Текст книги "Первые радости"

24

Мысль искать влиятельной поддержки в хлопотах о сыне не оставляла Веру Никандровну никогда. Но едва эта мысль зародилась – в утро после ареста Кирилла, – как Вера Никандровна увидела, что жила в совершённом одиночестве: некуда было идти, некого просить, Кирилл заполнял собою все сознание, и пока он был с ней, она не подозревала, что в целом городе, в целом мире у неё нет человека, к которому она могла бы обратиться в нужде. Ей показалось, что её бросили в воду и отвернулись от неё. Она ухватилась за мелькнувшую надежду найти помощь у Цветухина или Пастухова. И странно, надумав и разжигая эту надежду, Вера Никандровна была почти уверена, что от призрачного плана не останется следа, как только будет сделана попытка его осуществить; ожидание улетучится, и его нечем будет заменить. Боязнь потерять надежду стала сильнее самой надежды.

– Как ты думаешь, он отзовётся? – раздумчиво спрашивала Вера Никандровна Лизу, держа её под руку, когда они шли к Цветухину.

– Мне кажется, он чуткий, – отвечала Лиза.

– Я тоже почему-то думаю, – говорила Вера Никандровна неуверенно.

Решительность, с какой она вышла из дому, увлекая за собой Лизу, все больше исчезала, чем ближе они подходили к цели.

Цветухин жил недалеко от Липок, в гостинице, одноэтажные беленькие корпуса которой непринуждённо размещались на дворе с газонами и асфальтовыми дорожками. Рядом высилось возвершенное причудливыми колпаками крыши здание музыкального училища, откуда нёсся беззлобный спор инструментов, шутливо подзадоривавших военный оркестр Липок. В отличие от больших гостиниц, здесь селились люди, склонные к оседлости, и жилось тут отдохновенно-приятно.

В то время как Извекова и Лиза проходили по двору гостиницы аллейкой тонкоствольных деревцов, они услышали выхоленный голос:

– Не меня ли вы разыскиваете?

Лиза остановилась. Через открытое окно глядел на неё сияющий Цветухин. На нем была подкрахмаленная рубашка с откладным воротником того покроя, какой модниками Липок назывался «Робеспьер», и в белизне воротника он казался смуглее обычного. В поднятой и отодвинутой руке он держал раскрытую книгу, приветливо помахивая ею.

– Угадал, правда? Ну, пожалуйста, заходите, я вас встречу.

Приход их доставил Цветухину искреннее удовольствие. Его речи, улыбки, любезности были располагающе мягки. Он решил непременно попотчевать гостей мороженым и, хотя они наперебой отказывались, послал коридорного в Липки, дав ему фарфоровую супную миску и написав на бумажке, какие сорта надо взять.

– Но ведь мы к вам по делу, по важному делу, – говорила, волнуясь, Вера Никандровна.

– И совсем ненадолго, – вторила Лиза, – на несколько минут.

– Пожалуйста, не оправдывайтесь и не извиняйтесь, – отвечал Цветухин, – я, видите, чем занимался? Стихами! И просто погиб бы от скуки, если бы вы не пришли. Вы спасли меня, честное слово!

– Но я боюсь, наше дело покажется вам слишком… что вы заскучаете ещё больше, – продолжала Извекова нетерпеливо и в то же время робко.

– Что вы! – восклицал Егор Павлович с растроганным изумлением, будто по самой природе своей готов был делать для ближних всё, что они пожелают. – Да я уже догадываюсь: вы, наверно, что-нибудь узнали о вашем сыне, да? Ну, как с ним обстоит, как?

– Право, – сказала Вера Никандровна очень тихо, и глаза её засветились, – вы прямо заглянули в мои мысли. О чем же я могу ещё думать? К несчастью, до сего дня нет никакого движения в деле. И я даже не знаю, есть ли какое дело! То есть я убеждена, что нет!

– Конечно, конечно! – горячо согласился Цветухин.

– И вы понимаете, в каком положении Кирилл? За что его держат? Неужели, если у мальчика нашли какие-то бумажки, которые попали к нему бог знает как, неужели его надо держать без конца в таких условиях?

– А он, что же, – спросил Цветухин, – неужели содержится в тюрьме? Я хочу сказать – без перемен?

– Ну, в этом ведь все дело! Тянут, тянут со следствием, точно это бог знает что за преступление!

– Черт знает! – сказал Цветухин, глядя на Лизу с выражением потрясённого сочувствия.

– Действительно, – чуть слышно проговорила Лиза и несмело дёрнула плечами.

– И вы знаете, – продолжала Извекова, – равнодушие чиновников может прямо свести с ума. Шестая неделя, как я подала прошение прокурору, и до сих пор один ответ: приходите в понедельник.

– О чем прошение? – старался вникнуть Цветухин.

– Я хочу взять Кирилла на поруки.

– А, да, конечно! – одобрил Егор Павлович и добавил: – У чиновников, увы, мало что переменилось с гоголевских времён. Помните? Хлестаков спрашивает Растаковского: «А как давно вы подавали просьбу?» А тот в ответ: «Да если сказать правду, не так и давно, – в 1801 году; да вот уж тридцать лет нет никакой резолюции».

Цветухин произнёс это по-актерски, на два голоса, и улыбнулся от удовольствия, что хорошо получилось. Лиза тоже улыбнулась и опустила глаза, чтобы не видеть его лица и не рассмеяться. Однако Вера Никандровна молчала, и, уловив её грустную укоризну, Егор Павлович сказал торопливо:

– Я думаю, его должны выпустить на поруки.

– Я уверена, выпустят, – вскинулась Извекова, – но только в том случае, если моей просьбе будет оказана влиятельная поддержка. Вот мы с Лизой и пришли просить вас не отказать нам, пожалуйста.

– С огромным… то есть счёл бы долгом… Но, признаюсь, каким образом мог бы я… не представляю себе, помочь?

– Достаточно вашего имени, если вы обратитесь к прокурору.

– Моё имя! – негромко вздохнул Цветухин, с состраданием к себе и будто с давнишней усталостью.

– Что вы! – изумилась Извекова. – Ваше имя!

– Ваше имя! – повторила за ней Лиза, вся подаваясь вперёд и тотчас останавливая себя.

– Да поверьте мне, мои дорогие, – польщенно возразил Цветухин, – это чистейший предрассудок, что актёрское имя обладает какой-то магией. Пока мы на сцене – ну, согласен, нам открыта дорога почти к любому сердцу. Но попробуй мы назавтра прийти к человеку, который вчера в театре плакал, глядя на нас, и попроси мы его о чём-нибудь, – боже мой! – какой мы произведём перепуг! В искусстве нами любуются. В быту нас лучше остеречься. Мы народ сомнительный, неустойчивый, истеричный. У нас всегда какие-нибудь неприятности, раздоры, тяжбы, скандалы.

– Вы наговариваете на себя, – с оскорблённым чувством сказала Лиза, – это все неверно, неверно…

– Милый друг! Вы думаете о нас лучше, чем мы заслуживаем. Это – свойство юности. Но вообразите, я являюсь к прокурору, и ему докладывают: пришёл актёр! Актёр? – спросит он и вот этак потянет бровкой. – Что от меня надо актёру?

– Пришёл не просто актёр, пришёл Цветухин! – благоговейно произнесла Лиза.

– О, – сказал Егор Павлович скромно, – вы мало знаете актёров, но я вижу, ещё меньше знакомы с прокурорами.

– Важно, чтобы поняли, что об участи мальчика известно общественному мнению, – сказала Вера Никандровна, прижимая дёргающиеся пальцы к груди, – и если бы вы всё-таки не отказались…

– Позвольте, – воскликнул Цветухин, – общественное мнение! Но что же может быть лучше Пастухова?! Пастухов – вот это действительно общественное мнение! Надо просить Пастухова!

– Я тоже думала о нем. О вас и о нем.

– Ах, что там – обо мне! Вы представляете, как это будет, если Александр Пастухов обратится к властям: известный в Петербурге человек, о котором пишут газеты! Это не актёр, это совсем другое!

– Но я боюсь, согласится ли он?

– Конечно, согласится! Он по призванию своему… ну, как сказать?.. – общественный деятель и просто будет рад случаю проявить себя. Я убеждён. И как замечательно! – я его как раз жду, он обещал прийти, и мы сразу же…

Вдруг, задумавшись, Егор Павлович остановил глаза на Лизе.

– Только как это лучше сделать? Пастухов не сказал, когда придёт. Если вы отправитесь к нему, то можете разминуться. Знаете, – вдруг обрадовался он, – сделаем так: вы, Вера Никандровна, пойдёте к Пастухову, а Лиза останется здесь на случай, если вы с ним разойдётесь. Так или иначе, он от вас не уйдёт.

Лизу напугал странно постаревший взгляд Веры Никандровны, и она не решилась возражать. Условились, что если Извекова застанет Пастухова дома (он жил неподалёку), то она не возвратится. Цветухин проводил её заботливо и с лаской.

Принесли мороженое, немного погодя – блюдца с ложечками, и пока Цветухин домовито и увлечённо хлопотал, звеня посудой, убирая со стола всё, что мешало, Лиза смотрела в окно.

По-прежнему земля источала удушающий зной, и по тонким, словно замершим в мольбе пыльным веточкам молодых деревцов видно было, как томится изнурённая природа и ждёт, ждёт движения, перемены. Ленивые праздничные голоса нескладно выбегали из окон – оборвавшийся смех, стук кухонного ножа, детский крик. Жара как будто обкусывала и поглощала звуки, не давая им слиться в шум.

– Все готово, пожалуйте, – сказал Цветухин.

– Мы вас очень обременяли просьбой? – неожиданно спросила Лиза.

Она повернулась спиной к окну, и ей был хорошо виден Цветухин в сверкающей своей рубашке, перетянутый широким, в ладонь, поясом с узорчатой металлической пряжкой и карманчиком для часов. Перед ней словно блеснул брелок с надписью: «Жми, Витюша, жми!», и она улыбнулась.

– Вы смеётесь? – сказал Цветухин встревоженно. – Я показался вам неискренним, да?

– Получилось, что вы не отказали нам… а можете ничего не делать. Правда?

– Вы ошибаетесь, уверяю вас! Пастухов будет гораздо полезнее в таком деле. Это – его поприще.

– Не сердитесь, – сказала Лиза, шагнув к нему, – можно вас ещё попросить?

– Ну разумеется, Лиза.

– Обещайте мне сделать так, чтобы Пастухов помог Кириллу. Он вас обидел тогда, в театре. Он вёл себя ужасно, ужасно. Но он совсем не такой, совсем!..

Цветухин взял её за руку, подвёл к столу и, усадив, сам сел рядом.

– Вы очень страдаете за него? – спросил он, немного нагнувшись и заглянув ей в глаза.

Она размазывала на блюдце подтаявшее мороженое. Очень ярко она увидела на миг белую ластиковую рубашку с медными пуговками по вороту, ученический, туго стянутый ремень и пряжку, в которой играл зайчик. Потом ей опять вспомнилось: «Жми, Витюша, жми!», и она посмотрела на пояс с карманчиком.

– Он ваш жених? – спросил Егор Павлович.

– Кто? – быстро отозвалась она. – Я его никогда так не называла.

Внезапно покраснев, она слегка отодвинулась от Цветухина.

– У меня совсем другой жених, – проговорила она с короткой усмешкой.

– Не может быть! Кто такой? Секрет?

– Один спортсмен.

– Спортсмен? Цирковой борец? Гимнаст? Наездник? Вы шутите!

– Почему же?

– Но это ни на что не похоже! Как его фамилия?

– Шубников.

– Шубников… – повторил Егор Павлович. – Шубников… Позвольте. Мануфактурщик?

– Да.

– Боже мой!

Он вскочил, отошёл к окну, вернулся, постоял тихо около Лизы, всматриваясь в её наклонённую голову, и спросил:

– Сватовство? Да?

Она молчала. Он опять сел рядом, теребя шевелюру и будто отвечая своим мыслям частым, обрывистым откашливанием.

– Послушайте, Лиза. Я, кажется, начинаю понимать. Довольно обыкновенная судьба девушки. Любовь к одному, замужество с другим, да? Не надо этого делать. Нельзя этого делать. Нельзя идти против себя. Это потом скажется, всю жизнь будет сказываться. Лучше сейчас взять на себя что-нибудь тяжёлое, опасное, перенести какое-нибудь потрясение, но чтобы потом не ломать себя всегда, не каяться постоянно, когда уже все будет непоправимо. Вас принуждают, да?

– Не знаю, – сказала она. – Это называется как-то по-другому.

– Это называется: вам хотят добра, – верно? Почтеннейший Меркул Авдеевич заботится о счастье своего чада. Ведь так? О, – с горечью засмеялся Цветухин, – о, как я хорошо вижу вашего батюшку в роли устроителя счастья своей ненаглядной дочки! Несчастья, великого несчастья! – вскрикнул он, обеими руками схватывая руку Лизы. – Опомнитесь, милая! Этого не должно быть.

– Этого не будет, – сказала Лиза, высвобождая руку, – если вы поможете Кириллу. Помогите ему, помогите!

Она закрыла лицо, облокотившись на стол.

– Я даю слово, – ответил Цветухин приподнято и задушевно, – даю вам слово, что вместе с Пастуховым сделаю всё, что в наших силах. Но и вы дайте мне слово, что не будете безрассудно коверкать свою жизнь.

Она поправила волосы и распрямилась.

– Вы говорите, нельзя идти против себя. Значит, идти против отца?

– А чем помог бы вам Кирилл? – вдруг трезво сказал Цветухин.

Он снова поднялся, молча походил по комнате, заглянул в раскрытую книгу, перелистал несколько страниц, пожал плечами.

– Кирилл ещё мальчик, школьник. Вы заметили, как он ревновал вас ко мне? – засмеялся Цветухин.

Лиза опустила голову.

– Хотите, я вам скажу, кто такой Шубников? Этот избалованный купеческий дофин, этот сластёна…

– Нет, нет! – сказала Лиза. – Я не знаю его и не хочу знать.

Он перевернул ещё страничку.

– Вы любите стихи?

Она не ответила.

Он прочитал сочным, шелковистым голосом, откинувшись к окну:

Строй находить в нестройном вихре чувства,

Чтобы по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельный пожар…

– Хорошо? – спросил он и неслышным шагом подошёл к Лизе.

– Я боюсь стихов, – сказала она.

– Почему?

– Я их не понимаю и… люблю.

Он пристально изучал её лицо.

– Знаете что, – сказал он, будто удовлетворившись своим исследованием и придя к нужному решению. – Возьмите меня в союзники против вашего отца.

Она точно не решалась поднять голову.

– Если вы откажетесь выйти замуж за Шубникова, вам надо будет уйти из дому. Я хочу вас поддержать. Я вас устрою.

Она встала и, не глядя на него, проговорила:

– Это будет не только против отца, но и против меня самой.

– Спасибо, спасибо! – воскликнул он с весёлой беспечностью и с тем шумным уверенным смехом, которым владеют хорошие актёры.

Он поболтал ложечкой в расплывшейся на блюдце жидкости и вздохнул неутешно:

– Бедное мороженое, бедное мороженое!

– Я пойду, – сказала Лиза.

– Подождите, может быть, ещё придёт Вера Никандровна. Куда вам спешить, Лиза?

– Нет, я пойду. Благодарю вас за ваше обещание. Прощайте.

Она подала ему руку и, торопясь, высвободила, почти вырвала её.

В третий раз она уходила, убегала от Цветухина. Зной опалил её на дворе. Горячий, неподвижный, томительно предчувствующий перемену, он удушал её беспощадно.

25

Мебель была давно реставрирована, книжный шкаф и диван стояли зашитые в тесовые решётки, надо было бы отправлять кабинет в Петербург, а Пастухов все ещё не мог сдвинуться с места. Он должен был окончить новую пьесу. Московский театр, при поддержке телеграфа, то ласково, то отчаянно и даже грозно увещевал не затягивать работу, и он сам тревожился, что дело близится к осени. Но два-три персонажа его пьесы не догадывались, как выйти из игры, навязанной им автором, и он скучно примеривал к ним обличья своих знакомых, чтобы распутать неподатливый узел.

Он понимал, что слишком зажился в этом городе сарпинки, отставных генералов и мучных королей. Но он знал также, что, когда вывезет отцовский кабинет, больше незачем будет приезжать сюда, под кров своего детства.

За столом, ещё тонко отдававшим свежей полировкой, перед распахнутым оконцем, над которым дышала обвисшая кисейная занавеска, он перебирал в памяти ароматы, навестившие его из соседнего сада, пока он сиживал тут, чиркая бумагу и листая книги. Он вспомнил приторную сладость белой акации – старого дерева, каждую весну мучившего своим дурманом целый квартал. Землисто-медовое дыхание пионов, целыми охапками кочевавших с прохладных клумб к нему на стол и подоконник. Уксусно-коричный запах маттиолы, по вечерам напоминавший открытые двери колониальных лавок. Нежно-девичье благоухание резеды, похожее на отдалённое дуновенье едва начатого покоса. Все это уже прошло, и теперь, с закатом солнца, в окно врывался тяжеловесный наркоз табака, дразнивший обоняние с беззастенчивостью спирта. Да, перед тем как уступить первым вечерним холодкам, август терзал землю своим плодоносящим томленьем, и все живое торопилось набрать в эту пору неиссяканья сладостные запасы на будущее.

Подёргивая ноздрями, Пастухов втягивал в себя жаркий ток сада и думал о том, что непременно уедет, как только войдёт в силу пора цветов без запаха – георгин и астр; о том, не взять ли некоторые наивные черты Цветухина для одного персонажа в пьесу; о том, что хотя Бальзак, в сущности, плохо писал, но, как никто другой, понимал природу искусства, которая заключается в качестве воздействия произведения художника, а не в качестве выделки самого произведения; о том, что воображение, конечно, – бог, но, как всякое божество, оно есть, в сущности, произвол, хотя и покоящийся на основе реального опыта; что существует родной брат воображения, представляющий более высокий дар ума, – это предвидение, которым обладают только аналитические характеры. Воображение видит по кругу, ему доступно все без отбора, и потому оно не может предсказать ничего; предвидение идёт по прямой, от причины к следствию, и для него будущее есть только результат настоящего. Возможно, думал дальше Пастухов, разглядывая мысленным взором толпящихся разношёрстных людей из жизни, из недописанной пьесы, из раскрытой на столе книги, возможно, что среди современников, лишённых воображения, есть пророки, которым уже сейчас ясно будущее человека, народов, всей земли. Можно себе представить, путём воображения, любые формы будущего, но выбрать какую-нибудь одну, как неизбежную, доступно только предвидению. Однако пусть воображение беспомощнее предвидения. Оно слаще его. Фантазия слышит все ароматы мира, логика – только сильнейший.

Пастухов мечтал, сочинял пьесу и перелистывал Бальзака. Все вместе было наслаждением. Так когда-то он представлял себе свои зрелые годы – в этой плавности плотских ощущений и в свободном столкновении мыслей. Может быть, город, с которым он скоро расстанется, когда-нибудь из города мучников станет городом университетов, и, уже академиком, Пастухов ещё раз приедет сюда – вспомнить любовный язык акаций, резеды и вечерних табаков, и опять завихрятся мысли, как сейчас: о надеждах юности, о московских студенческих походах по ночным чайным, о первом сердцебиении за театральными кулисами, об утолённом тщеславии после вызовов публики, сразу обо всём – кроме смерти. Нет, нет, о смерти Пастухов никогда не будет думать. Разве существует смерть в искусстве?

Пастухов крепко потёр горячее лицо ладонями, точно смывая с себя непрошеную заботу, и стал записывать в красную книжечку отчёркнутые места из Бальзака, перекликавшиеся с его убеждениями. «Задача искусства не в том, чтобы копировать природу, но – чтобы её выражать. Ты не жалкий копиист, но поэт!.. Иначе скульптор исполнил бы свою работу, сняв гипсовую форму с женщины». «Излишнее знание, так же как и невежество, приводит к отрицанию».

Вдруг он задумался над излишним знанием. Надо ли действительно знать, как делается искусство? Знал ли это Бальзак? Не в том ли секрет его победы, что он вселял душу в две тысячи своих персонажей, не отдавая себе отчёта, по каким законам он их создаёт? Не напрасно ли биться в поисках законов искусства? Они не существуют. Они воплощены в действии. Если искусство действенно, оно закономерно. Если оно мертво для восприятия, какой закон сможет его оживить?

Этот увлёкший Пастухова разговор с самим собой был странным образом прерван: тень какой-то головы скользнула на оконной занавеске. По двору прошёл, наверно, очень рослый человек, – окна лежали высоко. Насторожившись, Пастухов расслышал звон шпор и потом – колокольчик в передней, как будто неприязненно вскрикнувший. Он пошёл открыть.

С крыльца воззрился на него черномазый жандарм, пропахнувший пережжённым сургучом, словно таявшим от жары. На всех сгибах тела его, вытянутого вверх, просились наружу огромные мослы. Он откозырял, справляясь о проживающих в доме, и вручил повестку, выковырнув её крючковатым пальцем из-под обшлага.

Жандармское полицейское управление вызывало дворянина Александра Владимировича Пастухова на сегодня в качестве свидетеля. Он помигал на мрачного посла и спросил в деликатном тоне позволительного сомнения:

– Не ошибка ли это, голубчик?

Нет, никакой ошибки не было.

– Однако по какому же делу?

А это, оказывается, не дано было знать.

– Да тут просто явная ошибка, голубчик: сегодня – праздник, день неприсутственный.

– Никак нет, – браво ответствовал гонец, – кто вас вызывает – присутствуют.

– Что же, ты меня… поведёшь посреди улицы? – спросил Пастухов, прикрывая усмешкой крайнюю растерянность.

– Никак нет. Извольте расписаться и явиться сами по себе.

Александр Владимирович расписался и, оставшись один, осторожно, как на запретное место, присел на старый горбатый ларец тут же, в передней. Брезгливость искривила его лицо. Все ещё пахло сургучом. Он вскочил, пошёл к умывальнику, откашлялся и плюнул, обернулся к двери, не запертой за жандармом, плюнул на неё:

– Тьфу тебе, палёный черт!

Он надел синий пиджачок, посмотрелся в зеркало и сменил синий на светло-гороховый: это был цвет более тонкий и независимый. Он набил портсигар папиросами, но бросил его в стол и достал нераспечатанную жестяную коробку заграничных сигарет, всю в гербах, медалях и вензелечках. Он взял тросточку, дошёл до двери, но опять плюнул и вернулся. Перед зеркалом он опрокинул несколько раз пузырёк с духами, прижимая горлышко к отвёрнутым лацканам пиджака. Потом он увидел свою книжечку, прочитал последнюю запись – «излишнее знание, так же как и невежество, приводит к отрицанию», – сказал вслух:

– Хорошо вам, господа Бальзаки! – и смахнул книжечку в ящик стола.

Оторвав четвертушку бумаги, он написал размашисто: «Егор, милый, если я, черт побери совсем, пропаду, то знай, что меня вызвали…» Рука его приостановилась, затем с нажимом дописала: «в охранку». Он оставил записку посреди стола, махнул рукой на свою рукопись, глядевшую на него из папки разрозненными загнутыми уголками, в кляксах и рисуночках, и вышел, почувствовав, как защипало в горле.

По улице он двигался гордо и с грациозной осанкой, вскидывая игриво тросточку. Никто не подумал бы, что он ничего не видел вокруг и только воевал с неотвязной мыслью: пропаду! Александр Пастухов пропадает ни за понюх табаку! Может, и не исчезнет с лица земли, но ведь какие-нибудь узники Шильона или Бастилии тоже обретались не на других планетах. Земля стала их проклятием. Они были прикованы к ней. Но кто узнал об их участи? А разве наши Мёртвые дома хуже берегли свои тайны, чем Шильон? Александр Пастухов твёрдо помнит, в каком живёт царстве-государстве. Александр Пастухов пропадёт. Вот он взмахивает легонько тросточкой, а сердце ему в ответ: пропадёшь. Вот он перепрыгивает через канаву, с тротуара на мостовую, а в голове: прыгай не прыгай, всё равно пропадёшь. Фу ты, господи, да ведь это же сущая ерунда! – бормочет он возмущённо, а в эту секунду сам себе возражает: да ведь в том-то и весь ужас, что пропадёшь из-за сущей ерунды!

Это была изнурительная схватка с неподвижным, превосходящим по силе противником, и, замученный ею, он достиг дома, куда его вызывали. Он остановился перед дверями, как перед крещенской прорубью, – это сравнение мигом мелькнуло в уме, и он подумал, что кинулся бы с удовольствием на крещенье в прорубь: там хоть мужики удержат на кушаках, а здесь ведь и соломинки никто не бросит.

Он толкнул дверь с такой недовольной решимостью, будто поразился, что её перед ним не распахнул швейцар в медалях. Его сразу провели по коридору, пахнущему сургучом, в кабинет подполковника. Он вошёл к нему, изящный, приятный, с вопросительной улыбкой задерживаясь в двух шагах от порога, чтобы осмотреться и получить ответ, – куда здесь ставят тросточки и кладут панамы?

– Вот его да, сюда, пожалуйста, – сказал Полотенцев, торопясь навстречу. – Вы извините, мы вас потревожили в воскресный день. Но, знаете…

– Вполне понимаю, если дело… – ответил Пастухов любезно и немного свысока.

– Вот именно, вот именно. Неотложное дело. Очень рад познакомиться, хотя бы в несколько официальных обстоятельствах. В иных ведь вы труднодоступны…

– Да, мы, знаете, отшельники.

Из-за стола поднялись двое чиновников в накрахмаленных белых кителях и коротко поклонились. Полотенцев назвал товарища прокурора и кандидата на судебную должность. Фамилия – Ознобишин – понравилась Пастухову, и он помигал на молодого человека, с любопытством его разглядывавшего.

– Они как раз интересуются делом, – пояснил подполковник и обратился к товарищу прокурора: – Мы, я думаю, не помешаем?

– Наоборот, – веско сказал товарищ прокурора, и кандидат отрицательно потряс головой.

– Закурить не угодно? – предложил Полотенцев.

Пастухов потянулся за папиросой, но с мягкостью отстранил руку подполковника, не спеша достал из кармана свою коробку и, разрезая этикетку ногтем, проговорил:

– Попробуйте моих. Лучшие сигаретки в мире. Один мой приятель из министерства юстиции (он посмотрел на товарища прокурора и на кандидата) привёз мне из последней поездки за границу. Египетский табак, бельгийская монопольная фирма. Прошу.

Полотенцев взял сигарету, оба чиновника отказались, поклонившись. Кандидат явно повторял то, что делал товарищ прокурора.

Раскуривая медовый табак, Полотенцев говорил:

– Вы ведь у нас давно гостите? Знаем, знаем. Творите, да? Чем нас собираетесь порадовать?.. Ах, новая пьеса! Не скажете, о чём?.. Ах, нет? Но что-нибудь жизнерадостное, бодрое?.. Ах, трудно сказать! Ну, понятно, раньше времени… Процесс творчества. Своего рода – тайна. И вероятно, для вас самого, как это? «И сквозь магический кристалл даль своего романа он ещё не вполне ясно различал». Помним, помним с молодых ногтей…

Пастухов заметил беглый взгляд Ознобишина, обаятельно улыбнулся, сказал:

– Очень верная мысль.

– Мысль Пушкина, разве может быть она неверна!

– Мысль безусловно Пушкина, – подтвердил Пастухов.

– Ах, слова, слова не те! – воскликнул подполковник, будто осчастливленный своей догадливостью. – Понимаю, о, понимаю, что для поэта означают слова. Мысль изречённая… Но вы должны извинить. Со школьных лет трудно так уж в точности все упомнить. Иногда рад бы освежить что-нибудь в памяти, повторить. Какое! Посмотрите.

Он сокрушённо повёл рукой на гору разноцветных папок впереди и позади себя.

– И к тому же, волею судеб, мы заняты больше не формой, не формалистикой, так сказать, – о нет, напрасно вы подумали бы!

– Я ничего не думаю, – весело сказал Пастухов. – Я вспомнил анекдот. Одному барину пожаловали чин пятого класса. Другой поздравляет его и говорит: «Завидую, ваше превосходительство, какая теперь вам по чину роскошная форма положена!» А тот в ответ: «Э, что там форма, друг мой, а вот со-дер-жа-ние!»

Все замерли на секунду, потом задвигались, потом Ознобишин произнёс негромко:

– То есть содержание в смысле оклада?

– Очень тонко изволили подметить: в смысле оклада, – ответил Пастухов, как приговорённый, вздохнув.

Тогда Полотенцев обрадованно захохотал, повторяя:

– Форма – что, а вот со-дер-жа-ние, ха-ха-ха!

– Так вот, если позволите, насчёт содержания, – тоже смеясь, сказал Пастухов. – Я не хотел бы отнимать время.

– Да, – спохватился Полотенцев, однако все ещё не в силах удержать смех, – один вопрос, который, так сказать, побудил обеспокоить… Что там у вас происходило, скажите, пожалуйста, с этим Парабукиным?

– Парабукиным? – изумился Пастухов. – Каким Парабукиным? Ах, этим… как его, галахом, которого ушибло на пристани?

– Да, да, да, но только вы ведь ездили к нему в ночлежку много раньше, чем его ушибло, так ведь!

– Господи боже! – слегка отмахнулся Пастухов, досадуя и смеясь. – Ведь это же все выдумки Егора! Ну, Цветухина!

– Ну, понимаю, понимаю! Изучение типов, поиски, так сказать, героев будущих шедевров. Вам это не менее поучительно, чем артисту. Но можете представить, какая история: на берегу среди этих типов разбрасывались прокламации, весьма, знаете ли, решительного, – Полотенцев поднял палец высоко над лысиной, – решительного направления!

– Так вы хотите мне присобачить эти прокламации? – просто спросил Пастухов.

– Присобачить, – опять захохотал подполковник, – вы скажете! Да и как вы себе рисуете нашу, так сказать, форму?

– Меня занимает не форма, – вторил ему любезным смешком Пастухов, – форма – что?

– Понимаю, понимаю! – хохотал Полотенцев. – Вам кажется, у нас все вот так – раз, два и – в кучу! Извините. Мы вам ни одной строчечки не припишем, да и не приписываем, а только хотим, чтобы вы внесли известную ясность.

– Во что именно?

– А вот, можете ли вы подтвердить, что когда вы пригласили Парабукина к знакомому вам актёру, приятелю Цветухина, где присутствовал также Рагозин, то там состоялась передача Парабукину революционных прокламаций?

Пастухов медленно вытерся платком, лицо его словно опухло и стало большим, он проговорил сумрачно:

– Вот что, господин подполковник. Вы задаёте вопросы, от которых, может быть, зависит судьба людей и моя судьба. Я поэтому буду вас просить перейти на официальный язык ж допрашивать меня… как полагается по закону.

– Ах ты, господи, да вы, оказывается, и есть настоящий формалист! – разочаровался Полотенцев.

– И чтобы не было недоразумений, – упрямо и как бы туповато продолжал Пастухов, – я вам сейчас же заявляю, что фамилию Рагозина я слышу от вас впервые, а также что у Мефодия тогда действительно состоялась передача Парабукину… стакана казённого вина крепостью сорок градусов, который он и вывил за своё здоровье.

– Ну, что же вы сердитесь, Александр Владимирович? – почти обиженно сказал подполковник. – Ведь вот, собственно, вы и ответили. И это, собственно, все. Больше от вас ничего и не потребуется, право.

Он обратился к чиновникам. Товарищ прокурора не проронил ни звука, держась ровно и прямо, как отточенный мелок, будто больше всего остерегался помять свой белоснежный китель. Тогда Ознобишин, подавшись кенгуровым своим корпусом к подполковнику, произнёс осторожно, но с какой-то торжествующей яркостью в голубоватом, остром взоре:

– Я не в виде вопроса, господин подполковник, но только, если разрешите напомнить: в деле имеется показание относительно встреч господина Пастухова с Кириллом Извековым.

У него чуть-чуть дрожали женственные его пальчики, и, чтобы скрыть это, он совсем не по-летнему потирал кисти рук. Товарищ прокурора молча косился на него.

– Можно считать это вопросом ко мне? – спросил Пастухов, переводя взгляд с Ознобишина на подполковника. – Я встречался с Извековым и даже слышал, что он арестован. Но встречи были мимолётны, я не могу даже назвать их знакомством, а его арест удивил меня, потому что ведь он ещё мальчик.

– Да, да, да, как это все… – с болезненной миной удерживая дыхание, сказал Полотенцев. – С Парабукиным вы знакомы, с мальчиком этим, с испорченным, надо сказать, мальчиком тоже встречались… как это все затруднительно переплетается. Нет, нет, не для вас затруднительно, а для дела. И, я бы сказал, – для нас. И я, поверьте, меньше всего хотел бы вас обременять. Но… вы ведь ещё погостите, так сказать, у своих пенатов?