Текст книги "Вольные переводы"

Я – БЕГУН

Целеустремленности моей Саломэ Трудно бегать на длинные дистанции…

И все таки, я каждый раз, с утра – спозанку в любую погоду, встаю и делаю пробежки к той горе.

…И всякий раз я про себя отсчитываю: раз, два, три, раз, два, три и при этом думаю: главное сохранить темп, темп и еще раз темп.

Необходимо соблюсти ритм дыхания. Именно этот ритм и размышления помогают сохранить, столь необходимое спокойствие и, которое перерастает в своеобразную музыку, звучащую на всем протяжении дистанции.

Раз, два, три, раз, два, три…

Бегу и не оглядываюсь назад, бегу и думаю о том последнем большом соревновании, когда бегущий впереди меня марафонец упал на трассе, обессилев от жары и усталости. Я перевел его в тень дерева, дал напиться ему из моей фляги и продолжил свой бег. Он что то хотел сказать мне, но я не дослушал его и побежал дальше, до финиша уже немного оставалось.

Бегу я уже довольно долго.

Раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три,

Камешек впивается мне в пятку, как гвоздь, причиняя мне боль, но я не останавливаясь, стараюсь переключить мысли на что нибудь другое, хотя бы на тот апельсиновый сок, который ждет меня в холодильнике.

Когда доберусь домой, выпью сразу два, нет, три стакана, да три стакана залпом…

Боль улеглась. Видимо камешек стерся или стал органической частью каблука. Раз, два, три, раз, два, три…

Усталость уже дает знать о себе… Наверное, потому, что вчера я спал всего четыре часа. Но ничего, скоро откроется второе дыхание. А тропинка, ведущая к горе такая каменистая и крутая. И эта грязь и слякоть остались еще со вчерашнего дождя. Раз, два, три, раз, два, три, – ух ты!

Опять я не смог перепрыгнуть эту канаву и замочил правую ногу. Встряска сместила камешек, и он опять напомнил о себе… Моя стертая спортивная обувь стала подозрительно поскрипывать.

И это перенесу. Вот скоро откроется второе дыхание. Хотя, кто сказал, что существует только второе дыхание… Есть, вероятно, и третье, и четвертое, и так далее…

Если каждый благословенный день приносит тебе что то новое, и чемут о учит тебя, то у тебя появляется дополнительное дыхание, и ты ощущаешь прилив сил.

Раз, два, три, раз, два, три…

Я все еще бегу, не оглядываясь назад и не останавливаясь. Скоро добегу до вершины и, во всем городе никто не сможет увидеть восход солнца раньше меня!

P.S.

Во время забега на длинные дистанции, когда чувствуешь, что теряешь последние силы – я верю в том, что первый марафонец перед смертью передал эстафету имнно мне!

24 апреля, 2007 года.

БЕГЛАР

Посвящается Ирине

В церковь вошел маленький, босоногий мальчик. Он с почтением приблизился к пожилому священнику и почти шепотом спросил:

– Скажи мне, отче, для чего приходит человек в этот мир?

– Как для чего, сынок? Для того чтобы творить добро – певуче, как бы совершая молитву, ответил старец.

* * *

Для того, чтобы творить добро – всплыло опять в его памяти.

Он проснулся, но солнце уже опередило его.

– Эх! Постарел я, видно – пробурчал Беглар, щурясь от солнца, которое уже в сотый раз возвещало ему о наступлении весны. Он широко открыл ставни окна, и утренний ветерок слегка взъерошил ему волосы и бороду. Он поежился от удовольствия, вышел во двор и плеснул в лицо дождевой водой, наполнившей за ночь бочку. Из воды глядел на него благообразный, седой, как снег старец. На один глаз он был слеп, но это никак не отражалось на благородном, полном достоинства выражении его лица. Беглар еще раз, испытав радость жизни, улыбнулся своему отражению. Покончив с легким завтраком, он по обыкновению направился к могиле жены, находившейся на пригорке, недалеко от его дома. Уже несколько десятилетий не разделяла с ним любимая Тамта тяготы жизни. Совсем еще молодую жену похитил злой рок у Беглара. Но бессильным оказалось время перед любовью Беглара и Тамты.

В юном возрасте, превратности судьбы унесли жизнь единственного сына. Остался Беглар один одинешенек, но не изменил своим идеалам доброты и милосердия. Лицо вечно молодой, красивой и любимой жены всегда стояло у него перед глазами, и казалось, что она, полными слез глазами, ждет его, но стена, неразрушимая стена преграждала дорогу к ней.

Довольно часто в его воображении возникал образ того старца священника. Одно время он, молча, смотрел на него, а потом Беглар вновь слышал знакомую проповедь: Человек рожден для добра! А потом видение исчезало.

* * *

Во двор вошел, тощий как скелет, молодой человек. Одетый в лохмотья нищий еле передвигался. Все убогие и калеки знали дом Беглара, знали и то, что он никого не отпустит без подаяния. Они любили его за то, что он никогда не попрекал их куском хлеба, и они никогда не замечали в его глазах выражения презрительного превосходства, как это бывало с другими.

Беглар никогда не кичился своим положением перед ними.

Ну и что из того, что он нищий сегодня. Может, ему, в отличие от меня, просто не повезло в жизни, и какое я, простой смертный, имею право отказать ему в помощи – размышлял Беглар. И нищие, в свою очередь благословляли его за то, что он всегда был готов поделиться даже последним куском хлеба.

И сейчас, немедля ни минуты, он вошел в дом, взял со стола хлеб, сыр початую бутылку вина и с доброй улыбкой, всучил все в руки слепому попрошайке. Беглар усадил его на камень, и они некоторое время сидели в полном молчании. Наконец, слепец встал и направился к калитке.

– Куда ты направляешься, дружище, – бросил ему вдогонку Беглар, – отдохнул бы с дороги еще немного.

– Эх! Мой дорогой, когда то и я был таким же человеком, как и ты. Была у меня своя земля, солнце светило и для меня, море радовало глаз, но злой рок отнял у меня все. Иноверцы ограбили меня, ослепили и бросили одного умирать в пустыне. Сейчас я хочу добраться до святых мест и у места упокоения Христа, хочу спросить Бога: за какие прегрешения он так жестоко наказал меня?

– Туда добраться тебе будет очень трудно, останься лучше у меня – предложил ему Беглар.

– Нет, добрый человек не могу, – сказал слепец и направился к выходу.

– Тогда скажи мне, что я могу сделать для тебя? Не стесняйся. Нищий остановился и, улыбнувшись, обратился к старцу: – Если тебя действительно так волнует моя судьба, то дай мне твой глаз. Тогда я увижу дорогу и смогу добраться до святых мест.

Опустил голову Беглар. Впервые в жизни, желая помочь страждущему, он оказался в затруднительном положении. Так и хотелось сказать, что у него и так всего лишь один глаз зрячий, но слепец никогда не смог бы увидеть этого, да и не поверил бы на слово. Сердце у Беглара заныло, стало биться сильнее, да так, как будто бы не могло уместиться в теле, потом поднялось к горлу и он стал задыхаться. Ему почудилось, что какая то неведомая сила пытается разорвать его тело на части. Колени у него дрожали, он чувствовал головокружение и понял, что вотв от упадет. Беглар недолго боролся со своими чувствами. Перед ним отчетливо возникло лицо священника, и он услышал его слова:

– Человек рожден для добра! Беглар подумал о том, что этот юноша так молод, и чего стоит его жизнь слепца, а он уже многое повидал на своем веку. И ему стало стыдно за проявленную минутную слабость.

Потом он достал свой единственный глаз и отдал его нищему. Увидел свет юноша и крик радости вырвался у осчастливленного.

Умиротворение нашло на Беглара, ведь он возвысился над собственным Я, и смог, преодолев сомнения, ценою самопожертвования, совершить добро. Нищий исчез, так и не поблагодарив Беглара, но тому и не нужна была его благодарность. Он знал прекрасно, что только бескорыстная милость может считаться настоящим добром.

Вслепую он, пошарив руками, нашел палку и, опираясь на нее и постукивая перед собой, чтобы не сбиться с пути, направился к пригорку, к могиле любимой жены. В глазах стояла сплошная тьма, но он без затруднений нашел могилу Тамты. Он лег на холмик, под которым покоилась жена и долго лежал так в забытьи. Перед ним, несмотря на его слепоту, как виденье предстала Тамта в белоснежном свадебном наряде. Ему хотелось плакать, но слез не было в старческих глазах. Он пытался привстать, но руки не слушались его.

– Видно настал мой последний час, – прошептал старик над могилой – и скоро мы опять будем вместе, моя Тамта.

Долго лежал так старик и раздумывал, вспоминая счастливые годы: детство, родителей, отрочество…

– Ни о чем не жалеешь старче? – услышал он чей то голос за своей спиной.

– Нет, не жалею, ответил старик, не задумываясь над тем, о чем же его именно спрашивают, и, придя в себя спросил:

– Кто ты?

– Это я, тот слепец, которому ты свой глаз подарил. Разве ты не узнал меня? – послышалось в ответ. – Я знал о том, что ты был одноглазым, но все равно попросил, хотел испытать тебя. Должен признаться, что я впервые, к своему изумлению, встретился с подобным великодушием. Но сейчас я пришел для того, чтобы отплатить тебе добро сторицей. Проси чего хочешь.

– Ты шутишь, наверное, друг мой. Чем ты можешь мне помочь, сам будучи калекой? Если ты был всесильным, то помог бы в первую очередь самому себе.

– А ты попробуй попросить, может быть, я смогу исполнить твою просьбу.

Старик на некоторое время задумался.

– Хочу к моей любимой Тамте, – выразил сокровенное желание Беглар.

– Но ты ведь так любишь жизнь, Беглар.

– Откуда ты знаешь мое имя? – удивился старик.

– Я все знаю.

– Эх, устал я, да и земля тоже устала наверно меня носить, и Тамта соскучилась, ждет меня, не дождется.

– Ладно, пусть будет по твоему. – Нищий помог подняться Беглару и сказал: – Пойдем со мной!

Беглар с трудом передвигая ноги, сделал всего несколько шагов, потом земля как будто исчезла под его ногами, он почувствовал необыкновенную легкость и…

Перед ним опять возникло благородное лицо священнослужителя. Беглар улыбался ему и по его щекам текли слезы. Святой лик некоторое время присматривался к Беглару, а потом призвал его к себе. Крепкая, но прозрачная стена, стоявшая перед ним доселе исчезла, и наконецт о исполнилось заветное желание человека: Беглар смог воссоединится с любимой Тамтой.

* * *

В церковь вошел маленький, босоногий мальчик. Он с почтением приблизился к пожилому священнику и почти шепотом спросил: – Скажи мне, отче, для чего приходит человек в этот мир?

Священнослужитель повернулся к нему, наклонился и, улыбнувшись, погладил мальчугана по голове. Его лик непостижимым образом напоминал лицо Беглара…

1985 г.

Тамар Долидзе

* * *

Я пьянею предвкушением любви,

Под ритмы танго прошлого танцую,

Воспоминания, как вехи на пути,

Я с болью расставанья их миную,

И… все пройдет, и будет день и ночь,

И я наедине останусь с серой жизнью…

* * *

И этот ураган пройдет

И ветер стихнет, как каприз,

Душа гнездо свое найдет:

Останется… лишь легкий бриз…

МЕТАМОФОЗЫ ПОГОДЫ

Ушел ты вроде налегке,

Забрав с собою мои вздохи,

Остались у меня в руке,

Как милостыня, только крохи:

Как солнца луч, но без тепла,

Как дождь, что не несет прохлады,

Была любовь, иль не была,

Но я и не ждала пощады.

Живут теперь в моей душе,

Твоей любви метаморфозы,

Ты вроде бы, ушел уже,

Но возвращают тебя грезы…

* * *

Остался ты во мне воспоминаньем,

И тысячей недоговоренных слов.

Невысказанным до конца признаньем,

Тоской недосмотренных снов.

И тем, что на оконце, запотевшем,

Успелось пальцем нежно написать,

И тем, что там, во времени прошедшем,

Не удалось о многом рассказать…

Как странно, что так быстро я влюбилась,

Но впереди нас ждал… водоворот,

За память встреч, я тщетно ухватилась,

Но не вписалась в резкий поворот.

Я Богу о спасении молилась,

Казалось, гонится за мной всесильный черт,

Любовь на брызги слез моих разбилась, –

При наводнении не помогает брод…

Любовь, почти реальностью приснилась,

Но в жизни все, увы, наоборот:

Я в призрак, мною созданный влюбилась, –

Взошла любовь моя… на эшафот…

* * *

Нежданно муза поселилась,

В моей трепещущей душе,

Но сердце так и не решилось,

Доверить тайны тишине…

* * *

Что знала о любви я? – Ничего не знала,

Писалось мне в ночи, и я тебе писала…

Лишь многоточием, с тобою говорила,

И строчки мокрые на солнышке сушила.

Я верила тебе, и о любви мечтала…

Звездой безмолвною, она в ночи сияла.

Секунды клеила, в минуты собирала.

Днем ожиданием тоску я заглушала.

Я крик души, лишь строчкам доверяла,

И, как подснежники, тебе их посылала.

Писалось мне в ночи, я о любви мечтала…

Я верила в тебя, и потому писала…

* * *

Рассвет развеял грусть мою:

В ночи остались все сомнения.

Вернула б я любовь твою,

Чтоб повторить путь наслажденья,

А для тебя, идень и ночь. –

Все кажется началом…

К чему бы это?

ЕСЛИ Б ЗНАЛА ТЫ…

Я искал тебя везде – ведь любовь легко ранима,

Снились сны мне наяву – для меня всегда ты зрима.

О любви не говорят – боль живет во мне тоскою,

В мыслях только ты одна – я дышу одной тобою.

Стоит мне закрыть глаза – ты стоишь передо мною,

Я читаю на лице: – ты мне послана судьбою,

Я мечтаю о тебе – скрыта в облаках дорога,

Без тебя жизнь тяжела – как же далеко до Бога!

* * *

Ты уходил, но возвращался,

Я колебалась, но… смогла…

Ты с маской мартовской остался,

С апрельским смехом я ушла…

ХОТЕЛА БАБОЧКА ВЕРНУТЬСЯ, НО…

Летел цветок, вслед за мечтой,

И мой стишок, вдогонку устремился…

Г. К.

Ни к кому я не уйду, никого не позову.

Только отпусти меня, отпусти меня… любя.

Я сожгу в любви тебя, – нам не потушить огня,

С ветром вольным я пришла, крылья я с тобой нашла,

Ветер затушил свечу – с ветром в поле улечу.

Ты подушку береги, слез моих следы храни,

Там и волос где то мой, – он, как талисман с тобой,

Я же ласки заберу, глаз тепло с собой возьму,

Никому их не отдам, ни минутам, ни годам,

Только отпусти летать, чтоб… вернулась я опять!

Георгий Сосиашвили

ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛКОЙ

Вольный пересказ

Посвящается моим соседям, которым по воле провидения, пришлось жить в «приграничном» селе.

Старый петух, когдат о пестро белого цвета, с уже потрепанными шпорами, взобрался на ветку груши, и пытается кукарекать. – Кыш! Кыш! – машет рукой Тедо, сгоняя петуха с дерева, – Вот и петух, хоть он и петух, да и тот не в своем уме, черт бы побрал его хозяина. Раньше, когда поутру он будил всю деревню звонким кукареканьем, жизнь становилась краше, и благословеннее, но теперь он скорее плачет, чем радуется жизни, как бы сетуя на то, что ему продлили жизнь на еще один невыносимый день. Постарел бедняга, как и его хозяин.

– Сверни шею ты этому старичку, хоть раз накормишь детей вкусным обедом. Я и без его причитаний просыпаюсь по утрам. Не подходит ни рассвету, ни нашей природе его безрадостный крик – советовал Тедо соседу.

Авто никак не соглашался, но Тедо не унимался:

– Послушай меня, я не шучу ведь, забери и зарежь его пока не поздно, хоть какой то бульон из него получится. Видишь ведь, какая нищета кругом. По правде говоря, я хоть и отжил свое, и жизнь с каждым днем все дороже, но, после его утренних жалостливых криков, больше похожих на воронье карканье, мне и жить не хочется. Она и так уже несъедобной, невыносимой стала, так он еще и горечи добавляет. Привяжи барана за ногу, так тот от долгого ожидания и околеет. Когда этот старый пердун оплакивает всю округу, мне кажется, что наши врагичужестранцы, только радуются этому.

Петух, как бы все понимая, внимательно слушал Тедо. Пару раз он слегка покачнулся на ветке, но удержал равновесие и, как изваяние застыл в ожидании. Может, и он понимал, что порядком надоел своему хозяину. В курятнике, кроме него остались всего две курицы почтенного возраста, которые, в неделю раз, как ни странно клали яйца, но и те тут, же похищала ласка. Неотвратимо угасала жизнь в доме Тедо. Опустел двор Тедо: телят он продал, собака околела, половина кур пошла на обед, другая половина добровольно отправилась на тот свет, осталась лишь одна корова, – кормилица на черный день. Она спасала его от голода молоком, из которого он делал сыр. Так и жил Тедо, довольствуясь тем, что послал Бог, и мизерной пенсией, от которой уже четвертый месяц, как отказался. А случилось это так: понаехали как то в их приграничную деревню, высокопоставленные чиновники, со съемочной группой, и операторы стали снимать дом Тедо, и забор из колючей проволоки перед ним, а про Тедо вспомнили только перед отъездом, оставив ему пару пачек макарон. Выступали они, на все лады, расхваливая мужество и стойкость Тедо, который устоял перед русскими оккупантами, олицетворяя собой многострадальную Грузию.

– Старожил Тедо, хоть и живет в тяжелых условиях изоляции и материальных проблем, но не уступает, ни пяди своей земли врагу, – говорили они, – Родина не оставит его в беде, и мы всегда будем рядом с ним! Долой оккупантов. Нет тирании, нет колючей проволоке! – провозглашали они, любуясь собой перед камерой.

Тедо стоял, опершись на палку, молча взирая то на увлеченных своим красноречием «высоких» гостей, то, на пачки макарон, выставленные на видном месте. В недоумении, пожимая плечами, он пытался понять, какая муха укусила этих ораторов в галстуках. То, что его судьба мало кого из них волнует, и не из -за него они приехали, а только для показухи, было понятно, но этот маскарад ему был явно не по душе.

– Дед, а ты знаешь, что такое пиар? – ухмыляясь, обратился к нему один из выступавших.

– Да и откуда ты можешь знать? В ваше время о таком терми-не и не слышали, а сейчас такое гнилое время настало, что все приходится пиарить. Сам факт того, что ты здесь, на этой земле продолжаешь стоять, как стена перед агрессором, знаешь какая надежда для всей страны! А поэтому ты должен долго жить, назло врагам. Мы, когда сможем, еще раз навестим тебя.

Держись старик, не унывай.

Тедо молча, неодобрительно смотрелдолгим взглядом на принарядившегося послучаю выступления оратора.

– Что, старик смотришь так мрачно, илиобидели чем? – с не-скрываемой иронией, спросил мужчина в цветастом галстуке.

– Может мало чего привезли, так ведьеще и пенсию получаешь, чем же тынедоволен?

Глаза Тедо расширились от подступившего гнева, слезы душили его. Еле сдерживаясь от проклятий, он только процедил сквозь зубы:

– Забирайте ваши подарки, и убирайтесь отсюда! Теперь уже приезжие смотрели на Тедо в изумлении.

– Убирайтесь подобру, поздорову – повторил Тедо, и палкой поддел кульки с макаронами.

– Ты чего дед? – мужчина в цветастом галстуке протянул руку к журналистам, приказав: – Камеры уберите!

Тедо, насупив брови, повторил: – Собирайте монатки, да поживее.

– Что за муха тебя укусила, старик? – подключился политик в сером галстуке, пятясь к машине. Соседская овчарка, с лаем подбежала к Тедо, и, рыча, улегласьу его ног. Журналисты и политики, забрав камеры, и не притронувшись к макаронам, без слов погрузились в машины, и уехали.

Когда шум моторов затих, Тедо все еще стоял, опершись на палку, в глубокой задумчивости. Он, как бы врос в землю, снеизмеримой тоской всматриваясь в безжизненную деревню, перегороженную колючей проволокой. На высохших платанах выделялись силуэты ворон, которые причитали, как скорбящие женщины на похоронах.

* * *

И ты постарела вместе со мной, моя Тебра. Вот уже четырнадцатого теленка рожаешь, а я, бессовестный, ни одноготебе не оставил. Одних еще молочными телятами продал, других, как бычков, а ты добрейшая душа, все продолжаешькормить меня своим молоком. Сколько лет мои руки доят тебя, и ни разу ты не опрокинула ведро копытом. Хоть и скотина ты, но сердце у тебя такое большое, что многим людям и не приснится. Тедо погладил по голове корову, провел ладонью по спине, расчесывая комья шерсти.

– На каком месяце ты сейчас? – Тедо загнул пальцы, подсчитывая – На шестом. Да и по вымени видно. Искупать тебя надо бы, да никак не соберусь. Корова благодарными глазами смотрела на Тедо, как бы понимая все с полуслова.

– Тедооо! – раздалось неожиданно. Тедо узнал голос соседа Авто появился, держа подмышкой петуха, и как то стесняясь приблизился к старику.

– Что это ты прячешь за спиной? – Тедо с удивлением рассматривал Авто.

– Ты только не серчай. Я тебе вместо старого петуха, молодого принес. Он такой голосистый, прямо покоя не дает. Пусть кукарекает назло русским пограничникам. Тедо зашелся смехом, закашлялся. Авто, бросив петуха, подбежал к нему, с тревогой всматриваясь в старика.

– Что с тобой? – участливо спросил он. Тедо еле перевел дух.

– И с чего это пришло тебе в голову? – продолжая смеяться, спросил он.

По нам они уже пристрелились, не будут же они и в последнего петуха стрелять, так пусть хоть он за нас им на нервы действует. И теперь уже оба сельчанина, вовсю залились смехом.

* * *

Боже мой, как вероломна и жестока старость, и как невыносима тоска одиночества! Они со всех сторон обложили меня: старость и одиночество, одиночество и старость и, как два волка одновременно терзают мою душу. Не дают даже дух перевести, закабалили, опутали меня в своих сетях. От тоски я раньше положенного срока старею, и ничего не могу с этим поделать. Если б кто в молодости мне сказал, что когда нибудь я стану бессильной жертвою этих, в равной степени страшных чудовищ, я бы не поверил.

А сейчас я, как дряхлая собака, которая и головы поднять не в силах, и лаять уже не в состоянии, то вою, то шепотом с луной, вместо тебя разговариваю. Я так по тебе соскучился, что порою плакать хочется, только слезы кончились еще до того, как я их выплакал, ни одной слезинки не осталось. Хоть и стыжусь я своей слабости, но не могу сдержать стона. Что с нами сделали эти нелюди, до чего довели: на твою могилу не пускают, не дают хоть раз свечу зажечь, поклониться праху твоему, помолиться за спасение твоей души, по христианскому обычаю. Свою же веру не уважают, бессердечные. Только и осталось мне, что ласкать взглядом твою фотографию, только пальцы дрожат, когда держу ее в руках, смотря на твое лицо. Любимая моя, незабвенная, так и чудится, что могильной травой зарастает душа моя.

Тедо поднял голову, и посмотрел на ночное светило. Апрельская луна равнодушно плыла к северу. Тедо, опухшими от бессонницы глазами, всматривался в сторону кладбища, освещенного холодным светом луны, пытаясь разглядеть могилу, но за колючей проволокой ее не было видно. Долго стоял так старик, слезы дрожали на его ресницах, или может, это апрельский ветер, проносясь над кладбищем, увлажнил его глаза.

* * *

Прошло два года с тех пор, как Тедо похоронил жену. С трудом, отложив от каждой пенсии понемногу, он уже собирался поставить на могиле надгробный памятник, и со знакомым художником договорился, и фото жены отнес, да не успел. Трагические события войны разрушили его планы. Фотографа и след простыл, и снимки пропали.

Злой рок обрушился, как лавина на седую голову Тедо. Мало того, что человек жену потерял, так теперь, когда кладбище пограничники перегородили колючей проволокой, он не мог посетить могилу, чтобы оплакать жену, и отвести душу.

* * *

Я с детства, как и все живые существа, боялся смерти, понимая, что я не исключение и, что смерти никому не победить. С тех пор, как ты ушла, костлявая поселилась в пустом доме, рядом со мной. Так и живем, бок о бок, друг с другом. Тедо выпростал из под одеяла иссохшие, жилистые руки, на которых виднелись вздувшиеся вены и, пятьдесят лет тому назад, во время воинской службы в одном из маленьких городов Германии, синей тушью выполненные наколки: на левом плече его инициалы

Т. С. и чуть выше: Не верь женщинам, на втором плече, портрет женщины и инициалы: М. Л. Так и прошли по жизни эти наколки, вместе с ним. Тедо уставился в потолок долгим взглядом, как будто видит там свою жену, и разговаривает с ней.

«Ты ушла, а я тоскую в одиночестве, окутанный туманными снами воспоминаний. Я все время чувствую присутствие смерти, она как будто следит за мной, как бы боясь, что я убегу, но от нее не убежишь… Да, если бы и мог, то все равно не убежал бы, потому, что перестал боятся ее. Я знаю, что скоро земля, голодная земля поглотит мое тело, и года не пройдет, как только кости останутся от меня, а безжалостная земля насытится, и я тоже стану землей. А может, наоборот, она жалеет меня и, приютив, сделает своей частицей. Я уже несколько раз слышал дыхание смерти над головой. Лежал неподвижно в постели, даже пальцем не мог пошевелить. Такая слабость и беспомощность одолела меня. Я не чувствовал тело, и как будто превратился в дух, а она кружила надо мной. Может, она постепенно приготовляла меня к тому моменту, когда мой дух навсегда покинет тело, и поднимется в небо. Будь, что будет! Я готов принять смерть, и уйти в мир иной. Только Богу известно, кого я там встречу. Если доведется встретиться с тобой, буду счастлив. Старик в полудреме лежал в постели, на его руках пульсировали вены, и синим цветом отсвечивались наколки. И как еще бьется сердце в его груди, чего только не пришлось перенести ему? Давным давно разорвалось бы, но нет, окаменело оно, а каково с камнем в сердце жить, не жизнь это, а ад настоящий. Что натворили эти злодеи: не между домом и кладбищем, а между моим сердцем и тобой поставили забор из колючей проволоки. Повезло тебе дорогая, что не стала свидетельницей беспредела страшных дней войны. Не выдержало бы твое сердце таких ужасов. Хоть бы и меня забрала с собой. Все мы потеряли, страну потеряли, себя потеряли… Где я, кто я, ничего не пойму. Куда идем, как найти верный путь, как родину вернуть? Не слышит меня родина, хоть ты, может быть, услышишь? Но что делать? Эти пограничники за версту не подпускают меня к колючей проволоке.

Надо будет им, вспомнив остатки русского языка, со времен армейской службы, пообещать бутылку водки, может, разрешат, хоть ненадолго свидеться с тобой. А что они могут сделать со мной? Ну, убьют, в конце концов, они избавятся от назойливого нарушителя границы, и я, наконец то встречусь с тобой.

Что мне остается, кроме того, чтобы какн ибудь упросить этих супостатов, чтобы, когда я протяну ноги, разрешили бы односельчанам похоронить меня рядом с тобой. Знаю, что глупые мысли лезут в голову, но что спросить со старого, беспомощного вдовца?

Окрашенное кровью солнце, опускалось за темной горной цепью, как распятое, измученное тело Христа Спасителя.

* * *

– Эй, Тедо, ты что, совсем опустился, на себя не похож?

Старик оглянулся, но никого вблизи не было.

– Кто ты? – спросил он.

– Не узнал? И не узнаешь, я в тебе самом живу, меня не увидишь. Тедо отошел от самогонного аппарата, огляделся, но никого не увидел. Смотрит старик, дым застилает ему глаза, и стало казаться ему, что от тоски, привидения мерещатся больному воображению.

– Не привидение я, – опять слышится голос.

– А кто же ты? – Тедо протер глаза. – Какого черта затеял я гнать водку в красную субботу? – перекрестился старик.

– Да не черт я? – как бы разгадал его мысли голос.

– А кто же ты?

– Тедо я.

– Какой Тедо?

– Ты что, свой голос не узнаешь?

Старик встал, как вкопанный и растерянный, пытается разглядеть невидимку. Освещенное пламенем костра лицо побагровело:

– Прости Господи, виноватого, прости Боже – бормочет он, и крестится дрожащими пальцами. Простирает глаза кнебу, но солнца не было видно. Впредрождественский день, над ним, огромной глыбой нависла грозовая, темная туча.

– На Бога не надейся, и не беспокой его понапрасну, ему сейчас не до тебя, в ожидании Рождества Христова.

– Видно пришел мой последний час – подумал старик. В стакан для водки налил воды, промочил горло, но большая часть жидкости пролилась на грудь. – Все кончено, – пробормотал он про себя – Черти поселились в моем доме.

– Ничего не кончено, в природе ничего не пропадает, – опять прозвучал голос.

Тедо вздрогнул.

– Я твоя молодость, Тедо! Твое прошлое. Смерти не существует, все продолжается. Каждая минута твоей жизни живет во мне, в позабытом тайнике воспоминаний. Я – это ты, как ты можешь забыть себя?

Голос у невидимого Тедо дрогнул: – Для кого водку гонишь? Тедо молчал, ноги не держали его.

– Для русских солдат гостинец готовишь, разжалобить их надеешься? – все вопрошал внутренний голос. – Просить их будешь, умолять, чтоб за колючую проволоку пропустили? Они будут водку твою распивать, насмехаться над твоим горем, вытирая губы рукавом, и понюхав ломтик хлеба, аты будешь на могиле оплакивать свою судьбу? На колени перед врагом станешь, лишь бы пустили на могилу жены?

– Хватит – закричал Тедо, но внутренний голос не унимался:

– Враги будут глушить твою водку, глумясь над твоим унижением, а ты, в двух шагах от него, будешь рыдать на могиле? – Уже набатом звучал глосс в ушах Тедо.

– Хватит, довольно! – взревел старик, жилы вздулись у него на шее. Самогонный аппарат с четырех сторон лизали языки пламени. Из крана серебристой цепочкой капала перекипевшая жидкость. Тедо, какоет о время смотрел на огонь, потом, вдруг, как бы вспомнив молодость, подбежав к костру, одним ударом ноги, перевернул огромный чан, вылив все содержимое на землю.

Пламя, шипя, погасло. Дым лениво, как бы без адреса поднимался к небу.

* * *

В предрассветной мгле, как изваяние застыл Тедо. Озирается по сторонам, будто чудится ему, что ктот о следит за ним.

Всего несколько часов осталось, лишь несколько часов, и… Рождество Господа Иисуса Христа. Скоро какой то счастливый петушок первым обрадует село наступлением утра.

Камень уже сдвинут с места. Настал тот миг, когда огненный ангел войдет в пещеру, и присядет на краешек камня.

Гдет о петух уже готовится, возвестит о воскресении Христа Спасителя.

Но неведомая сила, которая совсем недавно вела Тедо к колючей проволоке, казалось, покинула его. Она, как бы осталась ночной тенью у лестницы, прислоненной к забору. Она оставила его одного, для свидания с любимой супругой.

– Не бойся Тедо, иди смелее, ведь она ждет тебя – подбадривает себя Тедо. Сердце колотится в груди. В темноте не видно ни зги, но Тедо хорошо знает тропинку. Пару раз он споткнулся о взрыхленную землю, встал, чертыхаясь. Пальцами, окровавлен– ными колючей проволокой, проверил, не потерял ли иконку и свечи. Он давно хранил их по этому случаю. Добрел, и замер у могилы, как завороженный. И так было понятно, что отсюда он уже не ступит ногой никуда. Слезы застилают глаза старика. Так наяву, никогда еще не снилась ему верная спутница жизни.

– Эх, говорил я тебе, что лучше б ты жила, а я ушел бы первым. Ну что тебе сказать: Христос воскрес, Тебро!

– Воистину! – послышался ему родной голос.

Тедо, как подкошенный, рухнул на могилу, и, не почувствовав боли, окровавленными руками, обнял землю…

* * *

Предрождественнское светило медленно выплывает из за гор, озираясь на безжизненные села. Радостью воскресения, и гимном вечной жизни согревают землю лучи солнца.

Пограничники уставились на лестницу, приставленную к забору из колючей проволоки.

– Откуда появилась эта лестница?