Текст книги "Дельта"

– Знаешь, чего сейчас больше всего хочется?

– Чего?

– В горячую ванну…

Доггинз смешливо фыркнул и указал на покрытую ряской загноину, которую они сейчас огибали:

– Эта подойдет?

Не успел он договорить, как зеленая ряска разорвалась и сквозь нее проглянула лягушечья образина, из тех самых. Найл хотел окрикнуть, но поздно: струйка зеленого яда прыснула Манефону прямо в глаза. Тот, громко вскрикнув, отшатнулся. Доггинз яростно взревел, вскинул жнец и выстрелил: зря. Путников тотчас обволокло шипящим облаком жгучего пара. Найл упал на колени, закрыв лицо руками; пар назойливо забирался под веки, в ноздри. На миг Найлом овладела паника и полная беспомощность. Вскоре, впрочем, клубы пара рассеялись, и появилась возможность оглядеться. Болотистая загноина, на которую они только что смотрели, исчезла. На ее месте зияла яма с жирно поблескивающим черным дном, покрытым вялой травой и зеленой плесенью. На самом дне рожей вверх валялась человеко-лягушка, разбросав конечности в стороны. Туловище взбухло и совершенно побелело; с одной из лап, обнажая кость, свободно свисала плоть. Тело моментально сварилось в водовороте кипящего пара.

Манефон, вжившись лицом в мокрую землю, выл и стонал на все голоса. Доггинз и Найл поскидывали мешки и спешно намочили все имеющиеся в наличии лоскуты. Найл (у самого щека так и горит, обожженная кожа в волдыриках) представлял, какую муку он сейчас терпит. На все их увещевания Манефон отвечал лишь протяжными стонами; стонал и тогда, когда на глаза бережно опустили влажную тряпицу. Притиснув ее к лицу, он с трудом сел, раскачиваясь взад-вперед от боли. Найлу и Доггинзу оставалось лишь беспомощно взирать на его мучения.

В конце концов, Манефон унялся, пристроившись возле небольшой лужицы, куда уткнулся лицом. Когда, спустя полчаса, он, наконец, сел, его с трудом можно было узнать, настолько набухла вокруг глаз кожа.

– Я ничего не вижу, ослеп.

Он растянулся на земле, горько, безудержно рыдая. Найл беспомощно смотрел, мысленно заклиная собственную боль жечь сильнее, чтобы не так мучила вина. К Манефону он не чувствовал ни капли презрения, только жалость, бездну жалости.

Доггинз бережно обнял товарища за плечи.

– Я понимаю, как ты мучаешься, но нам надо идти. Если мы останемся здесь, то погибнем.

Манефон, неимоверным усилием взяв себя в руки, успокоился.

– Вам придется вести меня, как маленького.

– Конечно, конечно, мы будем тебя сопровождать. Бедняга поднялся.

– Куда мне?

– Мы идем обратно, – Доггинз поглядел на Найла.

– Через болото?

– Это единственный путь. Мы должны привести его обратно к Симеону. Куда нам теперь, со слепым-то.

Доггинз в самом деле был прав. Он поглядел на солнце.

– Тогда надо спешить.

У Манефона клацали зубы: боль сменилась шоком.

– Вы уж извините, – виновато промямлил он.

– Ну, о чем ты! – трогательно сказал Доггинз. – Ты на ногах-то держаться ничего, можешь?

– Могу. Только не вижу ничего.

– На этот счет не переживай, мы за тобой присмотрим. Ну ладно, пора. Идемте.

Жнец Манефона они приторочили к мешку, а сам мешок водрузили ему же на спину. Оба делали это против желания, но иного выхода не было, иначе темп снизится вдвое.

Ступая по тропе среди тростника, Найл с удивлением почувствовал, что вся усталость куда-то схлынула. Острота положения обновила силы, подпитав энергией из скрытных резервов. Единственной заботой было добраться к стоянке до темноты. Они шли по бокам от Манефона, поддерживая его под руки – так сподручнее, чем тянуть за ладони – и двигались длинными, быстрыми шагами. Понимал и Манефон, что жизнь всех троих сейчас напрямую зависит от быстроты хода, поэтому не корил и не сетовал, когда иной раз спотыкался и падал на колени. Временами он спрашивал:

– Темень еще не наступила?

– Пока нет, – отвечали ему.

Отправляясь обратно, Найл втайне был уверен, что темнота неизбежно застигнет их еще задолго до стоянки. А тут смотри-ка: при такой ходьбе, глядишь, и в самом деле уложатся. Добравшись до места, где в него прыснула ядом лягушачья сволочь, Найл понял, что они отмахали уже больше полпути, и на сердце значительно полегчало. Еще через двадцать минут под ногами уже стелилась своя, рукотворная тропа. Солнце между тем успело сойти за западный горизонт, но небо еще хранило тусклый голубой цвет. Вот уже и тростник позади, а впереди среди деревьев теплится огонек.

– Симеон! Милон! – выкрикнули они в один голос. Жутко раздувшееся лицо Манефона расплылось в улыбке. Через пять минут они выволоклись на освещенную костром поляну, все так и поддерживая Манефона под локти.

Милон, лежащий, укутавшись в одеяло возле костра, с видимым усилием приподнялся на одном локте:

– Уже нагулялись? Понравилось?

Найл бросился на землю, блаженно растянувшись, прикрыл глаза. Несколько секунд он лежал неподвижно, ощущая беспечный восторг и радуя покоем уставшее тело – так уютно и беспечно, наверное, чувствует себя младенец на руках у матери. И неважно, что их по-прежнему окружает опасность, и может статься, им никогда не выбраться из этого треклятого места. По крайней мере, в данную секунду ничего не угрожает. И этот благостный момент Найл воспринимал так, как утомленный странник пуховую перину.

Под рассказ Доггинза о пережитых приключениях Симеон вскипятил в воде листья сувы и омыл Манефону глаза. Когда отвар стал подтекать под веки, Манефон застонал от боли, а спустя несколько секунд глубоко вздохнул и улыбнулся с облегчением. Вскоре его дыхание стало глубоким и спокойным: заснул.

– Как ты думаешь, он будет видеть? – негромко спросил Доггинз.

– Не знаю. Если это что-то вроде яда плюющейся кобры, слепоты не наступит, если все вовремя промыть. – Доггинз жалостливо посмотрел на неестественно раздувшееся лицо Манефона.

– Хоть бы ты оказался прав.

Сверху в сгустившейся темноте начали проплавляться первые звезды. От моря по долине задувал холодный ветер, и хотя людей ограждали от него деревья, было слышно, как он завывает и вздыхает в гуще ветвей.

– Почему не видно мотыльков? – спросил Найл Симеона.

– Здесь, внизу, для них чересчур опасно. Они предпочитают где повыше, там меньше хищных растений.

– Растения на ночь отходят ко сну?

– Вероятно. Ты замечаешь, трава перестала двигаться?

– Не обращал внимания, – Найл выдрал пригоршню толстых упругих стебельков и поддержал на весу в зыбком свете, идущем от костра. Крохотные белые ножки были неподвижны. Бросил травинки на землю – они лежали, не пытаясь в нее вживиться.

– Получается, Дельта ночью спокойнее, чем днем?

– Пожалуй, если б не животные.

– Надо будет, наверное, караулить посменно, – рассудил Доггинз, зевнув.

– Боюсь, что да. Я настраивался дежурить всю ночь, так что первая вахта за мной.

Ужинали остатками мяса омара и сухарями. Впрочем, у Найла усталость пересилила голод. Он надкусил лишь пару раз и, отставив посудину в сторону, улегся. Остави еесч решил доесть, когда отдохнут глаза. Почти сразу л е он провалился в сон.

Доггинз растормошил его, казалось, через несколько секунд.

– Сейчас, через минуту доем, – пробормотал он сквозь сон. А когда очнулся, оказалось, что огонь успел прогореть в горку белесого пепла и розоватых углей, а Симеон с Ми-лоном спят.

– Пора тебе караулить, – прошептал Доггинз.

– Который теперь час?

– Через пару – шсов начнет светать. Найл зевнул и сел, подрагивая от ночной свежести. Ветер на ветвях все не унимался, и воздух был прохладен. Доггинз указал в темноту.

– Там что-то ошивается. Не думаю, правда, что осмелится подобраться близко, – он подбросил в костер сук (сучья, порезав на удобную длину жнецом, скидал в кучу Симеон); через несколько секунд гот уже занялся огнем. – Я, пожалуй, еще поваляюсь, – он завернулся в одеяло и прилег возле костра. Не прошло и пяти минут, как он уже похрапывал.

Найл нелегким взором вперился в темноту. Ровный шум высокого ветра не давал расслышать какие-либо звуки, но Найлу показалось, что среди деревьев различаются два поблескивающих зрачка. Он поднял было жнец, но передумал: если это крупное животное, его рев может всех переполошить. Вместо этого он подбросил в костер еще один сук, а сам поплотнее запахнулся в одеяло и сел, опершись спиной о ствол упавшего иудина дерева. Оружие уместил между колен.

Сознание, что за ним наблюдают, заставило окончательно забыть про сон. Найл полез к себе под тунику и повернул медальон к груди. Это мгновенно углубило сосредоточенность, заставив вместе с тем осознать, что сидя к дереву спиной, он уязвим для нападения сзади. Он попытался вживиться умом в окружающую темноту, высмотреть, откуда может исходить опасность, но вызванная медальоном углубленность этому мешала. Найл с неохотой снова залез под тунику и повернул медальон другой стороной. Через некоторое время, вызвав у себя в мозгу мреющую точку света, он установил внутри себя незыблемую незамутненную тишину, из которой сознание, расширяясь, простерлось в темноту, будто призрачная паутина. Тотчас проявилась сущность животного, молчаливо разглядывающего людей из темноты. Похоже, не рептилия и не млекопитающее, а скорее помесь обоих. Сравнительно небольшое по размеру, оно отличалось недюжинной силой; чувствовалось, что может достать их одним прыжком. Животное привлекал запах, наполняющий его сосущим, заунывным голодом. Но чуяло оно и то, что эти странные лакомые существа довольно опасны, так что нападать на них рискованно, лучше потерпеть.

Найл не чувствовал ни страха, ни напряжения; все подспудные желания и рефлексы воспринимались настолько четко, словно он сам слился с этой тварью. Теперь вообще трудно было различить, сидит ли та прислонясь к дереву, или же караулит, скорчившись за кустом, сложив когтистые лапищи на землю. В то же самое время Найла бередило от странной, скуленью подобной, жалости. Животное было загнано в свои бесхитростные желания и инстинкты, словно в узилище, мало чем отличаясь от машины убийства.

Найлу постепенно наскучило быть просто наблюдателем. Хотелось выяснить, может ли он так или иначе влиять на животное. Увы, нельзя: созерцательность того была абсолютно пассивной, все равно что у паука, сидящего в гуще тенет. Чутко и бережно поддерживая в себе это состояние, чтобы не угасло, Найл медленно – очень – полез к себе под рубашку. Когда пальцы коснулись медальона, восприимчивость поколебалась; ее удалось удержать сосредоточенным усилием. Затем с безграничным терпением Найл начал поворачивать медальон, пока наконец не развернул выпуклой стороной к груди. На миг чистая, неподвижная созерцательность едва не была разбита бурным всплеском ввергнутой в нее жизненной силы. Опять Найл резко расслабился и ровным глубоким дыханием уравновесил в себе эти столь несхожие энергии. И тут совершенно неожиданно обе отладились в совершеннейшую пропорцию; активная сила медальона теперь уже не угрожала разорвать зеркальную поверхность созерцательности.

Результат получался таким изумительным, что Найл утерял интерес к маячащему в темноте животному; оно отодвинулось куда-то на дальнюю границу восприятия. Больше всего изумляло то, что эти два аспекта его сущности – силу воли и созерцательность – оказалось возможным свести в такое небывалое соответствие, что сила воли оказалась способна управлять созерцательностью, не разрушая ее. Он-то сам и сомнения никогда не держал, полагая, что там, где есть одна, другая полностью исключается. Созерцательность служит для осознания мира, сила воли – для управления им. Сейчас, в этот невыразимо благостный миг гармонии ему открылось, что это глубокое заблуждение. Созерцательность – лишь способ сошествия в сокровенный внутренний мир.

Просто дух захватывает… Он будто стоял на пороге своих собственных внутренних владений, озирая их с высоты, как озирал землю Диры со стены цитадели на плато. Вся его прошлая жизнь расстилалась перед ним, столь же достоверная, как теперешний момент. А если поднять взор, можно было осознать горизонты еще более дальние – иных жизней, отстоящих от данного момента и вообще от людей. Нечто подобное он испытывал не так давно, сидя в ручье, только теперешнее ощущение было неизмеримо достовернее.

Теперь, наконец, проклюнулся ответ на вопрос, не дававший Найлу покоя с той самой поры, как он прибыл в Дельту: почему человек постоянно мечется, не в силах отыскать в жизни счастье? Ответ был очевиден: потому что человек, сам того не сознавая, владеет силой преодолевать границы настоящего и осваивать бескрайние владения своей глубинной сущности. Человеку назначено быть властителем своих обширных внутренних владений, а не жалким изгнанником, запертым в изменчивое, сиюминутное настоящее. А поскольку вес люди рождаются, инстинктивно наделенные этим знанием, ни один из них не может довольствоваться тем, что достигнуто на данный момент. Казалось бы, все есть для хорошей жизни – так ведь нет, хочется чего-то большего.

От этого озарения на Найла вдруг нашла глубокая печаль. Началась она, как ни странно, с острой жалости к истекающему слюной животному, что сидит сейчас, сгорбившись, за кустом и изнывает от желания напрыгнуть на них и разорвать на части. У бедолаги не то что «владений» – вообще ничего нет в душе, она заперта в материальном мире, словно узник за решеткой. Вот потому-то Дельта и преисполнена насилия и жестокости. Это все – отчаяние голодающих узников.

Разумеется, жизнь на земле извечно шла именно таким путем. Лениво пользуясь послаблением даровавшей жизнь природы, все существа блаженно нежились в собственном дерьме. Безвестная сила, стоящая за эволюцией, придумала исправно действующий кнут: лишения и голод. Но, по крайней мере, человеку было дозволено развиваться не спеша, осмотрительно, тысячи и тысячи лет – и то, кстати, слишком быстро. Эти же – обитатели Дельты – вынуждены эволюционировать в сотни раз быстрее. Вот почему жизнь в Дельте превратилась в скабрезную, гнусную шутку. Не эволюция, а какая-то закваска на дрожжах; садистский кошмар. Лишенное всякого смысла развитие – для того лишь, чтобы, окрепнув, сожрать другого. Совсем как пауки, окрепшие настолько, что стало по силам выжить людей…

Нытье москита вывела Найла из задумчивости. Он инстинктивно хватил насекомое ладонью, и тут с удивлением обнаружил, что, оказывается, уже рассвело, и костер давно обратился в груду седого пепла.

В полусотне шагов виднелся куст, за которым по-прежнему маячило голодное животное. Вибрации голода, исходящие от бедолаги, походили на жалобный плач. Безусловно, оборвать его мучения выстрелом было бы благим поступком… Но, уже поднимая ствол жнеца, Найл понял, что не может сделать это. Вместо этого он пальнул стоящее за кустом дерево и обвалил его макушку. Куст резко шелохнулся; существо, мощно толкнувшись, исчезло среди деревьев. Найл успел углядеть зеленую чешуйчатую спину и длинные сильные задние конечности вроде лягушечьих.

Люди вокруг костра мирно спали. Найл подобрал корявый сук и разворошил костер, выковыряв наружу багровые угли; постепенно огонь воспрял к жизни. Радостное волнение все также не оставляло его, даром что пик озарения уже миновал. Найл вновь прибывал в настоящем, изумленно припоминая вид, открывшийся из башни его сокровенной внутренней Цитадели. Почувствовав же приток подземной энергии, пробуждающий Дельту к жизни, Найл ощутил этакое гневливое волнение: гнев на силу, создавшую эту порочную шутку, и волнение от сознания, что ум, оказывается, способен проникать за свои сиюминутные цели.

Лицо у Манефона раздулось так, что его трудно было узнать, будто его жестоко испинали ногами. Тем не менее, раздвинув пальцами толстые накаты плоти, наплывшие на глаза, он сказал, что различает дневной цвет. Настроение у всех чуть приподнялось; откровенно говоря, мысль о пожизненной слепоте нагоняла жути больше, чем даже мысль о смерти.

А вот Милон был вес так же слаб и, как он сказал, перестал чувствовать под собой ноги. Попробовал подняться, и тут же свалился мешком. Кожа на руках и ногах приняла у него синюшный оттенок. Вид у Симеона, когда он осмотрел раненого, был откровенно мрачный. В конце концов, Симеон решил испробовать целебное средство, которое использовала в свое время его бабка: отварить листья дерева, причинившего порчу, и прикладывать к ранам болтанку.

У Найла с Доггинзом не было времени наблюдать целебное воздействие. Предстоял долгий день, и засиживаться было рискованно. Наспех позавтракав вяленым мясом, сухарями и запив все это отваром из трав, подслащенным медом, они вторично отправились к причудливому холму, напоминающему голову великана.

Симеон проводил их до конца поляны. Солнце едва показалось над вершиной холма, что позади, и центральная низменность Дельты все еще лежала под серебристым покровом туманной дымки.

– Пару слов, прежде чем тронетесь, – сказал Симеон. – Не сложись все так, я бы, безусловно, отправился с вами. На деле же мне остается лишь дать вам напоследок совет. Не секрет, что в Дельте полно опасностей. Однако самая главная из них таится, некоторым образом, у вас же в уме. Дельта имеет свойство уничтожать всех, кто чувствует себя обреченным, и милует тех, кто не дается в лапы. Основная гарантия того, что вы уцелеете – в вашей решимости. Поэтому будьте храбры, но без глупого безрассудства. Да хранят вас боги.

На прощание они обнялись, и Симеон стиснул Найла так, что у того навернулись слезы. В ум Симеона можно было и не заглядывать: и без того видно, что старик не чает вновь увидеть их живыми. Он смотрел вслед до тех пор, пока они не скрылись среди тростника.

Они уже изначально решили держаться западного края болота, где старые следы. Но вот те раз: тропа-то, оказывается, совсем почти заросла. Там, где по стеблям прошелся жнец, успели вылезти новые, иные вымахали уже до полуметра. Пробираться между ними оказалось не очень сложно. А вот, где протоптал тропу жабомордый ящер, стебли в основном уже успели выпрямиться. К счастью, молодая поросль не была такой густой, и податливо ложилась под лучом жнеца – можно было пробраться сверху. Найл с Доггинзом, хорошо отдохнувшие за ночь, продвигались с неспешной решимостью, то и дело останавливаясь, чтобы вслушаться, не надвигается ли погоня. Ни звука, только ветер свищет в высоком тростнике.

Больше двух часов добирались до места, где дорогу им перегородил кормящийся ящер. Единственный след, оставшийся от присутствия зверозубой рептилии – это багровое пятно в середине болотистой заводи, где она расправилась с добычей. Судя по проломленному через тростник коридору, ящер убрел куда-то в другом направлении, на тот конец болот. Переходить прудок вброд было пустой тратой времени. Вместо этого путники повернули и отправились прежней своей дорогой к месту, где у них была схватка с человеко-лягушками.

Вот дела: ожидали увидеть груды обугленных останков, не нашли ничего – ровное место, будто никакой схватки и не было. Ни следа не осталось. Не было даже побуревшей от. жары травы; из болотистой почвы торчала свежая прозелень.

Доггинз нахмурился.

– Слушай, получается, вокруг еще полно этих, лупастых. Это, наверное, они утащили падаль.

Найл же в это время с удивлением разглядывал аккуратное круглое отверстие в грязи возле ног. Интриговало то, как оно помаленьку заполняется водой. Вынув мачете, он вогнал лезвие в вязко чавкнувший грунт и провернул, подрезая по конусу кусок, который вытянул, ухватившись за траву. Поглядел и невольно отскочил. Там копошился жирный белый червь в пару сантиметров толщиной. Его раскроило лезвием пополам, и одна половина уже спешно вбуравливалась обратно в почву; пока смотрели, она уже исчезла.

Другая беспомощно извивалась на дне воронки, куда медленно прибывала вода. Тут из стенки отверстия выскользнул еще один червь, и Найл оглядел округлую акулью пасть с острыми загнутыми назад зубами. Нежданный гость без промедления набросился на извивающийся обрубок. Широко разведя челюсти, червь подался вперед и, провернувшись, отхватил кусок плоти размером с собственную голову. В считанные секунды подоспели еще двое и присоединились к пиршеству. Почва внизу, видно, ими так и кишела. Неотрывно наблюдая с брезгливой миной, Найл неожиданно почувствовал вкрадчивое прикосновение к ноге и отскочил, как ужаленный. Сзади из почвы змеей вылез еще один червь. Одним ударом мачете Найл отсек ему голову. К извивающемуся в грязи обрубку подоспели двое других червей и принялись торопливо его поглощать.

Доггинз сплюнул.

– Хорошо, что не надумали ночевать на болоте. Эта мразь будет почище пираний.

Не успел договорить, как от обезглавленного червяка ничего уже по сути не осталось. Вот и ответ, куда девались трупы человеко-лягушек.

Они заспешили в сторону твердой земли, приостановившись поглядеть с недоверием на покрытую зеленой ряской загноину, из которой напали на Манефона; однако зеленая поверхность была абсолютно недвижна. Через пять минут они уже стояли на твердой земле.

Здесь осмотрелись. Внизу стелилась жесткая, похожая на проволоку трава, темно-зеленый цвет которой контрастировал с едкой зеленью болота. Этот угрюмый цвет для Дельты казался каким-то чужеродным, словно олицетворял иной, более холодный климат. Земля впереди полого сходила вниз, перерастая в невысокую каменную гряду с гранитными скалами-зубьями. К югу земля уже образовывала склон. На расстоянии примерно в милю участок темно-зеленой травы сменялся более светлой зеленью сельвы, выдыхающей, казалось, серебристый туман. За сельвой проглядывал провал среди холмов, оторачивающих южную оконечность Дельты. Если смотреть на север, там рельеф плавно углублялся в сторону моря, и темно-зеленая трава вскоре уступала место болотистой низменности. Вдали, под солнцем, поблескивала гладь моря. Судя по всему, они находились на своего рода островке сухой каменистой земли посреди бассейна Дельты.

Доггинз подозрительно озирал местность, держа наготове жнец.

– Не может быть, чтобы здесь было так спокойно. Где-нибудь наверняка кроется подвох, – он поглядел на каменистую гряду, что в полумиле. – Знать бы, что там, на той стороне.

– Симеон говорил, в Дельте чем ближе к центру, тем сильнее опасность, – заметил Найл.

– Он-то откуда знает? – хмыкнул Доггинз. – Сам сроду там не бывал.

Найл нагнулся и попробовал сорвать травинку. Та оказалась неожиданно тугой; пришлось обмотать вокруг указательного пальца, чтобы дернуть как следует. Потянул во второй раз, и тут кольнуло так, что рука отпрянула сама собой. Укол напоминал острое пощипывание раздвижной трубки, только, безусловно, сильнее.

– Ты чего? – удивился Доггинз.

– Попробуй-ка, сорви.

Доггинз, нагнувшись, уверенным движением стиснул травинку меж большим и указательным пальцем и резко потянул. Секунды не прошло, как он, удивленно вскрикнув, отдернул руку.

– Вот сволочь – дерется! – воскликнул он, с ошарашенным видом глядя себе на пальцы.

Найл по глупости наклонился и положил ладонь на траву. Шарахнуло так, что он, вякнув от боли, отдернул руку. Оба растерянно посмотрели друг на друга.

– Это еще что? – проронил, наконец, Найл.

– Электричество. Никогда не наступал на электрического ската? – Найл покачал головой. – Также стреляет.

– Тогда почему она сейчас не бьет по ногам?

– Под тобой же прокладка, подошвы. Найл недоуменно посмотрел вниз на траву.

– Тогда почему она не ударила сразу, как только я к ней прикоснулся?

– Может потому, что у тебя тогда в уме не было ее дергать. – Найл сделал несколько опасливых шагов.

– Ты думаешь, по ней идти безопасно?

– Если в обуви, то да.

Тем не менее, пока шли в направлении каменистой гряды, Найл ступал крайне осторожно: как-то не верилось, что подошвы башмаков в силах защитить.

– А почему она вообще бьется?

– Для защиты, наверное. Обыкновенная трава не может за себя постоять.

Примерно в середине пути они миновали полусгнивший труп большой птицы; Найл рассудил, что это, вероятно, орел. Можно было видеть, что когти у нее судорожно скрючены в агонии, а клюв на безглазой морде отверст, будто в пронзительном крике.

– Птицу-то зачем губить? Они же не трогают траву.

– Зато удобряют своими трупами почву. Найл неприязненно покосился на траву.

– Вид у нее уродливей, чем у обычной.

– Куда деваться? Иначе не уцелеешь.

Вот уже и ведущий вверх склон. За отдельными, похожими на пальцы, гранитными столбами, судя по их величине, вполне могли прятаться животные, поэтому к ним они приближались осторожно, держа жнецы наизготовку. Когда же достигли верхотуры, стало ясно, что предосторожности излишни. Вниз на милю тянулся склон, за ним сочно-зеленой стеной поднималась сельва. Дальше проглядывала ближняя из двух рек, та – что течет с южного конца Дельты; похожая на ленту, змеящуюся через заросли и болотистую низменность. Прямо впереди, за ручьем, возвышался холм с напоминающим башню шишаком. Теперь, когда до холма от силы мили три, он уже не был похож на голову, и шишак не имел сходства с башней. С этого расстояния он напоминал скорее некий растительный вырост или корявый пень, оставшийся от могучего дерева.

– Вид такой, будто его шваркнуло молнией, – задумчиво проронил Доггинз.

С этой позиции открывался и вид сверху на слияние двух рек у подножья северного склона холма. Очевидно, та из них, что скрыта по большей части за холмом, была мощнее и полноводнее, чем та, что различалась полностью; а уж там, сливаясь, обе объединялись в широкий и величавый поток.

Доггинз вынул носовой платок и отер лоб.

– Что-то душно, – он тяжело перевел дух. – Температура, наверное, под сорок.

Душно было и Найлу, даром что они вдвоем стояли в тени высокого гранитного столба-пальца. Внезапное изменение температуры удивляло: на противоположном склоне было тоже жарко, но не так угнетающе. Приникнувшись вдруг подозрением, он полез под тунику и повернул медальон. Миг углубленной сосредоточенности Сменился чувством облегчения; секунда, и жара перестала досаждать.

– У тебя медальон с собой?

– А как же, – откликнулся Доггинз.

– Поверни другой стороной.

Доггинз послушался, и с удивлением воззрился на Найла:

– Что случилось?

– Это не жара, – пояснил Найл. – Подземная сила, вот что.

– Не пойму. Как она может нагнетать жару?

– Понижая твою сопротивляемость. Она давит тебя, а ты по ошибке думаешь, что это жара.

– Ты считаешь, она догадывается о нашем присутствии?

– Я не знаю.

Этот вопрос и тревожил Найла. Общее впечатление складывалось такое, что сила столь же слепа и невнятна, как и ветер. Вместе с тем, временами она могла проявлять себя осмысленно – как тогда, когда воспротивилась издевательству над головоногами. От мысли, что она, может статься, осознает и их присутствие, сжалось сердце.

– Сейчас бы присесть да отдохнуть, – помечтал Доггинз. – Но рисковать нам сейчас нежелательно. Сядешь и оно из тебя душу вышибет, а мне еще пожить охота. Так что пойдем-ка лучше без остановки.

Они отправились дальше вниз по склону. Духота не была теперь такой несносной, и, тем не менее, что-то гнетущее нависало в воздухе, будто само солнце превратилось в тяжко пульсирующее сердце.

– Что это там? – спросил вдруг Доггинз.

Слева из земли торчал гранитный валун, возле которого виднелась впадина. Что-то смутно белело в ее недрах на фоне иссиня зеленой травы.

– Кости, – удивленно заметил Найл. Доггинз подошел поближе.

– Ого, вот уж воистину был монстр!

Невдалеке отчетливо виднелись ребра-стропила и заостренный, будто у гигантской крысы, череп. За позвоночником аккуратно стелился длинный ряд хрящей мощного хвоста – впечатление такое, будто мясо мастерски очистили с костей.

Найл встряхнулся и моргнул, завидев в воздухе странную рябь, будто кто прозрачную занавеску простер перед глазами, от которой застит вид. Мгновенно насторожившись, он поднял жнец.

Доггинз поглядел в удивлении:

– Ты чего?

Когда же взглянул в ту же сторону, что и Найл, у него кровь отлила от лица. Кости пришли в движение. Хрящи хвоста, шевельнувшись, притиснулись к траве, ребра грузно вздыбились; затем, приподнимаясь, содрогнулся весь скелет. Костистые челюсти, разомкнувшись, исторгли оглушительный не то рык, не то визг.

Найл с Доггинзом выстрелили одновременно. Предохранители на жнецах стояли на минимальной отметке, так что голубые спицы-лучи были почти невидимы. Стоило им чиркнуть по скелету в том месте, где грудь переходит в шею, как рев оборвался в тот же миг. Ступив по инерции пару шагов вперед, существо опрокинулось в их сторону; оба инстинктивно отпрыгнули. Исполин тяжело рухнул – не сухое бряцание костей, а плотный глухой удар плоти о землю. Шея в агонии крутнулась сбоку набок, и на миг люди ошарашено повстречались взглядом с полными тупой ненависти глазами. Оба готовы были снова выстрелить, но было совершенно ни к чему: лучи без малого полностью рассекли существу шею.

Ящер теперь лежал неподвижно, и стало видно, что у него есть шея. Плоть, кстати, была прозрачна, как студень, так что можно различить сеть вен и мощные сухожилия, разорванные выстрелами. Полупрозрачным было все тело, и внутри грудной клетки виднелись очертания сердца – круглого, с человечью голову.

Они осторожно обошли существо, чутко вздрогнув, когда у того конвульсивно дернулись задние лапы. При взгляде на мертвого монстра с трудом поддавалось разумению, как от них укрылось, что это живое создание, а не груда белеющих костей.

Протянув руку, Найл коснулся хвоста. Шкура твердая, холодная, без намека на волосяной покров. Со смертью студенистая плоть приняла лиловатый оттенок, и стало видно, что это гигантская ящерица. Судя по сильно развитым задним конечностям, прямоходящая.

– И как это мы умудрились его не заметить? – лишь покачал головой Доггинз.

В самом деле, поди объясни. Полупрозрачную плоть можно было не различить в мутной воде или в полумраке, но никак не при ярчайшем полуденном свете. Кровь, хлещущая из зияющей на шее раны, была прозрачна едва не как вода, и вместе с тем, различима вполне отчетливо. А длинные изогнутые когти на передних лапах покрывала корка – судя по всему, запекшаяся кровь.

Задерживаться возле мертвого ящера не было смысла, и они снова тронулись вниз по склону. Не успели отойти и на сотню метров, как оба вскинулись от резкого хлопанья крыльев. С неба стремглав спускалась большая хищная птица. Найл с Доггинзом вскинули жнецы, но вскоре опустили: птицу интересовал только мертвый ящер. Она опустилась ему на голову и первым делом накинулась на глаза. В считанные секунды остов обсела целая стая и пошла впиваться в плоть когтями и клювами.

– Отдает, что взял, – задумчиво отметил Найл.

– Что взял?

– Он, наверное, так и охотился. Лежит себе, сверху посмотришь – кости и кости. Гриф увидит и снижается посмотреть, есть ли еще на костях мясо. А тут – хлоп! И одним грифом на свете меньше.