Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Второе утверждение – в России всегда был конституционализм, но «особого рода», основанный на соборности и симфонии общества и власти, вечевых традициях, общинных институтах, земских соборах, так называемом правительственном конституционализме, – также не соответствует действительности. Здесь очевидна логическая подмена понятий: в традиционных институтах (как и в институтах номинального конституционализма советского периода, представлявших их испорченную копию) речь шла не о подлинном ограничении политической власти со стороны общества, но лишь о попытках легитимации власти путем совета с «землей». Сторонникам этой позиции следует напомнить римскую формулу: «An nescis longas regibus esse manus» («Разве ты не знаешь, что у царей длинные руки?»).

Конечно, проблема России заключается в том, что реальный переход к конституционному строю начал осуществляться очень поздно, в начале ХХ в., с большим опозданием по сравнению с другими государствами Европы и даже Азии (например, Конституция Мэйдзи в Японии) и очень быстро был остановлен большевистским режимом однопартийной диктатуры, принципы которого оставались неизменны до 90-х годов ХХ в. Поэтому на протяжении большей части истории Нового и Новейшего времени у нас не было даже тех эфемерных форм конституционализма, которые существовали, например, в странах Южной Европы и Латинской Америки.

В условиях абсолютного преобладания государственного начала над обществом и крайней слабости последнего решение проблем политического переустройства всегда было неустойчиво и напоминало колебания маятника: от анархии до авторитаризма в разных формах – монархического абсолютизма, советского однопартийного режима с культом личности или, наконец, сверхпрезидентского режима, вызывающего ассоциации с цезаристско-бонапартистской традицией.

Как можно объяснить эту негативную динамику, почему периоды движения к конституционализму сменяются возвратными движениями? Историческая динамика российского конституционализма представляет собой специфический вариант цикличности. Я предлагаю теорию конституционных циклов, которая, по аналогии с теорией экономических циклов Кондратьева, раскрывает механизм конституционных изменений как смену трех основных фаз: отказ от прежней конституции (деконституционализация), принятие новой (конституционализация) и трансформация последней под влиянием социальной реальности (реконституционализация). Это, в свою очередь, связано со сменой социально-психологического состояния общества.

В России выделяются три больших цикла конституционализма: протоконституционализм начала XVII в., конституционные циклы начала и конца ХХ столетия. Их отправной точкой является конституционная революция (радикальный отказ от предшествующего Основного закона), высшая фаза представлена принятием новой конституции, а завершение связано с трудным процессом согласования Основного закона с социальной реальностью. На этой третьей фазе в России исторически всегда доминировала та или иная форма авторитаризма.

Следуя этой логике, мы должны признать, что современный период должен быть определен как заключительная фаза третьего цикла, начатого конституционной революцией конца ХХ в. Как и в ходе предшествующих циклов, мы становимся свидетелями трудного поиска соотношения новых конституционных норм (отчасти заимствованных извне, отчасти соответствующих предшествующим либеральным традициям) и меняющейся социальной реальности.

Так возникает феномен конституционного параллелизма, который вновь ставит нас перед дилеммой демократии и авторитаризма, выбора вектора будущего развития политической системы. Именно на этой фазе закладывается основа той политической системы, которая может просуществовать достаточно долго. Вопрос заключается в том, удастся ли на этот раз преодолеть традиционный выбор в пользу авторитаризма или он вновь окажется доминирующим и цикл получит привычное завершение.

А.Н. Аринин, журнал «Политическое образование»: Остановлюсь подробнее на взаимоотношении власти и общества в России в 1990–2009 гг. При характеристике политической культуры России следует, на мой взгляд, исходить из двух положений.

Во-первых, политическая культура постоянно развивается и меняется: это не застывшая социальная плазма, а живое творчество граждан, реализующих свой свободный выбор и отвечающих за него. Цель такого творчества – совершенствование человека и общества, что есть объективный закон общественного развития. Этот закон в принципе исключает возможность существования замкнутых, неизменяющихся систем власти и политических культур при общности глобальных условий жизни народов мира и универсальности вызовов человечеству.

Во-вторых, в информационную эпоху процесс изменения политической культуры идет гораздо стремительнее, чем раньше. Информация, передача знаний стали сейчас фундаментальным источником развития общества. Это мотивирует людей активнее участвовать в жизни своего государства, энергичнее защищать собственные права и свободы. Люди получили возможность выбирать варианты решения тех или иных проблем. Их участие в жизни государства заключается в активном гражданском контроле над деятельностью власти. Информационная эпоха, таким образом, стимулирует общество устанавливать обратную связь с государственной властью с целью повышения ее эффективности.

Исходя из этого и следует характеризовать отношения власти и общества в России в 1990–2009 гг. За эти годы Россия прошла условно два этапа преобразований. Первый этап (с июня 1990 г., момента принятия Декларации о государственном суверенитете России, по август 1998 г.) характеризуется, с одной стороны, демонтажем плановой экономической и советской политической систем, а с другой – формированием новых экономических, политических и общественных отношений. Все эти годы государственная власть из-за безответственности, повсеместного нарушения закона и масштабной коррупции была неэффективна. Как следствие, процесс преобразований в стране осуществлялся с огромными ошибками, массовыми нарушениями прав и свобод человека, что тяжело отразилось на состоянии дел в экономике и социальной сфере. Вместе с тем россияне достойно прошли этот труднейший этап жизни страны. Главной движущей силой развития России является российский народ. Когда в начале 90-х годов в стране рухнули планово-распределительная экономика, социалистические общественные отношения и политика государственного патернализма, россияне оказались в условиях свободного выбора в решении своей судьбы.

Поэтому не могу согласиться с утверждением Юрия Сергеевича Пивоварова о том, что власть в России имеет «неполитический характер», «она носила и носит сейчас характер непонятный, метафизический», что власть «не порождена обществом, а придана ему извне и управляет им на дистанции». Эти рассуждения, на мой взгляд, не имеют объективной основы и носят предвзятый характер. В то же время следует признать, что из-за нарушения избирательных прав граждан, отсутствия широких слоев среднего класса выборы в регионах и на местном уровне во многом не отвечали демократическим нормам.

На мой взгляд, нельзя также согласиться и с точкой зрения, согласно которой в России «власть не договорная, в отличие от европейской, – ей просто не с кем договариваться», так как она является «моносубъектом русской истории». Вспомним отечественную историю. Еще со времен Древней Руси существовал институт договора между князем и народом. С помощью института веча – народного собрания как верховного органа власти городов-государств второй половины XI – начала XIII в. – народ влиял на ход политической жизни. Конечно, договорной характер власти на Руси был подорван монгольским завоеванием. Однако вплоть до конца XV в. в Новгородской и Псковской республиках вече оставалось главным гарантом договорного института власти.

Пятивековая традиция народных собраний в Киевской и Новгородской Руси в Московском государстве в XVI в. преобразовалась в Земской собор. Н.И. Костомаров по этому поводу писал, что в XI–XV вв. существовали «вече по одиночке, но никто не додумался до великой мысли образовать одно вече всех русских земель – вече веч». Земской собор решал достаточно широкий круг вопросов – устанавливал законы (соборы 1550, 1649 гг.), решал вопросы войны и мира (соборы 1566, 1632, 1634 гг.), санкционировал реформы и новые налоги (соборы 1549 и 1649 гг.), наконец, избирал нового царя (соборы 1584, 1598, 1613 гг.).

Договорные отношения сохранились между правящим классом – боярством – и московскими государями. В.О. Ключевский, непревзойденный до сих пор знаток московских элит, указывает: «Среди титулованного боярства XVI века утверждается взгляд на свое правительственное значение не как на пожалование московского государя, а как на свое наследственное право, доставшееся им от предков независимо от этого государя». Боярство смотрело «на себя как на собрание общепризнанных властителей Русской земли, а на Москву как на сборный пункт, откуда они по-прежнему будут править Русской землей, только не по частям и не в одиночку, а совместно… и всей землей в совокупности. Значит, в новом московском боярстве предание власти, шедшее из удельных веков, не прервалось, а только преобразовалось». Добавим к этому, что и старые нетитулованные московские бояре были, по мнению Ключевского, «вольными слугами князя по договору». Совершенно непонятно, каким образом могла в такой стране установиться «не договорная, моносубъектная власть».

Если говорить о современной политической культуре России, то здесь тем более нет оснований рассуждать о том, что власть у нас не договорная, ибо ей не с кем договариваться. Вне всякого сомнения, без доверия и поддержки власти в 1990–1993 гг. российским обществом реформы были бы невозможны. В декабре 1993 г. на всенародном референдуме за новую Конституцию России проголосовало свыше 57% российских граждан. Таким образом, Конституция стала специальной договоренностью между государством, с одной стороны, и гражданами – с другой.

Неверно, на мой взгляд, рассуждать и о том, что российское общество не меняет своего отношения к власти. Так, на грубые ошибки в проведении реформ в 1992–1993 гг. и на расстрел парламента россияне ответили протестным голосованием в Государственную думу в декабре 1993 г., отдав свои голоса ЛДПР. Обнищание большинства россиян в результате радикальных реформ заставило их проголосовать на выборах в Государственную думу в 1995 г. за КПРФ, а на выборах Президента России в 1996 г. едва не победил Г.Зюганов.

Общество выбирало власть на федеральном, региональном и местном уровнях, строго реагируя на нарушения общественного договора. Вместе с тем общество оказалось не в состоянии заставить власть (федеральную, региональную и местную) добросовестно исполнять закон, соблюдать права и свободы человека, компетентно управлять финансовыми и материальными ресурсами, качественно и своевременно оказывать публичные услуги людям. Безусловно, Россия могла бы развиваться интенсивнее, если бы ей не препятствовали беззаконие, безответственность, некомпетентность и коррупция власти, которые во многом были обусловлены непрозрачностью ее деятельности и, следовательно, отсутствием эффективного гражданского контроля над ней.

Второй этап преобразований в России (с сентября 1998 г. по август 2008 г.) характеризовался в первую очередь восстановлением российской государственности, усилением роли государственной власти в регулировании экономики, что обусловило ее подъем. Он был связан также с формированием устойчивой, дееспособной политической системы, возвращением России на мировую арену как сильного государства, с которым считаются и которое может постоять за себя, пробуждением самосознания российского народа и ощущения самоценности России.

Все это стало возможным благодаря поддержке российским обществом курса президента страны В. Путина на защиту национальных интересов России: обеспечение ее конституционного и территориального единства, усиление регулирующей роли государства в экономике, отстранение олигархов от власти, повышение жизненного уровня россиян. По сути, это был новый общественный договор, ориентированный на восстановительно-стабилизационные процессы.

Сегодня финансово-экономический кризис объективно требует от российского правящего класса создать необходимые условия для неукоснительного исполнения закона, формирования компетентной власти, мотивации к производительному труду, проявлению деловой энергии и инициативы. По существу, сегодня страна стоит перед третьим этапом преобразований – этапом модернизации России.

И.И. Глебова, ИНИОН РАН: Уважаемые коллеги, пожалуйста, вопросы к выступавшим докладчикам.

? Ю.С. Пивоваров: У меня вопрос к Кириллу Георгиевичу Холодковскому. Вы говорили очень важные вещи об эволюции политической культуры – например, о том, что в ХХ в. произошли падение патриархального коллективизма и становление атомизированного индивидуализма. Какие еще важные, на Ваш взгляд, изменения можно отметить?

К.Г. Холодковский: Затрудняюсь дать исчерпывающий ответ. Я думаю, что традиционная политическая культура утратила внутреннее единство и стала многообразной в своих проявлениях. Может быть, это связано с усложнившейся структурой общества: сейчас почти исчезла деревня и большую роль играет город. А город – это нечто более многообразное. Политическая культура играет сейчас разными своими ипостасями гораздо больше, чем это было в начале прошлого века.

? Б.И. Коваль, журнал «Политическое образование»: Когда Вы говорили о массовом восприятии демократии (усвоена на вербальном уровне, принята более образованным слоем), Вы не характеризовали связь демократии со справедливостью. Ведь справедливость – это основа демократии. И в глубине народа сохраняется неизбывная и неудовлетворенная тяга к справедливости.

К.Г. Холодковский: Справедливость каждая группа, каждый социальный слой понимает по-своему. У нас нет той культуры «обтачивания» этого понятия, которая исторически сложилась на Западе. Когда-то социальная справедливость появилась в значении «равенство положения». Потом оно было практически отвергнуто. У нас этого не произошло.

! И.И. Глебова: Позвольте мне добавить. Когда у наших граждан сейчас спрашивают: «Что происходит в российской политике?» – большинство отвечает, что строится демократия. Раньше все терялись, когда им задавали вопрос: «А что вы понимаете под демократией?» Теперь знают: это сосредоточение власти в руках президента, государственный контроль над экономикой, СМИ и т.д. – при сохранении потребительских свобод и независимости частной жизни. Видимо, и понятие «справедливость» должно быть расшифровано «сверху». «Верхи» явно заинтересованы в переинтерпретации понятия – ведь основная часть населения исторически ориентирована на распределительную модель. В соответствии с ней справедливы не гарантированное законом равенство прав и социальная защищенность неимущих, а материально-имущественное поравнение, приведение большинства к некоему «срединному» эталону. Кстати, такая доминирующая установка плохо согласуется с демократической идеей. Точнее, свидетельствует о «первобытном демократизме» массового сознания.

? И.С. Семененко, ИМЭМО РАН: Юрий Сергеевич Пивоваров говорил о сложной природе русской власти, о наличии в ней репрессивно-подавляющей и революционно-реформистской компоненты. Власть выглядит у него как двуликий Янус. Кирилл Георгиевич Холодковский несколько иначе поставил вопрос, но, мне кажется, речь шла об одном и том же. Он говорил об элите господства и об элите, которая ориентирована на развитие, но оттеснена с лидирующих позиций. Можно ли выявить факторы, которые актуализируют реформистскую природу власти или выведут на ведущие позиции элиту развития? Каковы перспективы России в этом отношении?

К.Г. Холодковский: Вопрос этот прогностический; мы не можем точно знать, как все произойдет и произойдет ли вообще. Если пофантазировать, можно сказать, что для реализации этого сценария необходим целый ряд условий. Первое: такое изменение объективной ситуации, которое заставит власть искать какие-то новые методы взамен тех, что уже не срабатывают. Второе условие – на этой почве возникнут раскол и внутренняя борьба «наверху», причем «элита развития» и часть господствующего класса, озабоченная собственным выживанием, должны будут опереться на какие-то социальные силы. Наверное, в первую очередь на активное меньшинство, потому что на пассивное большинство в такой ситуации еще никому опереться не удавалось. Будет так или нет, очень сложно сказать. Возможен и тот вариант событий, о котором здесь уже говорилось, – выдвижение на первый план погромных качеств толпы.

И.И. Глебова: Вопрос был задан не только Кириллу Георгиевичу Холодковскому, но и Юрию Сергеевичу Пивоварову. Поэтому было бы интересно послушать и Ваш ответ.

Ю.С. Пивоваров: Действительно, это, так сказать, прогностический вопрос. Его можно свести к другому: способна наша культура меняться или нет? Преобразовалась ли наша культура за последние сто лет? Да, совершенно: стала урбанистической – и все изменилось. Впервые в истории основная масса людей живет не в природном ритме, а в условиях городской цивилизации, предполагающей всеобщую образованность и пр. Здесь присутствует профессор В.П. Булдаков, описавший в своей «Красной смуте» революцию в деревенской стране. И когда мы обсуждали наши перспективы, я подумал: если бы ему пришлось описать революцию в урбанистической России, походила бы она на Красную смуту? Возможен ли ужас деревенской революции в городской России? Конечно, за сто лет все абсолютно изменилось. И не следует недооценивать того объема демократии и прав, которые мы получили за последние годы. Тем не менее повторение этого ужаса возможно. Чтобы все произошло по-другому, должен измениться человек. А он почему-то не меняется или меняется, но не кардинально.

К вопросу о демократии. По данным опроса Левада-центра 12 декабря 2005 г., 55% населения уверены в том, что глава государства и суверенитет – это одно и то же. Большинство граждан считает также, что Конституция – это плод труда лично президента. Совершенно сказочные, мифологические представления у людей по поводу власти. Другая сторона проблемы – сама власть: и реформы, и репрессии она проводит исключительно для укрепления самой себя. Крепостное право было отменено против воли дворян, которые бесконечно плакали о своих крестьянах. Царь сказал – освобождайте, и силой бюрократии освободили. Александр II сделал это, потому что понимал: в противном случае произойдет взрыв. Конституция 1906 г. была принята, когда стало очевидно, что только репрессиями революцию не подавить. И линия С.Ю. Витте победила не потому, что он хотел ограничения самодержавия (он был монархист), а потому, что понял – взорвут.

Проблема нашей власти – не в том, что в ней нет реформистской силы. Когда надо, она станет реформистской, когда надо – репрессивной, чтобы самосохраниться. И только когда общество изменится так, что власть будет его следствием (а не наоборот), тогда и она переменится. Однако парадоксальным образом российское общество не хочет меняться.

Я это утверждаю не только как исследователь, но и как администратор, который одиннадцать лет руководит институтом: люди не хотят самоуправляться, быть свободными гражданами в свободной стране. Как бы ты их к этому ни понуждал, – не хотят. Они готовы играть роль подданных. Причем, если не будешь их к тому понуждать, скажут: значит ты – слабый администратор. Это была проблема М.С. Горбачева и многих других: слабак, раз даешь свободу, а не бьешь по зубам.

И.И. Глебова: Есть еще вопросы, коллеги?

? А.Н. Аринин: У меня вопрос к Андрею Николаевичу Медушевскому: охарактеризуйте подробнее явление конституционного параллелизма в России.

А.Н. Медушевский: Параконституционализм распространен во многих политических режимах современного мира – в том числе и в России. Это явление в известной мере отражает трудности соотнесения нормы и реальности трансформирующихся обществ.

Явление конституционного параллелизма было теоретически осмыслено в немецкой правовой литературе при анализе крушения Веймарской республики. В нем отразилось постепенное расхождение между текстом действующей Конституции (Веймарская конституция 1918 г. была одной из лучших для своего времени) и политическим процессом в расколотом обществе. Трансформация политического режима в направлении авторитаризма шла постепенно, причем без отмены Конституции: путем внесения поправок в нее, развития указного права, а главное – выведением из сферы конституционного регулирования значительных социальных областей и образованием внеконституционных институтов.

Не буду останавливаться на специфически юридических аспектах проблемы, но подчеркну: эта технология представляет собой фактическую переоценку конституционных норм, их селекцию с позиций политической реальности. Как и всякая технология, она является ценностно нейтральной и может использоваться для достижения прямо противоположных целей – как демократизации режима (например, трансформации политической системы франкизма в направлении парламентской монархии), так и усиления его авторитарных тенденций (например, в ряде государств постсоветского региона и во многих развивающихся странах). В последнем случае ее проявлением становится такое «согласование» конституции с реальностью, которое существенно меняет содержательное наполнение основных норм без их формального текстуального изменения: развитие правового регулирования федеративных отношений в направлении централизации; ограничение механизма разделения властей путем введения неконституционных институтов, которые наделяются по существу конституционными функциями; ограничение независимости судебной власти и расширение сферы административного усмотрения, а также делегированных полномочий администрации; изменения избирательной системы, направленные на предоставление преимуществ одной партии, которая доминирует в парламенте, создание особого статуса для ее политического лидера.

Очевидно, что Россия не застрахована от такого процесса. Жесткость ельцинской конституции не стала препятствием для проведения в последнее десятилетие существенных корректировок политической системы. Они касались ряда значимых направлений конституционного регулирования: федерализм (формирование федеральных округов и введение института полномочных представителей); отмена выборности губернаторов (мера, оспаривавшаяся как отступление от федерализма и приведшая к пересмотру Конституционным судом своей предшествующей правовой позиции); парламентаризм (изменения системы выборов в Государственную думу и троекратные изменения порядка формирования Совета Федерации); создание новых политических институтов (Общественная палата и Государственный совет); принятие нового законодательства о политических партиях (результатом стало их сокращение от почти 200 в 90-е годы до семи в настоящее время); введение нового порядка регистрации и отчетности НПО, приведшее к их значительному сокращению; неоднозначные преобразования судебной системы, ограничившие, по мнению критиков, степень независимости судей; регулирование режима функционирования СМИ и др.

Все эти изменения, существенно ограничившие масштаб либеральной интерпретации Конституции, формально выступали как ее прагматическая корректировка и были осуществлены без изменения Конституции или, во всяком случае, были признаны Конституционным судом не противоречащими Основному закону. Критики, напротив, оспаривали их конституционность и указывали на формирование параллельной политико-правовой реальности. Таким образом, полагали они, возможен переход к модели имперского президентства, где все рычаги власти сосредоточиваются в руках узкой правящей группы и даже одного лица.

Дополнительные аргументы в споре связаны с темой глобального экономического кризиса. Констатировав «кризис правового государства и кризис доверия», В.Д. Зорькин, например, счел необходимым выступить в защиту «элементов авторитаризма, присутствующих в управлении страной» (Конституционная симфония // Коммерсант. 2009. 9 апр.). Сославшись на ситуацию Веймарской республики, он фактически привел в защиту своей позиции аргументы К. Шмидта о необходимости выбора между хаосом и политическим порядком. Однако та «великая симфония» в отношениях общества и государства, к которой он призывал, может привести к реставрации прежних порядков, отвергнутых в ходе конституционной революции. Тогда конституционный цикл завершится установлением авторитарного режима. Опыт предшествующих мировых кризисов и связанных с ними крушений парламентаризма в Европе и России заставляет настороженно отнестись к таким рекомендациям. Кризисы часто становились оправданием политических решений, шедших вразрез с развитием правовой системы.

? Пхон Ким, аспирант (Южная Корея): У меня вопросы к Александру Николаевичу Аринину. Почему Вы так оптимистичны? Вы считаете, что в российской власти все изменилось? Она стала более справедливой? Как Вы знаете, в любом крепком государстве интеллигенция находится в центре власти, но я не видел интеллигенцию у власти в России. И неужели при Путине и Медведеве существуют крепкие отношения между властью и обществом? Считаете ли Вы, что государство укрепляется, особенно в сфере безопасности? И наконец, «скончалась» ли государственная идея? Я не вижу ее сейчас.

А.Н. Аринин: Первый вопрос: почему я так оптимистичен? Потому что, с одной стороны, высоко оцениваю пройденный Россией с начала 1990-х годов путь преобразований. А с другой – считаю, что созидательный потенциал российских граждан в значительной мере из-за нарушений закона еще остается не раскрытым. Поэтому Россия имеет достаточно большие резервы для осуществления необходимых преобразований.

За последние 20 лет в России были заложены основы рыночной экономики, правового, демократического государства, среднего класса – главной силы гражданского общества. На такой путь многим странам понадобилось 200, 300, а некоторым и больше лет. Напомню: в Соединенных Штатах Америки граждане стали напрямую выбирать Сенат лишь через 130 лет после первых парламентских выборов. Женщины в США были наделены избирательными правами только в 1918–1919 гг., или более чем через 140 лет после первых выборов. А люди с черным цветом кожи, или, как сейчас принято говорить, афроамериканцы, получили право голоса только во второй половине ХХ в. (более чем через 190 лет). Таким образом, в процессе формирования правящего класса и контроля над его деятельностью участвовал далеко не весь американский народ. Тем не менее никто не сомневается, что в США все это время была демократия.

Теперь об отношениях российского общества и власти. В начале 1990-х годов благодаря тому, что россияне поддержали курс на реформы, у нас не случилось гражданской войны. Что касается отношений общества и власти в 2000-е годы, то здесь российские граждане, исходя из национальных интересов страны, поддержали курс В. Путина. В настоящее время перед нашей страной стоят новые задачи, которые предстоит решать просвещенной части правящего класса. Просвещенной определенная часть правящего класса называется не потому, что в нее входит интеллигенция, а потому, что она ориентируется на цели модернизации. По всем социологическим опросам, модернизационную политику российские граждане поддерживают.

Наконец, последний вопрос: есть ли в России государственная идея? Да, есть, и она сформулирована в Конституции России: «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства».

! И.И. Глебова: Предлагаю, коллеги, перейти к обсуждению. И пользуясь правом ведущего, сначала дам слово себе. Это реплика на последнее выступление. Была такая профессия в советские времена: навевать сон золотой. Однако трудно быть адвокатом демократических перемен, конституционной, правовой идеи в современной России. При всех случившихся в ней изменениях. Еще во второй половине 90-х стало ясно, что демократический, правовой тренд не стал определяющим для нашей страны. Утверждать обратное можно, – понять реальное положение дел таким образом нельзя. Кстати, о конституционизме: если Конституция не стала нормой социальных отношений (а она не стала такой нормой), – значит россияне не договорились с государством о правилах социальной «игры». Во всяком случае, на правовой, законной, легальной основе. А государство – с гражданами. Не состоялся общественный договор. Кто еще хотел бы высказаться?

В.П. Булдаков, ИРИ РАН: Я не готовился специально, поэтому то, что я скажу, будет экспромт. Во-первых, хотелось бы выразить глубокое удовлетворение тем, как сформулирована тема семинара – «Власть и российская политическая культура». Мы ведь ухитряемся, анализируя политическую культуру, говорить только о власти и не соотносить ее с социальной средой. Это такая особенность политической культуры: мы должны оставаться самыми лучшими. Тогда непонятно, почему у самых лучших воспроизводится именно такая власть, со всеми ее периодическими вертикалями и смутами. Мне думается, что, прежде чем рассуждать о власти, стоило бы поговорить о нас самих: о россиянине как культурно-историческом типе (или типах, что правильнее), его архетипах, стереотипах и т.д.

Мы ведь считаем себя особенными: остальной мир нам не указ; что немцу – смерть, нам – здорово. Это всем известно. Но в чем она, это особость? Прежде всего в том, что мы живем не в обществе, а в государстве. Мы убеждены, что принадлежим государству. Государство, как и водка, у нас метафизическая величина. Вот такие странные параллели.

Сегодня в основном говорили о том, что все у нас меняется и все мы стали совсем другими. А вот перед семинаром сидели мы, три известных автора: один занимается Смутным временем, другой – революциями, третий – сталинским террором. И в один голос сказали: да ничего не меняется. Человек один и тот же, просто закинут в разные эпохи.

Что происходило с нами в ХХ в.? Бывшая крестьянская страна в результате урбанизации переселилась в город и перенесла туда все общинные стереотипы. Говорят, русский человек – коллективист. Но он таким становился только тогда, когда ему противостояли помещик или государство. А без этого поедом ел другого – в этом смысле он, скорее, антиколлективист.

Ведь это государство запихивало его в общину, понимая ее как фискальную организацию. Как рассуждал крестьянин, когда беседовал с помещиком? Земля – Божья, мы – Ваши, и Вы, помещик, – тоже наши, мы связаны. Из таких идей рождаются соответствующие представления о государстве (точнее, о власти, хотя власть и государство у нас, в принципе, неразличимы) как о какой-то метафизической величине. Мы вообще с трудом различаем реальное, воображаемое и символичное – у нас все перемешано.