Электронная библиотека » Коллектив Авторов » » онлайн чтение - страница 5


  • Текст добавлен: 16 июля 2015, 12:30


Автор книги: Коллектив Авторов


Жанр: Документальная литература, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Письмо в Женевское бюро построено таким образом, что метод наблюдения и индивидуальный подход оказались поданы в нем как истинно педагогические, тогда как система тестирования и психологического консультирования, практиковавшаяся до 1936 года, – как неэффективная и не оправдавшая себя на практике. Идея полного изгнания психологов из средней школы вряд ли пришлась бы по душе Басову: когда он говорил о естественных условиях наблюдения, он отнюдь не имел в виду, что такое наблюдение может быть доверено только работающему с детьми педагогу. Тем не менее его идеи оказалось легко приспособить к новой, «постпедологической» реальности.

Трудно с определенностью сказать, кто был действительным автором предназначавшегося для Женевского бюро письма, но рискну предположить, что к его составлению имел отношение вице-президент Академии педагогических наук К.Н. Корнилов: в документе описывается состояние исследований по психологии, с указанием точного количества тем, которые разрабатываются на кафедрах психологии в педагогических институтах, а также рассказывается об обучении психологии будущих педагогов и повышении психологической квалификации уже работающих учителей. Вовремя «раскаявшийся» и признавший былые ошибки Корнилов был одним из внимательных читателей работ Басова и автором предисловия к первому сборнику басовской школы «Опыт объективного изучения детства».

Так одно из поверженных течений педологии тайно восторжествовало над своим прежним победителем, – однако для М.Я. Басова этот триумф, к сожалению, был посмертным.

9. «Опыт лучших учителей»

Все повороты в политике Наркомата (а затем Министерства) просвещения, начиная с «антиформалистской» кампании 1944 года, одной из главных своих целей ставили повышение персональной ответственности учителей за успеваемость их учеников. При этом их деятельность регламентировалась отдельной системой жестких запретов: учителям запрещали завышать оценки – и выполнение этого требования постоянно контролировалось через инспекторские проверки145145
  «В оценке знаний учитель обязан быть объективным. Поставленная отметка должна быть убедительной, должна отражать истинные знания школьников. В борьбе с неуспеваемостью нельзя идти по пути снижения требований к учащимся, как это пытаются делать некоторые учителя. Повысить качество знаний можно только путем более высоких требований, которые предъявляет преподаватель и к ученикам и к самому себе» (Клюшников В., Прахова Е. Правильно ли выставлена отметка? // Учительская газета. 1948. № 1. С. 3).


[Закрыть]
, запрещали сокращать учебную программу, «прикреплять» отстающих учеников к сильным146146
  «Министр остановился на вопросе о прикреплении успевающих учеников к отстающим, указав, что это дело вредное, особенно в той практике, какая применяется у нас. Не исключается возможность эпизодической помощи отдельных более сильных учеников отстающим или по болезни пропустившим занятия, но система прикрепления на один месяц, на два, на полгода является системой вредной. Неверно это по существу, потому что ведет к задержке роста более успевающего ученика. Ученик более способный, за эти многие часы, в течение которых он будет заниматься с отстающими, может больше читать, думать, он может расти. Нехорошо это отражается и на опекаемом: многие отстающие ученики так привыкают к помощи других, что становятся в работе несамостоятельными, а иногда такое явление способствует развитию лени» (Отчет о совещании, посвященном борьбе с второгодничеством (октябрь 1948 г.), опубликован в: Русский язык в школе. 1949. № 1. С. 76).


[Закрыть]
, требовать от школьников формальных «подписок» и обещаний учиться лучше и, как мы уже видели, устраивать публичные проработки на пионерских сборах и классных собраниях.

Все это ставило учителей в весьма уязвимую и сложную позицию, в которой им требовалась настоящая – отнюдь не формальная – методическая помощь и хотя бы минимальный ресурс свободного времени. Нельзя не отметить, что повышение ответственности учителей сопровождалось и наделением их некоторыми привилегиями: 18 февраля 1948 года выходит Приказ министра просвещения РСФСР «О льготах и преимуществах для учителей начальных и семилетних школ», а вскоре эти льготы распространяют на учителей, директоров и заведующих учебной частью сельских средних школ.

Министр просвещения Алексей Калашников, а затем и его преемник – Александр Вознесенский, руководитель управления школ Минпроса Георгий Арнаутов и другие высокопоставленные чиновники прекрасно знали о том, насколько в этой ситуации был ограничен маневр учителей, особенно тех, кто преподавал в маленьких городках и на селе. Из года в год на коллегиях и совещаниях в министерстве, в педагогической и центральной прессе говорили о том, что курсы педагогики в училищах и вузах малополезны для студентов, а учебники педагогики наполнены мертвой схоластикой. Поэтому предложение И.К. Новикова о собирании «лучшего опыта учителей» оказалось почти моментально воплощено в жизнь: Новиков выступил с ним в первый из двух дней заседаний Коллегии, 16 октября 1947 года, а Калашников в своей заключительной речи 21 октября уже обобщал ответы учителей на вопрос об их методах борьбы с второгодничеством. На том же индуктивном приеме построено и цитировавшееся выше методическое письмо о проблемах второгодничества. Соответствующие инструкции немедленно получили и «Учительская газета», и журнал «Советская педагогика».

Помимо этих очевидных шагов министерство приняло решение об институционализации практики «собирания опыта»: было разработано Положение об изучении опыта школ, установлен график и формы работы отдельных школ c городскими или районными отделами народного образования, которые должны были по окончании учебного года получать от школ отчеты о состоянии преподавания в каждой из них, в течение всего учебного года посещать и анализировать уроки, обобщать опыт «лучших учителей» и вовлекать их в «опытную работу с учащимися по изучению наиболее трудных разделов тем программ <…> с последующим описанием этой работы и обсуждением ее на совещании учителей»147147
  Материалы по обобщению опыта лучших учителей (положение, справки и т.д.) // ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 71. Д. 757. От 15 марта 1949. Л. 6.


[Закрыть]
. Фактически Положение повторяло требование Калашникова октября 1947 года, используя старые риторические конструкции об одинаковых с другими учителями условиях, в которых, тем не менее, можно добиваться серьезных успехов: «…глубоко изучать и широко популяризовать опыт работы тех учителей, которые, находясь в одинаковых условиях школьной работы с другими учителями, добиваются высокого качества знаний учащихся и не имеют второгодников»148148
  Там же. Л. 38.


[Закрыть]
.

Увенчивалось Положение проспектом книги академика М.Н. Скаткина «Изучение и обобщение опыта школ и учителей», которое должно было быть сдано в печать в 1950-м, а реально вышло в свет в 1952 году. Заключительная глава этой книги называлась «Положение о “Педагогических чтениях” и тематика». Здесь речь шла еще об одном нововведении – организации учительской ежегодной конференции, на которой педагоги из разных регионов РСФСР могли бы обмениваться опытом. Первая такая конференция прошла в Москве в октябре 1945 года, однако в 1948 – 1949-м, после учреждения института «собирания опыта», роль ее явно была переосмыслена.

В 1949 – 1950 годах местные отделы народного образования приступили к изданию книг и брошюр, заключавших в себе «статьи из опыта работы учителей». Одна из таких брошюр, вышедшая в 1950 году под грифом Московского областного отдела народного образования и Института усовершенствования учителей тиражом 500 экземпляров, предварялась пояснением, полностью выдержанным в духе указаний «совещания о второгодниках», хотя А.Г. Калашников к тому моменту уже более двух лет как оставил пост министра просвещения149149
  В помощь учителю начальной школы (Сборник статей из опыта работы учителей). М., 1950.


[Закрыть]
. Первая же статья сборника – «Воспитательная работа с учащимися первого класса» (авт. М.И. Мингулина) – выносит в отдельный параграф тему «Индивидуальный подход к учащимся как основа создания детского коллектива».

Попробуем описать социокультурную семантику самой меры «собирания»: «лучший опыт» создается теперь не в экспериментальных институциях, или «опытных станциях», как в 1920-е; его выявляют и анализируют на местах – а потом уже популяризируют через педагогическую литературу.

С высокой долей вероятности все эти министерские распоряжения в большинстве случаев воспринимались как очередная обременительная формальность, но тем не менее для некоторых педагогов они знаменовали официальное разрешение на эксперименты и «мягкое» реформирование преподавания. Зная о том, как десятилетия спустя в СССР складывалось движение педагогов-новаторов, мы должны зафиксировать эту на первый взгляд малоинтересную новацию как одну из инициирующих в его истории.

10. Повесть вместо учебника: книга Фриды Вигдоровой «Мой класс» в контексте образовательной политики конца 1940-х

Не осталась в стороне от новых веяний и детская литература. В феврале 1949 года прошла расширенная Коллегия Министерства просвещения РСФСР, посвященная деятельности «Детгиза»150150
  Материалы Коллегии см. в: Стенограмма заседания коллегии Министерства просвещения РСФСР от 10 февраля 1949 г. о работе Государственного издательства детской литературы (Детгиз) и материалы к стенограмме // ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 71. Д. 303.


[Закрыть]
. С одной стороны, это событие полностью укладывалось в логику «борьбы с космополитизмом» на ниве культуры: директор «Детгиза» К.Ф. Пискунов обличал в своей речи критиков детской литературы А. Ивича, Л. Чуковскую и В. Шкловского, которые «совершенно неосновательно подвергали уничтожающему “разносу”»151151
  Это заявление полностью воспроизводило логику редакционной статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», опубликованной в «Правде» чуть раньше, 28 января 1949 года: в ней сообщалось, что критики-«космополиты» «пытаются дискредитировать передовые явления нашей литературы и искусства, яростно обрушиваясь именно на патриотические, политически целеустремленные произведения под предлогом их якобы художественного несовершенства». Значительного издателя, критика, архивиста и популяризатора науки Александра Ивича (Игнатий Бернштейн, 1900 – 1978) Александр Фадеев в том же году назвал «врагом № 1 в детской литературе», после чего Ивич до середины 1950-х годов не мог ни работать, ни печататься и вместе с семьей жил в нищете, продавая книги из своей библиотеки.


[Закрыть]
произведения советских детских писателей на заседании соответствующей комиссии СП СССР. С другой стороны, на этой же встрече Коллегии были сформулированы конкретные заказы министерства к писательскому цеху. «Учительская газета» рапортовала: «Тов. Пискунов обратился с призывом к писателям создать подлинную большую и впечатляющую школьную повесть, в которой образ советского учителя, воспитателя поколения строителей коммунизма, по художественной силе был бы равным Василию Чапаеву и Павлу Корчагину»152152
  В коллегии Министерства просвещения РСФСР // Учительская газета. 1949. 16 февраля. № 12 (3307). С. 4.


[Закрыть]
. Повторили этот призыв в своих выступлениях и С. Маршак и Л. Кассиль. В ответ на него и на общее требование борьбы с второгодничеством и была написана знаменитая повесть Н. Носова «Витя Малеев в школе и дома», удостоившаяся в 1952 году Сталинской премии 3-й степени.

Однако «школьная повесть» была не единственным «социальным заказом» к писателям. Учительница 656-й московской школы Брайловская настаивала на необходимости «создания Детгизом художественной книги об учителе – повести о настоящем человеке из педагогической среды»153153
  В коллегии Министерства просвещения РСФСР // Учительская газета. 1949. 16 февраля. № 12 (3307). С. 4.


[Закрыть]
. Брайловская не знала, что одна такая книга к этому моменту уже была написана и отдана в печать.

C началом кампании по «борьбе с космополитизмом» журналист газеты «Комсомольская правда» Фрида Абрамовна Вигдорова оказалась в очень сложном положении. Поскольку эта кампания с самого начала была направлена на вытеснение этнических евреев со сколько-нибудь значимых позиций в науке, образовании, культуре и здравоохранении, она не могла не затронуть и относительно либеральной «Комсомольской правды»: Вигдорову оттуда постепенно изгоняли, сначала оставив только внештатным корреспондентом, потом публикуя преимущественно под русскими псевдонимами, а под конец практически закрыв возможность публиковаться, а значит, и зарабатывать. В таком же положении оказался и супруг Ф. Вигдоровой, писатель-сатирик А. Раскин154154
  Подробнее о писательской и журналистской деятельности Вигдоровой см. в моей статье: Mayofis M. “Individual Approach” as a Moral Demand and a Literary Device: Frida Vigdorova and her Pedagogical Novels // Partial Answers. Journal of Literature and The History of Ideas. 2015. Vol. 13. No. 1.


[Закрыть]
.

В 1948 году Вигдорова уже успела попробовать себя на писательском поприще, написав совместно с Т. Печерниковой повесть «Двенадцать отважных» – о работе пионерской дружины в условиях оккупации. И к концу 1948 года она решила перейти на профессиональную писательскую стезю, благо пока в этом ей не чинили идеологических и административных препон. В 1949 году сразу несколькими изданиями вышла ее новая писательская работа. Сперва фрагменты повести под заглавием «4-й класс “В”» появились в литературно-художественном альманахе «Год XXXII», затем в брошюре серии «Библиотеки журнала “Огонек”» была напечатана расширенная версия, носившая название «Записки учительницы», и, наконец, к концу года «Детгиз» выпустил полное книжное издание повести, которая назвалась теперь «Мой класс»155155
  Далее текст повести цитируется именно по этому, наиболее полному из трех первых изданию «Детгиза» 1949 года: Вигдорова Ф. Мой класс: Записки учительницы. М.; Л.: Государственное издательство детской литературы Министерства Просвещения РСФСР, 1949. Книга подписана в печать 12 декабря 1949 года, так что фактически вышла, скорее всего, в самом начале 1950-го. В том же, 1950 году вышла подготовленная Ф. Вигдоровой литературная запись мемуаров матери З. и А. Космодемьянских «Повесть о Зое и Шуре». Как можно видеть из материалов архива писательницы, ее участие в создании этой книги вышло далеко за пределы «литературной записи».


[Закрыть]
.

Повесть представляла собой повествование от лица молодой учительницы Марины Николаевны, недавней выпускницы педагогического института, начавшей работать в одной из московских мужских школ в первый послевоенный учебный год.

Сегодняшний читатель повести, хорошо знакомый и с тем, что происходило в 1948 – 1953 годах в стране в целом, и с тем, какие порядки царили во многих общеобразовательных школах, несомненно, удивится, прочитав этот текст, – настолько смелыми и неожиданными покажутся ему некоторые сюжетные перипетии и детали156156
  Совсем иную интерпретацию повести «Мой класс» см. в статье М. Литовской «Школьная повесть как инструмент анализа повседневности советской школы» (Антропология советской школы: Культурные универсалии и провинциальные практики: Сб. статей. Пермь, 2010. С. 278 – 290). Процитирую основные тезисы автора: «Ограничения, обусловленные жанром и временем создания “Моего класса”, позволяют героине, приобретающей первый профессиональный опыт, рассуждать преимущественно о том, как ей улучшить методику преподавания правописания безударных гласных или наладить работу вожатых. <…> Процесс воспитания всегда идет в одностороннем порядке: директор воспитывает родителей и учителей, завуч – учителей, старший учитель – младшего, старший ученик – младшего ученика. В результате формируется сообщество, где на каждом отдельном участке складываются свои необсуждаемые иерархии, а государственно уполномоченный (завуч, педагог, вожатый и т.п.) оказывается важнее частного лица. Молодая учительница считает возможным указывать матери ученика, как той строить отношения с сыном, директор школы учит “уважению” к учительнице одного из родителей и т.п.» (с. 285, 286). На мой взгляд, выводы исследовательницы полностью опровергаются самим текстом повести.


[Закрыть]
. Но главное, что выделяло повесть на фоне педагогической и художественной литературы того времени, – заметная с первых же страниц и влияющая на тональность всего текста гуманистическая система взглядов автора. Пользуясь благоприятным моментом, когда главным лозунгом педагогики становится «индивидуальный подход», Вигдорова всю свою книгу посвящает рассказу о том, как молодая учительница пытается найти «ключик» к каждому своему ученику, сколь бы безнадежным и запущенным он ни казался. Появляются в книге и такие важные слова, как «чуткость» и «такт», и их антонимы – «нечуткость» и «бестактность».

Книга рассказывает больше о трудных поисках, чем о неожиданных находках: Марина Николаевна проходит через неудачи, ей приходится принимать решения и использовать воспитательные методы, о которых она впоследствии начинает горько сожалеть, – но тем не менее ее работа демонстрирует медленный, но явный прогресс: неуспевающие и асоциальные ученики постепенно выравниваются, обретают интерес к познанию нового и к учебе как таковой, устанавливают дружеские и приятельские связи, начинают думать о своем классе как о социальном целом и т.д. Однако не менее важно то, что, переходя с «обочины жизни» к конструктивной работе над собой, искренним увлечениям и общению, они уже более не представляют тревожащей общество и педагогов девиации и «находят себя». В этом смысле повесть оказывалась поразительно близкой тезисам американских педагогов-прогрессистов, ратовавших в 1920 – 1940-е годы за создание так называемой «child-centered school».

Индивидуальный подход у Вигдоровой становится не только главным методом работы героини, но и центральным композиционным принципом книги: в своем внутреннем развитии и в своих размышлениях Марина Николаевна двигается от наблюдения и анализа одного ребенка – к наблюдениям и анализу другого: ставит задачу, сама себе загадывает загадку – и сама пытается ее разрешить. В «альманашном» и «огоньковском» изданиях книги этот принцип был обнажен самой структурой оглавления: главы назывались по именам учеников, над решением загадок которых билась Марина Николаевна157157
  Названия глав: «Коля Савенков», «Самое главное», «Братья Воробейко», «В гостях у Саши Гая», «Переписка», «Федя Лукарев», «Дима Кирсанов», «Валя Лавров», «Новые друзья».


[Закрыть]
. Конечно, в истории персональных «загадок» и «разгадок» вплетались и события, имевшие значение для жизни всего класса (переписка с моряком-североморцем, помощь детскому дому, совместная работа в кружке «Умелые руки» и совместное чтение книг): это, собственно, и был тот коллективный и социальный опыт, который, по мнению писательницы, более всего способствовал личностному развитию каждого ученика и формированию и взрослению класса как коллектива. Но без последовательного сосредоточения на отдельных персонажах книга бы не сложилась.

Эта композиционная находка оказалась очень дорога автору. В следующих своих повестях, так называемой «трилогии», посвященной педагогической биографии воспитанника А.С. Макаренко С.А. Калабалина и его жены Г.К. Калабалиной, работавших в разное время в разных колониях и детских домах, Вигдорова использует тот же самый прием: и Семен Карабанов (под этим именем Калабалин был выведен Макаренко в «Педагогической поэме» – его же позаимствовала Вигдорова и для своих книг), и его супруга постоянно учатся наблюдать, подмечать, вчувствоваться, понимать – и чутко реагировать, выводя все новых героев-детдомовцев за руку с «обочины» жизни в настоящую, «большую» жизнь. Метафоры совместного движения, дороги и обочины здесь не случайны. Первый роман трилогии характерно назывался «Дорога в жизнь».

В «Моем классе» рождается центральное для гуманистической советской послевоенной педагогики требование понимания. Одна из коллег Марины Николаевны, опытная учительница Наталья Александровна говорит, обобщая свой педагогический опыт: «Для воспитателя самое главное, самое важное – понять ученика. Бывает, беседуешь с учеником на уроках, на экзаменах, оцениваешь его знания, случается даже – даешь ему характеристику и все еще по-настоящему ничего о нем не знаешь. И ждешь, ловишь, подстерегаешь ту минуту, тот иногда непредвиденный случай, который откроет тебе сокровенное в человеке. В такие минуты, как под лучом прожектора, все озаряется, все становится ясно…»158158
  Вигдорова Ф. Мой класс. С. 35 – 36.


[Закрыть]

В интерпретации Вигдоровой это требование представляет собой одновременно высокий нравственный императив и герменевтическую ловушку, потому что даже многолетние попытки понять того или иного ребенка могут не привести (и чаще всего не приводят!) к окончательному пониманию – лишь к лучшему и более глубокому, чем раньше. Единственное качество, которое способно искупить недостаток понимания, – любовь. Этой констатацией и завершается повесть: «Учить ребят и самой учиться у них. И если любишь их, а они любят тебя и верят тебе – все будет хорошо. Ты преодолеешь самое трудное, найдешь путь к самому упорному сердцу и будешь счастлив, очень счастлив»159159
  Вигдорова Ф. Мой класс. С. 246 – 247.


[Закрыть]
.

Здесь и рождается главная педагогическая послевоенная утопия, которая объединит в 1950 – 1970-е разрозненные усилия педагогов-новаторов по всей стране и позволит журналисту «Комсомольской правды» С. Соловейчику распознать в них союзников и единомышленников. Я назвала бы ее шестидесятнической утопией понимания. Утопией, сознающей свои границы и свою утопичность, – и тем не менее постоянно прокламируемой и действующей. Это не органично развивающийся по собственным законам коллектив Макаренко, последовательницей которого много лет подряд называли Вигдорову. В этом новом коллективе, в отличие от коллективов Горьковской и Дзержинской коммун, не может быть изгнанных и непригодных для совместного дела. Если пока кто-то не интегрирован в общую социальную жизнь, это значит лишь, что педагог еще не нашел тот луч прожектора, под которым «все становится ясно», но, с другой стороны, пока этого не произойдет, невозможен и настоящий коллектив – он образуется только тогда, когда «ключик» будет найден к каждому, даже самому неблагополучному ребенку. В этом коренное отличие и педагогики, и эстетики Вигдоровой от педагогики и эстетики Макаренко.

Повесть «Мой класс» сразу же оказалась востребованной и учителями, и родителями, и самими детьми. «Библиотека “Огонька”» напечатала «Записки учительницы» тиражом 150 тысяч экземпляров, «Детгиз» выпустил «Мой класс» сперва очень скромным для масштабов Советского Союза 30-тысячным тиражом, но уже на следующий год был вынужден допечатывать книгу – она вышла тиражом 75 тысяч в Москве и одновременно небольшими тиражами в Вологде (15 тысяч), Новосибирске (45 тысяч) и Симферополе (15 тысяч). В 1951 году книгу снова допечатали в Москве – на этот раз 50-тысячным тиражом. Но желающих прочесть повесть было все равно больше, чем свободных экземпляров: Фриде Вигдоровой много лет приходили по почте письма от читателей, просивших помочь с «добыванием» книги. На протяжении нескольких лет в педагогических институтах и училищах по всей стране происходили читательские конференции, посвященные повести «Мой класс»: организаторы этих конференций периодически обращались к Ф. Вигдоровой с просьбами прислать приветственное слово или ответы на интересующие их вопросы.

На адрес «Детгиза», «Библиотеки “Огонька”», а потом и на собственный адрес Вигдоровой приходили многочисленные читательские отклики. С любезного разрешения дочери писательницы А.А. Раскиной и племянницы Е.И. Вигдоровой мне удалось познакомиться с этими уникальными историческими источниками, сохранившимися в семейном архиве. Они рассказывают о советских школах, учениках и учителях конца 1940-х и начала 1950-х иногда гораздо больше, чем объемные протоколы и стенограммы Министерства просвещения. Эти письма – красноречивые свидетельства того, насколько востребованной оказалась в тот момент идея «индивидуального подхода», если ее излагали не шаблонными формулировками казенных документов, но живыми историями о взаимоотношениях живых людей.

«Простота и сердечность всегда волнует людей и умиляет. Мы все решили, что Вы очень милый и добрый человек, потому и люди из Вашей книги очень милые и добрые», – признавалась Вигдоровой преподавательница Казанского педагогического института. «А знаете, почему у Вас хорошо вышло? Потому здесь много вложено своего пережитого. Я глубоко уверена в том, что хорошо, проникновенно написать можно только тогда, когда переживания и чувства героя пережиты самим автором. Только тогда каждая строчка будет написана с душой, а при таком условии каждая мысль автора будет понята читателями», – писала другая корреспондентка.

На первый взгляд, эта гипотеза не подтверждалась реальными биографическими обстоятельствами Вигдоровой: школьным учителем она работала недолгое время перед войной и с военной и послевоенной школой имела дело только как журналист. Тем не менее характеристика «Здесь много вложено своего пережитого» была вполне точной.

Несколько лет назад дочь писательницы Александра Раскина опубликовала сперва в журнале «Семья и школа», а затем и в книжном приложении к нему дневники Фриды Вигдоровой, которые она вела с 1937-го и почти до середины 1950-х годов160160
  Вигдорова Ф. Девочки: Дневник матери / Публ. и послесловие А. Раскиной // Семья и школа. 2010. № 8 – 2011. № 12. См. книжное издание: М.: АСТ, 2013.


[Закрыть]
. Дневники были посвящены жизни и взрослению двух ее дочерей и содержали не только пересказы курьезных случаев и словечек, но рассказывали и о более проблематичных моментах в отношениях между детьми и родителями, в школьной или домашней жизни детей и при этом сопровождались материнскими попытками объяснения и рационализации происходящего (иногда Вигдорова возвращалась к своим старым записям через несколько лет и оставляла к ним новые комментарии). Текстуальное сопоставление «Моего класса» и «Дневников» сразу же дает возможность выявить несколько эпизодов, позаимствованных в повести из этого источника161161
  Одно из самых очевидных «персонажных» заимствований – соседка Марины Николаевны девочка Галя. В ее сложной истории обучения сперва у одной, жесткой и зашоренной учительницы, а потом у другой, представлявшей едва ли не полную ее противоположность, Вигдорова изобразила перипетии школьной биографии своей старшей дочери Галины Кулаковской: все подробности ее взаимоотношений с учителями, переживаний, охлаждения и нового интереса к школе нашли отражение в дневниках.


[Закрыть]
, и показывает, что «реальная основа» у книги действительно была, только происходила она не из учительского, а из родительского опыта автора.

Учительский опыт тоже запечатлен в книге – но не собственный, а чужой, известный по многолетней журналистской работе. В ответном письме к студентке педагогического института из Семипалатинска Вигдорова признавалась, что, придумывая свою героиню, она «пыталась рассказать не только о своем опыте, но о многих и многих учителях, работу которых… наблюдала». Впрочем, многие читатели всерьез приняли книгу за реальный учительский дневник и полагали, что ее автора действительно зовут Марина Николаевна. Десятки читательских писем к Ф. Вигдоровой начинаются обращениями не к ней самой, но к ее героине, авторы некоторых писем признаются, что первоначально написали на адрес «Детгиза» с просьбой прислать адрес Марины Николаевны, но получали ответ о том, что автором книги является писательница Вигдорова.

Книга создала сильный «эффект реальности»: лейтмотивом буквально всех писем стали вопросы о том, действительно ли существует такой класс и такие дети и что с ними стало теперь, через несколько лет после описываемых событий (книга заканчивалась празднованием Дня Победы в мае 1947 года, а вышла в конце 1949-го). Некоторые корреспонденты предлагали, а порой и умоляли написать продолжение.

Эффект правдоподобия достигался также и тем, что героиня Вигдоровой не шла уверенным шагом по заранее известному пути, а сомневалась, колебалась, ошибалась – и расстраивалась из-за своих ошибок. Такой тип описания педагогического опыта был не нов в литературе – он брал начало еще в сочинениях Руссо, в России в XX веке был продолжен в книгах С.Т. Шацкого и был применен А.С. Макаренко в его «Педагогической поэме». Однако некоторым читателям такие эксперименты, осуществлявшиеся под издательской маркой «Детгиза», казались опасными: «Но мое мнение[: ] издательству Детгиза нужно было подумать можно ли эту книгу вручить своим маленьким читателем? (так! – М.М.) Если это они объясняют тем, что дети должны ознакомиться с профессией учителя – то мне представляется дети многое поймут неправильно. Прочитав они начнут сравнивать, рассуждать и делать неправильные выводы по отношению к своим учителям», – писала одна московская учительница. Выработка самостоятельного мышления, как выяснилось, имела свои пределы: оно должно было заканчиваться там, где речь шла об авторитете педагога, – это был тот вопрос, по которому детям ни в коем случае нельзя было «сравнивать» и «рассуждать».

И педагоги, и школьники 1940-х хорошо помнили о том, что введенные в 1943 году «Правила для учащихся» требовали «беспрекословного подчинения» учеников преподавателю. Книга Вигдоровой, с отчетливо проведенной в ней идеей постоянного учения учителя у его подопечных, с описаниями учительских ошибок, сомнений и промахов, явно с этим требованием расходилась и отчетливо обнажала несовместимость идеи «индивидуального подхода» с дисциплинарной системой сталинской школы.

По косвенным признакам можно предположить, что описаний ошибок и неудач в книге должно было быть еще больше. Вигдорова писала одной из своих корреспонденток, провинциальной учительнице: «Вы пишете: “Слишком уж у М. Н-ны все удачно”. Я согласна с Вами: в книге мало горечи. Ее должно было быть больше. В жизни работа учителя труднее, чем это описано в “Моем классе”. Даже в Вашем небольшом письме видно, сколько сомнений, неуверенности и огорчений бывает у того, кто начинает трудный учительский путь. Но мне казалось, что читатель почувствует: не все удалось М. Н-не. Еще не преодолен эгоизм Морозова. Не справилась она с Трофимовым. Не нашлось общего языка с матерью Лаврова. Видно, трудно было сказать об этом отчетливее, яснее».

Письмо одного из друзей писательницы, читавшего книгу сначала в рукописи, а потом уже в детгизовской редакции, свидетельствует о том, что по мере прохождения через редакционные и цензурные инстанции текст претерпел серьезные редакторские и цензурные вмешательства: «Книгу сильно “отредактировали”. Выбросили все спорное насчет педагогики, убрали много хороших страниц и отлакировали». Однако «лакировка» все же сохранила несколько очень важных эпизодов и деталей, о значении и воздействии которых я еще скажу ниже.

Конечно, активнее всего читатели реагировали на гуманистические идеи книги. Радиожурналистка из города Свободного (Амурская область) начала одно из своих писем моралистическим четверостишием собственного сочинения:

 
«Здравствуйте, скромный автор хорошей книги!
Хочу, чтоб смогли вы понять,
Что в жизни большая утеха —
Ценить, понимать, уважать,
Любить и беречь человека!» —
 

и тут же прокомментировала его в прозе: «Думаю, что не ошибусь, если скажу, что в своей книге “Мой класс” Вы проводите наряду с мыслью “Будущее наших детей, нашего народа – в руках учителя, в его золотом сердце” и эту мысль».

Многие учителя и студенты признавались, что узнали из этой книги о методах и приемах педагогической работы больше, чем из всех прочитанных учебников и прослушанных курсов педагогики в училищах и институтах. Ленинградская корреспондентка Вигдоровой Р.М. Ривкина выразила эту мысль лаконичной формулировкой собственной дочери:

«Моя дочь – студентка 3го курса Педагогическ[ого] Института сказала о Вашей книге следующее:

“Если бы вместо психологий и педагогик заставляли в Вузе сдавать экзамен по Вашей книге – это принесло бы гораздо больше пользы будущим педагогам. Когда она учила педагогику и психологию, она громко взывала: “Где же примеры? Дайте мне примеры!” – шутила она горькой шуткой. И Ваша книга – это то, что нужно. Это те примеры, о которых мечтала моя дочь».

Учительница 629-й московской школы Баулинс назвала «Мой класс» «настольным пособием для студентов и учителей» (подчеркивание в оригинале. – М.М.): такой квалификации, пожалуй, не удостаивалась в то время ни одна книга по педагогике – научная, популярная или методическая.

Бывший однокурсник Вигдоровой по педагогическому институту, работавший в те годы заместителем декана одного из провинциальных педагогических вузов, говорил о двойном предназначении повести – по его мнению, она будет непосредственно воздействовать на школьных учителей, так как в ней «рассказано о том, чего не прочитаешь ни в одном учебнике, не услышишь в институте от профессоров психологии, педагогики, частных методик», но в то же время станет и вызовом тем самым вузовским преподавателям «педагогики и методик» и заставит их «изменить стиль своей работы и быть более тесно связанным с жизнью, практикой школы».

Книга Вигдоровой очень оперативно выполнила ту роль, которую, по замыслу А.Г. Калашникова и его коллег, должны были исполнить придуманные ими многочисленные институции по изучению «опыта лучших учителей». Повесть давала многим работникам системы образования не столько даже конкретные советы, сколько новый взгляд на взаимоотношения учителя с детьми, устанавливала иную систему ценностей, которая на поверку оказывалась многим учителям гораздо ближе, чем порядки сталинской школы, внутри которых они существовали. «Не знаю, может быть настоящие, большие педагоги сами так же хорошо знают душу и подход к душе ребенка, – писала Вигдоровой ее дальняя родственница, – но мне, простой руководительнице в детском туберк[улезном] санатории – этот рассказ кажется в полном смысле слова откровением, такую массу ответов и указаний дает он мне на многие недоуменные моменты».

Читательские письма рассказывают и о том, как «Мой класс» подталкивал учителей к реальному пересмотру основ собственной педагогической работы – а ведь именно этого так ждали от них «борцы с формализмом» и сторонники «индивидуального подхода» из Министерства просвещения. Учитель Мало-Истокской средней школы № 9 Арамильского района Свердловской области описывал в письме реакцию одной из своих коллег: «Одна из преподавательниц, прочитавши “Мой класс”, сказала: “Мне стыдно, стыдно, мучительно стыдно за свой класс, за свою работу. Хотя меня и хвалят и в пример ставят другим, и даже премируют, но теперь, прочитавши книгу Вигдоровой, я вижу, что я ничто, что в моем классе не ведется никакой настоящей воспитательской работы, что я неверный взяла подход к ребятам, я все время думала, что дисциплина покоится на строгости, на криках, на наказаниях. Теперь же я вижу, что любовью можно больше сделать. С любовью можно и коллектив создать, и дисциплину наладить, и доверие приобрести и стимул к работе повысить. Отныне я бросаю свою систему и буду подражать только Вигдоровой. Глубокое, сердечное спасибо ей за то, что она раскрыла мои глаза на ошибки и заблуждения юного педагога, за то, что она сеет “разумное, доброе, вечное”» (курсив мой. – М.М.).

Учительница 629-й московской школы Баулинс очень чутко разглядела эпистемологическую нишу, в которую попадала книга «Мой класс». В ее письме начала 1950 года мы впервые встречаем выражение, рождение которого традиционно приурочивается к середине 1980-х: «Марина Николаевна – педагог-новатор. Она не успокаивается на достигнутом в воспитании своего класса. Она ищет все новые и новые пути».

«Мой класс», несомненно, очень тесно связан с образовательной политикой того времени. В официальном отзыве на книгу, составленном аспиранткой кафедры психологии МОПИ Э.Ш. Натанзон, индивидуальный подход назван первым в списке «актуальных достоинств» книги162162
  Впоследствии автор этого отзыва Этя (Этель) Натанзон стала профессиональным психологом и плодовитым автором книг именно на те темы, которые затронуты в книге Вигдоровой: «Психологический анализ поступков и способы педагогического воздействия на личность» (М., 1968), «Психологический анализ поступков ученика: книга для учителя» (М., 1991), «Трудный подросток и педагогический коллектив» (М., 1984) и т.п.


[Закрыть]
. Интересно, что чуть раньше, в конце 1948 года, в том же «Детгизе» вышла другая книга, во многом созвучная «Моему классу». Она называлась «Записки вожатой» и была написана старшей вожатой одной из московских школ Зоей Баландиной при литературной обработке писательницы Софьи Черняк. Рецензируя эту книгу в журнале «Вожатый», А. Левшин в качестве главного ее достоинства указывает на тот же самый аспект учительской (вожатской) работы: «Хорошо показано в книге, какую важную роль в работе вожатого играет умение наблюдать детей и понимать их психологию. <…> Вдумчивое изучение особенностей каждого ребенка позволило старшей вожатой найти “ключик” ко многим из них, правильно использовать их склонности и энергию»163163
  Левшин А. «Секрет» педагогического мастерства (Заметки о книге «Записки вожатой») // Вожатый. 1949. № 3. С. 21 – 22.


[Закрыть]
.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации