Текст книги "Апейрогон. Мертвое море"

271

Высшая форма джихада – это победа над самим собой.

272

По громкоговорителю объявили приказ о переписи населения лагеря. Ноябрь: утренний мороз настолько суров, что трещали ветки деревьев.

Тысячи заключенных стекались на тюремную площадь. Кого-то выдернули из кроватей еще в пижамах. На других были надеты куртки, тюремные штаны, униформа, любые перчатки и шапки, смастеренные в бараках. Они выстроились в ровные ряды. Мужчины, женщины, дети. Им приказали бросить одеяла на снег. Кровь немедленно отхлынула от пальцев рук и ног. Энергия от каждой капли тепла тратилась на дрожь.

Комендант лагеря Антон Бергер прошелся вдоль длинных рядов в высоких черных сапогах и куртке с меховым воротником, сложив руки за спиной. Из-за пояса свисала красивая серебряная цепочка с часами на конце. Он щелчком открыл часы и снова закрыл. Прошло пять минут, восемь, десять.

Кто-то свалился в снег полностью одетый, его утащили; но вскоре – как и предсказывал Бергер – слетела шляпа. Чуть погодя сбросили куртку. Еще одну. И еще. Каждый заключенный, который наклонялся, чтобы подобрать выброшенную куртку или помочь другому заключенному, был убит. Одна женщина начала перебирать в руках пуговицы на пальто. Пожилой мужчина разделся до майки. Еще две минуты. Три. Четыре. Бергер снова посмотрел на часы. Заключенные стали падать по двое. Земля была устлана одеждой. Всего двадцать семь минут. Бергер махнул рукой: он продолжит эксперимент в следующий раз, когда погодные условия будут еще суровее. Заключенным приказали вернуться в бараки.

На земле лежали десятки трупов. Бергер приказал немедленно собрать и сжечь сброшенную одежду.

273

Назовите Ваше имя. Бассам Арамин. Место рождения. Хеврон. Возраст? Сорок два. С кем вы путешествуете? С женой и детьми. Куда направляетесь? Англия. Куда в Англии? Бредфорд. Никогда не слышал. Там университет. С какой целью? Ходить в университет. Вы мне дерзите? Нет. Кто вам выдал это разрешение? Я это уже объяснял другим сотрудникам. Я похож на других сотрудников? В отделении Иерусалима. С какой целью вы хотите ходить в университет? Учиться. Вы профессор? Нет. Сколько вам лет? Сорок два, я же говорил. И вы собираетесь учиться? Да. Где вы ходили в школу? В деревне в Саире. И где это? Возле Хеврона. Вы ее закончили? Мою учебу прервали. Что значит «прервали»? Нет, я не закончил школу. Почему вы улыбаетесь? Я всегда улыбаюсь, часто так делаю, люблю улыбаться. Бассам, вы хотите опоздать на еще один самолет? Нет. Тогда сотрите ухмылку с лица и скажите: где вы научились говорить на иврите? После школы. Надо же, после школы. Да. У меня ваше досье, я знаю, кто вы. Тогда зачем спрашиваете? Не умничайте, отвечайте на вопрос. После школы, я выучил его, затем работал на Автономию, сперва в спорте, потом в архивах, потом меня приняли на обучение в Бредфорд, у меня есть специальное разрешение, и я имею право поехать учиться. Отвечайте на вопрос: почему вы едите в университет сейчас? Мне предложили. Вы только посмотрите, вам действительно нравится улыбаться. Не особенно. Назовите еще раз ваше имя. Зачем? Я сказал, назовите ваше имя еще раз, вы меня не расслышали, вы вообще слушали? Бассам Арамин. Двадцать пять лет вас не было за партой, и тут неожиданно, Бас-сам А-ра-мин, вы стали стипендиатом? Я этого не говорил, я еду туда получать знания. На какой срок вы едете? На год. Разрешение на два года. Да. И что вы собираетесь изучать? Шоа. Что вы сказали? Холокост. Я вас услышал, вы изучаете Шоа, вы араб, мусульманин, террорист, отсидели семь лет в тюрьме, вы нас атаковали, вы кидали в нас гранаты, вы нас терроризировали и теперь изучаете Шоа и говорите, что стипендиат, это какая-то шутка, Бас-сам, вы что, думаете, что я тупой, так? Я совсем не думаю, что вы тупой. Вы что, пытаетесь мне сказать, что едете в Англию, чтобы всем рассказывать, что Шоа никогда не было? Нет. Что значит «нет»? Одному я научился в жизни: никто не хочет быть вычеркнутым из истории. Что за хрень вы мелете? Я не заинтересован в том, чтобы отвергать правду. Да что вы говорите? Я не верю в применение насилия по какой бы то ни было причине. И с каких это пор? С очень давних. Правда? Да. И сколько собраний с террористами вы собираетесь провести в Бредфорде, Бас-сам? Я не знаю, кто такой «террорист», можете пояснить? Это вы меня спрашиваете? Меня ждет жена, меня ждут дети, мы наверняка пропустим еще один самолет, должен сказать, что я сейчас немного напуган, да. Не улыбайтесь. Я не улыбаюсь, я не смеюсь, я ничего не делаю, я просто сижу здесь, отвечаю на вопросы, жду своего самолета. Назовите свое имя. Я вам его уже назвал больше десяти раз. Имя! Бассам Арамин. Это ваш ребенок плачет? Я не вижу сквозь стены. Почему она плачет, Бассам? Я не знаю, наверное, потому что она устала, мы уже давно ждем. Ваша жена не может заставить ее замолчать? Моя жена тоже устала, мы находимся здесь уже восьмой час, я не знаю, сколько самолетов мы пропустили. Сколько у вас детей, Бассам? Пятеро. Когда-то было шестеро.

274

На одной из библиотечных фотокарточек, которые он нашел в тюрьме, был изображен лагерь в Терезиенштадте. Молодой человек в смокинге и белой бабочке стоит перед музыкальным ансамблем, натирает канифолью смычок для скрипки, смотрит прямо в объектив, готовится играть.

275

Позже он повстречает англичан, которые при слове «Бредфорд» демонстративно закатывают глаза, он видел почти нескрываемое разочарование, что это не Оксфорд, не Кембридж, не Эдинбург, не Манчестер, но им с Сальвой город очень понравился, его пространство, открытость, зеленый парк, чистая ухоженная дорожка вдоль реки, ряды низеньких домиков из красного кирпича, дымоходы, магазинчики с яркими жестяными крышами, музыка в лифтах, Манор Роу, Мирор Пул, Норт Парейд, Тамблин Хилл, Роусон, неоновые вывески, кафешки, магазины, запах уксуса, палатка с фалафелем, красные двухэтажные автобусы, мужчины в котелках, женщины в парандже, пожарные машины, мусоровозы, перезвоны церковных колоколов, призыв муэдзина, почтальон, коп-индиец в дредах на Чипсайде, канатоходец рядом с Музеем мира, дорога домой по Пембертон-драйв, улица тихая, вдоль бордюра газон, ворота перекошены, плетистая желтая роза ползет вверх по стене, синяя дверь, белый колокольчик, серебристый почтовый ящик, вешалка для шляп, скрипящие ступеньки, пять спален, вид из их комнаты на небольшой садик, стрекот радиаторов, то, что можно отпускать детей на улицу после обеда, не опасаясь за их безопасность, наблюдать, как они бегают вдоль реки, отрывать мякиш и кормить уток – удивительно простые вещи, даже под грузным серым небом Альбиона – прогулки под дождем, да и сам дождь, косые улицы, лучи солнца, ночная морось, стук капель по крыше, бушующие штормы, нескончаемые шутки про зонтики, некоторые из них Сальва, которая лишь недавно познакомилась с языком, находит довольно смешными.

276

Сальва, когда дождь падает на землю, что поднимается наверх?

277

В библиотеке он читал Примо Леви. Адорно. Сьюзен Зонтаг. Эдварда Вади Саида. Он посмотрел «Список Шиндлера», искал другие фильмы, документальные картины, прочесал кучу нового отснятого материала. Раскопал фотографии лагерей. Нашел все, что мог, про Терезиенштадт. Еще он читал про последствия травмы и ее взаимосвязь с памятью; Адлер, Жане, Фрейд. Приобретение страха. Разрушение памяти в потоке времени. Задача языка.

Подчас ему казалось, что голова готова воспламениться. Он приходил ночью домой к Сальве, измученный, возбужденный, засыпал на диване с открытыми книгами на груди и задранными на журнальный столик ногами.

Он начал работу над магистерской диссертацией: «Холокост: использование истории и памяти и их злоупотребление». Он писал рукопись от руки. Думал на арабском, писал на английском. Он знал, что этими идеями никого не удивишь, но для него они были новы. Он чувствовал себя первооткрывателем на неисследованной территории. Очутился в открытом море. Чаще всего он терпел крушение, и его останки выбрасывало на берег, но иногда появлялась надежда, что скоро завиднеется суша. Он продолжал искать точку опоры, но суша исчезала перед глазами. Это вызывало неподдельный ужас. Во что бы то ни стало он не должен струсить. Он хотел говорить об использовании прошлого для оправдания настоящего. О спирали истории, о связи одного момента с последующим. О том месте, где прошлое переходит в будущее.

Он был самым взрослым слушателем в потоке. Исследования мира. Он сидел на предпоследнем ряду в аудитории, тихо как мышка. Редко говорил громче шепота. Редко вызывался отвечать, но, если решался, его голос звучал медленно, мягко, взвешенно. Он покидал занятие с опущенной головой. Курил в одиночестве, подальше от зданий. Прятал ковер для молитв от людских глаз.

И все равно кто-то узнал: он палестинец, активист, потерял дочь десяти лет от роду, изучает Холокост.

Он знал уборщиков, охранников, поварих по именам. Приветственно кивал им, когда проходил мимо. Они были открытыми и веселыми. Хотели знать, за какую футбольную команду он болеет. Спорт его не интересовал, но он начал носить бело-голубой шарф Бредфорда. Им нравилось, как он произносит название их города, нравился его сильный арабский акцент. Брр-ад-ф-форт. За хромоту его прозвали Кайзер Созе. Ему сказали, что он чем-то похож на Кевина Спейси, только арабского пошива. Он понятия не имел, о ком шла речь, поэтому взял в прокате фильм и посмотрел его с Сальвой. Они посмеялись над тем, что он был одним из «Обыкновенных подозреваемых». Жизнь палестинца. Маленькие иронии.

Его приглашали на вечеринки, на обеды, на симпозиумы. Он принимал приглашения: одно в Глазго, другое в Копенгагене, третье в Белфасте. Это было его проклятие: он терпеть не мог разочаровывать людей и не умел говорить нет.

На все вопросы, которые так или иначе находили к нему дорогу, где бы он ни был, у него был заготовлен один и тот же ответ. Невозможно провести параллель между теми, кто сидит в тюрьме, и теми, кто их туда посадил. Уничтожьте тюрьму. Оккупация основана на ошибочном представлении о безопасности. Она должна закончиться. Пока этого не произойдет, ничего сделать будет нельзя.

Его слушателей накрывала какая-то пелена. Он знал, что его ответ их разочарует. Они ищут что-то другое – одно государство, два государства, три государства, восемь. Они хотели, чтобы он разнес Ословские соглашения, говорил о праве вернуться на оккупированные территории, аргументировал конец сионизма, новые поселения, колониализм, империализм, худну [39]39
  Х у д н а (араб.) – термин, обозначающий временное перемирие.


[Закрыть], Организацию Объединенных Наций. Они хотели знать, что он думает о вооруженных восстаниях. О самих поселенцах. Они так много слышали, говорили они, и все же так мало знали. А это правда про атаки в магазинах, украденные земли, фанатиков? Он колебался. Для него ответы на все вопросы все равно сводились к оккупации. Она была общим врагом. Разрушала обе стороны. Он не ненавидел евреев, говорил он, не ненавидел Израиль. Больше всего он ненавидел быть оккупированным, это унижение, удушье, ежедневную деградацию, подчинение. Пока все это не закончится, нельзя будет получить конкретные результаты. Попробуйте в течение хотя бы одного дня походить через КПП. Постройте стену посередине школьного двора. Понаблюдайте, как ваши оливковые деревья выкорчевывает бульдозер. Чтобы ваша еда тухла в грузовике на КПП. Попробуйте оккупировать собственное воображение. Давайте. Попробуйте.

Слушатели кивали, но он не был уверен, что они поняли его до конца. Оккупация навсегда лишала тебя права выбора. Она забирала способность делать выбор. Избавьтесь от нее, и выбор снова вернется.

Но слушатели продолжали на него давить. Как ему кажется, может ли жестокость быть оправдана? Разве его взгляды не устарели? На какого рода уступки он готов пойти, чтобы получить право вернуться на оккупированные территории? Обмен какими территориями он готов совершить? Что случится с городом Ариэль? Что произойдет с бедуинами? Непризнанными деревнями? Почему он хочет изучать Холокост, а не Накбу?

Эти вопросы его утомляли. Тогда он менялся в лице, менялся и тон его голоса. Он наклонялся. Переходил на шепот. Эти вопросы важны, и он бы на них ответил, говорил он, но мне нужно время, мне нужно время, единственный шанс приблизиться к ним – это использовать свое горе, понимаете? Он больше не хотел бороться. Самый лучший джихад – иметь возможность говорить. И это то, чем он сейчас занимается. Язык – самое острое оружие. Очень сильное. Он хотел бы владеть таким оружием. Ему нужно быть осторожным. Меня зовут Бассам Арамин. Я отец Абир. Это – главное, все остальное – из этого.

Как часто он ощущал себя снова в тюрьме: когда увидел тот документальный фильм, где оголенные тела кидали в канавы, номера на запястьях, леденящий холод, лопающий ветки на воздухе. Как он вышел из тюрьмы, не совсем миротворцем – от самого слова «мир» тогда становилось тошно, – но человеком, который хотел противопоставить себя неведению, непониманию, что такое жестокость, включая его собственную. Затем судьба преподнесла ему иронию следующих лет: свадьбу, детей, квартиру в Анате, работу миротворцем. А потом резиновая пуля посвистела в воздухе, в обыкновенный январский день, из ниоткуда, и его дочь приземлилась лбом на мостовую.

Иногда он уходил с симпозиумов еще до конца обсуждений. Он хотел домой. В тишину. В покой. Его удивляло тогда, что, открыв дверь заднего хода, он видел, как Сальва дергает сорняки в саду, и ее шарф лежит рядом возле куста рододендронов.

278

Чувство общности. Мифология инстинктов.

279

Глубокими вечерами он гулял по улицам Бредфорда с книгой в руках. По глухим переулкам, узким аллеям, круговым перекресткам. Он начал носить с собой блокнот. Останавливался под сферами тусклого фонарного света и что-то царапал в нем, шел дальше и дальше, с плоской английской шляпой на голове. Он не любил центр города: подстегнутый алкоголем гомон царил в этом месте. Иногда он бесцельно бродил по парку кругами. Когда он приходил домой, иероглифы в блокноте было трудно расшифровать. Иногда страницы пропитывались туманом. Он отклеивал одну от другой и переписывал. Память. Травма. Ритм истории и притеснения. Смены поколений. Жизни, отравленные узостью взглядов. Что значит понимать историю другого.

Он сразу понял, что люди боятся врага, потому что в ужасе от того, что их собственные жизни могут раствориться в пустоте, что они могут потерять себя, если погрузятся в запутанный клубок познания друг друга.

Идеи были горячими, думал он, обжигающими. Спустя какое-то время он хотел прекратить писанину и только читать. На каж-дой перевернутой странице – что-то новое, какое-то открытие. Теперь ему нравилась такая перспектива: терять равновесие.

Он поселился в библиотеке. Самым последним покидал здание. Сидел в тишине. Мигали лампочки. Он собирал книги и раскидывал бумаги. Его рюкзак едва закрывался. Он развернулся в сторону дома. Тело казалось невесомым, хромота почти не чувствовалась. Он видел, что изменения коснулись и Сальвы. Она стала спокойнее, счастливее. Наняла учителя, молодую француженку, для уроков по английскому. Он слышал, как они занимались на кухне, хихикали над своим произношением. Um – ber – ella. Он брал детей и шел гулять в парк.

Бассам знал, что это не навсегда, что все временно и ему придется вернуться обратно, как только закончится стипендия. Однажды он обнаружил, что идет по улице ночью в длинном белом домашнем халате и сандалиях. Это не Аната, не Восточный Иерусалим, не Западный берег: это Англия. И она ему не принадлежит. Он знал, что в этом временном счастье, он обрел готовность вернуться назад.

Над столом в кабинете он повесил строчку из Руми, которую знал наизусть: «Вчера я был умным, хотел изменить мир. Сегодня я мудрый, и потому меняю себя».

280

Даже будучи начинающим режиссером в Голливуде, Стивен Спилберг знал, что история находится в постоянном ускорении и рано или поздно сталкивается с силой, любой силой, которая превращает ее в кривую; и вот эта кривая и есть тот самый рассказ, который нужно обязательно передать.

281

Разделив смерть на жизнь, мы получим круг.

282

Рами сидел в машине, когда он узнал. Ехал в Тель-Авив, чтобы подобрать свекровь в Бен-Гурионе. На дороге было мало машин. Почти полдень. Он слушал радио. The Beatles. Внезапно музыка прервалась. Мужской голос. Срочные новости. Полчаса назад. Улица Бен-Йехуда. Кафе. Количество жертв неизвестно. Полиция прибыла на место катастрофы.

Дальше все происходит одинаково: спазм в животе, пересохшее горло, темнота сгущается в глазах. Он быстро вычислил в голове, кто где находится: Нурит в университете, Смадар сидит дома с Игалем, Элик на службе, Гай на тренировке в бассейне. Все в безопасности, все хорошо. Дыши.

Водители впереди резко затормозили, как будто тоже услышали новости, загорелись красные лампочки. С другой стороны шоссе уже слышались сирены: полиция и кареты «скорой помощи» направлялись на место катастрофы.

Он снова посчитал. Четверг. Нурит – в университете, да. Смадар – сидит с братом, да. Сыновья в безопасности, да.

Все хорошо. Дыши. Просто дыши.

Впереди – беспорядочное скопление машин двигалось к выходу. Он посигналил фарами и выехал обратно на полосу, снова посигналил. Машина плыла. Казалось, она едет сама по себе, без его участия. Было что-то еще, он до конца не понимал, что это, зудящая заноза сомнения, еле уловимое рычание внизу живота. В Израиле всегда кто-то знал кого-то. Не было никого, кто бы не потерял близкого или знакомого в теракте.

У него разрядился телефон. Надо найти телефонную будку, подумал он, позвонить Нурит, это недолго. Снова посигналил и наполовину выехал на тротуар, наполовину остался на полосе.

За ним раздалась канонада автомобильных сигналов.

Рами потянулся к переключателю, проверил другие станции. Взрыв в Иерусалиме. Взрыв в Иерусалиме. Взрыв в Иерусалиме.

Дыши. Сохраняй спокойствие.

Он остановился на волне 95.0 FM. Этот голос женский. Они ожидали репортажа с места событий. Теперь сообщалось, что бомбы две. Действия полиции. Город находится в состоянии готовности на случай новых взрывов. На дороге хаос. Оставайтесь на нашей волне. Десятки раненых. Возможны жертвы.

Сигнал сзади. Он удивился, увидев столько пространства перед машиной. Отпустил ногу с педали, и она дернулась вперед, полностью съехав с трассы. Что это за съезд? Он не помнил. Они все выглядели одинаково. Он посмотрел вдаль, надеясь увидеть заправку или ларек с фастфудом. Что угодно, лишь бы там был телефон. Просто проверить. Чтобы рассказать, что у него все в порядке, не беспокойтесь, не паникуйте, он был по дороге в аэропорт, на три четверти пути. Стоял на обычном КПП. Привет, любимая, все хорошо.

Две бомбы подтвердились, снова сказало радио. Возможно, три. Количество жертв. Улица была битком набита людьми, пришедшими в магазин за подарками. Дети возвращались в школу. Зона полностью огорожена. Неподтвержденные отчеты об одной смерти, возможно, нескольких.

283

Дети возвращались в школу.

284
285

Три в ряд телефона висели со стороны станции Паз. Он остановился у обочины, заблокировал дверь, зарылся рукой глубоко в карман джинсов в поисках кошелька и телекарты. Две кабинки были заняты. Третья свободна. Из-под телефонного аппарата беспорядочно торчали визитки: стриптиз-клуб в Тель-Авиве, починка компьютеров, обслуживание газонокосилок, выгул собак. Он снял трубку. Нет сигнала. Второй раз, третий. Приходите развлекаться с нашими куколками. Ландшафт и озеленение в Ариэле. Починка мобильных телефонов ₪ 50. Вы у нас на поводке. Киска, киска, где ты пропадала?

Он яростно повесил трубку. Телефон выскочил из ячейки, повис на проводе. Он сошел с тротуара.

В средней кабинке была девочка, не старше Смадар. Она откинула назад волосы и засмеялась. Рами нервно шагал из стороны в сторону за ее спиной. Пожалуйста, положи трубку, хотел он сказать, мне нужно позвонить жене, мне просто надо проверить, не можешь быстрее?

Посетитель другой кабинки тоже был молод. Двадцать четыре – двадцать шесть лет, загорелая кожа, ветровка, солнечные очки задернуты на лоб. Почти прислонился головой к кабинке, рукой прикрыл трубку и шептал в кулак. Рами приостановился. Он говорил на арабском? Рами прошелся вдоль тротуара, наклонился, прислушался. Нет, говорили на еврейском, совершенно без акцента.

Резко подъехали еще две машины. В одной мужчина, в другой женщина. Женщина – высокого роста, худая, с кудрявыми волосами – первой оказалась у телефонов. Подняла болтающуюся в воздухе трубку.

– Он не работает, – проговорил Рами.

Ее голубые глаза отливали оттенком тревоги. Она положила трубку на место, вышла на тротуар, принялась ходить взад-вперед.

– Вы уже слышали?

– Да.

Женщина как будто убегала от преследователя: зрачки ее глаз как будто полностью исчезли. Тут подошел мужчина – низенький, поджарый, наэлектризованный – и прямиком направился к телефонной будке.

– Он сломан, – сказала женщина.

Низкий мужчина просунул телекарту в разъем.

– Ему капут, – сказал Рами.

Мужчина пожал плечами, все равно дернул крючок аппарата, опускал его то вверх, то вниз.

Одна из визиток вырвалась из железных тисков и улетела на землю. Ландшафт и озеленение Ариэля: позвоните, и мы сровняем вашу землю. Низкий мужчина пинком откинул визитку и снова приложился ухом к трубке.

– Мы уже пробовали, – сказала женщина, – тоже ждем, стоим в очереди.

Мужчина прошел мимо человека в спортивном костюме, потом уставился на девочку, которая хихикала и отбрасывала волосы.

Рами наклонился, мягко взял ее за оголенное плечо и сказал: Мы тебя ждем, дорогая, разве ты не видишь, что мы тебя ждем?