Текст книги "Медиареальность"

Отличительной особенностью нашего мира является вовсе не то, что в этом мире существует программирование тела, «генная инженерия, искусственное оплодотворение, трансплантация органов и тканей, внутриутробная терапия и хирургия (включая «косметологическую»), вакцинопрофилактика, постоянная, длящаяся всю жизнь «нормализация» хаоса жизненных проявлений до некоторых идеальных моделей».146146
  Тищенко П. Д. Био-власть в эпоху биотехнологий. М.: Изд-во ИФ РАН, 2001. С. 37.


[Закрыть] Его ключевым отличием является то, что «идеальные модели», монополизирующие регуляцию телесности – сконструированы в медиа. Информация как сообщение формы «естественному» телу через «технические образы» (медийные образцы/модели) в этом мире перманентно противостоит энтропии соматического – распаду целостного единства тела. Те тела, которые не существуют через соотнесение с образами, порожденными медиа, как тела, исключенные из актуального формата существования, признаются не существующими вовсе. Подобно тому, как в природе встречаются вторично водные животные – животные, не справившиеся с условиями существования, предъявляемыми сушей и вернувшиеся в водную стихию, современный человек встречается в медиареальности как вторично экзистенциальное животное, так как он вынужден не только проживать образы, предъявляемые ему медиа, но даже и образ собственного тела обречен «брать взаймы» у медиа. В дигитальном мире он превращается в потребителя медийных тел.

В то время как рожденный на заре современной медийной эпохи культовый киноперсонаж немецкого экспрессионизма – вампир Носферату питался кровью живых людей, «живые» люди дигитального мира как «информационные вампиры» – «Ноосферату» (от термина «ноосфера») питаются моделями и гештальтами (медийными телами), вырабатываемыми высоко технологичными компьютеризированными аппаратами. Они не могут выжить вне координат медиа-эрзацев, которые оформляют их чувственность и катализируют их желания. «Так как пища образов это взгляд, а взгляд это жест тела, мы преобразуем тело в пищу мира образов».147147
  Контрера М. С. Медиасфера и кризис чувственности // Антология медиафилософии / Сост. В. В. Савчук. СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии, 2013. С. 294.


[Закрыть] Неотвратимо возникают ситуации, когда модельная внешность «стигматизирует» телесность, когда к пластическому хирургу приносят собственные фотографии, откорректированные на компьютере и просят воссоздать «физическое» тело по фото-образцу, когда в цифровой кинофильм помещают давно умершего актера, принуждая его играть роль наравне с живыми, когда спортивные зрелища не столько дублируются компьютерными играми, сколько воспроизводятся по моделям, представленным в компьютерных играх. От спортсмена ждут не только медийной внешности, но и тех приемов, которые демонстрируются в снятых на цифровую камеру ярко-зрелищных фильмах или обыгрываются в наиболее дорогостоящих и технически совершенных компьютерных играх.

Отсюда возникает кризис самоидентификации, охватывающий нашу экзистенцию на всех уровнях.148148
  Esposito E. Aesthetik und Spiel. Formen der Kontingenz in der pluralen Realitaet // Mensch und Medien. Philosophische und sozialwissenschaftliche Perspektiven / Hrsg. M. Pietrass, R. Funiok. Wiesbaden: VS Verlag fuer Socialwissenschaften, 2010. S. 159.


[Закрыть] Мы знаем о странном мире микроорганизмов, вирусов, бактерий, в который ввело человеческое тело изобретение микроскопа. Добавим, что с проникновением «технических образов» (компьютерных моделей, цифровых фотографий, электронных способов визуализации процессов/явлений/событий и т. д.) во все сферы действительности «объективность» научных приборов также попадает под диктатуру медиа. Ведь для того, чтобы бактерии, T-клетки-убийцы, раковые клетки, структуры ДНК как идеи могли обжиться в «массовом сознании», их образы должны, прежде всего, поразить, «травмировать» это сознание. А для должного «травматического эффекта» им следует быть оформленным по правилам, предъявляемым медиасредой к медиаобъектам. Сами образы научных открытий в мире глянцевых журналов, Интернета, цифрового телевидения и кино должны являться визуальной медийной «сенсацией». И отсюда недалеко до подозрений дигитального искусства как кропотливого взаимодействия с цифровыми образами в том, что оно, по видимости обслуживая «естественные» науки, в действительности регулирует и направляет их, руководит ими. Следовательно, медиа помимо идентичности индивидуального тела, определяет и структурирует весь скрытый мир вирусов, штаммов, клеток, генов.

Комментируя сложившуюся ситуацию, Лев Манович отмечает, что «новые медиа обычно мыслятся состоящими как бы из двух слоёв – «культурный слой» и «слой компьютерных технологий. […] Так как медиа создаются на компьютере, распространяются им, хранятся на нем и архивируются с его помощью, можно ожидать, что логика компьютерных технологий с необходимостью оказывает влияние на культуру».149149
  Manovich L. The Language of New Media. Cambridge, Massachusetts: The MIT Press, 2002. P. 27–48.


[Закрыть] Принимая во внимание то обстоятельство, что мы рассматриваем тело не столько в контексте естественной биологической структуры, сколько в контексте культурных способов данности того, что именуется «природой», мы понимаем, что изменения в культуре необходимо ведут и к изменению соматико-символического присутствия в этой культуре. Когда изменяется плоть мира, модифицируется наша перцептивно-соматическая структура. «В новейший период мы имеем дело с исследованием машиннобусловленного восприятия мира […] Восприятие per definitionem подпадает под условия технологической эпохи».150150
  Вайбель П. Восприятие в технологическую эпоху // Вайбель П. 10++ программных текстов для возможных миров М.: Логос; Гнозис, 2011. С. 138.


[Закрыть]

Английский философ и логик Энди Кларк, размышляя о соотнесенности тела-мышления-технологии, определил человека в качестве «прирожденного киборга» (natural-born cyborg). В независимости от утопического киберслияния биологического тела с имплантами, проводами и микропроцессорами, наше тело остается неразрывно связано с материализованными техниками обращения, хранения и трансляции информации. Поэтому тело, формирующееся в переплетении природы и технических медиа доступно не только тем экспериментаторам, которые внедряют «силикон и провода в плоть и кровь, но и каждому, кто чувствует, что его мышление напрямую зависит от (сопряженного с телом и техникой. – К. О.) акта письма».151151
  Clark A. Natural-Born Cyborgs: Minds, Technologies, and the Future of Human Intelligence. New York.: Oxford University Press. 2003. P. 5.


[Закрыть] Когда мы открываем, что «многие из наших инструментов – не просто внешние опоры и средства, но глубоко интегрированые в систему нашего способа ставить и разрешать проблемы»152152
  Ibid.


[Закрыть] (добавим – нашего способа быть), мы приходим к осознанию биологического тела как всего лишь аспекта более обширной медиально-технической функциональной системы.153153
  Ibid. Р. 18.


[Закрыть] Энди Кларк указывает на связь нашей (ап)перцепции со сложными культурными техниками и техническими аппаратами. Ему вторит и немецкий медиа-критик Петер Вайбель, пытающийся в своих изысканиях оценить масштабы и степень влияния этих аппаратов на нашу соматическую перцепцию, на структуры возможного опыта и на повседневные практики ориентации в мире.154154
  Вайбель П. Восприятие в технологическую эпоху. С. 135–162.


[Закрыть]

Когда мы перед взлетом самолета слышим фразу о приветствии капитана, нам, как замечает Норберт Больц, следует понимать, что это – лишь «грустный антропоморфизм»,155155
  Больц Н. Азбука Медиа. М.: Европа, 2011. С.69.


[Закрыть] фигура речи. За капитана в большей степени действует приборная панель самолета. То же самое происходит и на уровне повседневных моделей обыденного существования: Герберт Маркузе иронично предлагал философии задачу проанализировать, что произойдет с нами, если убрать всю городскую рекламу?156156
  Аннигиляция мнимо-естественных элементов нашего аудиовизуального технического ландшафта – рекламных щитов, неоновой подсветки, «средств информации и развлечения погрузило бы человека в болезненный вакуум, лишающий его возможности удивляться и думать, узнавать себя» (Маркузе Г. Одномерный человек // Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек. М.: АС Т, 2003. С. 505).


[Закрыть] Где мы сможем тогда брать модели, метафоры, образы, питающие нашу экзистенцию? Что делать, когда погаснут сцены дигитальных миров (или вспыхнут «синим экраном смерти» – сообщением о критической ошибке)? Не будет ли это равносильно для нас потере чувства ориентации? В конце концов – потери культурной памяти?

Согласно определению, сформулированному философской антропологией, человек отличается от всех прочих живых существ не наличием некоего смутного внутреннего чувства «себя» (которое можно обнаружить уже у растений) и даже не наличием сознания, но уникальной эксцентрической позициональностью. Другие существа «центричны», в том смысле, что центр их органического тела является одновременно их сущностным центром, они укоренены в природном мире. Человек позиционально «эксцентричен», поскольку центр его органического тела не является средоточием его существа. Не укорененный в природе как наличном бытии человек – мученик культуры – обращен к горизонту недифференцированных возможностей. Животные идеально встроены в свои тела: принадлежа порядку природы, они во многом есть «только тела» – соматические автоматы. Человек же, как существо денатурализованное и хронически открытое семиозису, не столько заключен в теле, сколько перенимает его как сумму возможных техник, способов ориентации в мире. Для животного тело – тюрьма, для человека – утопия, поскольку оно дается как бы взаймы и обретает свой завершенный образ в моделях символизации, предоставляемых культурой. Не имея возможности пребывать только в измерении биологического тела, человек компенсирует «незащищенность, неуверенность, падшесть, в известном смысле – богооставленность», поиском коллективного и/или символического тела. Сегодня человек стремится обрести свою кожу в электронных медиа.

Литература

1. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения: сб. статей / Сост. И. Чубаров, И. Болдырев. М.: РГГ У, 2012.

2. Бергсон А. Творческая эволюция // Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Минск.: Харвест, 1999.

3. Больц Н. Азбука Медиа. М.: Европа, 2011.

4. Вайбель П. Восприятие в технологическую эпоху // Вайбель П. 10++ программных текстов для возможных миров М.: Логос-Гнозис.

5. Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977.

6. Контрера М. С. Медиасфера и кризис чувственности // Антология меди-афилософии / Сост. В. В. Савчук. СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии, 2013.

7. Кракауэр З. Природа фильма. Реабилитация физической реальности. М.: Искусство, 1974.

8. Луман Н. Реальность массмедиа. М.: Праксис, 2005.

9. Маклюэн М. Законы медиа // История философии. 2001. № 8.

10. Маклюэн М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М.: Жуковский; Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2003.

11. Маркузе Г. Одномерный человек // Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек. М.: АС Т, 2003.

12. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия СПб.: Наука; Ювента; Gallimard,1999.

13. Тищенко П. Д. Био-власть в эпоху биотехнологий. М.: Издательство ИФ РАН, 2011.

14. Хоркхаймер М., Адорно Т. Культуриндустрия как обман масс // Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. СПб. М.: Медиум; Ювента, 1997.

15. Butler J. Bodies That Matter: On the Discursive Limits of Sex. New York: Routledge, 1993.

16. Clark A. Natural-Born Cyborgs: Minds, Technologies, and the Future of Human Intelligence. New York.: Oxford University Press, 2003.

17. Clark A., Chalmers D. The Extended Mind // The Philosopher ’s Annual. 1998. Vol. XXI.

18. Esposito E. Aesthetik und Spiel. Formen der Kontingenz in der pluralen Realitaet // Mensch und Medien. Philosophische und sozialwissenschaftliche Perspektiven / Hrsg. M. Pietrass, R. Funiok. Wiesbaden: VS Verlag fuer Socialwissenschaften, 2010.

19. Hagen W. Metaxy: Eine historiosemantische Fussnote zum Medienbegriff // Was ist ein Medium? / Hrsg. S. Muenker. A. Roesler. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2008.

20. Hansen M. B. N. Technoculture and Embodiment // Hansen M. B. N. Embodying Technesis: Technology Beyond Writing. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2000.

21. Maldonado T. The Body: Artificialization and Transparency // Mediating the Human Body. Technology, Communication and Fashion / Ed. E. Fortunati, J. E. Katz, R. Riccini. Mahwah, New Jersey: Lawrence Erlbaum Associates, 2003.

22. Manovich L. The Language of New Media. Cambridge, Massachusetts: The MIT Press, 2002.

23. Muenker S. After The Medial Turn. Sieben Thesen zur Medienphilosophie // Muenker S. Philosophie nach dem «Medial Turn». Beitraege zur theorie der Mediengesellschaft. Bielefeld: Transcript Verlag, 2009.

24. Thacker E. Biomedia. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2004.

25. Wegenstein B. Body // Critical terms for Media Studies / Ed. W. J. T. Mitchell, M. N. B. Hansen. Chicago and London: the University of Chicago Press, 2010.

26. Wiesing L. What are Media? // Teche/ Technology. Researching Cinema and Media Technologies – Their Development, Use, and Impact / Ed. A. van den Oever. Amsterdam: Amsterdam University Press, 2014.

К. А. Очеретяный

Медиа как формы чувственности

Человек – существо с неорганической конституцией. Первым объектом, преобразованным человеком, было его собственное тело; первые доступные человеку техники – телесные техники. Каким-то образом человеку удалось увидеть свое тело извне как нечто «незавершенное», как нечто, что еще только предстоит освоить. Человек как существо отчасти «денатурализованное», выведенное из порядка природы и введенное в порядок культуры, хронически открыт горизонту внеположных природе смыслов. Он не столько «заключен» в теле, сколько перенимает его как сумму навыков. На ранних этапах развития человека мы видим, как он подражает животным, перенимая их телесное поведение в качестве схемы ориентации в действительности: ради выживания, избегания опасных территорий, обучения способам добывания пищи. Таким образом, в своих истоках техника была ориентирована на выведение сущего из небытия в бытие, на осуществление, на сотворение действительности – действительности самого человека. Постепенно отчуждаясь от тела человека, техника по видимости лишилась статуса телесного или мыслительного навыка: начиная с промышленной революции техника стала ассоциироваться с машинами, затем наступила эра автоматизированной техники, а с развитием в XX в. информационных компьютерных технологий заговорили уже не только о машинном автоматизме, но и об искусственном интеллекте. И тем не менее, поскольку техника в своем сущностном истоке была сопряжена не с преобразованием мира вокруг человека, а с трансформацией мира самого человека (в том числе способов его понимания и переживания себя), даже изъятая из телесности человека, овеществленная в автоматах и саморегулирующихся машинах она не теряет контроль над его психофизиологическим существом, продолжая определять смысловую перспективу переживаемого и чувствуемого. Наш чувственный опыт, перцепция, схватывающая «непосредственно переживаемое», оказывается неизменно делегированной: ее форма находится в прямой зависимости от неорганической конституции человека, от арсенала используемых им технических средств. Изменение форм чувственности так или иначе сопряжено с изменением технологий.

Мир, развернутый в слове: почему пользование словом более присуще человеку, чем пользование телом? Рассмотрим, одновременно исторически и аналитически, как происходила трансформация форм чувственности. Каждый пример будет раскрывать нам тот или иной аспект проблемы и одновременно приближать к современной ситуации высокотехнологичного компьютеризированного мира.

Начнем с архаики и античности. Обычно предмет считается данным в чувственном опыте, если удается локализовать его в пространстве и времени, коснуться его, ощутить его материальность. Материальност3ь вещи для нас как бы отождествляется с действительностью вещи. Для архаического сознания все обстояло несколько иначе. Действительность здесь задавалась не материей, а формой, т. е. смысловым обликом вещи, который допускал различные степени совершенств, дифференцированные уровни реальности. Вещь, причастная реальности, – это вещь, введенная в архаический космос, в пространство смысла. Поэтому сложенный о вещи рассказ, оказывается порой важнее, чем простая физическая обработка вещи, ведь техника физической обработки вещи еще связана с материей, техника составления рассказа уже только с формой. Иными словами, предмет тем более реален, чем в большем количестве памятных событий он был задействован, чем больше о нем было рассказано, тем больше он причастен бытию. Характерная черта архаического понимания реальности сохраняется еще у Гомера. Когда в «Илиаде» и «Одиссее» необходимо ввести в повествование новую вещь, утварь, предмет обихода (будь это даже в пылу сражения), время повествования замирает, уступая место скрупулезному описанию предмета,157157
  Ауэрбах Э. Мимесис: изображение действительности в западноевропейской литературе / Пер. с нем. Ал. В. Михайлова. М., 1976. С. 26.


[Закрыть] его происхождения, биографии его изготовителя, образа жизни первого владельца: такое нанизывание смысловых пластов как бы наделяет предмет действительностью, дает ему сбыться, а совокупность рассказанного определяет интенсивность чувственного переживания.

В известном эпизоде платоновского «Тимея» египетский жрец называет греков детьми.158158
  Платон. Тимей / Пер. с др. греч. С. С. Аверинцева // Платон. Собр. соч.: в 4 т. Т. 3. М., 1994. С. 426.


[Закрыть] Греки не ведут хронологическую запись, а потому в глазах египтянина лишены исторической памяти и обречены на вечное возвращение одного и того же, но для грека классической эпохи такая замкнутость вовсе не означает обреченность на блуждание в порочных циклах повторения, напротив, она означает концентрацию внимания, вовлеченность в настоящее, полноту переживания. Грек доверяет живой памяти, памяти рассказов, анекдотов, сплетен. Если мы читаем у Геродота о гигантских муравьях, нападающих на кладоискателей в Индии, и о крылатых змеях, воющих с ибисами в Аравии, а у Аристотеля находим информацию о журавлях, нападающих на пигмеев-троглодитов в болотах верхнего Египта, и о том, что кукушка возникает путем изменения из ястреба, то не стоит делать поспешный вывод об излишней доверчивости античных авторов. Дело в том, что как для Геродота история есть «то, что было рассказано», как для Аристотеля биология есть сумма речей о живом, так и для их современников-греков мир – это мир, раскрытый в слове, это сказанное о мире, это мир живой постольку, поскольку он был открыт в живых речах. Чувственное переживание определялось словом, а сила его воздействия регулировалась техникой рассказа. С точки зрения античной риторики, хорошо сложенная речь подобна живому существу, но и особая чуткость древнего грека к слову, всеобщий интерес к словесным баталиям, спорам и прежде всего к рассказам позволял верить, что история живет, переходит от одного рассказчика к другому, потому что она фиксирует существенный опыт. Моряки из дальних стран рассказывают удивительные истории, но по молчаливому согласию античных авторов, этим историям стоит поверить, даже если они звучат абсурдно, ведь в любом случае этими историями живут в том регионе, о котором сообщили моряки. В то же время, если охотники и рыболовы передают мифы, то к их историям о животных, также следует прислушаться, так как они определяют опыт повседневности этих людей. Об этом в своей «Риторике» говорит Аристотель, отмечая, что «пользование словом более присуще человеку, чем пользование телом».159159
  Аристотель. Риторика / Пер. с греч. Н. Платоновой // Античные риторики / Под ред. А. А. Тахо-Годи. М., 1978. С. 18.


[Закрыть]

Опыт слова подчинял себе весь сложный спектр чувственности. Даже письменные труды предназначались «для чтения громко вслух либо рабом, который будет декламировать их своему хозяину, либо самим читателем, потому что в античности чтение обычно заключалось в декламации, подчеркивая ритм периода и звучность слов, которые автор смог уже прочувствовать сам, когда он диктовал свое сочинение».160160
  Адо П. Духовные упражнения и античная философия / Пер. с франц. В. П. Гайдамака. М.; СПб., 2005. С. 251.


[Закрыть] У современного читателя вызывает недоумение эпизод из «Истории» Геродота, где описывается получение будущим персидским царем Ки-ром секретного послания. Послание может стоить жизни Киру, если о его содержании станет известно стражникам-опекунам. Поэтому послание зашивают в тело убитого на охоте зайца и передают как подарок охотника. Чтобы ознакомиться с письмом, Кир предпринимает все меры предосторожности: ограждает себя от возможных свидетелей, уединяется в тайном помещении, закрывает толстые двери и… осторожно читает секретное послание вслух! Для современника Геродота, очевидно, что Кир не мог прочитать письмо «про себя», неозвученное слово не обрело бы смысл. Кир просто не понял бы письмо, не проговорив его.161161
  Геродот. История в девяти книгах / Пер. с др. греч. Г. А. Стратановского. Л., 1972. С. 51–52.


[Закрыть] Спустя почти 1000 лет после смерти Геродота молодого Аврелия Августина все еще удивляет способность Амвросия, епископа Медиоланского, читать, не шевеля губами и не произнося читаемого вслух.162162
  Августин. Исповедь / Пер. с лат. М. Е. Сергеенко. СПб., 2013. С. 74–75.


[Закрыть] А спустя еще 900 лет два персонажа «Божественной комедии» – Франческа да Римини и брат ее мужа Паоло Малатеста – читают вслух красочную сцену описания любовных терзаний Ланселота. Вчитываясь в текст, переводя написанное в форму живого диалога двух сердец, они начинают постепенно переживать чужую историю как свою, заражаются искусственным чувством (чувством, описанным крайне схематично, по общим приемам авторов рыцарских и куртуазных романов того времени) и с неизбежностью погружаются в пучину страстных мук. Там, во втором круге Ада их и находит Данте.

Последний пример показателен. Внешне следуя древней традиции, он отражает и древний страх – страх перед дезориентацией в действительности, страх потеряв слово потерять и себя. Платон заметил, что записанные речи все время отвечают одно и то же: они не способны поддержать беседу,163163
  Платон. Федр / Пер с др. греч. А. Н. Егунова // Платон. Собр. соч.: в 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 187.


[Закрыть] напоминают истуканов. Таким истуканом становится и человек, вживающийся в письменные речи. Доверившийся письму, он уже не владеет словом, не может отвечать моменту, а потому не способен быть в настоящем, в сообществе, в единстве смыслового целого. Письмо заставляет его чувствовать то, чего нет, и лишает чувствительности к тому, что есть. Для грека понимание целого как космоса – прекрасного и соразмерного порядка, являющего свою меру в пространстве, это еще возможность легко обозревать смысловое целое. Письмо угрожает лишить грека такой свободы: космическую пространственную собранность оно заменяет временной открытостью, смысл теперь не усматривается в настоящем, а сбывается, приходя из будущего.

Письмо – технология чувственного переживания события: действительного, воображаемого, символического. Неоднократно отмечалось, что письмо как техника или, точнее, как медиатехнология (т. е. как искусство повествования, технология производства смыслов и одновременно особая культурная техника – способ ориентации человека в мире) преображает чувственный опыт человека, делая далекое близким, а чаще даже делая отсутствующее присутствующим, мнимое – действительным. Происходит это в силу того, что письмо кардинально изменяет переживание времени и опыт пространства.

К ранним пифагорейцам восходит традиция рассматривать движение по прямой линии как несовершенное и иррациональное, а движение по кругу, напротив, как совершенное, поскольку ему соответствует движение небесных, тел не нарушающее гармонии однажды проложенных путей. Такой гармонии должна уподобиться и разумная душа. С этим согласились бы и носители архаического сознания. Согласно этому сознанию природа живет циклами, возвращением «на круги своя». Уподобление этому движению – путь к счастливой жизни. Но письмо, подразумевающее «линейное движение взгляда», последовательность развертывания сообщения, ожидание результата, разрывает циклы времени, переводит переживание в измерение «прямой перспективы» – открытости неизвестному. Мир архаики определен опытом прошлого: и природа в своем движении, и человек в своей деятельности возвращаются к архетипам, получают в них свое обновление и оправдание. Письмо, трансформируя переживание времени и пространства, изменяет саму чувственность человека – он становится более чуток к тому, чего нет в данный момент, чем к тому, что находится перед ним. Теперь он рассматривает настоящее время не как действительность, а как пролог к будущему, вещи, имеющиеся в его распоряжении; события, случившиеся с ним, рассматриваются не как полноценная реальность (т. е. ценная сама по себе), но как средства для достижения подлинной реальности, для осуществления себя в будущем.

Ближайшим к нам примером трансформации опыта человека дописьменной культуры при появлении письма, является случай, зафиксированный К. Леви-Строссом в общине индейцев-намбикавара. Желая познакомить индейцев с техникой письма, Леви-Стросс роздал им листы бумаги и карандаши, а также показал, как осуществляется запись. Почти у всех членов общины дело дошло только до внешней имитации – индейцы проводили волнистые линии на бумаге и скорее рисовали, чем писали. Все, кроме вождя. Тот пошел дальше. Он оказался единственным, кто, пусть и по-своему, но все же понял назначение письма. Вождь взял исписанные волнистыми линиями листы и, подражая Леви-Строссу, который чуть ранее зачитывал вслух список, имеющихся у его экспедиции предметов для обмена, стал озвучивать перечень необходимого. Он проговаривал свои желания, полагая, что внесенное таким образом в список в конечном счете окажется в его распоряжении.164164
  Леви-Стросс К. Печальные тропики / Пер. с фр. Г. А. Матвеевой; науч. консультант и авт. предисл. Л. А. Файнберг. М., 1984. С. 161–163.


[Закрыть] Из этого примера видно, что вместе с опытом письма к индейцам приходит осознание силы лжи, таящейся в технологии письма, происходит необратимое изменение их жизненного мира, циклично возобновляемое настоящее открывается к проективному будущему. Неудивительно, что традиционные общества, замкнутые в полноте настоящего, опасаются внедрения информационно-коммуникационных техник, трансформирующих переживание времени и пространства. Поскольку время традиционных обществ – это время, собранное в полноте настоящего, а время, открываемое письмом, – это время истории, время, рассеянное между прошлым и будущим, то трансформация в переживании времени угрожает радикально изменить смысловой горизонт опыта – сферу привычного и понятного, угрожает разложить социальное тело, уничтожить настоящее как действительное. Члены архаических сообществ пытаются жить согласно циклическому времени природы, воспринимая его как время, неизбежно возвращающее всякое развертывание события к исходной точке, где оно получает новую жизненную силу. Время же истории мыслится как время дурной бесконечности, как нечто безосновное, иррациональное, жуткое. Даже на наиболее непосредственном уровне, на уровне чувственного переживания действительность начинает восприниматься как набор хрупких вещей, скоротечных судеб, как царство случая.

Не будет преувеличением сказать, что время Средних веков, время, структурированное письмом как медиатехнологией, придало новый позитивный вектор чувствительности к уникальности и необратимости случившегося, открыв путь новым способам осмысления и переживания события. Грехопадение исказило мир, но не сокрушило его, мир лежит в руинах и тем не менее он прекрасен по своему замыслу. Красота как бы рассеялась в природе, но след божественного определения еще лежит на всем сотворенном, всякий пустяк может обрести свой смысл в свете целого. Всякая мелочь (в том числе и «жизненные мелочи») указывает на это целое как на свой исток и свое оправдание: умение читать эти следы как знаки мировой судьбы – это путь молитвенного преображения, путь спасения. Действительность письма как послания, как обетования, как Завета истолковывает то, что есть (а именно мир) как период искаженного существования от грехопадения до пришествия Христа, от Воскрешения до всеобщего восстановления природы и человека. Время Средних веков – это мессианское время, время ожидания Суда и Спасения, время, возвещенное откровением, время, в котором кристаллизуется Вселенское Событие. Все то, что встречается в жизни человека, имеет смысл не в самом себе, а в том, к чему (или к кому) оно отсылает, – в Боге как Истине. Мир становится книгой судьбы – откровением, посланием, доверительным письмом, которое должное дойти до адресата и сделать его причастным тайне спасения. Чувственное и сверхчувственное здесь как бы пронизывают друг друга в «диалектической симфонии», умножая оттенки значений и развертывая смысловой универсум средневекового человека. С одной стороны, факты настоящего как имеющегося в наличии отступают на второй план по сравнению с настоящим как должным.165165
  Рассказывают, например, что Фома Аквинский как-то раз спорил с Альбертом Великим на предмет того, есть ли у крота глаза. Спор велся в саду, и когда садовник предложил поймать крота и посмотреть, есть ли у него глаза, то оба философа с пренебрежением отвергли предложение. Их интересовал не «частный случай», не крот как «эмпирический факт», а исключительно вопрос о том, входит ли в понятие «кротовости» понятие «зрение», и как соотносится понятие «обладание зрением» с понятием «обладание глазами».


[Закрыть] С другой стороны, поскольку должное содержит в себе смысл налично-вещественного, само налично-вещественное имеет некую отсылку к должному. В конце концов, все сотворенное отражает славу Творца: как в зеркалах мы можем увидеть его образ в многочисленных отражениях. В этом заключается и путь к спасению – уподобление Богу, подражание Христу. Средневековый мир – символический универсум, вещи здесь, скорее, не эмпирические факты и материальные предметы, а символы – смысловые лики. Поскольку природа – это откровение Бога, а история – путь человека к Богу, весь чувственный опыт сводится к умению читать и понимать. В Евангелиях или их символических проекциях (соборная символика использовалась как азбука спасения для неграмотных) содержится ключ к спасению, который позволяет «расшифровать» мир, научиться ориентироваться в символической реальности, где каждый знак отсылает к иному и все они к своему Творцу.

Время приборов, время аппаратов: оптическая иллюзия и технологическая истина. Новое время («новое» в том числе и потому, что изменяется понимание времени) обвинило письменную культуру предшествующей эпохи в умножении мнимых сущностей. Примечателен в этом смысле пример Дон Кихота. Обычно полагают, что Дон Кихот сходит с ума от чтения книг, но в действительности это мир сходит с ума, пока Дон Кихот читает книги и насыщает свое сознание сюжетами романов: великие географические открытия символически обедняют средневековый мир, превращая эти сюжеты в фантастические. Рене Декарт впоследствии заметит, что чтение древних книг «с их историями и вымыслами» делает человека чужим своему времени, своей стране.166166
  Декарт Р. Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках // Декарт Р. Соч.: в 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 253.


[Закрыть] Неудивительно, что Декарт, как до него Галилео Галилей и Фрэнсис Бэкон, объявит единственной интересующей его книгой книгу природы. Но как читать эту книгу, не искажая ее лжеинтерпретациями? Иначе говоря, как, не блуждая в мире фантомов и призраков, достичь опыта действительности – истинного опыта?

Признав, что книга природы написана на языке математики, Новое время приходит к радикальному переосмыслению чувственного опыта: опытным знанием является отныне не субъективное переживание, но лишь то знание, которое «добыто в соответствии с определенными правилами»167167
  Бёме Г., ван ден Даале В., Крон В. Сциентификация техники / Пер. с нем. Ц. Г. Арзаканяна, В. Г. Горохова, Ю. Б. Тупталова, А. О. Сейдалиной // Философия техники в ФРГ / Под ред. Н. Игнатовской, В. Леонтьева. М., 1989. С. 113.


[Закрыть]. Отсюда недалеко и до вывода, согласно которому истина как «данные науки – это не то, что дано непосредственно чувствами, но их объективированное выражение, то есть эффект, полученный с помощью прибора»168168
  Там же. С. 113.


[Закрыть]. В конечно счете вопрос стоит здесь о проведении новых границ человеческой чувственности: техника способна как обманывать чувства человека, так и открывать им истину. «Живописцы эпохи Коперника, как например Хольбейн, практикуют искусство, в котором анаморфозу, этому первому воплощению технического обмана чувств, в соответствии с механистическими интерпретациями оптики достается центральное место. Помимо смещения точки зрения зрителя для полного восприятия живописного произведения требуются теперь такие орудия, как стеклянные цилиндры и трубки, конические и сферические системы зеркал, а также увеличительные и прочие линзы. Эффект реального становится тайнописью, головоломкой, разрешить которую зритель может лишь с помощью игры света и дополнительных оптических приспособлений. […] Пекинские иезуиты пользовались анаморфическими техниками как орудиями религиозной пропаганды, пытаясь произвести на китайцев впечатление и “механически” продемонстрировать им положение о том, что человек должен воспринимать мир как иллюзию мира».169169
  Вирильо П. Машина зрения / Пер. с фр. А. В. Шестакова. СПб., 2004. С. 13.


[Закрыть]