Текст книги "Лунь юй"

– Под Небесами нет пути уже давно, никто не в силах следовать за мной. При Ся гроб со своим умершим оставляли на восточной лестнице, при Чжоу же – на западной, а иньцы – меж двух столбов. А я происхожу от иньцев.

И через семь дней он скончался.

Конфуцию было семьдесят три года, он умер на шестнадцатом году правления князя Скорбной Памяти в Лу, в шестой луне, в день Цзичоу.

Князь Скорбной Памяти сказал о нем в надгробном слове:

– Безжалостные Небеса не пожелали старика оставить, чтобы изгнать меня, единственного, с трона и ввергнуть, сирого, в страдания. Увы! О, горе! О, несчастье! Конфуций, отче, не казни собой!

Цзыгун сказал:

– Разве он не сгинул в Лу? Учитель говорил: «Ошибиться в ритуале – значит помрачиться умом; ошибиться в имени – значит совершить проступок. Утрата воли означает помрачнение, ее утрата и ведет к проступку».

При жизни не суметь использовать, а после смерти оплакивать – это прегрешение против ритуала; назвать себя «единственным» – это прегрешение против имени.

Конфуция похоронили над рекою Сы, к северу от городских стен Лу. Все его ученики три года соблюдали траур. Когда трехлетний траур по Учителю закончился и они, прощаясь, стали расходиться, то расплакались, вновь повергнутые в безутешное горе, а некоторые опять остались. Но лишь Цзыгун жил на могиле в хижине шесть лет. А вдоль могильного холма расположилось больше сотни домов учеников Конфуция и уроженцев Лу, которые здесь поселились с семьями и были названы «Деревнею Конфуция». В Лу по преемству поколений в соответствии со сменой сезонов совершались жертвоприношения на могиле Конфуция, а ученые вблизи нее обучались ритуалам, устраивали волостные пиршества и большие состязания в стрельбе из лука. Могильный холм Конфуция занимает один цин[188]188
  Цин – мера земельной площади, составляющая 100 му (один му – 0,07 га).


[Закрыть]. Благодаря тому что ученики толпились у покоев, где он жил, а потомки сохраняли в храме Конфуция его одежду, шапку, лютню, книги и повозку, все эти вещи не пропали вплоть до Ханей[189]189
  Династия Хань правила в Китае в III в. до н. э. – III в. н. э.


[Закрыть], в течение уже более двухсот лет. Когда же августейший повелитель Возвышенный[190]190
  Время правления ханьского императора Возвышенного (Гаоцзу) – 206-194 гг. до н. э.


[Закрыть] проезжал по Лу, то принес на могиле Конфуция в жертву быка. Князья, вельможи и сановники бывают там, сперва обычно посетят, а уж потом приступают к правлению.

От Конфуция родился Ли, по второму имени Боюй; Боюй дожил до пятидесяти лет и умер раньше, чем Конфуций. От Боюя же родился Цзи, по второму имени Цзысы, дожил до шестидесяти двух лет. Он притеснялся в Сун; Цзысы создал «Незыблемую середину»[191]191
  См. коммент. 57 к «Изречениям».


[Закрыть]. А от Цзысы родился Бай, по второму имени Цзышан, и дожил до сорока семи лет. У Цзышана же родился Цю, по второму имени Цзьцзя, дожил до сорока пяти лет. А от Цзыцзя родился Цзи, по второму имени Цзыцзин, дожил до сорока шести лет. А от Цзыцзина был рожден Чуань, по второму имени Цзыгао, дожил до пятидесяти одного года. От Цзыгао был рожден Цзышэнь, дожил до пятидесяти семи, был в Вэй министром. От Цзышэня же родился Фу, дожил до пятидесяти семи лет, был советником князя Шэ из Чэнь. У Фу был младший брат Цзысян, дожил до пятидесяти семи лет, был советником августейшего владыки Милосердного[192]192
  Император Милосердный (Сяо Хуэй) правил в 194-187 гг. до н. э.


[Закрыть] и стал правителем Чанша; был ростом девять чи, шесть цуней. От Цзысяна же родился У, от У – Яньнянь с Аньго. Аньго был советником при ныне царствующем августейшем повелителе[193]193
  Имеется в виду император Воинственный – Уди (140-86 гг. до н. э.).


[Закрыть], достиг поста правителя Линьхуая, скончался рано. От Аньго родился Ан, от Ана же – Хуань.

Я, придворный летописец, так скажу: есть в Песнях строки:

 
К горам высоким рвемся мы,
Стремимся к светлому пути.
Хоть и не можем добрести,
Но увлекает нас порыв души.
 

Я читал книги Конфуция, и захотелось мне узнать, каким он был человеком. Поехав в Лу, увидел храм Конфуция, его жилье, повозку, платье и предметы ритуала; ученые в положенное время обучались ритуалу в его доме. Я задержался там в раздумье, не в силах уйти. Царей, как и людей достойных, в Поднебесной было много, они при жизни процветали, а умерли – и канули. Имя же Конфуция, простолюдина, уж более чем десять поколений на устах. Ученые его считают своим родоначальником. Все, кто в Срединном государстве, начиная с Сына Неба и князей, толкуют о шести искусствах, обращаются за истиной к Учителю. Могу назвать его самым великим из людей, достигших высшей мудрости.

Живое слово…

А.Н. Толстой. Изложение учения Конфуция. Великая наука

И.И. Семененко
Живое слово…

Как я смогу себя увидеть в поколениях потомков?

Живое слово индивидуально. Его творец находит в нем магию самовыражения, даже если говорит не о себе. Но слово в такой же степени субъективно, как и объективно. По вечной библейской истине, его отличает бытийственность, т. е. та общая вселенская суть, которая выходит за рамки времени и пространства, объединяя в одно целое страны и эпохи. Как говорил Лаоцзы, легендарный наставник Конфуция, ставший наряду с ним, Сократом и Буддой одним из первоучителей человечества: «Не потому ли это, что у мудреца нет личного? Но именно поэтому он может свое личное осуществить». Таким субъективно-объективным было и слово Конфуция. И потому оно стало общим достоянием человечества. И эта общность тоже индивидуальна – как живой отклик представителей других эпох, наций и культур на живое слово Конфуция. Вполне естественно, что первыми к Учителю обратились его последователи-соотечественники, среди которых выдающееся место занимает родоначальник китайской историографии Сыма Цянь. Он оставил самую раннюю и, по мнению многих, наиболее полную и достоверную биографию Конфуция, вошедшую отдельной главой в знаменитый труд «Исторические записки» (II-I вв. до н. э.). Сыма Цянь был к тому же великим мастером древнекитайской прозы, что придает его произведению особую привлекательность. И хотя в нем встречаются фрагменты, напоминающие легенду или анекдот, а отбор фактов подчинен определенной идейно-нравственной позиции самого историка, но благодаря его явно рационалистическому подходу, склонности к дотошному отысканию необходимых исторических свидетельств, глава «Старинный род Конфуция» уже многие века служит бесценным источником сведений об Учителе, питающим вдохновение исследователей и почитателей Конфуция во всем мире.

В этой связи примечателен диалог разных культур. Схождение в нем национально-индивидуального и всемирно-общего особенно выразительно. В смысле первозданной духовной общности человечества он не прерывался, по сути, никогда. Но в своем внешнем выражении диалог западной культуры с Конфуцием начался по-настоящему только со второй половины XVII в. и в эпоху Просвещения. Одним из главных дирижеров этой первоначальной переклички выступил идейный вождь западного Просвещения Вольтер.

Он, как и многие другие просветители, был большим поклонником Конфуция, хотя такое отношение разделяли далеко не все. Более того, некоторые ученые мужи из «противоположного лагеря» обоснованно усматривали в этом преклонении, с одной стороны, идеализацию всего китайского, а с другой – высвечивание именно тех граней китайской мудрости, которые соответствовали собственным взглядам просветителей. И все же их отклик прозвучал живым словом, коснувшись глубин конфуциевой мысли. Этих «властителей дум» затронула бытийственность его учения, укорененная в общемировой духовности. Но она же породила – и тоже среди выдающихся западных умов – критиков и ниспровергателей Конфуция. В данном случае они проявляли такой же, как и его поклонники, субъективизм, только с обратным знаком, отвергая то, что не соответствовало их взглядам. Гегель, например, уничижающе оценивал изречения китайского мудреца. Но это не говорит плохо ни о Гегеле, ни о первоучителе. Бесконечность смысла, заключенная в слове Конфуция, воплощает в то же время индивидуальность его самого, его времени и народа. Очевидна и индивидуальность гегелевской философии. А яркие индивидуальности порой не сразу (и не всегда) находят общий язык, особенно когда столь различны времена и обстоятельства. «Великое изделие не скоро создается», – учил тот же Лаоцзы.

Одним из представителей западной культуры, для кого Конфуций оказался чрезвычайно близок, был Л.Н. Толстой. За всю историю России среди ее крупнейших писателей и мыслителей трудно кому-либо сравниться с ним по интересу и вниманию, которое в течение последних десятилетий своей жизни он неизменно проявлял к Конфуцию и Лаоцзы, к древнекитайской мысли, вообще к восточной мудрости. В его подходе тоже можно усмотреть определенную субъективность, заметить разного рода искажения и неточности. Но главное, он сумел почувствовать и попытался выразить своеобразный примат духовного в учении Конфуция. Его диалог с первоучителем, живой и проникновенно личный, состоялся.

Для восприятия и глубокого понимания Конфуция важны не только его афоризмы и история создания его учения. Он предстает по-новому в дальнейшем историческом развитии этого учения, ставшего через несколько веков после его смерти сердцевиной китайской государственности и традиции. Так, его личность составила органическую и весомую часть национального характера китайцев, их общей индивидуальности. Изучая конфуцианство как главную доктрину и психологию китайской империи, которая была реальностью еще в нашем столетии, можно лучше понять не только нацию в целом, но и ее первоучителя. Это не означает, конечно, полного тождества между ним и позднейшей традицией. Более того, в ряде аспектов они даже весьма далеки друг от друга. Но есть и общее, позволявшее китайцам позднейших времен видеть в Конфуции своего наставника.

О конфуцианстве писалось на Западе и в России немало. Самобытны и глубоки труды выдающихся русских китаеведов XIX в. Н.Я. Бичурина и В.П. Васильева, личностей незаурядных, в значительной мере определивших облик российского китаеведения того времени и его дальнейшее развитие. Никита Яковлевич Бичурин (1777-1853), возможно, более известный как монах о. Иакинф, многие годы возглавлял Российскую духовную миссию в Пекине (первоначальный «питомник» наших китаеведческих кадров), оставил уникальные сочинения по Китаю и другим азиатским странам. К мнению о. Иакинфа прислушивались крупнейшие западные синологи, его творчество высоко ценил А.С. Пушкин, с которым его связывали дружеские отношения. Василий Павлович Васильев (1818-1900) в качестве профессора Петербургского университета и декана его восточного факультета продолжил развитие российского китаеведения уже на университетском уровне. Его научная деятельность, воспитанная им плеяда выдающихся русских востоковедов и китаистов, как и труды о. Иакинфа, составили гордость нашей науки о Китае. То, что ими создано, тоже несет печать их личностей и времени. Не со всем в их наследии можно сейчас бесспорно согласиться. Давно отмечались, например, скептицизм В.П. Васильева, его излишняя критичность в подходе к источникам. Но это не умаляет непреходящей ценности их трудов. Внешняя «научная» объективность ничего не стоит, если слово ее мертво. О. Иакинф и В.П. Васильев сказали свое творческое слово о конфуцианстве, живой нитью связавшее столь далекие эпохи и столь разные культуры.

Такое слово о Конфуции и конфуцианстве уже редко встречается в наш век, хотя мировое китаеведение не оставляет эту тему и выпускает все новые исследования и переводы. К настоящему времени в понимании Конфуция сложился определенный стереотип, который уточняется в деталях, но в целом остается неизменным, переходя из одной работы в другую. Его учение сводят, как правило, к рационалистической философии либо искусству жизни, гуманистической этике, психологии и политике; в нем подчеркиваются индивидуализм, «позитивный дух», отсутствие мистики. Исключения из этого стандарта выглядят особенно примечательно.

Одно из таких исключений – книга о Конфуции американского философа Герберта Фингаретта, опубликованная в 1972 г. И хотя в ней не все бесспорно, в целом она углубляет наше понимание китайского мудреца. Фингаретт относит себя к известному новейшему течению западной мысли – философии лингвистического анализа, но в Конфуции находит то откровение и глубину, которые в полной мере не обнаруживает в современных философских изысканиях. В наше рационалистическое время китайский первоучитель по-новому, вполне самобытно напоминает ему о значении религиозного духовно-нравственного начала в бытии людей, о присущей этому началу магии слова и поведения, о важности для человека, развивающего свое личное, «внутреннее», не быть в отрыве от целого, всеобщего.

Для понимания Конфуция важны также философские прозрения некоторых выдающихся мыслителей XIX-XX вв., например К. Ясперса, относившего первоучителя к эпохе, названной им «осевой», и находившего в нем глубины религиозности: «Общение людей, которое привело все созданное на земле в соприкосновение друг с другом и принуждает к его все более интенсивному сообщению, открыло нам помимо Библии две другие важные сферы религии: Упанишады и буддизм в Индии, учения Конфуция и Лаоцзы в Китае. Мыслящему человеку с открытой душой не может остаться недоступной исходящая оттуда глубина истины, где бы она ни звучала. Душа стремится расшириться, достигая безграничного»[194]194
  Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 474.


[Закрыть]. Многому в понимании Конфуция может помочь русская религиозная философия. Так, А.Ф. Лосев еще в 20-е годы в работе «Философия имени» дает глубокую диалектическую разработку магии слова (предваряя «открытия» Г. Фингаретта, исходящего из совершенно других философских позиций) в таком, например, высказывании: «Когда я зову своего собеседника, называя его имя, и он идет ко мне, это – тоже магия»[195]195
  Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990. С. 130.


[Закрыть].. Цельность мышления, на которую ориентируется русское религиозное миропонимание, является одним из важнейших подходов к постижению того, чему учили великие мудрецы древности, и среди них – Конфуций.

Л.Н. Толстой
Великая наука[196]196
  Этот набросок был извлечен из черновых бумаг А.Н. Толстого и потому несет налет поспешности. Ключевым в размышлениях великого писателя стало предостережение для читателя не поддаваться первому впечатлению «скучности» учения китайцев, а терпеливо ознакомиться с ним и проникнуться его духом.


[Закрыть]. Изложение учения Конфуция

Сущность китайского учения такая: истинное (великое) учение научает людей высшему добру – обновлению людей и пребыванию в этом состоянии.

Чтобы обладать высшим благом, нужно (1) чтобы было благоустройство во всем народе. Для того чтобы было благоустройство во всем народе, нужно (2) чтобы было благоустройство в семье. Для того чтобы было благоустройство в семье, нужно (3) чтобы было благоустройство в самом себе. Для того чтобы было благоустройство в самом себе, нужно (4) чтобы сердце было чисто, исправлено. (Ибо где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше.) Для того чтобы сердце было чисто, исправлено, нужны (5) правдивость, сознательность мысли. Для того чтобы была сознательность мысли, нужна (6) высшая степень знания. Для того чтобы была высшая степень знания, нужно (7) изучение самого себя (как объясняет один комментатор).

Все вещи имеют корень и его последствия; все дела имеют конец и начало. Знать, что самое важное, что должно быть первым и что последним, есть то, чему учит истинное учение. Усовершенствование человека есть начало всего. Если корень в пренебрежении, то не может быть хорошо то, что должно вырасти из него.

Когда ясно определена цель, к которой должно стремиться, можно, откинув другие ничтожные цели, достигнуть спокойствия и постоянства. Достигнув спокойствия и постоянства, можно ясно обдумать предмет. Ясно обдумав предмет, можно достигнуть цели.

Учение середины

Небо дало человеку свойственную ему природу. Следовать своей природе есть истинный путь человека. (Я есмь жизнь, путь и истина.) Указание этого пути и дает учение.

Путь следования своей природе таков, что всякое отступление лишает жизни, и потому мудрый человек старается узнать путь прежде, чем он видит вещи, и боится сбиться с пути прежде, чем слышит о них, потому что нет ничего важнее того, как то, что невидимо, и то, что незаметно. В то время как человек находится вне влияния удовольствия, досады, горя, радости, он находится в состоянии равновесия и в этом состоянии может познать самого себя (свою природу и свой путь). Когда же чувства эти возбуждены в нем после того, как он познал самого себя, то чувства эти проявляются в должных пределах и наступает состояние согласия. Внутреннее равновесие есть тот корень, из которого вытекают все добрые человеческие деяния; согласие же есть всемирный закон всех человеческих деяний. Только бы состояния равновесия и согласия существовали в людях, и счастливый порядок тогда царствовал бы в мире, и все существа процветали бы. И потому мудрый человек внимателен к себе тогда, когда он один, и всегда держится равновесия и согласия. И хотя его не знает мир и не уважает, он не жалеет о том. То, что он делает, совершает тайно, но достигнет самых далеких пределов.

Поступки его просты в отношениях с людьми, но в последствиях своих они неизмеримы. Знать же, как достигнуть этого совершенства, человек может всегда. Вытесывающий топорище имеет всегда образец перед собой. То же и с совершенствованием: образец совершенства человек находит всегда в себе и себя же творит по этому образцу. Если человек на основании своей природы понимает, что не должно делать другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали, то он близок к истине. Добродетельный человек исправляет себя и ничего не требует от других, так что для него не может быть ничего неприятного. Он не ропщет на людей и не осуждает Небо.

И потому добродетельный человек спокоен и тих, сообразуясь с предписаниями Неба, тогда как низкий человек, ходя ложными путями, всегда тревожен, ожидая счастливых случайностей. Человек, чтобы быть добродетельным, должен поступать так же, как поступает стрелок из лука: если он промахивается, то ищет причину неудачи не в цели, а в себе. Человек совершенствующийся подобен путнику, который должен всегда сначала пройти близкое расстояние и всход на гору должен начинать снизу.

Небо действует сознательно. Человек должен стремиться к достижению сознательности. Тот, кто обладает сознательностью, тот без усилия знает, что справедливо, и, понимая все без усилия мысли, легко вступает на путь истины. Тот, кто достиг сознательности, избирает то, что хорошо, и твердо держится того, что избрал. Для достижения же сознательности нужно изучение того, что добро, внимательное исследование этого, размышление о нем, ясное различение его и серьезное исполнение его. Пусть человек делает это, и, если он был глуп, он станет умен, и, если он был слаб, он сделается силен.

Если у человека есть разум, вытекающий из сознательности, это должно приписать природе; если же у него есть сознательность, происшедшая от разума, то это должно быть приписано учению. Будь сознательность – и будет разум. Будь разум – и будет сознательность.

Только тот, кто достиг высшей сознательности, может дать полное развитие своей природе. А коль скоро он сможет дать полное развитие своей природе, он сможет дать полное развитие и природе других людей, природе животных, природе всего существующего. Когда он достиг этого, он делается посланником Неба. Близок к этому тот, кто развивает в себе ростки добра. Посредством их он может достигнуть высшей сознательности. Сознательность в нем становится явной; становясь явной, становится блестящей; становясь блестящей, влияет на других. Так что только тот, кто обладает высшей сознательностью, может обновлять людей. Тот, кто обладает такой сознательностью, не только восполняет себя, но и других людей. Себя он восполняет добродетелью, других он восполняет знанием. Добродетель и знание суть свойства природы человека. И таким образом совершается соединение внешнего и внутреннего. От этого сознательности естественна бесконечность. Сообщаясь другим, она не прекращается. Она делается явной; делаясь явной и не прекращаясь, достигает самых дальних пределов; достигая же дальних пределов, она становится бесконечной, истинно существующей. Так что и тот, кто обладает ею, становится бесконечным и истинно существующим.

Будучи такова по своей природе, сознательность без выказывания себя становится явной, без движения производит перемены и без усилия достигает своих целей.

Путь Неба и земли может быть выражен в одном изречении: «В них нет двойственности, и потому они производят вещи непостижимым образом».

Пускай невежественный человек судит о вещах, не зная их; пускай гордый человек приписывает себе власть решать вопросы своим суждением: пускай человек, живущий в современности, возвращается к тому, что исповедовалось в прошедшие века, – все, поступающие так, теряют жизнь. Добродетельный же человек, не упуская никаких мелочей и самых незаметнейших проявлений своей природы, старается довести ее во всех направлениях до высшего совершенства. Он дорожит своими старыми знаниями и постоянно приобретает новые. Тогда как низкий человек, все более и более уходя в погибель, старается приобрести как можно больше известности, добродетельный человек предпочитает скрывать свою добродетель по мере того, как она становится все более и более известной.

Забота добродетельного человека одна: рассматривать свое сердце, чтобы там не было ничего дурного.

То, в чем никто не может сравниться с добродетельным человеком, – есть то, чего другие люди не могут видеть. Действия Неба не имеют ни света, ни звука, ни запаха. Таковы же действия добродетельного человека.