешнем году? – спросила фру Адельгейд.

Но по выражению ее не видно было, чтобы она с нетерпением ждала ответа.

– Нет, – ответил поручик, – старик так огорчился происходившим у нас, что вряд ли они приедут.

О консуле даже не упомянули.

В летние недели не произошло ничего особого, только старый Сегельфосс изменялся и превращался во все больше и больше заселявшееся местечко. Поэтому Перу-лавочнику невтерпеж стало дожидаться до нового года, когда выдавались патенты на торговлю вином, и он начал продавать водку контрабандой, потому что было много желающих купить. И торговля эта внесла жизнь и веселье в скучные воскресные вечера.

Вблизи пароходной пристани то и дело строились новые дома, все сосредоточивалось тут, так что нижний Сегельфосс начинал походить на маленький городок. На том самом месте, где еще недавно стояли одни сосны! Не было сомнения, что течение жизни изменилось с тех пор, как король Тобиас поселился в этих местах. Тут стоял также дом Ларса Мануэльсена, и никак на окнах появились гардины? Его сын-семинарист, вероятно, не пожелал видеть отцовский дом без гардин. Но разве не стали после того очень многие справляться у Пера-лавочника о цене на гардины!

И стоило ли теперь какой-нибудь христианской душе сидеть у себя дома? Нет, тысячу раз, нет! Безземельные лопари, имевшие право косьбы по межам, к зимнему солнцевороту возвращавшиеся из диких лесов, считали, что не стоит так работать, если можно иметь готовую муку или обед на пристани. И мука такая белая! Если бы не картофель, земля, наверное, оставалась бы невозделанной, а если бы не требовалось молоко к кофе, то перестали бы собирать по лесам и корм для коз. Теперь жилось хорошо всем безземельным. Они шли на работы к Хольменгро и жили у него на хлебах. В субботу вечером получали квитанцию от десятника, и по ней заведующий пристанью выдавал, смотря по желанию, или муку или деньги. Да, жизнь была! Находились безземельные, делавшие долги, чтобы купить лошадь с телегой и заняться извозом. И что же? В короткое время они могли выплатить за лошадь и повозку, потому что зарабатывали деньгу. Деньги так и звенели в карманах, когда покупатели стояли у Пера в лавке. Вообще деньги – шиллинги уже не были редкостью. Этот извоз так обогащал окрестное население, что просто чудеса! Теперь каждый мог позволить себе чашку кофе после ужина и носить высокие воротнички летом. Окружной врач, Оле Рийс, уже начал сожалеть, что переселился в южный округ. За последние недели, что он жил на севере, дела его пошли блестяще. «Кой черт, – говорил Оле Рийс, – прежде народ обращался к врачу только в случае горячки, а теперь проезжают по две мили из-за какогонибудь нарыва на пальце».

И новому окружному врачу не было причин жаловаться. Он сразу приобрел популярность, и его вызывали ежедневно днем и ночью; вошло в моду обращаться к нему, и редкий нашелся бы дом, куда не пригласили бы нового доктора ради какой-нибудь пустяшной болезни. Плохо приходилось знахарям и знахаркам, умевшим лечить болезни; они влачили поистине жалкое существование; жаль было смотреть на них.

Новый окружной врач давно собирался сделать визит поручику в Сегельфоссе, но у него не хватало времени. Он откладывал свое посещение не из невежливости, как и сам сказал, когда, наконец, явился в один прекрасный день в поместье.

Его приняла фру Адельгейд; она всегда принимала гостей, потому что вообще чьи-либо посещения были ей менее приятны, чем ее мужу, и, может быть, они несколько развлекали ее в ее уединении. Фамилия доктора была Мус, и при взгляде на него невольно думалось, что фамилия подходящая (мус по-норвежски значит мышь). Доктор был маленький человечек, сведущий в медицине, с желтым лицом – он, очевидно, страдал желудком – и следами переутомления на лице, с большим носом, огромными безобразными ушами и жидкой растительностью на голове и подбородке.

Фру Адельгейд предложила ему остаться: в этот день в доме было маленькое торжество, – обед в честь мастера Виллаца, уезжавшего обратно в Англию.

Вошли отец с сыном, одетые по парадному, оказывая внимание друг другу. Поручик поздоровался с доктором и сказал несколько самых необходимых фраз. Пришел господин Хольменгро с детьми, своими двумя индейцами, как он называл их.

– Бедняжки, за что вы зовете их индейцами? – спросила фру Адельгейд.

– Моими маленькими индейцами? – ответил Хольменгро.– Это не напрасно, поверьте, они потомки Куометока, которых осталось очень мало.

– Как это?

– В них есть немного индейской крови, их мать была квартеронка.

– Стало быть, они квартероны, – сказал доктор.– Очень интересно.

– Чудные дети!– сказала фру Адельгейд и обняла обоих.

Обед прошел скоро, Виллацу надо было успеть переодеться в дорожное платье, и почтового парохода ожидали в скором времени. На высоком месте поставили караульного, чтобы он дал знак в усадьбу.

Поручик поднял стакан, пожелав Виллацу счастливого пути и благодарил за лето.

– Бог да благословит тебя! – сказала мать, – будь только добр и впредь добрым мальчиком! Папа дал тебе достаточно денег?

– Да, благодарю.

– Пойди и переоденься.

Доктор Мус не говорил ничего. Он, должно быть, был знатоком вин у себя дома, потому что выпив, смаковал вино и причмокивал губами. Вообще он старался показать, что его ничего не удивляет, что в доме нет ничего особенного, что он бывал в обществе, где пили одно шампанское. Может быть, доктор Оле Рийс, потерпев неудачу, успел предупредить доктора Муса, а может быть, он так долго откладывал свой визит к поручику, желая показать свое пренебрежение.

За кофием опять пришлось говорить одной фру Адельгейд, муж ее был в подавленном настроении и, по-видимому, думал только о Виллаце. Он вежливо выслушивал, что говорили, и иногда делал попытку отвечать, но тотчас умолкал. Можно было настойчиво обращаться к нему, но он так же настойчиво молчал. Он не всегда был так рассеян, вероятно, у него на душе было чтонибудь, но что?

Фру Адельгейд старалась не дать разговору окончательно замереть.

– Вы с севера, господин доктор?

– Да, из Финмарка. Мы, чиновники, начинаем свою карьеру там.

– Я слышала, что у вас здесь много дел?

– Да, масса. Особенно здесь, в окрестностях Сегельфосса.

– Это все результат деятельности господина Хольменгро. Не правда ли, господин Хольменгро?

Но доктор Мус строго логичен и отвечает: – Ха, ха! Думаю, что не вполне. Так выходит, что господин Хольменгро причина всех болезней.

Все переглядываются. Господин Хольменгро говорит, улыбаясь:

– Доктор лишил меня комплимента. Без сомнения, при таком количестве народа, как у меня, без докторской помощи обойтись нельзя, и надо ее иметь под руками. Так повсюду. Народу много, много и случаев, требующих врачебной помощи. Тут есть возчики, за всю жизнь не научившиеся осторожности; рука может попасть в колесо; человек может не справиться с лебедкой, шестерня может завертеться… На днях шестерней ушибло Оле Иоганна.

– Я только что был у него, – сказал доктор.– Ему не так уж плохо, потери крови нет, не более, как контузия, как называется у нас.

Фру Адельгейд надеется, что мужчины разговорятся между собой и бежит наверх к Виллацу. Бедная она! Невесело прощаться с сыном, с пением, с музыкой, с веселыми разговорами.

Когда она сошла вниз, все молчали. Она принесла несколько книг с картинками.

– Вот, дети, Виллац дает вам эти книги. А теперь будем кушать пирожное; хочешь, Марианна? Конечно. И ты, Феликс? Вот так…

– Он скоро готов? – спрашивает поручик.

– Сейчас. Ах, если бы не приходилось отправлять его так далеко. И собственно, зачем?

– Вовсе это не так далеко, фру, – пытается утешить ее Хольменгро.– Пароход большой, хороший; в воскресенье он уже будет на месте.

Фру Адельгейд улыбается против воли.

– Воскресенье как раз день, когда следует приезжать в Англию!

Господин Хольменгро тоже улыбается; да, английское воскресенье не весело.

– Я не знаю ничего веселого в этой стране.

– Фру – немка? – спрашивает доктор Мус.

– Да, слава Богу! – отвечает она и не слушает продолжения речи.

Вообще этот маленький человечек вовсе не так симпатичен, как часто бывают маленькие мужчины. Он сидел и рассматривал картины будто у себя дома, где тоже были литографии. О чем он думал? Фру Адельгейд сказала:

– В английских домах есть что-то, напоминающее отель. Я была во многих местах, и везде одно и то же. Слуги в костюмах кельнеров, сервировка изысканная, дамы обращаются в бегство тотчас после обеда. Прежде я думала, что люблю высокие дома, но…

– Отец мой, – заговорил доктор Мус, – юрист, ездил на конгресс в Англию. И он не хвалил ни тамошней жизни, ни людей.

– И какой это немузыкальный народ, – продолжала хозяйка, – они нанимают людей, чтобы играли и пели у них дома, нанимают, чтобы пели в церквах.

Доктор заметил:

– Такой культурный народ вряд ли часто посещает церковь.

– А что может стоить орган? – внезапно спросила фру Адельгейд.– Небольшой, в несколько труб? Что, если бы у нас был такой органчик в церкви?

– Это вещь достижимая, – сказал Хольменгро.– И, вероятно, один из учителей умеет играть. Это можно устроить.

Поручик сделал несколько шагов к окну, чтобы взглянуть, нет ли сигнала о приближении парохода. Вернувшись и сев, он переодел кольцо на левую руку. Он, вероятно, подумал, что фру Адельгейд достаточно наговорилась и решил сменить ее, попросив пойти и взглянуть, что делает Виллац. Он начал разговаривать с Хольменгро о делах.

– Я ответил вам как-то зимой, что у меня нет леса для построек здесь на месте. Теперь я снова объехал лес, и, кажется, еще кое-что найдется. Но теперь, вероятно, для вас уже поздно?

– Вовсе нет; надо его много. В скором времени нам опять нужен будет лес.

А какого размера?

– Некрупный. Есть восемь дюймов, десять локтей.

– В других местах это называется крупным. Прекрасный строевой лес. Я его весь покупаю у вас.

Человек, стоявший на стороже, дал сигнал: пароход приближается.

Фру Адельгейд сходит сверху с сыном. Виллац в дорожном костюме. Он совсем притих. Мать и сын успели еще пройти в зал и немного помузицировать на прощание. Как они пели! Они пели дуэт, песнь матери-лебедя и ее сына возносилась к небу.

– Фру поет? – спросил доктор Мус, прислушиваясь.– Это по-итальянски? Надевая перчатки перед уходом, поручик снова переодел кольцо на правую руку. Это любопытное переодевание кольца вряд ли имело какое-либо значение; то была просто привычка, плохая привычка.

Все пошли вниз по пригорку; все общество шло пешком. Виллац присоединился к детям, и они побежали; такой длинноногой, как Марианна, трудно было найти второй! Доктор с поручиком шли последние. Доктор спросил:

– Говорят, Сегельфосс совершенно изменился. Вы вообще довольны преобразованиями?

– Ах, это вы, доктор? Благодарю вас, я доволен. Откуда вы сами родом?

– С запада. А что?

– Я вспомнил несколько рекрутов, которых обучал.

– Рекрутов?

– Не объясняйте, прошу, моих слов иначе. Это были рослые, красивые парни. Вы напоминаете их, говоря. Как вы сказали, ваша фамилия.

– Мус.

– Мус?

Доктор пожевал кончик усов и спросил:

– А ваша – Хольмсен?

– Да.

– Может быть, фон Хольмсен?

– Нет, просто Хольмсен.

Казалось, они поквитались; но доктор вдруг засмеялся от удовольствия, а поручик смотрел на него с удивлением. Во взгляде его отражалось равнодушие, с некоторым удивлением видел он перед собой этого человека. Но он счел ниже своего достоинства спросить о причине смеха.

Виллац вернулся к отцу и сказал:

– Будь добр, присмотри за Беллой.

– Конечно, мой друг.

– Кто это Белла? – спросил доктор, не смущаясь.

– Моя лошадь.

– Господи Иисусе!

Виллац посмотрел на доктора, и в его глазах появилось смущение, вроде как в глазах отца.

– Это моя верховая лошадь, – объяснил он.

– Я в твоем возрасте не знал ни словечка по-латыни, – сказал доктор.– Отец и мать должны радоваться, что у них сын такой молодец, как ты. И доктор ласково кивнул Виллацу.

Но Виллацу, вероятно, до сих пор не приходилось слышать такого странного обращения; он ничего не понимал; с ним говорили на родном языке, а ему казалось, что это какое-то неведомое наречие.

Отец улыбнулся, глядя на него.

– Ты не понимаешь, что сказал доктор. Ведь ты не всегда и Мартина понимаешь? – спросил он.

– Кто это Мартин? – перебил доктор.

– Один из моих рабочих.

Они подошли к пристани. Пароход уже стоял там. Поручик и жена пошли на борт с сыном. И доктор Мус последовал за ними.

– Одну минуту! – обратился он к поручику.– Я только хотел спросить, где я могу увидать вашего рабочего Мартина? Он, без сомнения, образованный человек.

Поручик покачал головой и ответил:

– В следующий раз, когда вы посетите Сегельфосс, например, чтобы попрощаться, так увидите вход в желтый домик при входе в усадьбу. Там найдете рабочего Мартина.

– Благодарю. Если только к тому времени окажется еще желтый домик и рабочий Мартин.

Хольменгро живет одиноко, ему не с кем перемолвиться словом, его экономка, фру Иргенс, была прекрасная женщина: она вела хозяйство, смотрела за бельем и платьем, добросовестно наблюдала за детьми и крахмальным бельем хозяина, но она не умела ни играть, ни петь. Если Хольменгро хотел развлечься, он должен был отправляться к поручику в усадьбу. Там был иной мир. Он не был уверен, всегда ли доволен поручик его посещениями, как это можно было знать? Поручик был неизменно вежлив и предупредителен, но холоден и замкнут, при всей своей корректности. Его благородная жена несколько раз выражала удовольствие, когда сосед приходил, и это, казалось, имело известное значение для господина Хольменгро.

Иногда он обгонял фру Адельгейд на ее прогулках. Это случалось не часто, он не злоупотреблял этим и ограничивался поклоном издали и коротким разговором на дороге. Несколько раз поручик с женой также посещали его, но на короткое время, по какому-нибудь делу, и хвалили его красивые комнаты.

В последний раз фру Адельгейд пришла одна, и, уходя, пригласила в усадьбу, где он в последнее время бывал так редко.

– Когда я буду иметь удовольствие видеть фру и господина поручика у себя вечерком? – спросил Хольменгро.

Фру Адельгейд поблагодарила и обещала прийти в тот вечер, когда он назначит.

– Чем скорее, тем лучше, – заключила фру Адельгейд, улыбаясь.

Она была так любезна.

Хольменгро стоял на пристани, ожидая поручика и его жену, чтобы поговорить с ними.

Он хотел пригласить их именно сегодня, чтобы развлечь этих родителей, долго стоявших, глядя на море, вслед сыну. Он, было, подумал, не пригласить ли также окружного врача, доктора Муса, но окружному врачу сегодня было некогда, он извинился до следующего раза. У Хольменгро было чутье, подсказавшее ему, что поручику и его жене будет приятнее после разлуки с сыном провести вечер без других гостей.

Он увел их к себе. Фру Иргенс думала, что надо приготовить тонкий ужин, но хозяин распорядился, чтобы подали только изысканную закуску и испанское вино. Хольменгро устроил так из деликатности, не желая соперничать с господской усадьбой.

Фру Адельгейд изумилась, увидав рояль в доме Хольменгро, – великолепный Стейнвей.

– Только что привезли, – сказал Хольменгро, – не будет ли фру так добра первая попробовать его, не окажет ли она эту большую любезность?

Она подбежала к роялю, и волны чудных звуков поплыли в вечернем воздухе.

Кто мог понять этого человека, эту женщину? Голос у нее был огромный, глубокий и мягкий, – фиолетовый. Если ее муж с восточным темпераментом иной раз считал ее холодной, то вряд ли он мог думать это теперь. Что она пела? Тут был и огонь и пепел, тоска и любовь, – сонаты, вихри звуков, хоралы… Продолжалось это недолго, полчаса, нот не оказалось, и ей пришлось умолкнуть, потому что она больше не помнила наизусть. Было ли в том чтонибудь особенное, что фру Адельгейд, окончив одну пьесу, сейчас же переходила, не задумываясь, к другой, – все время, целые полчаса? Можно ли сказать про такого человека, что у него холодная душа? Араб, видно, никогда и не задумывался над этим. Потому что иначе не мог бы оставаться равнодушным.

В комнату вошла фру Иргенс и поблагодарила, говоря прямодушно:

– Позвольте мне поблагодарить вас, фру Хольмсен.

– А вы сами не играете?

– Нет, я училась немного, как все другие. Способностей у меня не оказалось, но немного я все же училась. Совсем пустяки.

– Чудный рояль, господин Хольменгро.

Больше фру Адельгейд ничего не сказала о рояле. А то, чего доброго, ее муж опять заберет себе сумасбродную мысль в голову, вроде как с органом. Муж ее, действительно, носился с мыслью о приобретении этого несчастного органа для церкви.

Это огорчало ее, так как для денег можно бы найти лучшее употребление. Разве она жаловалась на старое фортепиано в доме? Никогда! Но пожелать такого рояля, как у Хольменгро?.. Без сомнения, большого желания у нее не могло быть. Но она молчала. Может быть, она боялась также, как бы Хольменгро не предложил ей свой рояль? Он был богатым американцем, может быть, он предназначал этот ненужный ему инструмент именно для нее, так же, как подарил верховую лошадь Виллацу? Но этот человек был очень чуток, намека с ее стороны было достаточно, чтобы он понял, что подарить ей этот драгоценный рояль было бы бестактностью.

Вообще фру Адельгейд несколько удивлялась ему. Сколько ему могло быть лет.

Приблизительно столько же, сколько поручику, может быть, он несколькими годами старше; он также поседел, но лицо длинное, простое. За время своих скитаний по белу свету он приобрел хорошие манеры, был любезен, но сдержан. Она вспомнила тот ужин, который дал английский капитан, – сегодня вечером она узнала на столе то серебро, которое видела за ужином. Стало быть, он втихомолку устроил этот ужин. Ошибалась ли она? Проявил ли Хольменгро свою деликатность, чтобы она впоследствии обнаружилась? Одно знала фру Адельгейд, что его внимательность не могла выражаться тактичнее, если бы даже был влюблен в нее. Он был человек замечательный и таинственный, но что она знала о королях с Кордильер!

И хотя раз или другой – изредка – этот человек позволял взглянуть в свою душу, – то что же из того? И мало кто так редко позволял это, хотя и по рождению, и по воспитанию он не принадлежал к образованному классу.

Фру Адельгейд вспомнила о своей поездке в Англию. Все время он держал себя спокойно и приветливо, с утра до вечера он был ее спутником, – всегда интересным, всегда внимательным. На пароходе были другие дамы, но ни одной из них он не оказывал внимания; была одна молодая красавица, племянница капитана, привыкшая к ухаживанию, – ее звали фрекен Оттезен. На нее Хольменгро и не смотрел. Вечером же он пришел и сказал, что с ними едет секретарь датского посольства в Лондоне, – важный пожилой господин со свитой.

– Не желает ли фру поговорить с ним?

– Нет, с какой стати! – ответила она, взглянув на него. На это он не мог ответить ничего. Она улыбалась про себя, вспоминая об этом; впрочем также ответила ему комплиментом: «Нет, благодарю вас, ваше общество для меня самое приятное!»

Без сомнения, в этом человеке много своеобразного. Он успел рассмотреть все на борту парохода, а, между тем, ему импонировал старый секретарь посольства.

Вечером она видела его стоящим у трапа на палубе в ожидании, пойдет ли дипломат вверх или вниз.

– За доктором, вероятно, опять посылали из какого-нибудь дома, – заметил господин Хольменгро, смотря в окно.– Вот его бот причалил к берегу.

– А, доктор! – сказала фру Адельгейд.– Я рада, что у нас нет больных, которым нужен бы доктор. Право, не знаю… но было бы неприятно.

Муж взглянул на нее.

– Я хотела сказать: иметь больных в доме, – помолчав, быстро прибавила она.

Хольменгро подошел и сказал:

– Я думаю, не устроить ли мне собственную врачебную помощь для окрестного населения.

– Зачем? – спросил поручик.

– Доктор Мус часто уезжает надолго. Он не успевает вовремя к больному. Мои люди уже давно говорят об этом.

Таким образом, фру Адельгейд могла успокоиться, и у нее появился новый взгляд на значение господина Хольменгро: он мог завести собственного врача. Но ведь она тут ни при чем.

Затем же? Ведь этот доктор… как его… Мус, кажется? Человек знающий и надежный? Не правда ли, Виллац, господину Хольменгро нечего этого заводить.

– Да нечего, – ответил поручик.

Хольменгро не продолжал разговора, он ограничился сказав:

– Конечно, доктор Мус знающий человек, и я это говорил своим рабочим. Надеюсь, дело уладится. Но они жалуются.

Поручик начал разговаривать с детьми. Он заставил их показать фотографии их матери, из которых несколько стояло в комнате. Фотографии изображали красавицу в индейском наряде. «Помнят ли они ее?» – Да.– «Есть у Марианны такой же красивый костюм, как у матери?» – «О, да, и у Феликса есть». Поручик просил их прийти как-нибудь днем в усадьбу в таких нарядах.

Фру Адельгейд подняла голову, она в первый раз заметила, что Хольменгро исподтишка посматривает на нее. Но это была, очевидно, случайность, и он сказал:

– Я сижу и думаю: «Какое наслаждение испытала бы жена, если бы слышала вас сегодня вечером. Она была музыкантша».

Зимой поручик не только рубил строевой лес, продавая его Хольменгро, но также и мелкий, который отправлял заграницу, – такой лес, какой требуется в английских и бельгийских рудниках. Но на этом он не остановился. С течением времени он вошел во вкус, разоряя себя все больше и больше. Два года он опустошал свой молодой лес. К чему он шел! Но, вероятно, поручик имел свои причины поступать так, как поступал. Большое хозяйство, долг отца банку, – до сих пор не уплаченный, – жизнь на широкую ногу, содержание сына в Англии, – все держало владельца Сегельфосса в тисках. Он сам, в сущности, не понимал, куда девались деньги будто злой рок высасывал их у него из рук. Не делайся он постепенно все большим и большим философом, он этого не выдержал бы. Вот хотя бы орган для церкви. Разве мыслимо дольше откладывать приобретение его? Стыд, что это еще не сделано; Хольменгро мог предупредить его о покупке, – хорошо бы это было. Церковь целиком принадлежала Сегельфоссу, как же допустить, чтобы посторонний покупал для нее орган!

Но для приобретения этой маленькой игрушки надо иметь средства. Что она стоит? Несколько сотен, насколько он знал, – триста марок, а, может быть, и больше. Он снова заговорил с фру Адельгейд:

– Я навел справки касательно органа, который вы пожелали однажды. Надо иметь его мерку, у меня ее нет. Придется пристроить галерею, а до тех пор нет места. Церковь надо расширить.

– Ни в коем случае! – ответила фру Адельгейд.– Прошу вас, оставьте мысль об органе, есть вещи поважнее.

– Вы что-нибудь имеете в виду?

– Нет, я думаю только о Виллаце, об одном Виллаце.

– Виллац большой и умный мальчик. Он заслуживает ваших забот. Теперь ему хорошо: он в лучшей школе, он готовит себе хорошую будущность.

– Бог знает! – сказала фру Адельгейд.

– Что вы хотите сказать?

– Не знаю, не чересчур ли дорога его школа?

– Да, очень дорога. Но ведь он у нас единственный сын. Фру Адельгейд многое хорошо понимала, у нее не было предвзятых взглядов, она, может быть, поняла, что муж ее запутался в своих делах. Милому Виллацу было бы лучше в Германии, – это несомненно; несомненно, что его товарищи в Англии постоянно выделяются, – сыновья лордов: имеют целый дом, камердинеров, прислугу! На последней ваканции Виллац принимал участие в дорогой поездке по Франции для изучения языка; нынешний год опять предстоит путешествие…

– Он пишет, что ему нужно новое платье… Право, не знаю, так ли это необходимо. Во всяком случае, терьера он не должен покупать.

Поручик ответил:

– Вы совершенно правы, фру Адельгейд. Знай я о вашем желании раньше, я бы не поступил так, как сделал. Но теперь поздно. Я уже послал деньги.

– Уже?

– Пустяки. Но, кстати, не пишет ли Виллац о ноже? О ноже, который он подарил Готфриду, и который у него мог отнять другой мальчик?

– Юлий? Он просил меня узнать об этом, и я хотела справиться завтра. Вы не беспокойтесь.

– Мне ехать по дороге, и я знаю избу, я быстро все устрою. Сегодня воскресенье, мальчик дома.

Поручик едет к дому Готфрида, стучит в дверь хлыстом и вызывает мальчика.

– Сын мой подарил тебе ножичек, перочинный нож. Он у тебя еще?

– Да, – растерявшись отвечает Готфрид.– Нет, – поправляется он, едва держась на ногах от страха.

Он оглядывается на избу: не придет ли оттуда помощь.

– У тебя его отняли?

– Да, – лепечет Готфрид.

Мать, между тем, немного приоделась и выходит из двери.

– Видите, как это случилось? – начинает она.– Нож долго был спрятан у отца; ну, а как-то на днях… в такой незадачный день после обеда…

– Юлиус отнял его? – спросил коротко поручик.

– Да, – ответил Готфрид. Поручик тронул лошадь, кивая:

– Получишь ножик обратно!

На этот раз поручик поехал прямо к дому Ларса Мануэльсена.

Сегодня воскресенье. Сын Ларса, семинарист, пришел в гости домой и поклонился, стоя в дверях.

– Позовите Юлия.

Ларс ушел и вернулся с братом. Тот побледнел и осунулся в лице.

– У тебя нож Готфрида? Ступай, принеси.

Юлий не стал отрицать, но собирался что-то сказать, – оправдаться. Поручик сделал подозрительное движение, будто собираясь слезть с лошади, и Юлий удрал в дом.

Ларс стоял в неловкой позе, он последовал за братом и подал ножик.

– Ты сломал одно лезвие? – спросил поручик.

– Нет, оно уже раньше было сломано, – ответил Юлий.– Истинная правда.

– В следующий раз не смей трогать ничего, что мой сын дарит кому-нибудь, а не то попробуешь этого, – сказал поручик, поднимая хлыст.

Юлий спешит укрыться в доме, и не запирает двери за собой.

Поручик слышит, как Ларс Мануэльсен-отец ворчит себе под нос. В последнее время он начал важничать; он служил у мельника и хорошо зарабатывал; на окнах у него висели гардины; сын его уже окончил семинарию. Дочь Давердана тоже не совсем заурядная девушка, за нее сватался помощник заведующего пристанью. Ларс Мануэльсен ворчал, говоря:

– Что это? Он ударил тебя, Юлий?

Поручик уже собирался отъехать, но остановился и приказал Ларсу:

– Позови отца. Ларс исчез.

Старик выходит в красной рубашке, купленной у Пера-лавочника. Да, Ларс Мануэльсен заважничался.

– Чего ты ворчишь? – спросил поручик.

– Я? Нет, я только спросил мальчика…

– Я слышал, что ты ворчал!..

– Если бы мальчишка даже сломал лезвие, так нечего ему за это грозить.

– Слушай, Ларс, прошлогодней осенью ты украл у меня барана; смотри, чтобы этого больше не повторялось. Предупреждаю тебя раз навсегда.

– Я украл барана? Как это?

– Да так! Ведь ты продал шкуру с моей отметкой в лавке, так что рабочий Мартин купил ее там. Не хочу я, чтобы шкуры и кожи из Сегельфосса попадали в эту воровскую лавочку.

– Уж сказать так прямо, что я украл барана этого нельзя. Это неправда.

Поручик пригрозил хлыстом.

– Еще одно слово… и я подам на тебя в суд!

– Милый хозяин! – взмолился Ларс дрожащими губами.– Если меня оштрафуют за барана? Пожалейте семью. Другое дело, если бы я бедняка сделал беднее, но ведь вы богач. И я ли не твержу постоянно, что Ларсу и Давердане во всю жизнь не отблагодарить вас…

– Уведи отца! – закричал поручик, выходя из себя.

– Чего ты тут торчал все время? Все это тебя ничуть не касается. Будешь себя вести прилично, не о чем будет беспокоиться. Что ты хочешь сказать?

Ларс пытается сказать и не осмеливается. Он все время стоял смущенно, опустив голову, вся его огромная фигура выражала приниженность.

– Я ничего не могу сказать на это. Тут не я виноват. Поручик хотел отъехать.

Ларс сделал шаг к нему и сказал:

– Я целый год учился у пастора. Хотел испытать, могу ли стать чем-нибудь больше. Я хочу учиться дальше.

«Тип – подумал поручик.– Крестьянин, мечтающий подняться до пастора. Да он хочет учиться дальше! Ну, что же? Ведь это только – с философской точки зрения – вечный круговорот. Собственно, по сложению, Ларс как раз в рыбаки годится».

– Мне стыдно просить, но если вы протянете мне руку помощи… пока я буду в состоянии учиться на собственные средства… через год…

Минута для подобной просьбы была, может быть, самая подходящая, самая настоящая: после сцены с двумя грешниками поручик мог почувствовать желание выказать великодушие. Не складывалось ли все благоприятно? Ларс жил у Хольменгро, но он обратился не к нему: он, как прежде, пришел к помещику, к господину Сегельфосса, все державшему в своей власти. Кроме того, парень доводился Давердане братом, а Давердана дельная девушка.

– Мне хотелось бы брать частные уроки, – продолжал Ларс.

Поручик кивнул и ответил:

– Я тебя поддержу.

Коротко и ясно. Точка. Поручик едет обратно к Готфриду. Возня, целое событие из-за какого-то перочинного ножа. Но поручик ничего не делает наполовину. Мать и сын стоят на пороге; Паулина с большими глазами стоит в дверях.

– Ножик был цел, когда его отняли у тебя?

– Да.

– Ты уверен?

– Да, уверен, – отвечает Готфрид и взглядывает на мать.

Он ничего не понимает: разве ножик не был цел? Разве его кто-нибудь сломал?

– Да, нож был целый и светлый, – ответила мать, – он у нас был спрятан в сундуке. Но в тот день…

Поручик снимает перчатку, расстегивает мундир и вынимает из кармана ножик.

Он с серебряной рукояткой и двумя звериными головками с каждой стороны; у него два лезвия и крючок для застегивания перчаток. Поручик купил его сам во время поездки в Англию.

– Виллац посылает тебе этот ножик вместо того, – сказал поручик.

Готфрид конфузится и не решается взять нож; он стоит весь красный, несколько раз протягивает руку и снова отдергивает ее. Он слышит, как мать говорит: «Это слишком». Взяв ножик в руки, Готфрид молчит, и мать приказывает ему подать поручику руку.

Поручик берет протянутую руку и кивает; поручик идет еще дальше: он некоторое время держит руку, – эту маленькую, живую, шевелящуюся детскую ручку, протянутую в знак благодарности, в своей руке. Что случилось с поручиком?

– Тебя зовут Готфрид?

– Да.

– Приходи ко мне завтра в это время.

– Он должен прийти к вам? – переспросила мать.– Завтра?

– В двенадцать часов. Поручик уезжает.