Текст книги "Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)"

Острова утопии Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)
Коллективная монография

И. Кукулин, М. Майофис, П. Сафронов

НАМЫВАЯ ОСТРОВА:
позднесоветская образовательная политика в социальных контекстах

1

Существует четыре формы возникновения островов.

Первая – вулканическая: суша на поверхности воды образуется из застывшей лавы после извержений подводного вулкана или тогда, когда он сам поднимается и оказывается выше поверхности океана.

Вторая – формирование атолла: кораллы, выросшие вокруг вулканического острова, продолжают тянуться к солнцу и надстраивают гору даже после того, как она скрывается под водой – например, в результате сдвигов земной коры или колебаний уровня моря. Остров складывается из «домиков» миллионов мертвых кораллов.

Третья – когда часть материковой плиты скрыта океаном, а на его поверхности остается остров, сложенный из коренных пород материка, или даже целая отдельная плита – своего рода отросток большой суши, отделенный от нее проливом.

Четвертая – намывная. Такие острова возникают на мелководье океана или реки из песка, который наносится веками на мель, пока мель не становится сушей.

Иногда острова намывают искусственно. Так недавно создали остров Пеберхольм между Данией и Швецией, чтобы соединить две страны мостом через пролив Эресунн. Сейчас строят цепочку островов вдоль берега Объединенных Арабских Эмиратов – чтобы пляжей было больше. Такие острова конструируются специальными машинами, которые достают песок и гальку со дна реки или моря и насыпают из них все более высокую гору, пока она не начинает торчать из воды.

В повседневной жизни есть похожие практики, но они гораздо менее заметны. Бывает так, что людям приходится действовать каждый день в неудобных, трудных условиях, которые они не могут изменить, – например, в тоталитарном или авторитарном государстве. В этой ситуации люди каждый день понемногу изменяют эти условия и идеологический язык, на котором они должны говорить. Возникает социальное пространство с иными условиями, чем в окружающем его «большом» обществе. Оно гораздо меньше заметно внешнему наблюдателю, чем остров в океане, однако для человека, оказавшегося на сколько-нибудь продолжительное время внутри этого новосозданного пространства, отличия не только очевидны – новые условия начинают неумолимо изменять его/ее жизнь.

Некоторые острова вырастают в социальной жизни подобно коралловым – постепенно, благодаря переосмыслению рутинных практик и институтов и наращиванию многообразных колоний на социальных поверхностях, которые возникли давно и ничем особенно («из воды») не выдаются.

Центральные власти или местное начальство могут в любой момент уничтожить остров или, по крайней мере, подровнять так, чтобы верхушка не торчала из волн. Те, кто борются за единство уровня, могут руководствоваться идеями агрессивного уравнительства, но в некоторых случаях – и высокими этическими побуждениями. Они тоже стремятся создать идеальный социальный ландшафт. Поэтому их планы и стремления – важная часть социальной истории.

Те, кто намывает острова, не обязательно являются адептами «островной» жизни, читай – элитистами, которым было бы важно разделить общество на «своих» и «чужих». Нет, часто их работа обусловлена безвыходностью ситуации и стремлением создать хотя бы какое-то пространство для самостоятельного социального действия. Продолжая метафору, можно сказать, что «намыватели» таких островов часто надеются, что все море покроется такими островами или что их остров со временем превратится в новый материк. Элитизм может возникнуть (или не возникнуть) потом – как результат, но не как причина.

Даже после «уравнивания» память об изменении ландшафта остается. Пережившие это изменение, как правило, сохраняют сознание социальных «островитян», у которых есть необычный, отличный от других опыт.

Эта книга – о концепциях и практиках намывания «социальных островов» в советском школьном образовании.

2

Одна из наиболее устойчивых черт постсоветского российского образования – его бурное перманентное реформирование на всех уровнях. На протяжении всех постсоветских лет реформа идет на институциональном уровне (в 2010-е – слияние школ, детских садов, институтов, создание федеральных окружных и исследовательских университетов и т.п.), на методическом и содержательно-дидактическом (диверсификация программ в 1990-е и все большая унификация в 2010-е) – и на многих других.

Разнонаправленные действия властных инстанций вызывают общественные дискуссии, в которых нынешняя ситуация чаще всего сравнивается с положением в советском высшем и (особенно) среднем образовании. Советская школа, однако, предстает в этих спорах как единое, максимально обобщенное и мифологизированное целое, которое оценивается либо однозначно положительно, либо столь же однозначно отрицательно. Сторонники советской школы утверждают, что в ней якобы «хорошо учили» и у нее была «большая воспитательная роль»11
  Здесь особенно характерен апологетический, изобилующий фактическими ошибками текст журналиста Максима Соколова «Парадоксальный эффект советской школы», написанный в 2003 году и скопированный в Интернете на многочисленных сайтах «лучших рефератов» (см., например: http://n-t.ru/tp/ob/pe.htm). В некритически-одобрительном отношении к советской школе могут сходиться радикальные левые, поклонники сильного государства, этнонационалисты и православные фундаменталисты: Тарасов А. Бритоголовые. Новая протофашистская молодежная субкультура в России // Дружба народов. 2000. № 2; Мартынюк В. Либеральные реформы убивают российское образование // Сайт Km.ru. 2012. 29 ноября (http://www.km.ru/v-rossii/2012/11/29/obrazovanie-v-rossii/698450-liberalnye-reformy-ubivayut-rossiiskoe-obrazovanie); Тишков М. Налог на образование. Выступление на Всероссийском Родительском съезде // Сайт Православие.ру. 2013. 14 февраля (http://www.pravoslavie.ru/smi/59461.htm); Леонтьев М. Прагматизация от Ливанова: деградация образования в отсутствие политики // Блог М. Леонтьева на сайте odnako.org. 2013. 14 апреля (http://www.odnako.org/blogs/pragmatizaciya-ot-livanova-degradaciya-obrazovaniya-v-otsutstvie-politiki/).


[Закрыть], противники – что школа была предельно идеологизированной и централизованной, а программы – консервативными и ригидными22
  Беседа тележурналиста В. Познера и министра образования и науки РФ Д. Ливанова на Первом канале российского телевидения (расшифровка: минобрнауки.рф/пресс-центр/3166, опубликована 18 марта 2013 г.); доклад Всемирного банка об итогах модернизации образования в РФ, подготовленный в 2004 году (Кэннинг М. с соавт. Модернизация российского образования: достижения и уроки / Пер. с англ. [перев. не указан] // http://www-wds.worldbank.org/external/default/WDSContentServer/WDSP/IB/2007/02/01/000020439_20070201135028/Rendered/PDF/385220RU0Moder1f0education01PUBLIC1.pdf).


[Закрыть]. Соответственно, кризис современного школьного образования в России объясняется то дурным влиянием советской школьной политики, то, гораздо чаще, следствием того, что советское наследие незаслуженно забыто.

Поразительным образом само это «наследие» сегодня изучено не слишком подробно. Существует ряд исследований школы 1930-х – начала 1950-х годов, но школа 1960 – 1980-х обсуждается и реже, и куда менее систематически, чем «сталинская», – а ведь современная российская школа наследует среднему образованию обоих этих периодов. Обобщающие работы советского времени часто содержат множество ценной информации и заслуживают самого серьезного внимания, однако на их содержание и даже на методологию очень большое влияние оказала цензура33
  Константинов Н.А., Медынский Е.Р. Очерки по истории советской школы РСФСР за 30 лет. М., 1948; Королев Ф.Ф. Советская школа в период социалистической реконструкции. М., 1959; Королев Ф.Ф., Корнейчик Т.Д., Равкин З.И. Очерки по истории советской школы и педагогики. 1921 – 1931. М., 1961; Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР (1917 – 1941) / Под ред. Н.П. Кузина, М.Н. Колмаковой, З.И. Равкина. М.: Педагогика, 1980; и мн. др.


[Закрыть] – если не считать очень немногочисленных исследований, выполненных и опубликованных на Западе44
  См., например, известную книгу западногерманского историка Оскара Анвайлера: Anweiler O. Geschichte der Schule und Pädagogik in Russland vom Ende des Zarenreiches bis zum Beginn der Stalin-Ära. Berlin, 1964. Впрочем, и отечественные, и зарубежные исследователи советского периода по разным причинам, но почти в равной степени были чрезвычайно ограничены в доступе к архивным материалам.


[Закрыть]. Кроме того, советские монографии чаще всего рассматривают школу изолированно, а ее место в общественно-политическом контексте обсуждают исходя из наиболее значительных событий соответствующей эпохи, как они были представлены в советской историографии – Гражданской и Великой Отечественной войн, индустриализации и т.п.

В постсоветское время статьи и книги по новейшей истории среднего образования выходили редко55
  Среди немногочисленных исключений: Школа советского общества: опыт политической истории. По материалам Нижегородской области. Учеб. пособие по курсу «История образования» / Под ред. И.В. Берельковского, Э.М. Фильченковой. Н. Новгород: Нижегородский гуманитарный центр, 1997; Ходырев А.М. Советская школа 50-х – середины 60-х годов как социокультурный феномен. Ярославль: Изд-во ЯГПУ, 2004; Молоков Д.С. Тенденции развития советской общеобразовательной школы второй половины 60-х – первой половины 80-х гг. Ярославль: Изд-во ЯГПУ, 2004.


[Закрыть]. Очень немногие исследования обсуждают место школы в «большом» контексте советского общества66
  См., например: Шакиров Р.В. Школа и общество. Системно-концептуальный анализ реформ образования в России в ХХ веке. Казань, 1997; Holmes L.E. Stalin’s School. Moscow Model School No. 25. 1931 – 1937. Ithaca, 1999; Мусиенко Н., Ватлин А. Репрессированная школа. История немецкой школы им. Карла Либкнехта в Москве. 1924 – 1938. М.: РОССПЭН, 2014.


[Закрыть], а последовательное изучение советской образовательной политики начато только в недавние годы77
  Livshiz A. Pre-Revolutionary in Form, Soviet in Content? Wartime Educational Reforms and the Postwar Quest for Normality // History of Education. 2006. Vol. 35. No. 4 – 5. P. 541 – 560; Ewing Thomas E. A Precarious Position of Power: Soviet School Directors in the 1930s // Journal of Educational Administration and History. 2009. Vol. 41. No. 3. P. 253 – 266; Idem. Separate Schools. Gender, Policy, and Practice in Postwar Soviet Education. DeCalb: Northern Illinois University Press, 2010; Расписание перемен. Очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи – СССР (конец 1880-х – 1930-е годы) / Под ред. А.Н. Дмитриева. М.: Новое литературное обозрение, 2012 (см. особ. статью Е.М. Балашова, с. 435 – 494). Одним из первых наметил новое направление исследований Э.Д. Днепров: Днепров Э.Д. Четвертая школьная реформа в России. М.: Интерпракс, 1994; Он же. Современная школьная реформа в России. М.: Наука, 1998. В 1986 году уже упомянутый Анвайлер в соавторстве с Фридрихом Кюбартом издал небольшую брошюру по истории «хрущевской» образовательной реформы 1958 года: Anweiler O., Kuebart F. Die sowjetische Schul– und Berufsbildungsreform: Vorbereitung, Schwerpunkte, Beginn der Realisierung. Köln: Bundesinst. für Ostwiss. u. Internat. Studien.


[Закрыть]. Но и здесь очевиден недостаток работ, посвященных позднесоветскому периоду и особенно междисциплинарных исследований, рассматривающих в общем контексте педагогику, образовательную политику и их репрезентации в искусстве.

Предлагаемая коллективная монография – попытка заполнить эти лакуны и создать основу для более плодотворного изучения генеалогии современной российской школы, в том числе и ее ценностных оснований. В этой книге советская школа 1940 – 1980-х годов рассматривается в широком сравнительном контексте, чтобы можно было выделить как ее специфически советские особенности, так и черты, обусловленные общими социальными процессами, которые шли параллельно в «первом» и «втором» мире – по обе стороны «железного занавеса»88
  Общие подходы к описанию современных систем школьного образования и их трансформации см., например, в: Drouin-Hans A. – M. Necessary Transformation or Safe Permanence? A Philosophical Approach to the Desire for Change // European Educational Research Journal (EERJ). 2011. Vol. 10. No. 3. P. 367 – 374; Koller H. – C. The Research of Transformational Education Processes: exemplary considerations on the relation of the philosophy of education and educational research // EERJ. 2011. Vol. 10. No. 3. P. 375 – 382; Dussel I. The Assembling of Schooling: discussing concepts and models for understanding the historical production of modern schooling // EERJ. 2013. Vol. 12. No. 2. P. 176 – 189.


[Закрыть]. («Вторым миром» здесь мы называем группу стран, которые в советской печати обозначались как «социалистический лагерь», «первым миром» – «развитые капиталистические страны».)

Наша предварительная гипотеза состояла в том, что сильные стороны позднесоветского образования, как ни странно, были обусловлены его скрытым разнообразием. Диверсификация образования была постепенной, не декларировалась открыто и не получала публичного обсуждения. Она достигла максимума к концу перестройки99
  См. об этом: Эйдельман Т.Н. Год реализованных утопий: школы, учителя и реформаторы образования в России 1990 года // Новое литературное обозрение. 2007. № 83. С. 350 – 367.


[Закрыть]: воспользовавшись метафорой, предложенной нами в начале этой статьи, можно было бы сказать, что намытых островов стало так много, что океан оказался заполнен большими архипелагами.

Диверсификация происходила с большим трудом и наталкивалась на большое количество идеологических, политических и административных ограничений. Тем не менее в целом этот процесс развивался довольно последовательно. В его основе лежало разнообразие представлений о том, как будет выглядеть человек будущего, которого предполагали формировать в ходе образовательного процесса разные деятели послевоенной эпохи.

Возникновение этого разнообразия моделей стало возможным потому, что в 1950 – 1960-е годы произошла приватизация государственной утопии будущего человека и общества и государство перестало восприниматься как абсолютный монополист, которому только и может быть доверена такая работа. В эти десятилетия существовало всего три сферы, где такая «приватизация утопии» могла быть произведена с некоторым успехом: искусство, образование и, в гораздо меньшей степени, публицистика на философские и научные темы1010
  О диверсификации моделей субъекта и моделей будущего в советской фантастике см.: Кукулин И.В. Альтернативное социальное проектирование в советском обществе 1960 – 1970-х годов, или Почему в современной России не прижились левые политические практики // Новое литературное обозрение. 2007. № 88. С. 169 – 201.


[Закрыть].

Поэтому основное внимание в нашей книге уделяется событиям и процессам 1940 – 1960-х годов, в первую очередь – тем новым тенденциям, которые формировались в эти десятилетия. Гораздо меньше в монографии сказано о процессах в советском образовании 1970 – 1980-х. Мы предполагаем, что именно утопические проекты, выработанные в 1940 – 1960-е, обусловили ту диверсификацию советского школьного образования, о которой мы говорим, отчасти они сохраняют скрытое влияние и сегодня.

Несмотря на распространенное мнение о всеобъемлющем государственном контроле над всеми сферами жизни советского общества, многие из изученных нами образовательных инициатив существовали как бы в тени партийного и бюрократического аппарата, иногда приобретая полулегальный, «партизанский» характер. В СССР и странах «второго мира» образовательные эксперименты были одной из немногих возможностей для социального действия, позволявшего формировать «авторскую» модель будущего. Именно поэтому многие социально активные и творческие люди, которые в условиях демократических обществ могли бы найти для себя самые разные формы самореализации и стать политиками, социальными активистами, журналистами и бизнесменами, в социалистических странах посвящали себя школьно-педагогическим экспериментам.

Некоторые образовательные и социальные модели, созданные в СССР и странах «второго мира» во времена «холодной войны», до сих пор сохраняют творческий потенциал. Мы имеем в виду самые разные институции, от гуманитарных и математических школ, организованных в СССР в 1960 – 1970-е годы, до необычных форм внешкольного обучения, таких как ЭДАС – Экспериментальная детская архитектурная студия, созданная художниками-нонконформистами в 1977 году и действующая в Москве и сегодня. Возникшее в 1960-е годы коммунарское движение стало школой гражданского самосознания для многих представителей нынешней российской культурной, научной, медийной и политической элиты – не только в Москве и Ленинграде, но и в «малых» городах1111
  Один из респондентов автора нашего сборника Д. Димке признается в интервью: «…среди наших [т.е. коммунаров] очень много людей, которые достигли очень серьезного положения в обществе: доктора наук и академики, начальники и писатели, философы и скульпторы, художники. <…> Помимо творческого потенциала, который проявился, очень много стало педагогами <…> которые сейчас работают в школах» (благодарим Д. Димке за разрешение процитировать этот материал).


[Закрыть].

Аналогичные эффекты можно видеть и в других странах Центральной и Восточной Европы. Так, в Венгрии значительная часть культурного истеблишмента 1990 – 2000-х в 1960 – 1970-е годы прошла через летние лагеря под руководством Эстер Левелеки, начавшей свои педагогические эксперименты еще в 1938 году.

В целом в советской школьной политике 1950 – 1980-х годов можно проследить два борющихся, конфликтных направления: движение к разнообразию и стремление к унификации, выражающееся в неуклонных попытках создать единую, общую для всех учителей и образовательных учреждений шкалу оценки образовательной деятельности. Стремление к идеологически мотивированному единообразию до сих пор оказывает негативное влияние на образовательную политику в России, а диверсификация является потенциально плодотворным опытом, который требует учета и дальнейшего изучения.

3

Поскольку образование по природе своей проективно, оно неотделимо от создания образа желаемого будущего и поэтому всегда связано с утопией. С другой стороны, будучи деятельностью конкретных личностей в конкретной материальной среде, образование осуществляется через претворение утопических целей в технологию, то есть через проектирование определенного способа достижения будущего.

Утопия и проект являются неустранимыми измерениями любой образовательной деятельности. Понятое таким образом соединение утопического и проективного заставляет критически отнестись к влиятельной трактовке утопии, распространившейся под воздействием Карла Манхейма. Для Манхейма, ориентировавшегося на опыт европейской политики начала ХХ века, идеология выражает взгляды правящих кругов, в те времена обычно более или менее консервативных, а утопия – взгляды репрессированных групп, надеющихся на резкое изменение их положения1212
  Манхейм К. Идеология и утопия / Пер. с нем. М.И. Левиной // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юристъ, 1994.


[Закрыть]. Однако в случае образования утопия оказывается естественной средой самоопределения всех участников образовательного процесса вне зависимости от их доступа к власти.

Особенность советского государства заключалась в том, что его политическая система основывалась на своего рода «принуждении к утопии». В СССР, а затем и в других странах «социалистического лагеря» было построено идеократическое общество1313
  Концепция идеократического государства разработана Й. Пекалькевичем и А.У. Пенном: Piekalkiewicz J., Penn A.W. Politics of Ideocracy. N.Y.: State University of New York Press, 1995.


[Закрыть], основанное на совершенно иных принципах, чем те, что имел в виду Манхейм: правящие круги использовали риторику утопии, которую, однако, прагматически переосмысливали в зависимости от текущего момента1414
  Современный взгляд на применимость концепции Манхейма в целом см., например, в статье Хейдена Уайта: White H. The Future of Utopia in History // Historein (Athens). 2007. Vol. 7. P. 11 – 19 (http://www.nnet.gr/historein/historeinfiles/histvolumes/hist07/historein7-white.pdf).


[Закрыть]. Эту особенность точно отметили известные историки Михаил Геллер и Александр Некрич, назвав свой очерк истории Советского Союза «Утопия у власти»1515
  Закончен в 1982 году, тогда же впервые опубликован в Лондоне, в 1990-е годы несколько раз републикован в России (в двухтомном варианте).


[Закрыть]. Государство настойчиво претендовало на занятие универсальной педагогической позиции, из которой оно воспитывало собственных граждан. Официальное «принуждение к утопическому мышлению» дискредитировало саму идею проектирования будущего.

Советский Союз просуществовал почти 74 года (даже коммунистический Китай пока что имеет менее длительную историю). За это время выросло несколько поколений людей, для которых язык официально принятой коммунистической утопии был языком социализации – и единственно допустимым языком публичного высказывания. Поэтому при необходимости реализовать какие-либо общественные инициативы, хотя бы теоретически дозволенные государством, любые акторы начинали «борьбу за язык», за внесение своих смыслов в уже существовавшие идиомы. Так достаточно бедный первоначально идеологический словарь приобретал бесконечное число расширений. Каждое слово служило знаком разных – и даже противоположных – понятий, провоцируя возникновение концептуальной омонимии.

Обращение к истории советской средней школы в сравнительной перспективе предоставляет шанс проследить возникновение такой концептуальной омонимии в том поле, которое имело решающее значение для трансляции, испытания и перетолкования официального языка. Именно школьная политика стала пространством, в котором особенно заметна внутренняя неоднородность советских идеологических трендов и разнообразие проектов будущего, реально существовавших в СССР.

В конце 1940-х годов в условиях новой конфигурации международной политики процессы скрытого переозначивания идеологем приобрели особое значение. Представленные в этой монографии исследования позволяют увидеть, как в 1940 – 1980-е годы в Советском Союзе и странах Восточной Европы возник целый ряд утопических проектов в сфере образования и воспитания детей школьного и дошкольного возраста, которые с политической точки зрения располагались в диапазоне от вполне официальных до радикально оппозиционных. Некоторые из этих проектов так и остались нереализованными, некоторые были реализованы лишь частично, некоторые дали жизнь институциям, практикам и методикам, которые продолжают существовать и по сей день.

1950 – 1960-е годы стали временем, когда в странах «первого» и «второго» мира вновь, после перерыва в три десятилетия, началось бурное производство утопических проектов. Это совпадение было вызвано кризисом модерных обществ и их переходом в новое, постиндустриальное состояние1616
  Cм. об этом, например: Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: короткий Двадцатый век. 1914 – 1991 / Пер. с англ. Е. Нарышкиной и А. Никольской. М.: Издательство «Независимая газета», 2004. С. 310 – 367; Judt T. Postwar: A History of Europe since 1945. New York: Penguin Books, 2005. P. 324 – 421.


[Закрыть]. Наша монография позволяет соотнести и некоторые из этих проектов, созданных в разных странах, и методы и формы их частичной реализации. Эти утопии составляют наследие не только России или только постсоветских государств, но и европейской образовательной культуры в целом.

В западноевропейской педагогике ХХ века интенсивно развивались идеи гуманизации и ориентации обучения и воспитания на конкретного ребенка с его интересами и склонностями (child-centered education). Раньше всего такие идеи получили институциональное воплощение в США, благодаря концепции прогрессивной педагогики Джона Дьюи. Однако уже в 1920-е годы европейские педагоги создали влиятельное международное движение «Содружество нового образования» (New Education Fellowship, NEF), у истоков которого стояли, как ни странно, участники английских теософских кружков1717
  Brehony K.J. A new education for a new era: the contribution of the conferences of the New Education Fellowship to the disciplinary field of education 1921 – 1938 // Paedagogica Historica: International Journal of the History of Education. 2004. Vol. 40. No. 5 – 6. P. 733 – 755.


[Закрыть]. С NEF в межвоенный период сотрудничали такие разные по своим теоретическим взглядам философы, как Мартин Бубер и Карл Густав Юнг, а само Содружество проводило съезды по всему миру, в том числе в Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке. В Германии и Франции педагогические течения, предлагавшие конкретные методы гуманизации школьного образования, назывались соответственно «Reformpädagogik» и «Éducation nouvelle»1818
  Selleck R.J.W. The New Education: The English Background, 1870 – 1914. London: Pitman, 1968; Idem. English Primary Education and the Progressives, 1914 – 1939. London: Routledge & Kegan Paul, 1972; Cunningham P. Curriculum Change in the Primary School since 1945: Dissemination of the Progressive Ideal. London: Falmer, 1988; Oelkers J. Reformpädagogik vor der Reformpädagogik // Paedagogica Historica: International Journal of the History of Education. 2006. Vol. 42. No. 1 – 2. S. 15 – 48; Aldrich R. The New Education and the Institute of Education, University of London, 1919 – 1945 // Paedagogica Historica. 2009. Vol. 45. No. 4 – 5. P. 485 – 502; Hofstetter R., Schneuwly B. Knowledge for teaching and knowledge to teach: two contrasting figures of New Education: Claparède and Vygotsky // Paedagogica Historica. Vol. 45. No. 4 – 5. P. 605 – 629.


[Закрыть].

И в США, и в Европе между двумя мировыми войнами «новое», «реформистское» или прогрессивное образование было частной инициативой и педагогическим мейнстримом опознавалось как гетеродоксия. Оно охватывало небольшое количество школ, и только отдельные элементы новой системы – такие, как психологические тесты, – получили более широкое распространение1919
  Грэм П.А. Америка за школьной партой. Как средние школы отвечают меняющимся потребностям нации / Пер. с англ. С. Карпа. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2011. С. 69 – 74 и др.


[Закрыть]. Значительный перелом произошел в 1940-е годы и был более заметен в Европе, чем в США: новые принципы школьного образования институционализируются и выводятся на уровень национальной школьной политики2020
  Впрочем, традиционные педагогические приемы сохраняли свое влияние еще долгое время. Телесные наказания в школах Дании были законодательно запрещены только в 1967 году, а в школах ФРГ – в 1983-м.


[Закрыть].

У этого перелома было несколько причин, прежде всего – этическая реакция общества на фашизм и Вторую мировую войну и более значительное, чем прежде, вмешательство государства в жизнь общества, обусловленное экономическим кризисом 1929 – 1932 годов и последующей военной мобилизацией. В послевоенной Западной Европе это вмешательство привело к формированию идеи «государства всеобщей социальной поддержки» (welfare state2121
  Устоявшийся перевод на русский этого словосочетания как «государство всеобщего благосостояния» мы считаем неточным.


[Закрыть]). Образование призвано было помочь перестройке отношений между субъектом и обществом в новых условиях и предотвратить распространение тоталитарных идеологий. Например, шведские послевоенные теоретики образования считали школу одним из главных мест формирования демократической, антиавторитарной личности2222
  Richardson G. Svensk skolpolitik 1940 – 1945. Idéer och realiteter i pedagogisk debatt och politiskt handlande. Stockholm: Liber, 1978. S. 104ff; Qvarsebo J.U.D. Swedish progressive school politics and the disciplinary regime of the school, 1946 – 1962: a genealogical perspective // Paedagogica Historica: International Journal of the History of Education. 2013. Vol. 49. No. 2. P. 217 – 235. Написанная для нашей книги шведским исследователем Иоакимом Ландалем глава о шведском ученическом самоуправлении представляет важный контекст для обсуждения шведской образовательной реформы.


[Закрыть].

В Великобритании в 1944 году парламент, где большинство составляли консерваторы, принял Акт об образовании, по общей интенции соответствовавший скорее социал-демократическим, чем консервативным программам. Акт законодательно утверждал систему детских садов для детей до 5 лет, бесплатное школьное питание (отмененное только в начале 1970-х) и систему средних школ трех типов, позволившую сделать образование более общедоступным2323
  Текст Акта см.: http://www.educationengland.org.uk/documents/pdfs/1944-education-act.pdf. Акт был разработан на основе обширной аналитической записки 1943 года, подготовленной британским Советом по образованию (Board of Education) и обосновывающей необходимость реформы школ. Записка републикована в Интернете: http://educationengland.org.uk/documents/wp1943/educational-reconstruction.html.


[Закрыть]. После разделения школ в старших классах некоторых из них начались педагогические эксперименты, впоследствии позволившие изменить парадигму школьного преподавания. Так, в одной из школ Лондона английскую грамматику стали преподавать по новой методике: теперь в центре курса стояли не правила и сопутствующие им упражнения, а разборы классических литературных текстов в диалоге учителя с учениками2424
  Medway P., Kingwell P. A curriculum in its place: English teaching in one school 1946 – 1963 // History of Education. 2010. Vol. 39. No. 6. P. 749 – 765.


[Закрыть].

Ряд реформ был проведен в Швеции – их инициаторы стремились сделать качественное среднее образование доступным для всех слоев общества, а школьную дисциплину – менее жесткой. Первая государственная комиссия по этому вопросу была создана в 1946-м, а завершающий законодательный акт в этой стране был принят в 1962 году2525
  Статьи одного из энтузиастов этой реформы: Husén Т. School Reform in Sweden: A Liberal Democracy Adopts the Comprehensive School System // The Phi Delta Kappan. 1961 (November). Vol. 43. No. 2: Reform in Post-Primary Education of West Europe. P. 86 – 91; Idem. The Swedish School Reform – exemplary both ways // Comparative Education. 1989. Vol. 25. No. 3. P. 345 – 355. Библиография вопроса: Paulston R.G. The Swedish Comprehensive School Reform: A Selected Annotated Bibliography // Comparative Education Review. 1966. Vol. 10. No. 1 (February). P. 87 – 94.


[Закрыть].

В дальнейшем процесс гуманизации образования был усилен повышением доверия между странами разных политических «лагерей» и кризисом «больших идеологий». Как следствие, в 1960-е обострились публичные дискуссии о секуляризации образования2626
  Parker S.G. ‘Teach them to pray Auntie’: Children’s Hour Prayers at the BBC, 1940 – 1961 // History of Education. 2010. Vol. 39. No. 5. P. 659 – 676; Freathy R., Parker S.G. Secularists, Humanists and religious education: religious crisis and curriculum change in England, 1963 – 1975 // History of Education. 2013. Vol. 42. No. 2. P. 222 – 256.


[Закрыть].

О единстве развития традиции «New Education» свидетельствует пример франкистской Испании. После успеха крайне правого переворота под руководством «каудильо» новые педагогические течения были официально осуждены – как непатриотические, противоречащие католицизму и слишком «женевские» (намек на место рождения Руссо). А в 1960-е годы, когда режим немного смягчился и в педагогику пришло новое поколение реформаторов, они стали вновь пропагандировать идеи New Education2727
  María del Mar del Pozo A., Braster J.F.A. The Reinvention of the New Education Movement in the Franco Dictatorship (Spain, 1936 – 1976) // Paedagogica Historica. 2006. Vol. 42. No. 1 – 2. P. 109 – 126.


[Закрыть]. Характерно, что наиболее официально осуждаемым иностранным педагогом в Испании, как и в сталинистском СССР, был Джон Дьюи.

Истоки «реформаторской»/«новой»/прогрессивистской педагогики, оказывавшей влияние на развитие школы на протяжении всего ХХ века, разные авторы локализуют по-разному. Вероятно, начало принципиальных изменений во взглядах на школьное образование можно увидеть в текстах и практиках конца XVIII – начала XIX века и связать с именами Руссо и Песталоцци.

Большое значение для реформаторов образования в Восточной Европе имел опыт теоретиков и практиков рубежа XIX – ХХ веков, почти одновременно разработавших несколько принципиально новых моделей и принципов школьного образования и взаимодействия школы и общества: Роберта Баден-Пауэлла, Джона Дьюи, Георга Кершенштайнера, Януша Корчака, Антона Макаренко, Марии Монтессори, Станислава Шацкого и др. Реформаторы образования в СССР и Восточной Европе явно или неявно обращались к их опыту, который получили непосредственно, – как, например, один из авторов школьной реформы 1958 г. М.Н. Скаткин2828
  Или Эстер Левелеки, полагавшая, что продолжает педагогические эксперименты Марии Монтессори.


[Закрыть], – или благодаря работе в архивах и чтению педагогической литературы. Основатель коммунарского движения И.П. Иванов задумал новый метод взаимодействия детей и взрослых, по-видимому, читая неопубликованные тексты советских экспериментаторов от педагогики, написанные в 1920-е годы.

Восстановление нарушенной связи времен было особенно сложной и важной задачей потому, что развитие педагогической мысли в СССР в межвоенное и послевоенное время происходило в совершенно разных ситуациях. В 1920-е – первой половине 1930-х годов педагоги работали в тесном взаимодействии с психологами, физиологами и врачами в общей концептуальной «рамке» – педологии. В 1930-е годы в развитии педологии как массового движения появлялись все более тоталитарные обертоны, однако и в этот период исследовательские лаборатории и отдельные авторы (например, Л.С. Выготский) способствовали развитию дифференциального подхода к детям с разными образовательными потребностями и поддерживали высокий уровень научной, экспертной и методической работы. Официальное осуждение педологии в постановлении ЦК ВКП(б) 1936 года стало подлинной катастрофой, так как совершенно разрушило поле междисциплинарного взаимодействия и создало в советской педагогике новые идеологические табу – например, на обращение к экспериментальной психологии2929
  Петровский А.В. Запрет на комплексное исследование детства // Репрессированная наука. [Вып. 1]. Л.: Наука, 1991. С. 126 – 135; Эткинд А.М. Расцвет и крах педологического движения (от психоанализа к «новому массовому человеку») // Философские исследования. 1993. № 4. С. 224 – 251; Шварцман П.Я., Кузнецова И.В. Педология // Репрессированная наука. Вып. 2. СПб.: Наука, 1994. С. 121 – 139.


[Закрыть].

Вскоре после начала Второй мировой войны стало понятно, что школа и выжившие после 1936 года немногочисленные исследовательские группы не могут справиться с решением все более сложных задач, встававших перед советским средним образованием. В этих условиях в октябре 1943 – марте 1944 года была создана Академия педагогических наук РСФСР (с 1966 года – АПН СССР), а в ее рамках – несколько, как говорили в позднесоветские времена, «профильных» исследовательских институтов: НИИ теории и истории педагогики, НИИ методов обучения, Институт психологии (на тот момент – единственный в СССР!) и НИИ дефектологии.

Это решение позволило – в весьма редуцированной форме – восстановить инновационную научную и методическую работу; но все же запреты и идеологическая и методологическая регламентация были очень сильны. На многочисленных министерских совещаниях общим местом стали жалобы на АПН за неспособность помочь практическим нуждам школы. Впрочем, руководство ВКП(б) ставило перед АПН задачи не столько методические, сколько идеологические. Когда в январе 1948 года министром просвещения РСФСР назначали А.А. Вознесенского, члены ЦК прямо потребовали от него активизировать работу АПН и как научного центра, и как идеологического «приводного ремня»3030
  Дружинин П.А. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы: В 2 т. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Т. 2. С. 23 – 24.


[Закрыть].

Несмотря на эти требования, равно как и на катастрофические последствия кампании 1949 – 1950 годов для советской науки и культуры, в новосозданных институтах все же постепенно собирались талантливые исследователи. Не случайно в 1960-е годы значимые инновации в советской педагогике и педагогической психологии стали возможны именно на базе АПН. Здесь стоит вспомнить лабораторию «Коллектив и личность» под руководством Людмилы Новиковой (1964; Новикова работала в системе АПН с 1951 года3131
  См. посвященный ее памяти блок материалов в журнале: Воспитательная работа в школе. 2005. № 6 (ноябрь – декабрь).


[Закрыть]) и организованную еще в 1945-м лабораторию психологии формирования личности под руководством Лидии Божович, ученицы Л.С. Выготского, – в 1960-е этот научный коллектив получил более широкие возможности для экспериментов. Именно в период «оттепели» Божович создала теорию «смыслового барьера», который блокирует диалог взрослого и ребенка и возникает в том случае, если взрослый неадекватно интерпретирует поступки ребенка или приписывает ему/ей собственные мотивы поведения3232
  Концепция «смыслового барьера» была изложена в обобщающей книге Божович «Личность и ее формирование в детском возрасте» (М., 1968), которая подверглась идеологическим нападкам – в частности, за слишком позитивное отношение к теории Фрейда. См. о Божович также: Гуткина Н.И. Лидия Ильинична Божович: Биографический очерк // Культурно-историческая психология. 2008. № 4. С. 12 – 17.


[Закрыть]. Эта концепция способствовала развитию представлений об общении педагога и ребенка как о диалоге равноправных субъектов, а не однонаправленном процессе сообщения и усвоения знаний.

Проектирование в области образования, происходившее в социалистических странах Европы после 1945 года, не было изолировано от мирового педагогического контекста. В первом разделе этой монографии показано, что даже во второй половине 1940-х, когда «железный занавес» был особенно труднопроницаемым, между западными странами и СССР осуществлялся скрытый трансфер (перенос) педагогических идей и практик. По-видимому, развитие школьного образования в СССР и Западной Европе, при всей разнице в политических условиях, почти одновременно проходило типологически сходные этапы. Принципиальные изменения в обоих «мирах» начались во время (и во многом – вследствие) Второй мировой войны, задолго до «оттепели». Но в СССР и в других странах «второго мира» некоторые важнейшие реформы не получили развития.

Полученные нами результаты заставляют критически отнестись к переносу на историю школы и образовательной политики общепринятой периодизации советской истории, в которой за периодом сталинизма следует «оттепель». Корни многих педагогических утопий, проектов и инициатив в СССР 1950 – 1980-х годов уходят во вторую половину 1940-х − начало 1950-х годов. Парадоксальным образом именно тогда на фоне нараставших в стране погромных кампаний были заложены теоретические и организационные основы дальнейшего развития школы.

Восточноевропейские социалистические страны по степени закрытости и по типу образовательной политики, по-видимому, занимали промежуточное положение между СССР и «первым» миром, хотя, разумеется, каждая из них имела свои – и довольно существенные – особенности.

Сложившееся в Восточной Европе поле циркуляции педагогических и организационных идей и практик необходимо сегодня увидеть как целое именно для того, чтобы лучше изучить уникальные черты советского случая и те аспекты советского наследия, которые и сегодня активно влияют на развитие образовательных институтов России.

Вплоть до настоящего времени трансформации школьной политики в СССР альтернативные варианты образования и их идеологические и философские корни не изучались как элементы общего процесса утопического проектирования. В предлагаемой вниманию читателей книге мы попытались решить эту задачу. Исследования, включенные в нашу монографию, показывают глубокую внутреннюю сложность образовательных систем СССР и стран Восточной Европы, а также множественность участников образовательной политики. Даже во времена самого жесткого подавления свободомыслия были возможны ситуации, при которых кризисное положение школы способствовало сохранению различных «групп влияния», доносивших – хотя и в ограниченных пределах – свои представления до политических элит. Тем большее значение эта неоднородность образовательного поля приобретала в относительно «вегетарианские» (по выражению А.А. Ахматовой) времена.

4

Инициаторами значительной части утопических проектов в сфере образования – как и в иных сферах – были шестидесятники. Шестидесятники – общность квазипоколенческая. Это могли быть люди и 1910-х, и 1930-х, и даже 1940-х годов рождения. Основания же для ощущения единства, пусть и довольно размытого, у них были в действительности не столько поколенческие, сколько социальные, мировоззренческие и культурно-психологические. Тем не менее общие черты этой большой группы в целом могут быть описаны – и не раз были описаны, как минимум на феноменологическом уровне3333
  Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: Новое литературное обозрение, 1996; Воронков В. Проект «шестидесятников»: движение протеста в СССР // Отцы и дети. Поколенческий анализ современной России / Под ред. Ю. Левады, Т. Шанина. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 168 – 200; Джагалов Р. Авторская песня как жанровая лаборатория «социализма с человеческим лицом» / Авториз. пер. с англ. А. Скидана // Новое литературное обозрение. 2009. № 100; и мн. др.


[Закрыть]. Очевидно, что кристаллизация шестидесятников как социально-культурной общности произошла в 1953 – 1956 годах в ходе нескольких событий: смерти Сталина, ХХ съезда КПСС, начала процесса десталинизации. Однако в СССР, по-видимому, далеко не все социально активные деятели этой эпохи могут быть причислены к шестидесятникам.

Общим местом постсоветской публицистики стали утверждения о том, что шестидесятники были последними утопистами в истории СССР и что их утопические надежды не сбылись и были похоронены в эпоху застоя. Нам уже доводилось спорить с этим положением3434
  Кукулин И. Четвертый закон робототехники: фильм «Приключения Электроника» и формирование «поколения 1990-х» // Веселые человечки. Культурные герои советского детства / Под ред. М. Липовецкого, И. Кукулина, М. Майофис. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 458 – 506.


[Закрыть]. Как мы надеемся, представленные в этой монографии case studies показывают более ясно, чем прежде, что выработанные «в тени» официальных дискурсов шестидесятнические утопии были реализованы именно в образовании. Однако воспоминания об этом не были отрефлексированы и не стали фактом общественного сознания.

Реализация в образовании утопических проектов, относящихся ко всему обществу, стала возможной благодаря пониманию коллектива детей и подростков (или коллектива вместе с обучающим его педагогом) как микромодели общества, изменение которой оказывается социальным экспериментом по формированию «острова» будущего общества внутри современности. Это резко отличает утопистов 1960-х годов, например, от представителей столь влиятельного в ХХ веке движения, как американская прогрессивная педагогика, для которых детский коллектив – это часть общества, имеющая ряд специфических особенностей, а не модель общества будущего3535
  О современных американских концепциях школы как сообщества см., например: Schools as Imagined Communities. The Creation of Identity, Meaning, and Conflict in U.S. History / Ed. by D. Cobb-Roberts, Sh. Dorn and B.J. Shircliffe. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2006.


[Закрыть].

Шестидесятническая утопия соответствовала стремлению к максимальной автономизации детского коллектива (а в ряде случаев – и его воспитателей) внутри «большого» общества. На уровне практик такая автономизация постоянно наталкивалась на организационные, административные и идеологические препятствия и редко оказывалась устойчивой. На уровне репрезентаций автономизация детского коллектива выглядела гораздо более убедительной.