Текст книги "Медиареальность"

Медиа и насилие

Актуальность темы соприродна повсеместно распространенному предубеждению о возросшей свободе, даруемой новыми медиа. Нет нужды повторять клише о свободе доступа к информации, высказывания своего мнения, произвола репрезентации своего образа в сети. Важно, что сегодня появились исследования, противостоящие общему умонастроению о роли насилия в медиасреде.4747
  Bolz N. Gewalt und Medien: Ein Studienhandbuch (Uni-Taschenbücher M) von Michael Kunczik und Astrid Zipfel von UTB (Broschiert–1. Juli 2006); Von Lichtgestalten und Dunkelmännern: Wie die Medien über Gewalt berichten von Thomas Hestermann von Vs Verlag (Broschiert–Dezember 2011); Gewalt der Medien: Studien zu Gewalt an Schulen. Empirische Hinweise und bildungstheoretische Konzepte von Volker Ladenthin und Jessica von Wülfing von Ergon (Broschiert–5. Oktober 2007); Medien – die «vierte Gewalt» von Klett (Broschiert–August 2011); Medien und Gewalt von Heinz Buddemeier von Menon Verlag (Broschiert–4. April 2006); Praxisbox Medien und Gewalt: Problemfelder und Handlungsmöglichkeiten. Mit CD-ROM und Bildkarten von Günther Gugel vom Institut für Friedenspädagogik (Sondereinband–15. Oktober 2010).


[Закрыть]

Трудно не согласится с диагнозом Дитмара Кампера: «Тема “насилия” стала конъюнктурной. Говорят о брутальном, реальном насилии, о воображаемом насилии, о символическом, структурном насилии. И говорят о его возрастании. По всему миру и все чаще проводятся по этой теме научные мероприятия, которые, однако, не ведут дальше очерчивания границ. Как и прежде, остается загадкой, как получается, что после нескольких тысячелетий пацификации человечества приходится констатировать неожиданно сильный всплеск насилия на всем земном шаре».4848
  Кампер Д. Тело. Насилие. Боль. СПб., 2010. С. 58.


[Закрыть] Ситуация усугубляется тем, что в медиареальности насилие привилегировано; оно всегда пропускается вперед культуры, экономики, политических дебатов, о нем сообщается тотчас, как только оно где-либо происходит. Вернее сказать, как только оно проявляется, то первым получает право голоса и образа на экранах в прайм-тайм, за которое бьются не на жизнь, а насмерть индустрия развлечений, реклама товаров и услуг. Насилие, разрушение, смерть приковывают и прочно удерживают внимание телезрителей и пользователей у экранов, радиослушателей у радио. Его неустранимость – темное пятно разума – противится сокровенной цели просвещения его сократить, обуздать, предотвратить, облекая его в культурные формы: спорт, искусство, экстремальный досуг, садомазохистские клубы.

Интернет, социальная сеть, аватар, мем, чат, блог – символы новой эпохи, нового стиля общения, новой ступени свободы в выборе самоидентификации и самопрезентации, способов выбора друзей по интересам – свидетельства столь очевидные, сколь и часто воспроизводящиеся. Оппоненты, кажется, давно посрамлены, записаны в разряд ретроградов. Однако ничего так не шатко, как общее мнение. Вспомнив о поворотах в философии, скажем, что каждый новый поворот добавлял критической дистанции к тому, чем он пользовался, а в итоге, ступень свободы по отношению к средствам, которые использовал человек в реализации своих целей. Общее мнение становится проблемой.

В современном отношении к насилию в медиареальности или, что здесь одно и то же, к медианасилию, проявляется странная асимметрия: когда говорят о позитивных моментах новых медиа, интернета, сети, то говорят в прагматических категориях: удобство, быстрота, легкость и доступность получения информации, сообщения, коммуникации; а когда говорят о негативных, то обвинения исходят из этического, психолого-педагогического или правового дискурса: сцены насилия, порнография, разобщение пользователей, вред физическому и психическому здоровью, рост агрессивности и т. п. Но прагматическая польза и нравственная оценка – две стороны одного и того же феномена. И лишь отказ от метафизического плана рассмотрения противопоставляет их. На уровне существа сущего проявляется то тождество онтологического и аксиологического подходов, мысли и бытия, слова и тела, формации и информации последнего, которое в теме насилия невозможно игнорировать. Прагматическая установка, доведенная до предела, неизбежно влечет ужас насилия. Так, согласно В. Н. Топорову, Иисус Христос не отменяет кровавый ритуал, но доводит его до ужаса, ведь последний есть доведение полезности и оправданности до предела, до невозможности; ужас, кроме всего прочего, «объясняется той гипертрофией “полезного ”, когда оно становится своей противоположностью».4949
  Топоров В. Н. Миф о Тантале (об одной поздней версии – трагедия Вячеслава Иванова) // Палеобалканистика и античность / Отв. ред. В. Г. Нерознак. М., 1989. С. 84.


[Закрыть] Это же приводит к необходимости анализа специфики проявления в медиареальности добра и зла, пользы и вреда, свободы и насилия.

Выходит то, что медиареальность – новое качество, которое возникает как эпифеномен новых медиа. Медиареальность – реальность всех. Ее природа двойственна, чувственна и сверхчувственна одновременно (чувственно-сверхчувственна), что позволяет ей включить виртуальную реальность как свой закономерный, но исторически предшествующий этап описания субверсий реального, хотя в иной методологической перспективе, имплицитно задаваемой оппозицией виртуального и реального, субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, сколь бы эмоциональные заверения об их единстве не делались. Насилие стало неотложной темой размышления мыслителей разных гуманитарных дисциплин в силу очевидных причин: иллюзии просвещения, века разума и воспитания о преодолении насилия канули в Лету: ХХ век фиксирует тенденцию трансформации зон насилия, в самых чудовищных формах его проявления в тоталитарных режимах, войнах, преступных сообществах.

Природа медиального насилия. Прежде разговора о специфике насилия в медиасреде, о специфической форме медианасилия, стоит обратиться к существу насилия как такового, которое представлено в других работах, здесь же кратко приведем выводы, сделанные прежде.5050
  См.: Савчук В. В. Насилие в цивилизации комфорта // Антропология насилия / Отв. ред. В. В. Бочаров, В. А. Тишков. СПб.: Наука, 2001. С. 476–497.


[Закрыть] В первую очередь привлекают те проявления насилия, которые по-новому моделируют его образ в современности, переоценивают ценности, с ним связанные. Признано под насилием понимать негативные или в крайнем случае вынужденные действия. Для оправдания насилия (а его нужно было оправдывать) Ницше и Фуко используют прием подмены термина – «насилие» замещается «чистой силой». Насилие выносится как частный случай, как модус силы, ее не определяющий и с ней сущностно не связанный. «Дело в том, – соглашаясь с Фуко, замечает Ж. Делёз, – что насилие воздействует на тела, объекты, или определенные существа, меняя или разрушая их форму, тогда как у силы нет других объектов, кроме других сил, нет иного бытия, кроме взаимоотношений».5151
  Делёз Ж. Фуко. М., 1998. С. 97.


[Закрыть] Сила может быть помыслена в традиции чистой воли (Рure Will) вне обусловленности чем-либо или кем-либо извне. Но чистая воля, как и прочие гипостазированные объекты, пребывает в покое и неизменности только до тех пор, покуда не сталкивается с вязким миром определенностей, с телами и объектами. Как заметил еще Аристотель, когда «существует нечто вечное и неподвижное, в нем нет ничего насильственного».5252
  Аристотель. Метафизика. V 5, 1015 b 15.


[Закрыть] Чистому всё чисто. Однако при этом тематизация современных объектов и реальностей – «в силу» ограниченности пространства чистоты – оказывается невозможной.

Обратим внимание на двойственность понятия «насилие» у Аристотеля: во-первых, он использует его в том смысле, в котором мы понимаем сегодня естественную необходимость, физическую закономерность и, во-вторых, он, не разводя области применимости, включает в физическое описание психологический и эмоциональный ракурсы человека: «Насилие и принуждение, а таково то, что мешает и препятствует в чем-либо, вопреки желанию и собственному решению. В самом деле, насилие называется необходимостью; поэтому оно и тягостно…».5353
  Там же. 1015 a 25.


[Закрыть] В физике Аристотель часто использует термины насильно или насильственно, в непривычном для нас контексте – в описании естественно-природных процессов: «Из [предметов], которые движутся сами по себе, одни [приводятся в движение] сами собой, другие – чем-нибудь другим; одни движутся по природе, другие насильственно и против природы … Животное в целом движет само себя по природе, однако его тело может двигаться как по природе, так и против природы».5454
  Аристотель. Физика. VIII 4, 254 b 15; 255 a. См. также: Аристотель. О небе. I 8, 276 a 20–25. Добавим, что древнегреческие слова βιος и βιοςομαι происходят от общего корня, обозначающего «жизнь» (насилие, нарушение) (Словарь библейского богословия / Под ред. К. Леон-Дюфура. Брюссель, 1990. Стлб. 645).


[Закрыть] Эту генетически унаследованную от животных способность двигаться против природы в полной мере использовал человек. Ею же заданы все культурные формы. Ведь когда мы говорим о выходе из самотождества (самого надежного и устойчивого состояния, что подтверждают не только современные данные биологии, но и теория глобальных систем), тогда мы вынуждены признавать безусловно позитивную роль деформации и изменения исходного состояния. Дело насилия и результаты его неоднозначны: можно говорить как о разрушении и угнетении природы, так и об ее окультуривании посредством ранения, прививки культурных форм.

У Аристотеля, рассуждения которого не были отягощены христианским разделением на «чистое» духовное и «нечистое» телесное проявления, не существовало разделения на насилие к природе и человеку, а также не существовало различия насилия и необходимости (это у него одно и то же). Насилие повсеместно и необходимо, его нет в неподвижном и вечном, – в живом же, становящемся без насилия ничего не свершается. В дальнейшем о насилии стало возможно говорить только тогда, когда сталкиваются два желания (в дискурсе Ницше – две силы), будь они оба очевидными или скрытыми: преодоление одной силой другой – и будет насилием в физическом смысле. При этом речь идет о силах от автономных источников, о суверенных силах, поскольку столкновение сил одной природы будет лишь противостоянием или столкновением равных, но не насилием и подавлением.

Насилие кровно связано с топосом, поэтому аналитика медиа максимвально эффективна там, где, по определению, локализация исключена. Заселение и обживание любого места связано с насилием. Не исключение и медиапространство. Население свидетельствует о насилии, насиловании места. Чуткий к такого рода «единству» противоположных значений архаический язык неразрывно соединяет в одно сопутствующие значения действа: населять, населить и насиловать. И. И. Срезневский в своих материалах для словаря древнерусского языка дает такие значения еще не оторвавшихся друг от друга кровнородственных смыслов: «насельник – житель», «насилово – сильно, много», «насильник – вместо насельник – житель: “Хананеи же и Фарезеи насильници въ земли тои тогда бяху” (Быт. XIII, 7 по сп. XIV в.), “Насильници Гаистии” (Ис. VIII, 20 по сп. XIV в.)», а «насильство» передается автором словаря как «своеволие, притеснение».5555
  Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Репринтное изд. Т. 2, ч. I. М., 1989. Стлб. 330—331.


[Закрыть] Этим можно было бы и ограничиться, однако язык Великорусской равнины, согласно автору перевода «Риг-веды», обладает рядом преимуществ, которые «определяются как большей степенью соответствия между ведийским и русским в силу лучшей сохранности в нем архаизмов, чем в западных языках, так и большей близостью русской (славянской) мифо-поэтической традиции к индоиранской».5656
  Елизаренкова Т. Я. «Ригведа»– великое начало // Ригведа. Мандалы I–IV. М., 1989. С. 543.


[Закрыть] Хотя такие следы обнаруживаются в ряде других индоевропейских языков, в которых слова, обозначающие жизнь, жизненную силу и насилие (др.-гр. βιος – βιοςομαι и лат. vivo – vis), происходят от общего корня, означающего «жизнь».5757
  Насилие (нарушение) // Словарь библейского богословия / Под ред. К. Леон-Дюфура. Брюссель, 1990. Стлб. 645.


[Закрыть]

О природе зла, присущего человеку изначально, сказано немало: так, Кант заметил, что «человек изначально склонен ко всем порокам, так как обладает возбуждающими его склонностями и инстинктами, хотя разум влечет его к противному».5858
  Кант И. О педагогике // Кант И. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980. С. 497.


[Закрыть] Ему вторит человек иной культуры и иной эпохи – нобелевский лауреат премии Мира Далай-лама XIV: «Ярость, несдержанность, склонность к насилию – такие же естественные человеческие черты, как доброта, благородство, любовь и сострадание». Способы культивирования агрессии – облечение ее в культурную форму или, что одно и то же, примирение с ее укорененностью в природе человека – найдены в архаике и, думаем, по сей день не превзойдены: ритуалы и праздники, в которых ярость, агрессия, насилие и прочие негативные проявления человеческой натуры побеждаются миметически, человек открывается «животным» страстям, угрожающим «культурному образу человека», несущим ярость, безумие, страх, слепую ненависть, разрушение и смерть. Но животное – не внешнее человеку, а этап его становления и важная составляющая его природы. Как заметил тот же Кант: «Пороки большей частью возникают потому, что цивилизованное состояние осуществляет насилие над природой, а вместе с тем наше назначение как людей состоит в том, чтобы выйти из грубого естественного состояния животных. Совершенное искусство снова становится природой».5959
  Там же.


[Закрыть]

Насилие всегда ново. Медианасилие – вдвойне. Оно трудноразличимо: вчерашняя норма взаимоотношений – насилие сегодня, а насилие недалекого прошлого – сегодня желанный модус удовольствий. Конвенции принятого столь быстро теряют силу, а знаки положительного и отрицательного столь часто меняются на противоположные, что при определении его необходимо указывать временные и топографические условия. В противном случае мы будем обречены на непонимание. Методологически обоснованным является потребность актуального, т. е. здесь и сейчас задевающего нас определения насилия, которое свидетельствует об исторической адекватности определяющих, характеризующих время более, чем само насилие, чинящееся и определяющееся в это время. Человек из другого поколения или из другого места (а, следовательно, из другого времени, поскольку каждый топос имеет свою временную размерность, свой внутренний календарь) всегда обречен иметь в виду нечто иное, чем говорящий о зле насилия. Разумеется, если речь идет не о прописных истинах, которые едины у всех менторов и резонеров и Запада и Востока.

Интересную трактовку природы насилия дает немецкий исследователь Вольфганг Софски, который в своей книге точно отражает настроения центральной Европы конца ХХ века, его итоги, его проекции в век настоящий. В размышлениях время, место и идеологическая направленность его работы столь важны, что совпадают с заявленной целью рассматривать насилие sub specie топоса. Софски в подходе к феномену насилия выделяет два пункта: 1) насилие в истории было всегда и 2) при установлении любого порядка прибегают к насилию. «Естественное состояние ведет к господству, пыткам и преследованию; порядок заканчивается восстанием, мятежом, праздником насилия. Насилие остается всегда современным. Оно господствует в истории существования рода с его начала и до конца. Насилие создает Хаос и насилие же создает Порядок. Эта дилемма безусловна. Основанный на страхе пред насилием, порядок сам создает новый страх и новое насилие».6060
  Sofsky W. Traktat über die Gewalt. Frankfurt am Main: Fischer, 1996. S. 10. См. также о порочном круге циркуляции насилия и порядка в обществе, «собственного насилия порядка»: Popitz H. Phänomene der Macht. Tübingen, 1986. S. 89–90. Но прежде эту тему обостренно продумал Рене Жирар в книге: Girard R. La violence et le sacré. Paris: Grasset, 1972 (Насилие и священное / Пер. с фр. Г. М. Дашевского. М.: Новое литературное обозрение, 2000). Где им был начертан круг циркуляции насилия и священного. В современной отечественной мысли идея несводимости сакрального к божественному основательно разработана С. Н. Зенкиным: Зенкин С. Н. Небожественное сакральное: теория и художественная практика. М.: РГГ У, 2012. 537 с.


[Закрыть]

Так, провозглашаемая и повсеместно проводимая толерантность имеет свою цену. Согласно Софски: «Цена социальной дружелюбности – внутренняя репрессия».6161
  Sofsky W. Traktat über die Gewalt. S. 210.


[Закрыть] И, напротив, при формировании режима деспотизма, перед тем, как деспот установит свой деспотический порядок для всех людей, каждый человек сделает это для себя самого. Несвободными становятся люди, внутренне готовые к этому, о которых Кант саркастически сказал: «Ведь так удобно быть несовершеннолетним!».

Вольфганг Софски полагает: «Война всех против всех состоит не в том, что человек может быть убит с определенной целью или без нее. Война всех против всех состоит не в непрекращающемся кровопролитии, а в постоянстве страха перед ним. Началом и основанием социума является страх людей друг перед другом. Поэтому и рассказывается миф не о насилии ужасного человека-волка, а о жертве, о потребности человека в защите и безопасности».6262
  Ibid. S. 10–11.


[Закрыть] Но и дружелюбность, исключая насилие по отношению к Другому, порождает насилие: «Цена социальной дружелюбности – внутренняя репрессия».6363
  Ibid. S. 210.


[Закрыть] Но «чем строже запреты культуры, тем больше попыток их нарушить, чем сильнее власть мертвых, тем ожесточенней сопротивление живых, чем жестче самопринуждение, тем мощнее импульс новой революции, т. е. к новому насилию против старых запретов, против существующей культуры».6464
  Ibid. S. 211.


[Закрыть] Репрессивность культуры не позволяет разыграться насилию, проявиться ему и вылиться через край. Но любая функция, доведенная до своего логического конца, обращается своей противоположностью: «Культура вырабатывает такие технологии, которые ее же саму и уничтожают».6565
  Ibid. S. 219.


[Закрыть] Устанавливая культурную норму, культура самим актом учреждения нового – в данном случае культурного – порядка дает основание для его смены. Искусство, культура и религия – все вместе и каждое по отдельности – противостоят исчезновению. История культуры сохраняет иллюзию ее вечности, ее победы над смертью, но как заключает Софски: «Чудовищная травма господства над смертью – рождает только чудовищное»,6666
  Ibid. S. 217, 222.


[Закрыть] а «травма от абсолюта рождает абсолютное насилие». Любое вневременное, остановка времени, даже в виде фотографии, есть маленькая смерть, есть драма столкновения трансцендентного с сущим, с живым потоком. Ситуация, взятая sub specie aeternitis, преображает контекст настоящего, укрупняет форму, подымает взгляд к небу, обесценивает сиюминутное. Философия эпохи новых медиа главным предметом анализа полагает медиареальность или реальность медиа. Последняя, как уже отмечалось, стала отражением медиального поворота, приведшего к осознанию того, что новые технологии стремительно меняют свой облик, нормативный, этический и поведенческий стандарт (в отечественной ситуации он усугубился еще и тем, что наложился на слом советской идеологии). Проявления свободы воли в сети вначале воспринимаются как зона свободы и вседозволенности, но весьма скоро сталкиваются с проявлением воли других, с необходимыми ограничениями, с установлением нравственных норм и, наконец, с правовыми законами.6767
  О мотивах и источниках правового регулирования медиасреды см. статью: Панферова В. В., Зверева Ю. И. Медиафилософия: проблемное поле исследования // Медиафилософия II. Границы дисциплины / Под. ред. В. В. Савчука, М. А. Степанова. СПб.: Изд-во СПбФО, 2009. С. 9–15. Здесь последовательно проводится идея необходимости регулирования взаимоотношений в медиареальности.


[Закрыть] Порнография и насилие, мошенничество, вторжение в личное пространство, компьютерные вирусы, клевета и травля, агрессивное поведение человека, – все это и многое другое вынуждает оперативно реагировать на актуальные вызовы технического человека. Вскоре пришло осознание, что в Сети, как и по эту сторону экрана, нужны правила, регулирующие поведение людей. В ситуации, когда внутренняя жизнь, одежда, переживания, оценка становятся внешними, общедоступными, когда карнавал масок разыгрывается каждый день, когда анонимность рождает агрессивность, распущенность, упрощение языка, чувств, концентрации внимания и сосредоточенности, тогда мы невольно вспоминаем о регуляции, о зонах, свободных от насилия, курения, порнографии, радиации, надсмотра и контроля.

Одно из важных открытий Лумана состояло в том, что он стал изучать организации изнутри, как обособленные самостоятельные миры, игнорирующие сознательное целеполагание. Произведенные идеологией потребления и инспирированные медиа желания воспринимаются как желания естественные. В каком-то смысле это так. Потребность созерцать насилие (жертвоприношение, казнь, бои без правил, насилие в кино) тому подтверждение. Медиа ничего не навязывают извне, они дают конкретную форму, образ. Порка крестьян на конюшне и порка в садомазохистском клубе по внешнему виду одинаковы, но маркировка насилия и ненасилия здесь существенно видоизменяется. Посему как никогда важна оперативность и точность диагноза насилия, которое неразрывно связано с конкретностью его проявления, с указанием времени и места. Вот забавный случай, подмеченный историками фотографии: установка для съемки фотокамеры в конце XIX века настолько пугала демонстрантов, что они тут же разбегались. Это породило иллюзии, что наконец-то найдено новое действенное средство против демонстрантов и бунтарей.6868
  Александр Китаев «Рентген как фотограф незримого». Доклад на Второй международной конференции «Медиафилософия. Границы дисциплины» (СПбГ У, 21 ноября 2008).


[Закрыть] Сегодня же, напротив, протестующие начинают «протестовать» в момент включения камер и микрофонов, а сворачивают плакаты и расходятся, как только они выключаются, что дало повод Н. Больцу язвительно заметить: «Те, кто спонтанно выражают свой протест, должны позаботиться о том, чтобы микрофоны были включены заранее».6969
  Больц Н. Азбука медиа / Пер. с нем. Л. Ионин, А. Черных. М.: Европа, 2011. С. 39.


[Закрыть]

В завершении подведем итоги: насилие в медиасреде не больше, но и не меньше, чем в сообществах, формируемых голосом, письмом, статичными или двигающимися визуальными образами. Оно другого свойства. Особенность медианасилия в том, что оно предстает в модусе удовольствия, комфорта, удобства, реализации собственных желаний в игре, коммуникации, искусстве.

Литература

1. Антропология насилия / Отв. редакторы В. В. Бочаров, В. А. Тишков. СПб.: Наука, 2001.

2. Мосс М. Техники тела // Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. М., 1996.

3. Савчук В. В. Кровь и культура. СПб.: Изд-во СПбГ У, 1995.

4. Sofsky W. Traktat über die Gewalt. Frankfurt am Main: Fischer, 1996.

В. В. Савчук

Медиафилософия и эстетика

Если философия приходит в себя как медиафилософиия, а культура как медиакультура, то эстетика по-прежнему независима и самодостаточна – как результат у эстетики и медиафилософии трудноразрешимые противоречия. Об этом же свидетельствует позиция нынешнего президента немецкого эстетического общества Ламберта Визинга, согласно которому существенная причина поворота к медиафилософии в том, что традиционная эстетика выражает оценочное отношение к действительности, но в отношении таких форм медиальности, как радио, рентгеновские снимки, бытовая фотография, компьютерные игры, понадобились новые средства анализа, применимые ко всем тем явлениям, которые не схватываются сетью эстетических категорий, и поэтому их более чем трудно оценивать. Это расширение предмета анализа не может происходить в рамках эстетики или, как деликатно говорит Визинг, «удается ей с большим трудом», поскольку «объем понятия эстетики в его развитии от Баумгартена через Канта к Гегелю постоянно сокращался»; итогом развития эстетики явилось то, что она «стала заниматься эмфатическим, единственным в своем роде и выдающимся».7070
  Wiesing L. Was ist Medienphilosophie? // Information Philosophie. 2008. No. 3. S. 38.


[Закрыть] Стоит добавить, что президенту эстетического общества Германии приходится говорить в ситуации, когда, размышляя о художнике, о произведении искусства в эпоху тотальной коммуникации и, как следствие, возросшей отчужденности и атомизации форм человеческого существования, исследователи напрочь забывают слово «эстетика». И это произошло не вдруг и не случайно. Симптомы того, что эстетике необходимо обратиться к актуальным процессам звучат повсеместно: «Эстетический дискурс должен обратиться к современному искусству, поскольку больше нельзя ограничиваться анализом метафизической сущности искусства или аналитикой трансцендентальных условий эстетического суждения, когда само существование искусства оказывается под вопросом. Эстетика должна поместить себя в перспективу “конца” и “исчерпанности”».7171
  Seubold G. Das Ende der Kunst und der Paradigmenwechsel in der Ästhetik. Philosophische Untersuchungen zu Adorno, Heidegger und Gehlen in systematischer Absicht. Freiburg; München: Alber, 1997. С. 58.


[Закрыть]

Изначально эстетика – валоризированная форма гносеологии, возникнув как обозначение раздела познания, которое связано с чувством (Aisthitikos), т. е. вкусом, осязанием, обонянием, зрением и слухом, противопоставлялась чрезмерной рационализации гносеологии. Александр Готлиб Баумгартен (1714–1762), опубликовавший на латыни трактат «Эстетика» (в 1750 г. часть I и 1758 г. часть II)7272
  Заметим, что сам термин им был введен в 1735 году.


[Закрыть] полагал, что она является наукой чувственного познания (scientia cognitionis sensitivae). Его определение в оригинале выглядит так: «Aesthetica (theoria liberalium artium, gnoseologia inferior, ars pulchre cogitandi, ars analogi rationis) est scientia cognitionis sensitivae». Представляет интерес перевод на немецкий и трактовка Норберта Шнайдера этого определения: «Эстетика определяется как наука (scientia) и в тоже время как искусство (ars). Важно, что Баумгартен употребил здесь старое слово (ars), означающее искусство. Но эстетика не есть только само “искусство ”, но также рефлексирующая система мысли».7373
  Schnaider N. Geschichte der Ästhetik von der Aufklärung bis zur Postmoderne. Stuttgart: Reclam, 2002. S. 23.


[Закрыть] Посему эстетика становится именем новой философской дисциплины, изучающей прекрасное, законы создания на основе прекрасного, произведений искусства, и законы восприятия прекрасного в произведениях искусства и жизни в целом.7474
  Общее правило – забвение одних концептов и преувеличенная оценка других, происходящих с основателями дискурсивности, подтверждается в этом конкретном случае. В определении эстетики, как науки о чувственном познании (gnoseologia inferior) Баумгартена, важно значение термина Inferior (лат. inferior от inferus – низкий). Низшая ступень гносеологии касалась чувственного познания. Здесь вижу два аспекта. Первый относится к традиционно третируемому, начиная с Парменида, чувственному образу, как бытию по мнению, как неподлинному, не истинному знанию. Второй же касается сегмента отвратительного, «как, например, волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая внимания дрянь» (Платон. Парменид, 130В–Е), подходя к которой, Сократ «поспешно обращается в бегство». То есть должна ли эстетика обращать внимание на негативное, отвратительное, безобразное? Допускается, что Баумгартен предполагал это, определяя такой вид познания низким, что последующее развитие эстетики проигнорировало.


[Закрыть]

Природа красоты раскрывается в вещах, в мышлении и в законах создания произведений искусства. В дальнейшем, предав забвению красоту в повседневности, в обыденных вещах, акцент был сделан на искусство. Но до Баумгартена существовала поэтика, идущая от способа создания поэтического образа, поэзии, как самого важного искусства той поры, посему поэтика стала синонимом производства «науки о прекрасном» как таковом. Позже, когда была осознана задача «воспитания чувств» (термину, вошедшему в обиход, благодаря одноименному роману Гюстава Флобера (1869)) и «формирования вкуса», тогда же стали культивировать искусство воспитания, а затем и искусство само по себе. Во времена Гегеля эстетика стала видеть в произведении искусства лишь то, что соответствует прекрасному, которое трактовалось как ступень развития абсолютного духа. Но со временем эти суждения утратили исторически оправданный контекст и, как следствие, взаимозаменимость понятий «художественный» и «прекрасный» утратила силу. Эволюция эстетики, как области чувственного восприятия, к эстетике, как этапу познания, а затем к эстетике, как восприятию и производству прекрасного в искусстве, следом к восприятию эстетического вне этического измерения, вне «художественности» произведений искусства, привела (во всех смыслах) эстетику в структуралистских и постструктуралистких моделях к самоаннигиляции. Пафос, возвеличивание и традиционные жанры производства художественных ценностей были признаны несостоятельными. В чести холодная формальность, отстраненность интонации и безличная позиция, позаимствованные у естествоиспытателей.7575
  Концептуализм в искусстве означает «как бы отсутствие», «не участие», «безответственность», «эмоциональное равнодушие». Для художника, например, существенно не само по себе изображение убийства, а интонация, неизбежная оценка, цель этого описания. Вспомним к месту абсолютно невозмутимую, «протокольно-калькулирующую» интонацию естествоиспытателя, которую всегда опознаем, читая либо протоколы инквизиции, либо Декарта, суммирующего свои выводы в «Рассуждении о методе», например, так: «Каково должно быть устройство нервов и мышц человеческого тела, чтобы находящиеся внутри животные духи имели силу двигать члены, так же, как только что отрубленные головы двигаются и кусают землю, хотя уже не одушевлены» (Декарт Р. Соч.: в 2 т. Т. I. М.: Мысль, 1989. С. 282), где проговаривается о своей естествоиспытательской практике. И, напротив, Фуко стремился писать объективно, «как бы не имея лица». В своих работах по истории психиатрических заведений («История безумия в классическую эпоху» (1961); «Рождение клиники: Археология врачебного взгляда» (1963)) он пишет с такой обличающей интонацией, с таким пафосом, с такой страстью (Ж. Делёз), что его книги поначалу не были восприняты историками науки, как относящиеся к их дисциплине, но как призыв левого интеллектуала бороться с пронизавшим все общество насилием властных структур, в том числе и средствами принудительного психиатрического лечения.


[Закрыть] Восторжествовал отказ от претензии на истину; ускользающий, бессубъектный и внеоценочный подход стал нормой. В этой ситуации дискурс эстетики отступил на заранее подготовленные позиции хранителя строгости академической дисциплины, подлинной эстетической рефлексии и оценки художественного произведения с точки зрения философии искусства. Здесь нет возможности детально рассматривать, по каким причинами произошел расцвет, а затем и упадок эстетической мысли, да и история эстетики давно уже легитимная отрасль эстетической саморефлексии. Отметим лишь то, что в пределах границ эстетики до сего дня по-прежнему оттачивались определения эстетических категорий (прекрасное, возвышенное, целесообразное, вкус, гармоничное, комичное и трагическое, катарсис), уточнялся их смысл и детализировалась история эстетики по эпохам, регионам, областям применения. Всё это так, только область применения их все более сужалась. Если в эпоху Ренессанса «считалось, что красота (pulchridude) образа способствует его sanctitas и virtus, поскольку более красивое изображение вызывает и более сильное поклонение»,7676
  Арасс Д. Деталь в живописи. СПб., 2010. С. 312.


[Закрыть] то со временем прекрасное уходило из приоритетов искусства, поскольку «правда жизни» требовала изображения «оборотной стороны жизни, эстетики безобразного, негативного, саморазрушающегося, брутального и низменного – всего того, что так активно заявило о себе в искусстве ХХ века». Далее регион «внеэстетической», но продуктивной, творческой деятельности в реальной жизни расширялся, а рефлексия его либо запаздывала, либо отсутствовала вовсе.7777
  Тем заметнее попытки воспротивится этому. Ученик Хайдеггера Гюнтер Фигаль предлагает свою версию эстетики как философской дисциплины. Исходя из положенных в основу исследования понятий «опыт» и «описание произведения искусства», Фигаль привлекает внимание к возможностям феноменологического метода к искусству, к которому он, реагируя на кризис эстетики и в соответствии с духом времени, относит не только изобразительные искусства, но и танец, керамику, садовое искусство и японское искусство заваривать чай. К избранным произведениям искусства он применяет тщательно разрабатываемую и адаптируемую к новым видам искусства категорию «прекрасное» (Figal G. Erscheinungsdinge. Ästhetik als Phönomenologie. Tübingen: Mohr Siebeck, 2010). Но положа руку на сердце, скажем, что искусством (за исключением, быть может, заварки чая, статус искусства которого ограничивается Дальним Востоком) в полном смысле слова все они уже признаны. Другое дело, если бы проф. Фигаль применил бы свой метод к граффити, оживающему ныне перформансу, порнографии и треш-культуре, тогда бы проверка действенности его метода была бы более наглядной. Подобно тому, как в свое время В. Беньямин, исходя из своего эстетического опыта, прежде других отнес к искусству то, что искусствоведы и общественное мнение в ту пору таковым (например, сюрреализм, дадаизм) не считало. А то, что традиционно подлежало разбору, исследованию, оценке, было уже признано произведением искусства, было отвоевано художниками у предрассудков предшествующих поколений, стало легитимным. Говоря об искусстве, академические искусствоведы говорили об уже ставшем, легитимном, принятом искусстве. Говорить о том, что еще не признано таковым, – рисковать. Беньямин рисковал, говоря об искусстве дадаистов: они «составляют натюрморт из билетов, катушек ниток, окурков, связываемый живописными элементами. Все это помещается в рамку. И тем самым публике демонстрируется: посмотрите, время разрывает ваши рамки; крошечный фрагмент повседневной жизни говорит больше, чем живопись» («Versuche über Brecht». Herausgegeben und mit einem Nachwort versehen von Rolf Tiedemann. Frankfurt am Main, 1966. S. 106).


[Закрыть] Именно на эти разрастающиеся «внеэстетические» области реагирует медиафилософия, которая не может быть конкурентом эстетики (у нее другой объект), а является комплиментарным, «именно дополняющим, а не конкурирующим проектом». Речь идет об особой области, выходящей за границы предмета «традиционной эстетики, производящей пафос, патетику, придающую повышенную значимость и дающую оценку произведению».7878
  Wiesing L. Was ist Medienphilosophie? // Information Philosophie. 2008. No 3. S. 36.


[Закрыть] Призывы к тому, чтобы «эстетический дискурс обратился к современному искусству, поскольку больше нельзя ограничиваться анализом метафизической сущности искусства или аналитикой трансцендентальных условий эстетического суждения, приводят к тому, что само существование искусства оказывается под вопросом. Эстетика должна поместить себя в перспективу «конца» и «исчерпанности»7979
  Seubold G. Das Ende der Kunst und der Paradigmenwechsel in der Ästhetik. Philosophische Untersuchungen zu Adorno, Heidegger und Gehlen in systematischer Absicht. Freiburg; München: Alber, 1997. С. 58


[Закрыть] – такие лозунги звучат давно. «Если искусство не хочет играть роль клоуна на арене скучающего общества, оно должно всерьез отнестись к своему концу и незначительности».8080
  Ibid. S. 43.


[Закрыть] Но, к сожалению, они так и остаются призывами.

Медиафилософия же подходит с других позиций: она, говоря словами Спинозы, тщится «не осмеивать человеческих поступков, не огорчаться ими и не клясть их, а понимать», иными словами, не сожалеет об ушедшей эпохе, не осуждает и не предписывает с позиции должного настоящему положению вещей, она констатирует необратимость трансформации медиареальности и медиатела, описывает конструкции и топографию дискретных фрагментов, предпочитая исходить из реально сложившейся ситуации, а не оценивать ее с этических или этических позиций. Ее задача анализировать механизмы, функции и проблемы воздействия результатов высоких технологий, науки и техники, т. е. актуальные проявления реальных феноменов культуры на человека; а еще исследовать то, как они воздействуют на человека, его тело и чувства, на его картину мира, мировоззрение, способ признания. Ее интересует воздействие как всех медиа, так и конкретного их вида; важно, как они возникают, каковы при этом были условия их распространения, а не оценка в категориях прекрасного – безобразного, достойного внимания или «не заслуживающей внимания дряни».8181
  Художник и критик Андреа Фрезер констатирует смену инстанций признания художника: «Сегодня в США журналы мод играют намного большую роль для карьеры художника и егно продвижения на рынке, чем профессиональные издания по искусству» (Современное состояние арт-критики. Круглый стол // Диалог искусств. 2012. № 2. С. 63).


[Закрыть] Вспомним еще раз Вернера Фаульштиха, который не оценивал, не осуждал, а исследовал порнографию как феномен культуры. Подход к порнографии, а в особенности к порнофильмам, как виду медиа, позволяет Фаульштиху вне неизбежно оценочных суждений эстетики, – а в нашем случае уместнее сказать господствующих осуждений, – всесторонне рассмотреть феномен порнографии: факторы обусловившие ее появление, ее долгую историю существования, функции ею выполняемые, ее собственную эстетику.

Однако внимание к фрагменту, деталям, ситуации, случаю, не заслоняет от нас реальность работы медиа, результатом которой является связанность, всеобщность и однородность медиареальности. Обратившись же к опыту становления медиадискурса в России, отчетливо видим движение от оценки к аналитике, от «публицистической эмоциональности» к научной постановке вопроса и трезвой интонации исследования. В этом случае небезынтересно вспомнить, что на начальном этапе, в частности, на первой отечественной конференции по медиа-философии в 2007 году в СПбГ У, заметное число участников сфокусировало свой интерес на негативном влиянии новых медиа на человека, при этом, чем старше был докладчик, тем эмоциональнее была его негативная оценка «последствий компьютеризации».8282
  См. материалы этой конференции: Медиафилософия I. Основные проблемы и понятия. / Под. ред. В. В. Савчука. СПб.: Изд-во СПбФО, 2008.


[Закрыть] Впрочем, лейтмотив культурной критики медиатехнологий сводится к тому же. На вопрос «одному из самых выдающихся религиозных философов ХХ века» Раймону Паниккару (Reimon Panikkar), «стали ли технологии самым значимым со времен индустриальной революции 18 и 19 века поворотным пунктом в эволюции человека, прежде всего из-за колоссальной динамики 20 столетия?», ответ был такой: «Не достаточно сказать, что технологии стали сегодня одной из самых мощных сил, я бы сказал, и одной из самых ужасных сил в мире. Поскольку технологии не являются только машиной, постольку технологический менталитет проникает во все области жизни и это нельзя оспаривать. Технократия – Kraft, Kratos, источник интересов техники и конструкции машин, – делают возможным применение машин. Это определенные самообладание и образ мысли. При этом технократия есть нечто новое в мировой истории. В этом ее величие и ее же трагедия, поскольку она подвергает риску будущее человечества. Я всегда говорю и готов подтвердить сейчас, что технология и демократия несовместимы. Технократия – это власть технологий. Ее практика недемократична».8383
  Barloewen C. von, Naoumova G. Das Buch des Wissens. Gespräche mit den großen Geistern unserer Zeit. München: Wilhelm Fink Verlag, 2009. S. 239. – Научная объективность призывает привести высказывание прямо противоположное мнению отнюдь не молодого человека Константина фон Барлёвена, – но дело, естественно, не в возрасте, хотя и в нем тоже. На все тот же вопрос, «представляет ли опасность то, что интернет и киберпространство, медиа разрушают классическую метафизику и отменяют религию?», Мишель Серс с невозмутимой историко-философской интонацией говорит, что «в истории мифического и религиозного сознания божественное творение пусть и не прямо, но имело отношение к коммуникационной системе. Обычно это были подчиненные существа, которые заботились о передаче сообщения – Гермес или, в Христианстве, Ангел. Мы переживаем сегодня фундаментальное изменение, связанное с глобальным развитием интернет-связи, означивания, кодирования и передачи информации. Подобно тому, как на заре истории письмо сделало поворот к обществу, религии, политике и науке. Так и в 16 веке печатный станок повлиял на религию, научные исследования, структуру ценностей. Исходя из этого, мы переживаем третью революцию носителя информации и информационного сообщения, которая не менее успешна, чем предыдущие две» (Ibid. S. 293–294).


[Закрыть]