Текст книги "Первые радости"

– Нам ничего не требуется, – раздражался Пастухов.

– Вы другое, – обернулся к нему Тихон. – У вас, может, свой расчёт. Как у покойника вашего родителя. Вы желаете доказать непричастность. Вы человек скупой. Экономический человек. А господин артист – душа и само благородство.

– Но что же вам надо? Опохмелиться, да? – спросил Цветухин.

Парабукин поклонился, тронув половицу кончиками пальцев, и вдруг, подогнув колени, уселся на пол.

– Черт знает что! – воскликнул Пастухов.

– Кресла я не достоин и могу на полу, – сказал Тихон с ухмылочкой. – Я пока человек низкого вида, но только пока! Именно. А когда вы разрешите оказать услугу вашему святому делу, тогда я стану на своё настоящее место. Тогда вы не поверите, что тот самый Парабукин перед вами сидел на полу.

– Ну, пора кончать, – нервно настаивал Пастухов, – мы все поняли. Говорите – что вам надо. И кончено, кончено!

– Извините, наоборот: я сам пришёл узнать – чем должен услужить.

– Нам от вас ничего не надо. Вставайте, довольно!

– Не надо? Ничего? Не-ет, извините. Я понимаю, какое вы делаете испытание, чтобы знать, можно вручить мне тайну или нет. Можно! – громко крикнул Парабукин, воздевая руки и тряся ими над головой. – В эти руки можно вложить вашу дорогую заповедь, и Парабукин унесёт её на своей груди в молчание гроба. Не пророню! Хочу прожить не даром, господа! Хочу сослужить святому делу. Доверьте, доверьте Парабукину! Он есть тот человек, которого вы искали. Все сделаю, на все пойду. Доверьте.

– Да вы скажите толком, что хотите? – снова попросил Цветухин.

– Господин артист! И вы, господин… Александр Владимирович! Объявляю вам, как перед Евангелием (Тихон опять затряс рукой), как перед крестом животворящим: отдаю себя совокупно с вами на служение революции!

– Чушь! Пьяный бред! – заволновался Цветухин, принимаясь ходить по комнате.

– Не доверяете? Клятве и честному слову Парабукина не доверяете? Парабукин вас перед жандармом выгородил. Тайну вашу на себя взял, как вы в ночлежку приезжали вербовать людей для подпольного дела! Ни слова не промолвил, а благородно утаил в себе!

Пастухов схватил Тихона за плечо, потряс и потянул вверх.

– Да ты, братец, просто провокатор, – сказал он. – Вставай и убирайся вон, пока я не позвал городового!

– Не прикасаться к личности! – крикнул Парабукин, вскакивая на ноги и вызывающе надвигаясь на Пастухова.

Цветухин тотчас стал между ними. Тихон вздумал отстранить его, но он неожиданно перехватил обе руки Парабукина в запястьях и стал сжимать свои пальцы с медленно нарастающей силой. Лицо его острее очертилось, утратив подвижность, он глядел на Тихона в упор. Попробовав вырваться, Парабукин шагнул назад, но Цветухин не выпустил его, а сделал более широкий шаг, приблизился к нему, разводя его руки, почти касаясь всем корпусом его тела и продолжая вдавливать пальцы в запястье.

– Пусти. Пусти свои когти! Эх! – застонал Тихон. – Койка высосала парабукинскую силу!

Он отступал и отступал все безвольнее, и наконец Цветухин броском толкнул его в дверь.

Пастухов наблюдал внезапную сцену недвижимо, со своей алчной, но уравновешенной пристальностью. Он видел, как, заперев дверь, его друг потёр и отряхнул ладони, как поднял голову, словно чем-то привлечённый к карнизу потолка. Вероятно, он пережил момент, который давно знал по своим вещим фантазиям и, может быть, снам: вот он встретил злодея, занёсшего над ним руку, и он схватил эту руку, сжал её, поставил злодея на колени и пошёл прочь, свободный, величавый. Он мог поднять голову ещё выше, потому что устранил злодея не только со своей дороги, но с дороги друга, смотревшего благодарно и любовно… нет! – смотревшего высокомерно, брезгливо, насмешливо – да, да, насмешливо!

Пастухов смеялся едва слышно, потом громче, раскатистее, пока смех не превратился в хохот и хохот резко не оборвался. Минута прошла в тишине.

– Ты позёр, Цветухин, – проговорил Пастухов.

– Не знаю. Допускаю. Но ты не мог выгнать это чудовище, а я выгнал.

Будто не слыша ответа, Пастухов сказал:

– Разве я не говорил тебе, что этот твой кумир, с которым ты носишься, схватит нас за глотку? Мы расплачиваемся за твою позу, за твоё оригинальничанье. Дьявол тебя понёс в распроклятую ночлежку!

– Я не насиловал тебя, Александр.

– Надо бы! Но из-за тебя все началось. Из-за тебя я сижу в этой дыре и не могу двинутся. Из-за тебя, может, пойду этапом в места отдалённые.

– Послушай, Александр, это уже обидно. Это оскорбительно!

– А черт с тобой, оскорбляйся! – бросил Пастухов, с злобой ломая незажигавшуюся спичку.

– Я ухожу, Александр, – сказал Цветухин как будто осипшим голосом.

– Пожалуйста.

– И не вернусь.

– Буду очень рад. По крайней мере, ко мне забудет дорогу голытьба и все прочие твои фавориты.

Пастухов сел в кресло, лицом к окну, заложив ногу на ногу, и не поворачивался, пока Цветухин, с усилием сдерживая шаги, отыскивал свою накидку, шляпу и удалялся за дверь. Потом он швырнул в угол коробок спичек, вскочил и забегал, завертелся по комнате, что-то восклицая, бурча, отплёвываясь, вдруг потеряв без следа обычную картинную внешность.

Цветухин, выйдя на улицу, увидел Парабукина, который лежал на тротуаре, спиной к забору, в той удобной расслабленной позе, в какой можно лежать на кушетке, – скрестив ноги, подперев голову рукой и задумчиво глядя перед собою. Кажется, он плакал. В вечернем свете отёкшие коричневые щеки его влажно поблёскивали. Может быть, он горевал, что ему уже не удастся переиначить свою жизнь, что в его многосносной груди сердце обретается там, где у всех смертных – с левой стороны, – и он не представляет для холодного и усталого мира ничего любопытного. Как знать? Издалека его гривастое, смутное и увлажнённое лицо казалось даже красивым.

Цветухин недолго посмотрел на него, слегка взмахнул накидкой и перешёл на другую сторону улицы.

27

Наконец Вере Никандровне назначили, когда прийти за ответом на прошение. Лиза решила непременно её сопровождать.

В приёмной камеры прокурора палаты шёл летний ремонт, вход был открыт двором, публике для ожидания отвели коридор с деревянными необитыми диванами. К началу занятий никаких посетителей не было. Прошли, насвистывая, маляры с ведёрками, явился служитель и поворчал им в спину, озирая затоптанный пол.

Вера Никандровна намеревалась войти в канцелярию, но встретила Ознобишина. Он узнал её как завсегдатая приёмной, сказал, что доложит товарищу прокурора, и просил посидеть.

– Вы вместе? – обратился он к Лизе, вдруг задерживаясь.

– Да, со мной, – ответила Извекова.

– По тому же делу?

– Нет, просто нам по пути, и мы зашли.

– Извините, кажется, вы Мешкова? Я видел вас в гимназии на выпускном акте.

– Да, – сказала Лиза.

«Вот я тебя сейчас разоблачу!» – говорил отчётливый взгляд Ознобишина. «Правда, ты ни в чём не повинна и заслуживаешь сострадания», – отзывались взгляду участливые складки вокруг рта. «Но как упоительно сознавать, что уже давно отыскано все то, что ты старалась спрятать», – возражала вкрадчивая усмешка. «Тебе некуда деваться, ты попалась, однако не пугайся, я тебя не трону», – обнадёживал и добродушно утешал благожелательный облик кандидата.

– Вы хотите о чём-нибудь спросить? – выговорила Лиза, теряясь от этой молчаливой игры незнакомого лица.

– Я только хотел узнать, не по тому ли вы делу, что и госпожа Извекова, – слукавил Ознобишин и, потирая свои немужские ручки, удалился в канцелярию.

– Какой странный человек, – сказала Лиза. – Ему, наверно, все известно о Кирилле, правда? Почему вы не спросили?

– Я как-то раз обратилась к нему, он сказал: отвечать на вопросы по делам относится к компетенции господина товарища прокурора. Ах, Лиза, – вздохнула Извекова, мягко прижимаясь к ней плечом, как будто ища опоры. – Для меня – это вся жизнь. А для них – только дело. Одно из сотни дел.

За поворотом коридора прозвенел высокий смех. Двое молодых чиновников медленно направлялись к выходу. Толстолицый свежевыбритый рассказывал худощавому коллеге, сильно оттягивая его локоть книзу и на каждом шагу останавливаясь:

– Тогда что же наш адвокатишка выкидывает? Не моргнув глазом, он просит у председателя суда слова и говорит: что касается статьи, на которую сослался господин обвинитель, то ему следовало бы обратить внимание на разъяснение сенатской комиссии за номером 1215 от десятого мая тысяча восемьсот девяносто девятого года, где этой статье даётся совершенно иное толкование. И садится. Суд удаляется на совещание. Обвинитель сломя голову летит в библиотеку и – можешь себе представить? – ни похожего номера, ни такого числа мая месяца в сенатских решениях не обнаруживает. Тогда он кидается в адвокатскую и – понимаешь – вне себя от злости заявляет, что господин защитник ввёл суд в заблуждение, ибо сенатского разъяснения, на которое адвокат сослался, не существует в природе! Тогда наш нахал преспокойно отвечает: «Значит, я ошибся. Но об этом, господин прокурор, вам надлежало сказать суду в зале заседаний, а теперь поздно, – ваш темперамент уже не может иметь влияния на дело!» Как тебе нравится, а?!

Опять высокий смех на звонком фальцете пронёсся по коридору, и худощавый чиновник наконец дотянул на своём локте почти повисшего толстяка до выхода.

Как только улеглись отголоски смеха, из поворота коридора, звеня кандалами, появился арестант в сопровождении стражника. Они молча выбрали место наискосок от дивана, который занимали Извекова и Лиза, и уселись спокойно, как люди, привыкшие подолгу терпеливо дожидаться.

Арестант был рослый, с красивым узким лицом и умным, но заторможенным взглядом, без движения в матовых зрачках. Небольшой, правильный, как будто срисованный с картинки рот был взят в скобочки горьких морщин, тень непобритой бороды резко подсинивала щеки. Он сидел с раздвинутыми коленями, узенькая цепь свисала из-под суконной куртки между ног, усами расходясь к щиколоткам. Она коснулась пола несколькими звеньями. Стражник рядом с ним был коротышкой. На бедре у него болтался длинный револьвер в чёрной кобуре, на которой сияющим салом в подробностях обозначалась система оружия – от курка и барабана до огромной мушки. Садясь, стражник передвинул револьвер с бедра на ногу, и кобура достала кончиком до коленки. Он вытер кулаком соломенно-жёлтые ершистые брови и грозно кашлянул. Оба они стали глядеть на женщин.

Лизу взволновал остановившийся на ней взгляд арестанта. Неподвижная, притягающая, бессветная глубина его зрачков пробуждала одновременно страх и какое-то почитание. Молодой, видимо очень сильный, человек о чём-то неотступно думал, но лицо его словно навсегда отказалось выражать ход размышлений. Оно не было мертво, оно было живо, но той живостью без перемен, какая бывает на портрете.

Лизе пришлось употребить очень трудное усилие, чтобы оторваться от глаз необычайного человека. Обернувшись к Вере Никандровне, она увидела, что та тоже смотрит на арестанта и также не может оторваться. Тогда Лиза, с боязнью и неодолимой тягой, опять перевела взор на арестанта и внезапно заметила, как его рот чуть-чуть утратил свою нарисованную правильность и сделался до-детски злым. Она вдруг шепнула Вере Никандровне:

– Можно для него что-нибудь сделать?

– Что-нибудь дать? – не поняла Извекова.

– Да, да. У меня ничего нет. У вас есть?

Вера Никандровна открыла ридикюль.

– Только вы, вы! Я не могу, – сказала Лиза.

Вера Никандровна осторожным голосом спросила у стражника:

– Разрешается подать… ему?

– Христа ради? Христа ради можно, – согласился стражник покровительственно.

Извекова приблизилась к арестанту. Он протянул руку и взял деньги, не проговорив ни слова, а только сдвинув коленки, в кандалы как будто сказали за него, на своём языке, что он хотел.

– Сколько? – поинтересовался стражник.

Арестант разжал кулак. Стражник пальцем пересчитал на его ладони деньги и мотнул головой, разрешая спрятать.

– Поди купи махорки, – сказал арестант, нехотя шевеля губами.

Стражник почесал лоб, сдвинул фуражку на затылок и потом – солидно водворяя её на положенное место:

– А потребуют к следователю?

– Дай бог – к обеду.

– Смотря как, – усомнился стражник.

– Без тебя дверь, что ли, не найду? – сказал арестант, немного подумав.

– Ты найдёшь. А с меня спросят: где конвоир?

Они разговаривали, не глядя друг на друга и по-прежнему рассматривая женщин. Стражник придержал одной рукой револьвер, другой вытащил из кармана жестяную коробку и щёлкнул по ней ногтем. Открыв, он поставил её на сиденье и вместе с арестантом начал свёртывать цигарку. Ничего на свете будто не существовало для них, кроме закуривания: серьёзны и благоговейны были их движения, точно под руками у них находился жертвенник, а не облезлая жестянка из-под монпансье. Уже кончая курить, стражник проговорил в таком спокойствии, будто разговор и не прекращался:

– Пойдём домой – купим.

– Домой? – сказала удивлённо Лиза, обращаясь наполовину к Вере Никандровне, наполовину к стражнику.

Он блаженно ухмыльнулся, как дед, шуткой напугавший ребёнка, и пояснил со снисхождением:

– К себе в тюрьму, барышня.

Вера Никандровна, как всегда – в волнении, прижала руки к груди и, подавшись вперёд, почти привстав с дивана, заторопилась:

– Вы извините, я хочу спросить. Не скажете ли… Что может означать, если… Вот у меня сын временно в заключении. И до сих пор разрешалось приносить для него бельё. И теперь вдруг запретили. Вы не скажете… почему такое…

– Это смотря как, – ответил стражник.

Арестант покосился на него свысока и спросил:

– Он – политика или уголовный, сын-то?

– Нет, что вы, – какой уголовный! – испугалась Вера Никандровна.

Арестант глядел на неё, и по-прежнему лицо его было красиво и немного злобно в неподвижной правильности черт.

– Про политику – не знаю. А у нас перестают принимать с воли, когда назначат в этап либо если в карцер посадят.

– В карцер – соответственно, – подтвердил стражник.

– Боже мой, – вырвалось у Веры Никандровны, и Лиза в страхе остановила на ней глаза.

Какие-то дамы пришли со двора, за ними ввели нескольких арестантов, и помещение заполнил стук грубых чёботов, тяжёлый запах ношеного сукна. Народ рассасывался комнатами, поворотами коридоров, – лабиринтом большого старого здания. На смену исчезнувшим входили новые люди, и уже непрерывно нарастало движение на потребу заработавшей огромной неуклюжей машины, которая пожирала вместо топлива просителей, подсудимых, обвиняемых, свидетелей, жалобщиков, истцов.

В момент большого оживления, точно возникнув из него, показалась фигура Пастухова. Как повсюду, куда бы он ни явился, Александр Владимирович сразу обратил общее внимание своей осанкой – непринуждённой, утверждавшей себя, как отрадная самоцель. Все, кто находился в коридоре, следили, как он выступал, а он, наверно, не заметил бы никого, если бы Вера Никандровна порывисто не встала с дивана, когда он проходил.

– Здравствуйте, Александр Владимирович, – сказала она в том взволнованном просительном тоне, какой у неё все чаще прорывался последнее время. – Будьте так любезны: стало ли вам известно – по одному ли делу с моим Кириллом вас беспокоят или что другое?

У Пастухова быстро вздёрнулись щеки, образовав обычную непроницаемую, гипсовую улыбку, и он отвёл взгляд на Лизу. В то же время он бегло пожал руку Извековой и слегка неряшливо пропустил через приоткрытые зубы не совсем внятные слова:

– Видите ли. Совершенно ничего нельзя разобрать. Впечатление – что я попал в Китай. Кланяются, говорят – не беспокойтесь, но я не могу понять – что этим крючкотворам нужно? Факт тот, что меня тянут по какому-то делу.

Он все смотрел на Лизу, и она по-гимназически поднялась.

– Мы знакомы, – полу спросил он, расшаркиваясь, – тут так темно. Простите… Вы тоже к товарищу прокурора?

– Да, меня должны сейчас вызвать, – сказала Вера Никандровна. – Мы тут давно.

Он понял, что если они пройдут первыми, то его положение затруднится уже тем, что он будет вторым, и ему откажут в просьбе легче. Его щеки поднялись выше.

– Извините, вы не против, если я пройду раньше вас? У меня отчаянно болит голова. Я не спал всю ночь.

Вера Никандровна согласилась без колебаний, даже поспешно, и он с большой живостью проследовал в канцелярию.

Он пробыл там недолго и вышел словно подменённый: вся картинность его увяла, он ступал редкими, скучными шагами. Он подсел к Извековой и выдохнул, отдуваясь:

– Просили подождать. Подождать – это вежливость чиновников.

Рассмотрев арестанта усталым, но ненасытным своим взглядом, он подоткнул большим пальцем нижнюю губу и хитро усмехнулся Лизе:

– Вот так вот закуют в железны кандалы и двинут по Владимирской дорожке. И ничего не поделаешь! Черт знает что!

– Вы, собственно, о чём хлопочете? – спросила Извекова.

– Чтобы сняли подписку о невыезде. Я же не могу тронуться с места. Как квашня – с печки. Дикость! Просил, чтобы принял прокурор, мне отвечают – не полагается. А что полагается? Напишите прошение, прокурор рассмотрит. Дикость!

– Знаете, – вы совершенно правы! – словоохотливо начала Вера Никандровна, готовясь посвятить Пастухова в историю своих хождений, но в эту минуту её пригласили в канцелярию.

Ознобишин проводил Извекову до кабинета товарища прокурора. Вера Никандровна знала эту комнату – с окнами в полотняных шторах, с внушительным столом посредине, с тремя креслами в отдалении от него и с чиновником, похожим на нерушимую принадлежность кабинета. Привстав, он показал на кресло и опустился не сгибаясь. На белом его кителе не заметно было ни одной складки. Сейчас же, как только Вера Никандровна села, он заявил, вытачивая раз навсегда отобранные слова:

– Его превосходительство господин прокурор палаты наложил на вашей просьбе резолюцию: отказать ввиду отсутствия основания для смягчения меры пресечения.

Он взглянул на Извекову. Она молчала, немного побледнев.

– Вы имеете что-нибудь спросить?

– Совсем? Окончательно?

– Вы просили об освобождении вашего сына из-под стражи на поручительство, указав основанием болезнь. Основание отсутствует. Ваш сын здоров.

– Окончательно? – тихо повторила Вера Никандровна.

– То есть что – окончательно? Сейчас он здоров. Если заболеет, основание, очевидно, возникнет.

– Я хочу знать – неужели больше никакой надежды?

– Содержание под стражей остаётся в силе до конца судебного следствия и приговора по делу.

– Но как же теперь быть? – сказала она с беспомощной простотой.

– Можете просить об освобождении под залог.

– Да? – всколыхнулась и вся как-то затрепетала Вера Никандровна. – Но как, как это сделать, будьте добры?!

– Прошением на имя его превосходительства.

– Нет, я хочу сказать, – ведь это же деньги?

– Денежный залог.

– Я понимаю. Но я хочу спросить – сколько? Сколько надо денег?

– Сумма залога будет определена, если его превосходительство найдёт возможным смягчить меру пресечения.

– Но я ведь должна знать – что это такое? Сколько надо денег? Несколько сот рублей или, может быть, тысячу?

– Я могу сказать только на основании прецедентов, ничего не предопределяя. Несколько тысяч. В практике – редко более десяти.

– Позвольте, – сказала Вера Никандровна, детски-изумлённо улыбаясь и вздёргивая морщинки на лбу, – откуда же я могу взять? Ведь у меня нет.

Товарищ прокурора снова приподнялся:

– Вы извините, но вопрос настолько личный, касающийся, собственно, только вас, что я…

Он скупо развёл руки, одновременно наклонив голову.

– Благодарю вас, благодарю, – с прихваченным дыханием сказала Вера Никандровна и маленькими, частыми шагами ушла из кабинета.

Лиза дожидалась у самого входа в канцелярию. Они миновали арестанта со стражником, уже не заметив их наблюдающих чужих глаз. Пастухов куда-то исчез. Диван заняли новые люди.

Во дворе было много света. Растерянно брели в небе отставшие от толпы некучные облака. Их яркой белизне вторили на земле перепачканные мелом бочки, носилки, огромный ящик с разведённой бирюзовой известью. Убелённые с головы до ног маляры пылили алебастром, занимаясь своей стряпнёй. Рядом лежал невысокими штабелями тёс. Дойдя до него, Вера Никандровна и Лиза сели на доски, как будто раньше сговорившись.

В их молчании, не нарушенном ни одним звуком, заключалась остро угадываемая друг в друге боязнь признаться, что произошла решительная, возможно, непоправимая перемена в судьбе дела, ради которого они сюда пришли. Они мучились молчанием и всё-таки безмолвствовали, не зная, как лучше в эту минуту пощадить друг друга. Белая пыль тонко окутывала их, они глотали её, но даже не думали подвинуться в сторону, уйти со двора, подальше от этого дома, точно приковавшего к себе все их ожидания. Они глядели на бесстрастный фасад с прямыми линиями окон, рассаженных одинаковыми простенками, но вряд ли отдавали себе отчёт – куда смотрят, так же как не понимали – зачем сидят в пыли.

– Эй, барышни, попортим шляпки! – с удовольствием крикнул весёлый маляр, вывалив мешок извести в ящик и отскочив от густой белой тучи.

Словно внезапно разбуженная, Лиза спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет, – тотчас отозвалась Вера Никандровна, – наоборот. Наоборот! Мне сказали – он совершенно здоров. Слава богу.

– А как же просьба?.. Его не отпустят?

– Кирилла? Нет. То есть его отпустят, непременно отпустят, но только не так… не на поруки, а под залог. Понимаешь?

– Под залог? А что же надо заложить?

– Нет, ты не так понимаешь. Ничего не надо заложить. Или – нет. Надо заложить деньги. Дать, внести сколько-нибудь… некоторую сумму. И тогда его отпустят, понимаешь?

– Его отпустят за деньги?

– Ну да. Надо внести деньги. Потом их, конечно, вернут назад. Понимаешь? Когда его совсем оправдают.

– А зачем же вносить, если их потом всё равно вернут?

– Не всё равно. А только если… когда его оправдают. Ну, как ты не понимаешь! Ну, залог, понимаешь?

– Понимаю, – сказала Лиза чуть-чуть испуганно и с обидой. – Я понимаю. Значит – только пока временно.

– Ну да – пока.

– А за сколько его согласны отпустить?

– Да вовсе не согласны, – раздражённо воскликнула Вера Никандровна и вдруг обняла Лизу и прижалась щекой к её щеке. – Ну, ты прости меня, милая, прости. Ну, это – такая форма.

– Да я же говорю, что понимаю, что это – форма, – с ещё большей обидой, но в то же время растроганно ответила Лиза, почувствовав, как защипало в глазах.

Почти сразу они заговорили необычайно трезво, сосредоточенно.

– Надо написать прошение, – сказала Извекова, – и главное, подумать, откуда взять денег.

– Ну, давайте подумаем.

– Да. У меня есть некоторые вещи. Очень хорошие. Можно отнести в ломбард. И кое-что продать. Есть обручальные кольца…

– Я тоже могу дать кольцо. У меня – с аквамарином. Я всё равно не ношу, и дома не узнают, – торопясь, сказала Лиза. – А потом ведь можно будет выкупить?

– Конечно, – подтвердила Извекова. – Но это всё-таки очень мало.

– А сколько нужно?

– Надо довольно много. Господи! Что я говорю! – с неожиданным отчаянием вскрикнула Вера Никандровна.

Она облокотилась на колени, согнувшись, охватив голову затрясшимися руками.

– Ведь надо много, много тысяч! Где, где их взять, боже мой?!

– Ну, не волнуйтесь, – слабеньким голоском остановила Лиза, – давайте спокойно подумаем.

– Ах, родная моя! Что же тут думать! Ведь это под силу только богатому человеку. Такому, как твой отец. Может быть, ещё богаче! Вот если бы отец твой иначе относился к нашему бедному Кирюше! Если бы он ничего не имел против вашего брака. Он помог бы, наверно помог бы, – правда? Ведь не враг же он тебе, правда?

– Наверно, – сказала Лиза куда-то в сторону, будто отвечала себе. – Но, вы знаете… я вам не говорила… он готовит мне будущее на свой лад.

– Замуж? – спросила Вера Никандровна, распрямившись и быстро подсовывая волосы под шляпу.

Лиза качнула головой.

– А мать? Твоя мать, – неужели она тоже?

– Мама – нет. Но надо знать отца.

– Ему же известно, что вы с Кириллом любите друг друга! – с жёсткой ревностью проговорила Извекова. – Как же он может принуждать?

– Он всегда принуждает. Самого себя и других – всех одинаково.

Вере Никандровне показалось, что хорошо знакомая, близкая ей девушка, только что сидевшая рядом, вдруг исчезла. В замёрзшем и как-то поблекшем существе она увидела упрямую, непосильную борьбу за решение, которое не поддавалось. Если бы Лизу спросили – за какое решение она так скрытно борется, она не могла бы объяснить. Она знала, что идёт к решению, но не в состоянии была поверить, что примет его и что оно осуществится согласием выйти за человека, за которого она не хотела выходить. Ей скорее думалось, что она принимает обратное решение – непременно ослушаться и не выйти замуж, и так как она отвергала ослушание, то ей так трудно было на него решиться.

– Что это за человек? – спросила Вера Никандровна, горячо, до боли сочувственно вглядываясь в Лизу.

– Есть такой Шубников.

– Богач?

– Да.

– Тот самый богач? – будто не поверила Извекова.

– Тот самый, – сказала Лиза, и её лицо мигом ожило от короткой, как искра, озорной насмешки. – Он совсем без ума от меня.

Она ужасно смутилась и замолчала, насторожённо и медленно выслеживая мысль, застигшую её врасплох.

Тогда Вера Никандровна отшатнулась, стремительно встала и, схватив её руки, затеребила их, точно стараясь добудиться непробудно спящего человека. Сурово, как провинившегося, негодного своего ученика, она спросила:

– Что ты подумала? Отвечай. Говори, говори, о чём ты сейчас думаешь? Говори. Неужели я неверно понимаю тебя? Молчишь?.. Значит, верно…

Не выпуская её рук, она опять села.

– Вот что, милая, милая моя, – заговорила она нежно, – неумная моя… великодушная девочка! Если ты на секунду могла допустить, что в мою больную голову тоже забрела такая отчаянная мысль, которая пришла тебе, то даю слово, что этого не было. Клянусь тебе, клянусь жизнью Кирилла…

Она переждала минуту, потом погладила и легонько похлопала по ладони Лизы.

– Если ты выйдешь замуж только потому, что велит отец, это будет ужасно. Это будет страшно и безрассудно. Но если – другое… если выйдешь замуж, чтобы помочь Кириллу… Потому что ты это сейчас подумала… Если ты это сделаешь ради этого несчастного, неосуществимого залога, то это будет бессовестно и бесстыдно. Я таких денег… нет, таких денег от тебя я не возьму. Нельзя этого, нельзя. Бог с тобой, глупышка.

Лиза рывком повернулась к ней спиной. Они долго не шевелились. Потом Вера Никандровна тоном матери сказала:

– Поправь волосы. Вон идёт Пастухов…

Александр Владимирович был уже близко, подвигаясь к воротам своей обыкновенной независимо-лёгкой походкой. Он тотчас дружески и запросто кивнул Лизе с Извековой, едва их приметил. Поравнявшись, он сделал к ним шаг, но остановился в отдалении, чтобы не подумали, что он намерен задержаться.

– Вижу, вижу, – произнёс он и сострадательно покачал головой, – товарищи по несчастью! Отказали? Мне тоже! Тю-тю, все пропало!

Он щёлкнул по-мальчишески игриво языком, но тут же неприязненно осмотрел длинным взглядом весь растянувшийся фасад здания.

– Судебные установления, – отчеканил он с недоброй улыбкой, – суд скорый! Что же, будем знакомы! Надо учиться. Надо познать.

Он любезно подтянул щеки вверх.

– Что вы здесь – в такой пылище? Тьфу, изъело все в носу! Извините, я пойду. И вам советую, – на свежий воздух, ну, хоть в Липки. Прочистить мозги от этого сора!

Он мотнул головой на дом и элегантно приподнял панаму.

Улица показалась ему приятно красочной, он нарочно выбирал утешительные подробности и задерживал на них внимание – китайца, качающего головой в витрине чайного магазина, причудливые сосуды на окнах аптеки, наполненные яркими жидкостями, пёстрые выставки сарпинок в Гостином дворе, барынь с птицами на громадных шляпах.

Но ему было бесконечно грустно. С пьесой не ладилось, вкус к ней пропал. Сезон был потерян, Москва прекратила телеграфные атаки, сменив ярость любви на равнодушие. Не хватало, чтобы театр потребовал неустойку. Пастухов видел себя обречённым на забвение. Вертелся в голове сумбурный сон, который ночью несколько раз обрывался пробуждениями, чтобы снова тянуться в тяжёлом забытьи. Какие-то чемоданы стояли по всей комнате, и Пастухову надо было торопиться. Он силился засунуть в боковой карман чертёжную готовальню, а она все выскальзывала наружу. Давно знакомый ему студент по фамилии Карлсон находился рядом – голый до пояса, розовый, полнотелый, с кружевным воротничком, как у Пьерро. Актриса с чернильными кругами вместо глаз курила папироску, развалясь на постели, Карлсон лёг с ней рядом, а её муж – робкий, трогательный человек в мундире путейца, – не замечая их, толковал Пастухову что-то о детском саде. Действительно, в соседней комнате кружились в хороводе дети. Их было много-много, и Пастухову надо было для них что-то сделать, но он не мог, потому что опаздывал к поезду, а у него все вываливалась из кармана готовальня. Он ловил её, совал назад, под пиджак, а она опять падала. Тогда тихий путеец дал ему чью-то гребёнку, и он начал причёсываться. Он причёсывался этой чужой гребёнкой, поводя ею к затылку, против волоса, а волосы ложились книзу, на лоб, и Карлсон-Пьерро смеялся, поглядывая за ним бесцветными, стерилизованными глазами, и тянулось это нудно долго, а Пастухов опаздывал и спешил, спешил, в ужасе ощущая свою безрукость перед умножавшимися в комнате чемоданами.

Даже воспоминание об этом вздоре угнетало, и он испытал освобождение, когда в Липках, куда он забрёл, его окликнул Мефодий. Расцвечиваясь своей толстогубой улыбкой, он пошёл обок с Пастуховым, радушно говоря, что не видались сколько лет, сколько зим, что утекло много воды, – и прочие никчёмности. Пастухов перебил его:

– Вот что, старик. Нет ли у тебя сонника?

– Ого! До сонника докатился! Заело! – хохотал Мефодий. – Сонника нет. А к одной старушке вещунье могу свести.

– В самом деле, что значит видеть во сне готовальню? Не знаешь?

– Это, брат, вот что, – переходя на серьёзный тон Пастухова, сказал Мефодий. – Это когда долго не пьёшь алкоголя, то начинают сниться научные приборы. Это интеллект берет верх над человеческим естеством. Готовальня – это нехорошо.

– Я сам вижу, нехорошо. Но зря смеёшься над суевериями, семинарист. Все семинаристы циники, давно известно. А вот Владимир Соловьёв всю жизнь носил в кармане чернильный орешек, потому что был уверен, что орешек радикально помогает от геморроя.

– С философами бывает.

– Ну, изволь, – не философ, а художник. И какой художник – соловей! Левитан. Слышал? У него было расширение аорты. Так он глину таскал на груди. Целый мешок.

– Убедил, убедил, – сказал Мефодий, покорно клоня голову. – Да и напрасно меня бранишь за цинизм. Я ведь, правда, верю, что готовальня – нехорошо: когда на Цветухина нападает изобретательский стих, он все бредит механизмами.