Текст книги "Медиареальность"

Неустойчивое равновесие памяти и восприятия, присущее новой формации медиа, станет еще более очевидным в 19 в., когда изобретение фото– и фоно-графии станет толчком для новой волны эмпирических и теоретических исследований законов и природы как памяти, так и восприятия. Однако к этому моменту видимое «равновесие», о котором идет речь, скорее, станет всего лишь одним из симптомов полного разрыва настоящего и прошлого, другими выражениями которого будут в этот период, с одной стороны, настоящий взрыв исторических исследований, включая самые различные формы репрезентации прошлого – от частных коллекций и музеев до исторических картин, романов или панорамм Даггера,189189
  Бенн С. Одежды Клио. М.: Канон+, РООИ Реабилитация, 2011. С. 54.


[Закрыть] с другой стороны, уверенное становление психотерапии, все более внимательной к личной истории души и запечатленным в ней конфликтам настоящего с прошлым. Попытка придать личной или национальной истории состоятельность научного знания говорит о том, что проект предустановленной гармонии продолжает жить в медиативной феноменологии духа, однако прежняя уверенность в том, что память сможет уместиться в пространстве взгляда, снимая архивное прошлое в абсолюте законов природы или мышления, наталкивается на необратимое переживание потери, утраты истории.190190
  Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1997. С. 466.


[Закрыть] Новые медиа сплющивают прошлое на видимой поверхности даггеротипа или умещают его в длительности звучащей фонограммы или времени кинопросмотра, но тем самым прошлое не только утрачивает область прежней своей автономии, но она перестает наделять этой автономной позицией того, кто оказывается, таким образом, выброшен в пространство одних лишь воспринимаемых моментальных событий. Ощущение утраты истории и романтический идеал ее оживления и реконструкции осмысляется не иначе, как проект обретения человеческой, культурной, наконец, национальной идентичности. Формально воскрешая локковскую концепцию идентичности как непрерывности воспоминания, этот проект, по сути, полностью опровергает ее, поскольку подлинную идентичность ищут, наподобие истерика, именно в том прошлом, которое как раз сопротивляется припоминанию, обладая реальностью другого, в лучшем случае – действительностью голого факта без примеси объяснения.

Новые медиа совершают свою революцию в памяти и способе архивации так же, как до них такая революция совершается изобретением и распространением письма, а затем появлением печатного станка и типографии. При том что запись продолжает играть в них первостепенную роль, она не полагается больше на устойчивую опору прошлого, ни на внутреннюю память души, ни на букву Писания, обращенную к верующим посредством типографской краски. Не имея собственного места, прошлое постоянно присваивается настоящим, но никогда не присвоено им полностью, сохраняя свое присутствие прежде всего в виде зияющего разрыва. Оно не отсутствует, а, скорее, ведет себя как разрушительная болезнь, как непрекращающееся насилие. В качестве своеобразной иллюстрации можно привести психическое расстройство Multiple Personal Disorder, признанное в конце прошлого века в Северной Америке официальным диагнозом. Симптомы болезни, распространение которой сравнивалось даже с эпидемией, проявляются в том, что за случаями скоротечной, но часто повторяющейся амнезии, обнаруживается не столько полная потеря памяти, сколько пробуждение агентов, идентифицирующих и сознающих себя, которые берут на себя ответственность за поведение человека, и хотя они чаще всего осведомлены о существовании «нормальной» личности-хозяина, для самой этой личности они большую часть времени остаются совершенно неизвестными.191191
  Hacking I. Rewriting the Soul: multiple personality and the sciences of memory. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1995. Р. 33.


[Закрыть] Основная идея терапевтов состояла в том, что насилие (прежде всего, хотя и не исключительно, сексуальное), которому «множественные» были подвергнуты в детстве, вызвало к жизни такие версии «себя», которым в отличие от основного «я», могли за себя постоять и тем самым давали возможность приспособиться к отвратительной действительности, укрепляясь в ней по мере того, как основное «я» сохраняло за собой позицию слабого. Однако эта идея, вполне убедительная в контексте многочисленных воскрешений в памяти ужасных подробностей насилия, стала постепенно угрожать всей диагностической концепции MPD, поскольку истории насилия и подробности его совершения становились все более и более многочисленными и все более и более ужасающими (а потому и все менее вероятными). Сталкиваемся мы здесь с действительными событиями или же с тем, что противники диагноза MPD называют «синдромом ложной памяти», существенно для нас только то, как в этом случае концептуализируется прошлое. В мифологии больных MPD прошлое – необходимая составляющая их множественной идентичности, существует оно исключительно как история насилия, чудовищного разрыва, продолжающего свою работу в настоящем и в его сознательном и действенном, и в его чисто фантазматическом средоточии.

Эта крайняя позиция в отношении прошлого как насилия (вполне созвучная, впрочем, платформе различных политических сил) превращает прежде стабильное и автономное место архива в зону особой обеспокоенности. По примеру Алейды Ассманн можно выделить два типа архива, соответствующих двум типам памяти, долгосрочной и краткосрочной, а также двум принципам хранения и забывания информации. Первый тип предназначен для сохранения подлинных реликтов прошлого, которые требуют неустанной и все возрастающей заботы, поскольку прошлое, которое они хранят, есть не что иное, как неизбежность разрушения, постоянно подступающее присутствие совершенного забвения и небытия. Классические представления о памяти как хранилище и о забывании как потери жизненности и цвета, размывании очертаний и спутанности находят в этой форме архива свою совершенную репрезентацию. Второй тип архива предполагает столь же озабоченную борьбу с забвением, но не посредством сохранения подлинных рукописей и артефактов, а посредством постоянного переписывания и перекопирования материалов архива со старых носителей на более новые и совершенные, обладающие большей точностью воспроизведения, хотя зачастую и все более краткосрочной формой существования. Современный взгляд на запоминание как действие нейронных сетей по переписыванию и дистрибуции информации и на забывание как следствие постоянной записи новых данных поверх прежних вполне осознанно воспроизводит эту стратегию современных медиа по архивации материала.

Итак, мы приняли за исходное предположение то, что сущность медиа может приоткрыться нам постольку, поскольку мы узнаем в нем себя, представляя работу памяти или сознания по аналогии с записью или трансляцией текстов, зрительных или слуховых образов. В этом случае медиаистория и история философии или психологии неразрывно сплетаются, обнаруживая не только последовательность появления новых форм медиации или способов концептуализации прошлого и настоящего, но также и непрерывный поиск взаимообоснования способов сохранения и трансляции и способов определения настоящего в смене прошедшего и будущего. В отличие от традиционных медиа, ориентированных на первичность сохранения прошлого, современные ставят сохранение в прямую зависимость от трансляции, оставляя за прошлым исключительно смысл разделения и распадения на множественность копий, превращая заботу об архиве в работу манипуляции с различными копиями и перезаписями одного и того же исходного материала. Этой форме медиации соответствует наше понимание прошлого как события вторжения и насилия, эксплуатации и обмана, в отношении которого невозможно установить никакой действительной идентичности, помимо дистрибутивной формы присутствия в множественности ресурсов, каналов и сетей, которые, собственно, и составляют рабочую форму современного архива как открытого пространства манипуляции.

Литература

1. Бенн С. Одежды Клио. М.: Канон+, РООИ Реабилитация, 2011.

2. Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб.: Университетская книга, 1997.

3. Киттлер Ф. Оптические медиа: Берлинские лекции 1999 г. / Пер. с нем. О. Никифорова, Б. Скуратова. М.: Логос; Гнозис, 2009.

4. Леви-Строс К. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994.

5. Локк Д. Соч.: в 3 т. Т. 1. М.: Мысль, 1985.

6. Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПБ, 2000.

7. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1997.

8. Assmann A. Canon and Archive // Media and Cultural Memory: Cultural Memory Studies: An International and Interdisciplinary Handbook. Berlin, DEU: Walter de Gruyter, 2008. Р. 9 7 – 1 0 7 .

9. Casey E. S. Remembering: a phenomenological study. 2nd ed. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2000.

10. Danziger K. Marking the Mind: a history of memory. Cambridge: Cambridge University Press, 2008.

11. Descartes: The World And Other Writings / Ed., trans. S. Gaukroger. Port Chester, NY, USA: Cambridge University Press, 1998.

12. Draaisma D. Metaphors of Memory: a history of ideas about the mind. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

13. Hacking I. Rewriting the Soul: multiple personality and the sciences of memory. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1995.

К. П. Шевцов

Медиа как метафора желания

Анализ медиасферы неизбежно приводит к вопросу, стоит ли искать в форме различных медиа, в их технологиях и стратегиях, определенный способ производства значений и смыслов, обуславливающий культурное пространство, или же стоит полностью отбросить вопрос о смысле и, наоборот, видеть в медиа своеобразный предел, установленный материальным носителем сообщений нашему желанию плодить смыслы и окутывать ими простую данность существования с ее потребностями, действием инстинктов и рассеянной волей множества институций и центров силы. С одной стороны, удобно представлять, что есть некий нулевой уровень посредничества, необходимый для самой возможности сохранения и передачи сообщения, с другой стороны, подобное представление исходит из последовательного разделения смысла (сообщения) и материи (канала), что, в свою очередь, ведет к признанию неспособности для материи быть отображением смысла без привнесения в него чуждых элементов, то есть без его искажения. Не удивительно, что в «Федре» на этот эффект медиума указывает родоначальник европейской метафизики Платон в знаменитом рассуждении о недостатках письма. Иначе представляет ситуацию Гегель, для которого само оформление смысла требует первоначального процесса отчуждения и присвоения отчужденного, причем присутствие в духе освоенной инаковости обеспечивает материя, а именно звуковая материя, преобразованная в форму речевой артикуляции.192192
  Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук: в 3 т. Т. 3. Философия духа. М.: Мысль, 1977. С. 295.


[Закрыть] В этом случае мы имеем не просто телесный субстрат, как у Платона, но некую форму существования материи на своем пределе, в постоянном потоке появления и исчезновения, благодаря чему материя знака (парадоксальным образом) становится исключительно формальным условием сообщения, не примешивая к нему никаких содержательных моментов.

Действительно, выделение и воспроизведение определенных различий в потоке звучания, определенных оттисков, образующих начальные формы письма, простых колебаний в движении электрического сигнала и пр., не столько ведет к погружению в материальную субстанцию медиума, сколько, наоборот, к дополнительной возможности продвижения по его поверхностям и границам, как если бы речь шла о расширении возможностей передвижения и ориентирования тела. Однако, как и в случае движения тела, мы не только открываем для себя свободное пространство, но и сами вынуждены принимать установку присутствия на пределе, демонстрировать свою искусность, знакомство с техническими возможностями и т. п. Это и есть то овладение собой, которое позволяет духу у Гегеля познавать себя, совмещая в себе и до известной степени отождествляя внутреннее и внешнее измерение, спонтанность и свободу субъекта с подчиняющей необходимостью объективного порядка. Можно сказать, что только так и возможна коммуникация, поскольку трансляция сообщения предполагает существенное уравнение внутреннего и внешнего, непосредственного опыта сознания и определенного (и распределенного) в пространстве сообщения с другим. Причем дело не ограничивается конвенциональным символом, поскольку то же можно сказать в целом о способах предъявления себя, демонстрации власти над собой, соответственно, и в наших претензиях на власть в отношении других или, наоборот, в выражении готовности к подчинению власти. Начиная с простого права голоса, окрика, и продолжая правом прикладывать печать, оставлять след, медиум всегда служит некой формой маски, мумии, которая, с одной стороны, раздвигает возможность присутствия, а с другой – консервирует и опосредует простой опыт себя в мире.

Таким образом, хотя мы и ограничиваем значимость медиума некой формой присутствия на пределе, мы вынуждены подводить к этому пределу и собственную значимость сообщения, вскрывая в самых начальных конфигурациях смысла определенную конфигурацию тела, выработанный им порядок практик действия и чувствования. Собственно, от этого и отталкивается рассуждение Маршалла Маклюэна о медиа. Он предлагает считать первичной формой сообщения перенос, осуществляемый метафорой, при этом исток самой метафоры он находит не в речи, а в способности тела переводить опыт одних чувств на «язык» других.193193
  Маклюэн М. Галактика Гутенберга. Становление человека печатающего. М.: Академический проект, 2005. С. 9.


[Закрыть] О том, что тело позволяет конституировать первичный смысловой слой опыта, мы знаем, например, из работ Мерло-Понти, причем особое внимание он уделяет именно способности распознавать данные одного чувства в свете других, различать отдельные качества одного благодаря их акцентуации другим194194
  Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Пер. с фр., под ред. И. С. Вдови-ной, С. Л. Фокина. СПб.: Ювента; Наука, 1999. С. 301.


[Закрыть]. Такого рода метафора воспринимается как особое состояние прозрачности, благодаря которому эти качества нами осознаются, т. е. включаются в саму форму нашего присутствия в настоящем. В этом случае своеобразная организация тела как целого выполняет функцию медиума, доставляющего нам определенное сообщение, и если мы нередко называем чувства каналами информации, то тело в целом служит тем устройством, которое создает как бы дополнительную формацию медиума, соединяющего в себе передачу и возможность анализа и уточнения информации (ее осознания и сохранения). С точки зрения Маклюэна, известные нам формы внешней трансляции сообщений существуют как развернутое вовне пространство чувств, в котором информация оформляется всегда согласно той или иной доминирующей системе кодирования, например, через сведение всех сообщений к форме зрительного представления, к потоку звучания или к определенной форме тактильного и кинестетического усилия.

Размышления Маклюэна опираются на достаточно известные факты доминирования одного из чувств в опыте человека, причем речь идет не о простом приоритете в восприятии зрительных или, например, акустических феноменов, а о вполне жестком кодировании одних чувств другими, образующем основу или, во всяком случае, подкладку сознания, следствием чего, как показал Пьер Жане, может стать утрата воспоминаний о целом периоде жизни при потере чувствительности в канале-доминанте.195195
  Жане П. Психический автоматизм. Экспериментальное исследование низших форм человеческой деятельности. СПб.: Наука, 2009. С. 112.


[Закрыть] Можно сказать, что историческая смена господствующего медиума оказывается именно такой переконфигурацией сознания, которая ведет к продвижению новых культурных смыслов и форм, а вместе с тем и к забвению и даже прямому стиранию старых. Но здесь нужно обратить внимание и еще на один момент. Сама по себе новая конфигурация чувств не давала бы нам повода говорить о возникновении нового типа сознания, если бы и сознание и чувственная конфигурация не были также новым способом мобилизации субъекта и прежде всего ресурсов тела, без чего невозможно само его присутствие в мире как особого, всегда в той или иной мере автономного целого. Здесь стоит вспомнить знаменитые рассуждения Жака Лакана о преждевременности рождения человека как своего рода рождении без тела,196196
  Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. М: Русское феноменологическое общество. М.: Логос, 1997. С. 11.


[Закрыть] благодаря чему отношение к собственному телу всегда оказывается опосредованным работой желания и сложной системой воображаемых, по сути своей метафорических, соответствий, которые как раз и обеспечивают исходное собирание тела как целого. Это значит, что медиум тела, о котором говорит Маклюэн, должен пониматься нами не только в контексте производства или же трансформации смысла, но и в контексте желания, а потому и о системе медиа в целом, мы не можем говорить, отвлекаясь от того, насколько глубоко она включена в саму природу нашего желания и действия.

Метафора позволяет распознавать одно в свете другого, при этом устанавливается не аналогия, не внешнее сравнение, а своеобразная провокация и вызов, позволяющий заглянуть в существенные качества целевого объекта. Поэтому не случайно, что восприятие действует как живая метафора, открывающая, например, в видимых вещах те качества, которые могут быть известны только благодаря прикосновению или слуху. Наверное, не стоит удивляться и тому, что, наоборот, прикосновение к истине может пониматься как ее усмотрение, благодаря чему сам процесс познания, начиная, по крайней мере, с платоновского учения об идеях, осмысляется с помощью метафоры видения. Достаточно важно и то, что работа с метафорой дополняется у Платона обращением к теме желания и продумывается в числе прочего как тема истинного медиума. Действительно, в том же «Федре» мы узнаем, что постижение истины начинается с припоминания, которое рождается в нас как любовное влечение, причем посредником выступает возлюбленный, а в конечном итоге некий бог, за которым душа шествует в верхней области мироздания. Во многих текстах Платона появляются подобного рода истинные посредники, такие как Сократ-майевтик, богоподобный Чужеземец, Политик или, наконец, идеальный Полис, гарантирующий существование в согласии с истиной, им же противостоят Софист, Тиран, наконец, письменная фиксация как посредник, распаляющий в нас огонь не любви, а чувственного желания. В любом случае работа посредника связывается именно с желанием, ибо сама необходимость принять нечто новое, открыться неизвестному, предполагает признание собственной неполноты и обещание ее восполнения в области идей или в пространстве чувственных образов и наслаждений.

То, что мы обращаем внимание на желание, не отвергает возможности работать с медиумом как источником новых смыслов, но требует уточнения того, как мы понимаем саму динамику смыслопроизводства. Продвижение и оформление новых смыслов – это вопрос различения и приведения различий в систему на основе исходных принципов, парадигм. Традиционно именно собранность системы противопоставляется случайности и неустойчивости материи, в том числе и материи медиума. И, действительно, мы можем один и тот же текст проговаривать, записывать на бумаге или на магнитной пленке, передавать в электронном виде, с помощью азбуки Морзе и т. д. И даже если материя вносит момент различения, у нас остается возможность отсеивать одни различия и сохранять другие благодаря их повторению и включению в последовательность синтагм с другими повторяющимися элементами. Но Маклюэн претендует именно на то, что выдвижение и закрепление первых принципов зависит от выбора медиума. В пользу этого говорит и то, что помимо способа расширения тела, первостепенное значение имеет успех в установлении синтеза, благодаря которому мы распознаем в другом человеке восполнение собственного присутствия (т. е. мое и чужое тело становятся как бы реализацией единой формы субъективности). А это и есть вопрос желания, которое находит для себя реализацию в медиуме, а затем реактивируется в процессе циркуляции общения в системе медиа. В этом начальном синтезе смысл впервые устанавливается, но при этом происходит и постоянное движение на грани смысла, которое можно охарактеризовать как возможность опрокидывания и разложения смыслов ради извлечения самодостаточного кванта удовольствия.

Собственно, медиум позволяет человеку не только собирать свое присутствие в мире, но и включаться в систему связей, определяющих границы смыслового поля, таким образом, работа метафоры необходимым образом дополняется отношением синекдохи или метонимии, которая и обеспечивает циркуляцию контактов и сообщений. Как было известно уже античным учителям риторики, природа тропов двойственна, поскольку, с одной стороны, они устанавливают новую связь, а с другой – остаются формой отклонения, которая может быть закреплена чьим-то авторитетом или же остаться ситуативным и маргинальным явлением. Во многом трудность научного анализа фигур состоит в том, что, оставаясь маргиналиями, они могут быть и важным способом познания и особой областью эстетики, которая предпочитает вопросам истины удовольствие от самой по себе формы связывания одного с другим. По существу, мы оказываемся перед современной версией кантовской проблемы способности суждения, причем само действие суждения исходит не из спонтанности разума, а из области ризоматической связи субъекта и медиа. Суждению субъекта предшествует распределение ролей в пространстве современных медиа, и в этом смысле работу медиума стоило бы сопоставить с действием архаического ритуала, в котором универсум распадается и собирается снова, устанавливая порядок актуальных парадигм/трендов, гарантирующий для всех участников ритуала осмысленное присутствие в бесконечно старом и одновременно в совершенно девственном, новом, мире. Очевидно, что при таком понимании медиа их анализ не может исчерпываться характеристикой структуры или выделением тех или иных медиальных стратегий и процессов, поскольку требуется постановка более общего вопроса об условиях разумности в мире медиа, о критике разума в условиях, когда и мир, и познающий его субъект желания и действия раскрываются и воспроизводятся не иначе, как в ритуальных практиках многочисленных медиасред.

Достаточно привычны рассуждения о зависимости от медиа, зомбированности посредством медиа, манипуляции в медиа. Стоит взглянуть на эту проблему хотя бы с той же мерой трезвости, с какой к вопросам воздействия на публику смотрели риторы эпохи расцвета греческой и латинской риторики или как смотрел на современные ему средства медиации Платон, понимая, что ставкой здесь является не просто слабость воли и мышления, но и сила желания, наслаждения от самого процесса поглощения медиапродукта. Известная изысканность многих современных медиапродуктов может вводить в заблуждение, поскольку кажется, что дело только в их искусности, скорости подачи информации, убедительности картинки и пр., хотя, к примеру, удовольствие от современных компьютерных игр едва ли сравнится с наслаждением от игр на старых игровых автоматах, примитивизм которых может теперь вспоминаться как совершенно постыдный приговор потраченным на эти игры деньгам и времени. В действии медиа мы должны видеть обращение к той крайней форме идентичности, которая задает саму возможность нашего присутствия в мире. Медиа ориентируются не на передачу сообщения и желание его получить, распространить свою власть над пространством/временем, а на само желание быть в мире – в его (желания) начальном, почти атомарном виде, в каком оно реализуется в подобных формах идентификации, иначе говоря, медиа больше не информируют и даже не соблазняют, а пытаются добраться до (как кажется) неисчерпаемой области первичной энергии желания, которая как раз и позволяет разместить реципиента в любой заданной цепочке сообщения.

Литература

1. Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук: в 3 т. Т. 3. Философия духа. М.: Мысль, 1977.

2. Жане П. Психический автоматизм. Экспериментальное исследование низших форм человеческой деятельности. СПб.: Наука, 2009.

3. Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или Судьба разума после Фрейда. М: Русское феноменологическое общество; Логос, 1997.

4. Маклюэн М. Галактика Гутенберга. Становление человека печатающего. М.: Академический проект, 2005.

5. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Пер. с фр.; под ред. И. С. Вдовиной, С. Л. Фокина. СПб.: Ювента; Наука, 1999.

К. П. Шевцов