Текст книги "Первые радости"

20

В субботу, часу в двенадцатом ночи, у прокурора судебной палаты играли в карты, в домашнем кругу, за двумя стелами. Между робберами мужчины выходили на террасу покурить и размяться. Террасу обвивала неподвижная листва дикого винограда, подзолоченная светом электрической лампочки, в котором метались совиноголовки. Исступлённый трепет их крылышек, вспыхивавших и потухавших, подчёркивал безмолвное спокойствие ночи.

Прокурор прохаживался под навесом винограда, останавливаясь на поворотах и с любопытством наблюдая за бабочками. С ним рядом ходил и так же останавливался постоянный гость дома, младший из его подчинённых, кандидат на судебную должность Анатолий Михайлович Ознобишин. У него было чуть-чуть кенгуровое сложение – коротковатые руки с маленькими, не мужскими кистями, высокие ноги, утолщённое книзу, немного отстававшее при ходьбе туловище. Добродушный и предупредительный по манере, он нравился не только прокурору, но особенно его супруге и вообще всей дамской половине дома – тётушкам и молодой племяннице, относившейся к нему мечтательно. Сослуживцы находили его вкрадчивым и были уверены, что некоторая тихость не помешает ему обойти по службе даже очень прытких.

– Странная вещь, – сказал прокурор, – на меня это мелькание ночных совок производит всегда успокаивающее впечатление. Даже больше, чем преферанс.

– Преферанс возбуждает, – заметил один из гостей.

– Того, кто садится без четырех на птичке, – усмехнулся прокурор. – А я играю без риска, поэтому отдыхаю.

– Посмотрим, посмотрим, что покажет следующая пулька, – ответил гость, уходя в комнаты.

– Действительно, ваше превосходительство, – сказал Ознобишин, оставшись наедине с начальником, – оторваться от этих бабочек так же трудно, как от костра.

– Искры гаснут на лету, – задумчиво вымолвил прокурор.

– Очень похоже на искры, совершенно верно. И настраивает созерцательно.

– Задумываешься над суетою бытия, – вздохнул прокурор. – Что слышно нового?

– Ничего особенного. В городе все ещё разговоры о прокламациях.

– Ах, о мальчуганах? Ну, как дознание?

– Не могу точно сказать. Вы ведь знаете, ваше превосходительство, господин товарищ прокурора меня не жалует. Я дважды просил, чтобы он разрешил сопровождать его на допросы. Обещает, но…

– Гм-м. Что же, вы хотите, чтобы я ему предложил?

– Если вас не затруднит… Для меня было бы поучительно, и, может быть, я принёс бы пользу. Дело обещает быть чрезвычайно интересным. Вдруг, например, у нас в камере заговорили, что в деле замешан Цветухин.

– Актёр?

– Совершенно верно.

– Скандал! Что же он – в ложи, что ли, подметывал прокламации?

– Он будто бы по другому делу – по делу о типографии.

– Это одно и то же, я убеждён.

– Нет, ваше превосходительство, сообщества все ещё не установлено… Не удаётся будто бы соединить. Два разных дела.

– Ах, голубчик, кому не удаётся? Подполковнику не удаётся? Подполковник что угодно соединит. Он, как повар: берет уксус и масло, получается соус провансаль.

Анатолий Михайлович засмеялся, и смех его, сдержанно убывая, длился до тех пор, пока на губах его превосходительства держалась улыбка. Потом он произнёс чрезвычайно доверительно:

– Называют ещё Пастухова.

– Пастухова?

– Да, будто бы Пастухов тоже.

Они постояли молча. По лицам их скользили маленькие тени совок, точно отражая быструю смену мыслей. Из комнат вырвался смех.

– Как же вы говорите – ничего нового? – недовольно упрекнул прокурор, прислушиваясь к смеху.

– Ничего мне достоверно известного, ваше превосходительство. Скажешь, а потом не подтвердится. Получится – Ознобишин наболтал. Ведь до сего дня мне ещё не дано ознакомиться с протоколами дознания.

– Да, да, скажу, чтобы завтра же мне доложили.

Прокурор укоризненно покачал головой и покосился через открытую дверь в комнаты, где все ещё смеялись.

– И чтобы вас допустили к ознакомлению с делом. Нужно накоплять опыт. Я вас понимаю. Знакомьтесь и потом держите меня в курсе. С тех пор, дорогой мой, как мне прописали очки, чтение дел стало для меня гораздо труднее. Надену очки – клонит ко сну, представьте себе. Сниму – ничего не вижу.

– Зрение, ваше превосходительство, – проникновенно сказал Ознобишин.

– Да, – подтвердил прокурор. – Он ведь модернист?

– Пастухов? – догадался Ознобишин. – Ну конечно, модернист.

– В газетах его хвалят. А отец у него был бестолковый. Все, знаете ли, проектировал. Долгов наделал… Если сын в него, можно думать – сбился. И потом вполне естественно ожидать от литератора… Вы как, читаете модернистов?

– Пробовал, ваше превосходительство. Все как-то у них… на скользких намёках. Иногда даже неприлично.

– Да, они позволяют себе… Однако у некоторых получается увлекательно и, знаете, красочно. Я как-то, ещё до очков, прочитал роман… не могу вспомнить автора. Из новых. Но название запомнил: «Девственность», знаете ли. Очень смело. И легко, с интересом читается. Там, видите ли, одна девушка…

В это время на террасу вышла развеселившаяся племянница прокурора с приглашением к ужину, и прокурор направился в комнаты, расспрашивая, над чем же все так весело смеялись.

Сидя, как обычно, рядом с дамами, любезно, слегка неуклюже передавая им своими маленькими ручками блюда и обмениваясь ни к чему не обязывающими уместными словами, Ознобишин испытывал приятно волнующее чувство. Он надеялся, что после удачного разговора на террасе его отношения с товарищем прокурора, наблюдавшим за политическими делами, примут ту короткую доступность, которую все не удавалось установить. Товарищу прокурора не нравилось молодое рвение кандидата. Частенько осаживая Ознобишина, он поучал, что для успешного прохождения службы впереди любознательности должна идти выдержка, и дальше подборки маловажных материалов ничем его не занимал. Теперь, когда камере прокурора палаты предстояло принять к производству нашумевшее в городе дело, Ознобишин рассчитывал достичь по возможности больше и знакомством с процедурой дознания, и помощью в составлении обвинительного акта. Участие в этом деле рисовалось ему началом весьма значительного, даже, может быть, решающего движения в карьере, и он жалел, что не нашёл случая поговорить с прокурором раньше, и радовался, что наконец поговорил. Как большинство молодых людей, он был тревожим неудовлетворённым желанием что-то видоизменять, совершенствовать и думал, что все удивятся, когда обнаружат, как много он открыл такого, чего прежде никто не примечал. Он нисколько не хотел поколебать машину судопроизводства, наоборот – ему представлялось, что, когда его подпустят к ней ближе, она заиграет своими хитрыми деталями так, что даже старые чиновники ахнут и возбоготворят её ещё больше. Главное, о чём он мечтал, – это увидеть живых обвиняемых, и болезненно досадовал, что товарищ прокурора не хотел замечать его интереса к дознанию.

Допросы производились уже второй месяц. Через руки жандармского подполковника Полотенцева прошло немало людей, и следствие обрастало подробностями, как днище корабля ракушками.

Был вызван в жандармское полицейское управление и Меркурий Авдеевич Мешков.

Он явился расчёсанный, степенно приодетый, как к заутрене. Вопросы, заданные ему первоначально и касавшиеся установления его личности, были нетрудными. Он отвечал готовно, и вся слаженность и удобство формы усыпили его страх, тем более что Полотенцев все время будто извинялся за невольно причинённое утруждение.

Это был человек с выбритой до сияния продолговатой головой и с математической шишкой на затылке, с коротенькими ярко-жёлтыми ресничками, словно дублировавшими тонкую золотую оправу очков. Он отращивал длинные белые ногти и при письме упирался в бумагу мизинцем с особенно длинным и особенно белым ногтем. За работой он надевал китель без аксельбантов, и вид его был дорожным, как будто подполковник ехал в мягком купе и нечего было церемониться, – путь дальний, сидеть уютно, собеседники славные, вот-вот он раскроет чемодан и проговорит: «А ну-ка, заглянем, что нам упаковала в путь-дорогу наша дражайшая жёнушка».

Таким располагающе-добродушным тоном Полотенцев предупредил Мешкова, что за ложные показания свидетели несут уголовную ответственность, если будут изобличены в умышленном сокрытии или же в клевете.

– Понимаю, понимаю, – сказал Мешков, действительно сразу доняв, что удобные вопросы кончились.

Полотенцев спросил, что известно Мешкову о его квартиранте Рагозине, после того как Рагозин скрылся.

– Как же мне может быть о нем что-нибудь известно, если он скрылся? – заволновался Мешков.

– А это я буду вас спрашивать, а вы мне – отвечать, – назидательно поправил Полотенцев.

И он неутомимо спрашивая – казалось Мешкову – об одном и том же на разные лады: кто ходил к Рагозину, кого Мешков видал у Рагозина, кого навещал Рагозин, и потом – кто ходил к жене Рагозина, где бывала жена Рагозина, кого встречал Мешков у Рагозиной?

Меркурий Авдеевич напрягал страшно утомлявшие его усилия памяти, чтобы вместо «не знаю» сказать какое-нибудь другое слово, которое остановило бы неотвязное повторение совершенно бессмысленного вопроса, и у него нарастало пугающее и тоскливое ощущение виновности в том, что он не употребил свою жизнь на такое необычайно важное дело, как наблюдение за квартирантами Рагозиными, а занимался бог знает чем, и вот теперь, из-за этой непростительной ошибки, поверг в несчастье подполковника Полотенцева и вместе с ним обречён мучиться и биться над безответными вопросами. Стоило Меркурию Авдеевичу сказать о Рагозине что-нибудь положительное, например, что тот аккуратно вносил деньги за квартиру, как сейчас же Полотенцев начинал допытываться, не замечал ли он, что Рагозин широко тратил деньга, сколько вообще Рагозин проживал, не было ли у Рагозина скрытых наклонностей к излишествам, иди, наоборот, – может быть, Рагозин был жаден к деньгам и копил?

Получалось, что Мешков упрямствует, запирается, скрывает одному ему известные тайны и, конечно, должен будет сам на себя пенять, если подполковник Полотенцев откажет ему в расположении и доверии.

– Так ли я вас должен понимать, что вы не желаете помочь следствию по делу о государственном преступнике, которому вы отдавали внаймы отдельный флигель с надворной службой, где была устроена тайная типография? – спросил Полотенцев, упирая ноготь мизинца в чистый лист бумаги, чтобы записать ответ Мешкова.

– Дозвольте, ваше высокоблагородие, – взметнулся Меркурий Авдеевич, протягивая руку к подполковнику, словно умоляя его подождать записывать, и вытирая другой рукой запотевший лоб. – С радостью готов помочь законному следствию, но как быть, если это не в моих силах?

– Ну что вы говорите – не в ваших силах! – с ласковым укором воскликнул Полотенцев и отодвинул от себя бумагу. – Ну расскажите, что вы знаете о других ваших квартирантах.

– О каких других? У меня только ещё этот самый актёр.

– Да, да, да, вот об этом самом актёре! – обрадовался Полотенцев. – Как его, этого актёра?

– Мефодий… – проговорил Меркурий Авдеевич с чувством приятнейшего облегчения, что мысли его высвобождались из тупика, в который их загнал допрос о Рагозине. – Извините, пожалуйста, у меня вылетело из головы, как этого Мефодия по фамилии…

– Потом припомните, – успокаивающе сказал Полотенцев. – Расскажите, что вам известно про общение этого актёра с Рагозиным?

– Я хотел сказать…

– Что вы хотели сказать про общение Рагозина с актёром, фамилию которого вы запамятовали?

– Не про Рагозина, – безнадёжно-тихо ответил Мешков, – не про Рагозина…

– Да, да, да, – спохватился Полотенцев, вскидывая очки на сияющее темя и растирая кулаком зажмуренные глаза, – я, знаете, с этим Рагозиным заговорился. Дни и ночи напролёт – Рагозин, Рагозин! Не про Рагозина, а про общение его… с кем вы хотите сказать?

– То есть про Мефодия… – осмелился Мешков.

– Да, да, да, именно. С кем, значит, он?

– У него старинный приятель по семинарии, тоже актёр, Цветухин.

– Цветухин, – утвердительно повторил Полотенцев и живо взялся за бумагу. – Любовник и герой Цветухин. Ай-ай-ай!

– Вы записывать? – спросил Меркурий Авдеевич.

– Нет, нет, продолжайте, пожалуйста. Записывать – потом записывать успеем. Только слегка – карандашиком. Вы говорите, значит, – Цветухин, который бывал у своего приятеля Мефодия, где и встречался с Рагозиным, – так я понимаю?

– Нет, – стараясь придать ответу решимость, возразил Мешков. – Я не могу говорить, чего не знаю. К Мефодию заходил актёр Цветухин. Один раз, на пасху, я видел у него также Пастухова. Сына покойного Владимира Александровича.

– Так, так, так. Значит, у Мефодия собирались… собирались… На кого вы показываете?

– Я не совсем так говорю, ваше высокоблагородие. Квартирант мой пригласил меня на пасху, как бы для поздравления с праздником. И при этом я встретил у него Цветухина с Пастуховым.

– Цветухин, Пастухов, – повторил подполковник, обводя записанные фамилии овальчиками. – И ещё кто был при вашей встрече с квартирантом?

– Не то чтобы был при встрече, а подходил к флигерю, заглядывал во двор один галах, ночлежник.

– Вашего ночлежного дома?

– Да, угол снимает в ночлежке, семейный человек, пьяница.

– Фамилию его, конечно, вы запамятовали, – утвердительно сказал Полотенцев.

– По фамилии Рубакин, или… извините, как-то наоборот: Буракин.

– Ничего, ничего, у вас хватит времени припомнить. Значит, собирались ваши квартиранты… – не спеша продолжал подполковник, рисуя овальчики и вписывая в них вопросительные знаки.

– Парабукин! – быстро сказал Мешков, подпрыгивая на стуле и вдруг освобожденно переходя к рассказу.

В самом деле, почему Меркурий Авдеевич должен был бы уклониться от передачи о подробностях досадившего ему разговора с людьми распущенных нравов, какими-то лицедеями и бумагомараками? Ведь он сообщит только то, что было в действительности, ни слова не прибавив, не убавив. Правда, ничего утешительного нельзя сказать ни о Мефодии, ни о приятеле его Цвету-хине. Люди, бросившие духовную семинарию ради подмостков и увеселений, – солидно ли это? А кто такой Пастухов? Что он там такое сочиняет для театров? Богопротивник, высмеивающий своих друзей за приверженность их к пасхальным стихирам. Неплательщик долгов отца своего и – по всему судя – укрыватель полученного наследства. А что скажешь доброго о пропойце и прощелыге Парабукине? С горечью и состраданием смотрит на всех них Меркурий Авдеевич. Бог им судья!

– Да, – сочувственно и даже с болью отозвался на это печальное описание Полотенцев. – Подумаешь, прикинешь, в какую вы беду себя вовлекли, Меркурий Авдеевич, расселив на своём владении подозрительных лиц. Но вот вы говорите – бог им судья. Бог-то бог, да и сам не будь плох. Мы ведь призваны судить на земле. На небеси осудят без нас. А вы себе даже вопроса не задали: для какой цели подозрительные, как вы говорите, люди собираются у вас во владении и привлекают к общению низкие элементы вроде Парабукина?

– Я не говорю подозрительные, а, так сказать, в отношении нравственности… – осторожно уточнил Мешков. – Люди как бы безнравственные.

– На вашем языке религиозного человека – безнравственные, а на нашем юридическом языке – неблагонадёжные. Ведь что получается? Трое ваших квартирантов – один поднадзорный, Рагозин, другой бродяга. Парабукин…

– Да какой же он мой квартирант? – взмолился Мешков.

– Да ведь он проживает не в моей ночлежке, а в вашей!

Подполковник ударил ладонями о стол и внезапно поднялся, шумно отодвигая ногами громоздкое кресло.

– Нет, нет, уважаемый господин Мешков, вы что-то такое…

Он прошёлся по кабинету, с видимой решительностью призывая нервы к порядку. Потом приблизился к Мешкову, напряжённо поглядел на него, снял очки и опять потёр глаза кулаком, точно отгоняя изнуряющий сон.

– Должен вам сознаться: самым огорчительным бывает, когда неожиданно видишь, что ошибся в свидетеле. Когда свидетель по делу в действительности оказывается соучастником в деле, да-с!

Он отвернулся.

– Ваше высокоблагородие, – с тихой покорностью произнёс Мешков. – Дозвольте попросить водички.

– Ах, водички! – откликнулся Полотенцев. – Сейчас распоряжусь! – и, весело звеня шпорами, вышел за дверь.

Отвалившись на спинку стула, Мешков обеими руками закрыл лицо. Он старался плотно прижать каблуки к полу, но они отрывались и слабой дробью постукивали о половицы.

Вдруг дверь распахнулась. Чёрный ротмистр, внезапно появившись в комнате, как будто ввёл за собой холод ночи и угрожающие тени жандармов, которые качались на потолке и по стенам рагозинского флигеля, когда Меркурий Авдеевич стоял у косяка, как нищий.

– Подполковник вышел? – спросил ротмистр.

– Так точно, – громко ответил Мешков, встрепенувшись.

– А-а-а! – протянул обрадованно ротмистр. – Старый знакомый!

Он сделал два шага, будто намереваясь пожать Мешкову руку, но – едва тот вскочил – остановился на полдороге и сказал разочарованно:

– По тому делу? Да, батенька, угодили вы в кашу. Теперь пойдёт!

– Ваше благородие… – начал Мешков.

– Да нет, что уж, что уж! – отмахнулся ротмистр. – Как вам наш подполковник? А? Светлая голова. Но, знаете, у него – шутки в сторону, шутить не любит. Категорически не любит, нет.

Он повернулся по-военному и так же неожиданно исчез, как вошёл.

Опять Меркурий Авдеевич остался наедине и опять присел, ощущая знобкую дрожь в ногах и почти засыпая от приторной немощи всего тела.

Подполковник не торопился вернуться. Придя, он с мрачной энергией разложил на столе принесённые дела в синих папках, взрезал ногтем новую стопу бумаги, пододвинул чернильницу.

– Я просил дозволения – водички, – произнёс Мешков.

– Вам разве не давали? Я распорядился, – ответил Полотенцев, берясь за перо. – Итак, приступим к протоколу. Начнём с ваших ценных показаний о Рагозине…

Никогда Мешков не мог понять, откуда нашлись у него силы держаться на стуле и говорить о предмете, который ускользал от внимания, как вода – из дырявого чана, тогда как Полотенцев размеренно наполнял этот чан снова и снова. Много ли прошло времени с того раннего часа, когда Мешков отправился из дому в жандармское управление, он не знал. Ему казалось, что лампа в зеленом папочном абажуре зажжена давным-давно и белый ноготь мизинца, бесчувственно двигавшийся по бумаге, пожелтел от старости. Перед глазами его возникал стакан чаю с ленивым язычком пара, налитый поутру Валерией Ивановной. Он слышал её уговаривание – выпить хоть глоточек, гнал от себя этот бред и тотчас с вожделением вызывал его в памяти. Слова потеряли для него разумный смысл, и когда кончился допрос, он что-то все ещё лепетал.

Качаясь, он доплёлся по коридорам до стеклянного тамбура передней и взялся за поручень двери, но в этот момент услышал зычный окрик:

– Обвиняемый Мешков!

Жандармский унтер догонял его, рысцой бежа по коридору.

– Мешков?

– Я Мешков, но я не обвиняемый, а свидетель, – пробормотал Меркурий Авдеевич.

– Подполковник приказал вернуться.

Меркурий Авдеевич пошёл назад, держась поближе к стенам. Полотенцев встал из-за стола ему навстречу.

– Извините, я задержал вас на минутку, – сказал он с выражением озабоченности и совершенно искреннего раскаяния. – У меня возник некоторый второстепенный вопрос. Ведь ваша дочь, насколько я знаю, состоит в большой дружбе с молодым человеком по имени Кирилл Извеков. Не ошибаюсь? Нет? Так я хотел узнать – молодой человек этот не бывал у вас в доме, нет?

С пристально-трезвой отчётливостью Меркурий Авдеевич увидел, как мелькнула в сумраке белая полосочка воротника над короткой квадратной спиной тужурки – мелькнула и быстро скрылась за калиткой. И сразу, вместе с этой полосочкой воротника, рабью пробежали перед взором памяти голубые полосы Лизиного домашнего платья. И потом – коричневая, просвечивающая огоньком занавеска в окне рагозинского флигеля и он сам – Меркурий Авдеевич, с верхней галереи пытливо рассматривающий свой тихий двор.

Он неподвижно глядел на подполковника.

Полотенцев молчал. Вдруг он спохватился и заговорил участливо:

– Я вижу, вы страшно устали, и уж, пожалуйста, извините мою настойчивость. Да и вопрос мой прекрасно можно отложить до следующего раза. Я только хотел вам сказать, что ведь молодой этот друг вашей дочки тоже обвиняется в государственном преступлении. Так что уж к следующему разу непременно прошу вас припомнить – бывал ли он в вашем доме? Чтобы уж окончательно разъяснить и насчёт него, и насчёт вашей дочки. А теперь – будьте здоровы. Эка, ведь вы как измучились! Извините меня, извините: долг службы!..

По улице Меркурий Авдеевич передвигал ноги, как только что приведённый в сознание пьяный. Ничего не осталось от его приодетости. Пиджак странно обвис, брюки пузырились на коленках. Под скомканными, чужими усами он непрерывно ощущал сухие, потрескавшиеся губы. Он долго не понимал, что за туман колышется перед его взором. Только пройдя несколько кварталов, он различил облачко мошкары, преследовавшее его неотступно и покрывавшееся бронзовым отливом, когда он проходил мимо уличного фонаря. Он стал отмахиваться от него, но оно, крутясь, неслось впереди, как насмешливое марево.

Внезапно Меркурий Авдеевич остановился. Впервые за весь день утешительная мысль отпечатлелась в его уме:

– Пусть будет умышленное сокрытие, пусть! Но Лизавету я не выдам. Лизавету я спасу…

Он разгладил бороду, надел аккуратнее котелок, и к нему вернулась обычная походка, чуть-чуть с подпрыгиванием на носках.