Текст книги "Отчий край"

23

В синем холодном мареве садилось за увалы на западе красное солнце. Тускло розовела нежилая бесприютная степь. Все слабей и реже становились порывы затихающего ветра, а мороз крепчал.

Восемьдесят шестой разъезд до отказа запрудила партизанская конница. Весь корпус Кузьмы Удалова собрался там. Всюду стояли низкорослые заиндевелые лошади. Неприхотливые и выносливые, привязанные к чему попало, терпеливо дожидались они, когда позаботятся о них весело возбужденные, без вина хмельные хозяева.

Все теплушки и вагоны были битком набиты. Но еще больше народу находилось под открытым небом. Люди жгли костры, растаскивая на дрова пожарный сарай, разбитые вагоны и остатки жалких изгородей. Чумазые, насквозь прокопченные дымом бездомных ночлегов в степях, толпились они у костров, угощали друг друга махоркой и трофейным спиртом, шумно разговаривали.

У самого большого костра белозубый, черный от грязи и копоти парень в расстегнутой телогрейке залихватски наигрывал на гармошке буйную плясовую. Словно смазанные маслом, блестели его карие лихие глаза. Он то и дело блаженно закатывал их, притоптывал и присвистывал, откидывался назад или бессильно ронял свою голову на истерзанную охрипшую гармонь. А перед ним носились вприсядку сразу три человека. Это были низенькие, упругие, как мячи, крепыши. На одном из них были широченные синие штаны и красный кумачовый кушак с кистями. На другом огромная, то и дело наползающая на глаза барсучья папаха с алым верхом, овчинная безрукавка и белые с вишневыми разводами валенки. Третий, затянутый в скрипучие кожаные ремни, был в меховой офицерской куртке с отороченным мерлушкою стоячим воротником. Желтый с золотым позументом башлык развевался у него за спиной.

– Давай, Никулка, давай!

– Жми, золотая сотня!

– Не подгадь, шестой эскадрон! – подзуживала их криками собравшаяся вокруг толпа бойцов в дохах, шубах, полушубках и прожженных, замызганных шинелях английского, американского и японского образцов.

Вдруг со стороны границы донесся заливистый гудок паровоза. Это было так неожиданно, что гудок сразу привлек к себе внимание всех, кто услыхал его. Люди повернулись в ту сторону и увидели медленно подходивший к разъезду поезд. Он состоял из трех пульмановских вагонов. На паровозе развевались два белых флага. По обе стороны от него гарцевали на конях бойцы с заставы. Хватаясь на всякий случай за оружие, партизаны начали расходиться с путей.

Попыхивая дымком и белым паром, паровоз остановился на первом пути. К нему поспешил в сопровождении полковых командиров командир корпуса Кузьма Удалов в белой папахе и расстегнутой медвежьей дохе с красной подкладкой.

К Удалову подскакал начальник заставы. Круто осаживая коня, доложил:

– Японская делегация, товарищ комкор!

– Какая такая делегация? Что им тут надо?

– А черт их знает! Раз приехали, сами скажут…

Из первого вагона стали выходить японские офицеры в крытых зеленоватым сукном бекешах с желтыми меховыми воротниками, в пушистых лисьих шапках и коричневых перчатках-крагах. Все были коренасты и низкорослы. Добрая половина из них щеголяла в роговых очках.

– Кто здесь старший воинский начальник есть? – спросил у партизан по-русски офицер с погонами полковника. Все слова он выговаривал отчетливо и чисто, но фразы строил на непривычный для русского слуха манер.

Ему указали на Удалова. Он приблизился к нему строевым шагом, стукнул каблуками меховых сапог и вскинул руку под козырек:

– Японской императорской армии полковник Камацабура! Кого видеть честь имею?

– Командир партизанского корпуса, – пробасил насупленный Удалов. – Что вам угодно, полковник?

– Мы делегация японской армии есть. Нам установить с вами контакт поручено. Наше командование имеет интерес узнать, какие ваши части на границу прибыли.

– Вот еще новости! – сердито буркнул Удалов. – С какой это стати партизаны должны отчитываться перед вами?

– Японское правительство договор о перемирии с правительством ДВР подписать честь имело. В настоящее время оно удостовериться желает, какие части ему на границе противостоят – регулярная армия или партизанские формирования.

– Вон какая вас забота гложет! – улыбнулся Удалов. – Тогда не возражаем. Проверяйте! Только сперва предъявите ваши полномочия…

– Пожалуйте, господин генерал! – подал ему свои документы со сладкой улыбкой полковник и почтительно поклонился.

Не умевший читать и писать, Удалов оказался в затруднительном положении. На щеках его выступил бурый румянец. Он взял поданную полковником бумагу, мучительно соображая, что делать, чтобы не показать господам офицерам свою неграмотность. Замерли, потупились, переживая за него, командиры и бойцы.

– Адъютант! – вдруг рявкнул Удалов. – Я свои очки в штабе оставил. Лети немедленно за ними. Без очков я ни бельмеса не вижу. – И он так свирепо глянул на своего адъютанта, что тот моментально кинулся бежать.

– Придется подождать, полковник, – сказал он японцу. – Я без очков, как без рук. – Но, увидев в глазах его понимающую усмешку, тут же переменил решение. – А впрочем, ждать не будем. Товарищ Улыбин! Прочитай нам мандат господ уполномоченных.

– Слушаюсь, товарищ комкор! – подскочил к нему Роман, довольный тем, как ловко Удалов вывернулся. Взяв у него бумагу, он стал читать: – «Командованию красных частей войска Восточной Российской окраины, с русской территории выбивших.

На предъявителя сего полковника японской армии Камацабура и офицеров, к нему прикомандированных, возлагается установление контакта с командованием революционных сил. Ему и сопровождающим его лицам выяснить надлежит, как правительство ДВР условия нашего с ним перемирия соблюдает. Дабы он свою миссию успешно выполнить мог, просьба ему полное содействие оказать.

Отказ в содействии наше правительство как недружелюбный и нелояльный акт рассматривать будет со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Командующий японской экспедиционной армией генерал-лейтенант Оой.

Начальник штаба армии генерал-майор Кабаяси. г. Маньчжурия, 22 ноября 1920 года».

– Выясняйте, выясняйте! Это можно. Этого мы не боимся, – согласился Удалов. – Что вам для этого нужно?

– Беседа с солдатами и офицерами, осмотр вооружения.

– Валяйте, смотрите! Ничего от этого не переменится. Вы и без того знаете, какое у нас оружие, – заключил Удалов и в это время увидел проталкивающегося к нему адъютанта, посланного за очками, которых в корпусе никто не носил. Он так поглядел на адъютанта, что тот немедленно нырнул в толпу и больше не попадался ему на глаза.

Получив разрешение Удалова, полковник поблагодарил и что-то по-своему сказал офицерам. Вынув из полевых сумок блокноты и самопишущие ручки, они рассыпались среди партизан. По-русски они разговаривали гораздо лучше своего полковника, и партизанам, на которых они остановили свой выбор, пришлось отвечать им на сотни самых разнообразных вопросов…

– Ну, Ромка, веди показывай, каких ты баб в плен забрал! – обратился Удалов к Роману. – Где они у тебя обретаются?

– В таможне, товарищ комкор! Больше некуда было их сунуть.

Беженки, поселенные в комнате таможенного досмотра, сидели на своих узлах и чемоданах, переговаривались, втихомолку плакали.

– Здравствуйте, гражданки! – поздоровался Удалов.

– Здравствуйте! – вразброд ответили беженки.

– Это командир Первого Забайкальского партизанского корпуса товарищ Удалов, – представил его беженкам Роман. – Товарищ комкор зашел, чтобы узнать, в чем вы нуждаетесь.

Сказав это. Роман стал искать глазами Ольгу Сергеевну. Она не выходила у него из головы. Увидел ее в самом дальнем углу. Она сидела на чемодане с укутанными одеялом ногами, грустная и ко всему безучастная.

– Просьбы или жалобы, гражданки, имеются? – спросил молодцевато приосанившийся Удалов.

– Жалобы? – горько рассмеялась хорошенькая брюнетка. – Какие же могут быть жалобы в нашем положении? Живы и слава богу… Скажите, вопрос вам задать можно?

– Можно. Задавайте хоть сто вопросов.

– Скажите, что вы намерены с нами делать?

– Как только будет возможность, отправим в Читу.

– Под конвоем, как пленных?

– Нет, просто как беженок. Какие вы к лешему пленные. Вы ведь с нами не воевали. Дадим вам одного-двух сопровождающих и хватит.

– А там что с нами будет?

– Там – вольному воля, красавица. Кто захочет работать – работу дадут, кто замуж пожелает – жениха подыщут, – пошутил радостно возбужденный от присутствия молодых и красивых женщин Удалов.

– Отпустили бы лучше нас за границу, чем такое говорить.

– Ну, нет! Этого мы ни за что не сделаем. Такие симпатичные и пригожие гражданки нам и самим нужны Грех отдавать вас в чужие руки… Ты их, товарищ Улыбин, в обиду не давай. Обеспечь по возможности продуктами и топливом, чтобы они худым нас не поминали.

– Слушаюсь! – козырнул Роман, удивленный словами неулыбчивого, чаще всего сурового комкора.

– Ну, счастливо оставаться, гражданки. Познакомились и ладно. Рад бы с вами подольше потолковать, да некогда, – сказал Удалов и направился к выходу.

На крыльце он весело рассмеялся, хлопнул Романа тяжелой рукой по плечу:

– Молодец, Ромка! Это тебе клад в руки достался. Я, однако, к этой курчавой, пожалуй, подкачусь. Как ты на это смотришь – стоит?

– Стоит-то стоит, да как это сделаешь?

– Это пусть будет уж моя забота. Мне эти курчавые смерть как нравятся. Кто она, по-твоему, цыганка или еврейка?

– Не знаю, – улыбнулся Роман. – Только ты, товарищ комкор, шибко не облизывайся. Если не хочешь разговоров наделать, выбрось этих баб из головы.

– За кого ты меня принимаешь? – проворчал Удалов. – Стану я каких-то разговорчиков бояться. Я в монахи не записывался… Ладно, проваливай! Я тут один похожу да подумаю, как сделать, чтобы все было чинно и благородно.

Оставив Удалова, Роман направился вдоль по перрону, гадая, что может предпринять упрямый, не привыкший ни от чего отступаться комкор.

Неподалеку японский офицер разговаривал с Прокопом Носковым, бывшим мунгаловским поселковым атаманом. Аккуратно одетого и всегда подтянутого Прокопа офицер облюбовал за простодушное выражение на круглом мясистом лице, за пышные фельдфебельские усы.

– Какой вы части? Где стоите? – допытывался дотошный и въедливый японец, казавшийся подростком рядом с рослым Прокопом.

– Партизанской части, известно. Стоим сейчас на разъезде, а где завтра будем, про то вилами на воде писано.

– Вилами? На воде? – удивился японец и тут же спросил: – А кто ваш командир?

– Вот наш командир! – обрадовался Прокоп, увидев Романа. – Ты у него и спроси, господин хороший, кто мы и откуда, где стоим, куда собираемся.

Роман подошел, спросил, в чем дело.

– Я беседую с вашим унтер-офицером, – заносчиво сказал офицер.

– Это не унтер, не солдат, а партизан, как и все мы, – ответил Роман, а потом спросил: – Зачем вы пытаетесь выведать военные секреты? Отвечать он не имеет права.

Ни один мускул не дрогнул на скуластом и желтом лице японца. Он оглядел Романа с ног до головы высокомерным взглядом и, не отвечая на вопрос, спросил:

– Вы офицер?

– Никогда им не был.

– Участвовали в войне с Германией?

– Не довелось. Мой год не призывался.

Неожиданно японец протянул ему руку, представился:

– Член японской наблюдательной комиссии капитан Судзуки. С кем имею честь разговаривать?

– С командиром партизанского полка. Фамилия моя Улыбин, – в свою очередь представился Роман.

– А, Улыбин! Очень приятно. Командир Одиннадцатого полка, да? – рассыпался в притворно радостной улыбке японец и вдруг спросил: – Вы доброволец или мобилизованный?

– У нас мобилизованных нет, у нас все добровольцы.

– Ага, добровольцы! А есть ли среди вас офицеры русской армии?

– Есть, только очень мало. Всего один офицер полком командует.

– Вы имеете в виду сотника Чугуевского, командира Пятого полка? – сразив Романа своей полной осведомленностью, улыбнулся снова Судзуки. – А кто у вас командующий?

– Думаю, это вам и без меня известно, – оборвал его Роман. – Вам уже давно ясно, что мы партизаны. Что же вы одно и то же без конца спрашиваете?

– Хорошо, хорошо… Еще пара вопросов. Вы большевик?

– Нет, я анархист, – соврал Роман.

Судзуки заликовал:

– О! Анархист!.. Это серьезный народ, не правда ли? Черное знамя, бомбы и маузеры, море русской водки, хорошенькие дамы. А самое главное – лозунг: анархия – мать порядка, да? Хорошо, очень хорошо!.. А скажите, пожалуйста, где вы живете? У вас нет ни городов, ни казарм, а войска много.

– Где придется, там и живем, – решив окончательно отвязаться от Судзуки, ответил резко и грубо Роман. – Извините, мне некогда…

Он откозырял японцу и ушел.

Только поздно вечером японская делегация убралась с разъезда, вдоволь поработав, пока было светло, самопишущими ручками. Провожавшему их Удалову полковник Камацабура подарил на память свою фотографию и пригласил в будущем, если представится случай, посетить его в Японии, в родовом поместье.

– Там мы будем пить вино, как друзья, будем вспоминать, как джентльмены, минувшие дни и битвы… Где хорошо узнали друг друга, – закончил он с лицемерной улыбкой.

Проводив японцев, Удалов сказал Роману:

– Ни черта я, брат, с этими бабами не придумал. Негде тут погулять. Придется это дело пока оставить.

Скоротав на разъезде студеную и не очень веселую ночь победы, партизанские полки двинулись назавтра утром ускоренным маршем на север и запад, в жилые места. На разъезде осталась прибывшая под утро пехота с пушками и пулеметами.

Перед выступлением Роман пошел попрощаться с беженками. Сделал он это, чтобы еще раз повидать Ольгу Сергеевну.

Беженки только что встали. Одни умывались и причесывались, другие растапливали плиту. Было их гораздо меньше, чем накануне, не оказалось ни Ольги Сергеевны, ни курчавой брюнетки Розы.

– Доброе утро! – приветствовал их Роман. – Вот зашел попрощаться, уходим мы с разъезда. А вас будто меньше стало? Где же остальные?

– Как, вы ничего не знаете? – удивилась женщина, рассказавшая ему, кто такая Ольга Сергеевна. – Под утро к нам пришли, разбудили всех и начали проверять документы. Потом одних оставили, других угнали. По-видимому, тех, кто показался наиболее подозрительным, решили отправить на запад в первую очередь. Перхурову, знаете ли, самой первой от нас отделили…

Сразу беженки перестали интересовать Романа. В своем сердце вдруг он ощутил какую-то странную пустоту и скуку. Ради приличия он с минуту поговорил с женщинами, все время размышляя над тем, кто это и зачем куда-то погнал наиболее молодых и красивых беженок. Решил, что сделали это сотрудники Особого отдела корпуса.

– Ну, стало быть, так надо, – сказал он и стал прощаться. – Прощайте, гражданки. Не поминайте, как говорится, лихом. Желаю, чтобы все для вас хорошо кончилось.

– Прощайте! На вас мы не в обиде. Обошлись с нами по-человечески, – ответили беженки, и он ушел от них расстроенный и огорченный.

Удалов со своим штабом остался пока на разъезде. Он решил уехать поездом прямо на станцию Борзя, в окрестностях которой должны были разместиться полки его корпуса. Верхом на коне провожал он покидавших разъезд партизан.

Когда ехавший впереди своего полка Роман, отсалютовав Удалову шашкой, проезжал мимо него, тот крикнул:

– Улыбин! Проводишь полк, вернись ко мне!..

Роман вывел полк на дорогу и вернулся. Удалов встретил его с веселым и хитрым смешком, а потом сообщил:

– А я, паря, ловкую штуку с этими бабами отколол. Я их штук двадцать в свой эшелон приказал доставить. Послал моих ребят и наказал им для виду проверить у беженок документы, а потом самых молодых и красивых доставить в соседний с моим вагон. Это я из-за курчавой постарался. В дороге я найду способ познакомиться с ней поближе и показать себя. Жалко, что ты уезжаешь. Мы бы и тебе подходящую нашли и гульнули с ними так, чтобы небу стало жарко.

– Ну и ловкач! – позавидовал Роман. – Не мог мне раньше сказать. Оставил бы я полк на Матафонова и прокатился бы с вами.

– Ничего, твое от тебя не уйдет. Расквартируешь полк и сразу же лети ко мне в Борзю. Я этих красоток до твоего приезда у себя задержу.

– Только ты, Кузьма, поосторожней с ними.

– Не бойся. Сделаю так, что все будет шито-крыто. Ни один комар носу не подточит, – заверил его Удалов.

Но Роман знал, что Удалов только утешал его. Беженок задержать ему у себя не придется. Пока Роман выберется в Борзю, их уже отправят в Читу, а оттуда в Россию. Роман помрачнел, скучным голосом простился с Удаловым и поскакал догонять свой полк.

24

Студеной звездной ночью Одиннадцатый партизанский полк пришел на Онон в поселок Куранжинский. В поселке жили казаки-скотоводы, многие из которых имели большие табуны лошадей, стада крупного рогатого скота и овец неприхотливой монгольской породы. Большинство куранжинцев служило у белых, и теперь самые непримиримые и богатые бежали в Монголию, бросив все, что нельзя было угнать или увезти с собой. Лучшие в поселке дома стояли с наглухо заколоченными ставнями и дверьми, с закрытыми на замки и засовы воротами.

На бесснежных и плоских берегах Онона, под холодными равнодушными звездами властвовал беспощадный пятидесятиградусный мороз. Вдоль реки лежала серебристая туманная полоса, никли оцепеневшие от стужи низкорослые тальники. Разбуженные шумным вторжением конницы, во всех концах поселка неистово и хрипло лаяли собаки. То тут, то там нетерпеливо барабанили в ворота и ставни кулаки и приклады, вспыхивали в заледенелых окнах огни.

Растекаясь по широким темным улицам, партизаны в первую очередь занимали жилые дома, где можно было обогреться и переночевать в тепле. Прежде чем позаботиться о себе, смертельно усталые, продрогшие люди принимались искать пристанища для лошадей, заводили их во все свободные от скота плетневые повети и бревенчатые стойла, в пустующие зимовья и завозни. Потные, до предела вымотанные тяжелым трехсуточным переходом кони понуро ежились и дрожали. Их заботливо укрывали попонами, рогожами, холстинами и потниками. Прямо под ноги кидали большие охапки хрусткого сена, целые ометы которого стояли в сенниках убежавших богачей.

Устроив лошадей, закутанные в тулупы и дохи, неуклюжие и неповоротливые люди, задевая оружием косяки и колоды, начали вваливаться в просторные, хорошо натопленные дровами дома, в тесные бедняцкие избушки, которые отапливались заготовленными с лета кизяками. Всю зиму стоял в тех кособоких и подслеповатых избушках неистребимый запах навоза, мохнатый иней серебрился в углах, дуло холодом из-под щелистых полов.

Всем куранжинцам пришлось крепко потесниться в ту суматошную ночь. В белых клубах холода лезли к ним с надворья все новые и новые постояльцы. Скидывая с себя тулупы и дохи, они сваливали их в кучу у порога и, не расставаясь по давней привычке с винтовками, располагались где придется. Стужей веяло от их одежды, от заиндевелых усов и бород, от настывших винтовок и патронташей. Они обрывали с усов ледяные сосульки, потирали рука об руку, переговаривались застуженными голосами, кашляли и сморкались. У многих во время перехода были сильно обморожены носы, щеки. На них пылали теперь малиновые пятна, гноилась и слезала струпьями кожа.

Отогреваясь, угрюмые и суровые люди доставали кисеты, закуривали. С каждой новой затяжкой лица их делались более приветливыми и добродушными, и хозяева перестали страшиться своих нежданных гостей. Старухи и ребятишки полезли спать на печки и запечные лежанки, бабьи и девки теснились в кутных углах, ставили самовары, нарезали ломтями мерзлый хлеб, бренчали посудой.

Но мало кто дождался горячего, круто заваренного чая. Всего дороже был теперь партизанам сон. Разомлев от тепла и духоты, от кислого запаха прелой овчины, шуб и тулупов, унтов из собачьих и козьих шкур, сваливались они где попало и засыпали мертвецким сном, положив под голову папаху, мохнатые рукавицы или патронташ.

До утра горели во всех домах настенные лампы с убавленным светом, сделанные из картошки с пенькой ночники и сальные свечи. Не зная, где притулиться, шепотком переговаривались в кухонных углах хозяева. А на застланных соломой и половиками полах, на лавках и под лавками спали вповалку партизаны. Спали, не сняв с себя прожженных и простреленных шинелей, зеленых замызганных стеганок. Спали спокойно и сладко, как малые дети, или ворочались с боку на бок, храпели, стонали и вскрикивали во сне. Тусклый свет падал на красноватые обветренные лица, на черные, русые, на чубатые и стриженные под машинку головы, на усы и бороды любого калибра и цвета, на отпотевшие стволы винтовок, медные головки шашек. Воздух, которым они дышали, становился все более тяжелым и зловонным…

Штаб полка занял дом в центре поселка. Дом был с высокой рубленой в паз завалинкой, с тесовой крышей над воротами и калиткой. На обращенной к улице стороне его было шесть закрытых на белые ставни окон.

Хозяевами просторного дома оказались старик и старуха с нерусским обличьем и их молодая невестка. Когда Роман и Егор Кузьмич, переступив высокий порог, вошли в кухню, в переднем углу горела настенная лампа, а на стене в кути – сальная свечка в медном подсвечнике с ручкой. Маленькая, вся в черном старуха стояла, прислонившись спиною к русской печке со ступенчатым, сужающимся кверху дымоходом. Пытливо и настороженно разглядывала она незваных гостей. Одетый в темную косоворотку старик сидел с поджатыми под себя ногами справа от входа на приделанной к печке лежанке. В зубах у него была трубка, в руках замшевый кисет с табаком. Статная и полногрудая невестка стояла у двери, ведущей в чистую половину дома. Прикрывая рот кончиком накинутого на плечи полушалка, она сладко зевала спросонья. С заспанных щек ее не сошел еще розовый румянец. Была она теплая и сдобная, с размывчивой поволокой в больших равнодушных глазах.

Роман поглядел на нее, и у него жарко встрепенулось сердце, пропала усталость.

– Здравствуйте, хозяева! – с несвойственной резвостью поздоровался он и любезно добавил: – Простите за беспокойство.

– Мое почтенье! – нелюдимо буркнул себе под нос старик, делая вид, что всецело занят своей увесистой трубкой.

– Здравствуйте, здравствуйте, служивые! – не сказала, а пропела старуха. – Милости просим.

Веселый сочный голос Романа заставил невестку выпрямиться, вскинуть голову. Она поняла, что закутанный в неуклюжую доху военный, голосистый, как молодой петух, хотел ей понравиться. И пока Роман раздевался, она не сводила с него вкрадчиво-томного, хмелем ударившего в его голову взгляда. И он окончательно перестал быть самим собой.

– Заколели, однако? – спросила старуха. – Стужа-то в степи несусветная. Наш мужик третий день нос на улицу не кажет, – показала она на старика. – А вы все ездите да ездите, и угомон вас не берет. Какие же вы будете?

– Красные, бабушка, красные! Теперь других не найдешь. Были, да все вышли.

– Я так и подумала. Белые здесь еще по теплу проходили. Командир у них немец, а солдаты – сплошь одни мунгалы… Чаем-то вас поить?

– Если есть готовый – можно. А нет, так не стоит и беспокоиться.

– Готового нет, самовар ставить придется.

– Тогда не надо. Разрешите нам где-нибудь свернуться и поспать, – отвечал ей чересчур любезный и предупредительный Роман, не переставая поглядывать на невестку.

– Тогда проходите в горницу… Проводи, Зоя, гостей, – приказала старуха невестке.

Горница оказалась большой, с шестью окнами комнатой. В ней ярко горела висячая лампа с белым абажуром, маслянисто блестел крашеный пол, на окнах висели тюлевые шторы. Справа от порога стояла двухспальная деревянная кровать с точеными головками. Она была застлана желтым плюшевым одеялом с полосатыми тиграми. На ней высилась целая башенка из подушек в разноцветных наволочках. Над кроватью висел коврик с вытканными на нем горами, лесом, с зубчатым замком вдали и с пасущимися оленями на переднем плане.

Слева от порога стояла круглая печка-голландка. От печки шла к переднему простенку перегородка, отделявшая примерно третью часть комнаты. Она была оклеена голубыми в полоску обоями. Вход за перегородку прикрывал занавес темно-красного цвета. В горнице еще была божница с целой дюжиной мерцавших золотом икон, китайское зеркало на стене, диван и круглый стол, застланный махровой скатертью.

– Где прикажете располагаться, Зоя?.. Кстати, как вас по батюшке?

– Федоровна, – рассмеялась она. – А спать укладывайтесь один на кровать, другой на диван.

– Мы можем и на полу ночевать, народ мы простой. Неудобно вас кровати лишать.

– Это не моя кровать, свекровкина. Она и без нее обойдется. Спать у нас есть где…

– А где же вы спите? Или это секрет?

– Это вам знать ни к чему, – строго ответила Зоя и стала разбирать кровать, чтобы постелить Егору Кузьмичу на ней, а Роману – на диване.

В это время Егор Кузьмич вышел на кухню, чтобы взять из кармана полушубка трубку и кисет. Роман тотчас же спросил Зою:

– Где же вы все-таки спите?

– Экий скорый! – уже без всякой строгости сказала она и в шутку ударила Романа думкой в вышитой красными нитками наволочке. – Спокойной ночи вам! Вон там на столе свечка, а лампу потушите сами, – и она ушла в кухню, столкнувшись в дверях с Егором Кузьмичом.

– Ну как, договорились? – усмехнулся Егор Кузьмич. – Аппетитная бабенка. Я бы и то маху не дал.

– Я не жеребчик… чтобы на всех без разбору кидаться, – притворно обиделся Роман. – Ложись давай. Я сейчас лампу потушу…

Роман еще не уснул, как за перегородкой чуть слышно скрипнула кровать. «Это она! – словно пронизанный током, подумал Роман и присел на диване. – Я и не слыхал, как она туда прокралась… Рискнуть, что ли? А если закричит? Тогда позору не оберешься. Пусть спит, черт с ней! Если долго здесь простоим, никуда не денется. Недаром думкой меня ударила…»

Проснулся Роман поздно. На его трофейных часах уже было одиннадцать. Он встал, быстро оделся и вышел на кухню. Старуха что-то стряпала в кути. Старик по-прежнему сидел на лежанке с поджатыми под себя ногами. У него было широкое, изжелта-смуглое лицо с большими скулами, с приплюснутым носом. В уголках его косо поставленных глаз скопился гной, лишенные ресниц веки были припухшими и красноватыми.

– Что у вас с глазами, дедушка? – спросил Роман, подходя к умывальнику у порога.

– И сам не знаю что. Тускменными стали, нитку в иголку ни за что не вдерну. А на холод выйду – слезы из них текут и текут.

– Может, тебя нашему фельдшеру показать? Он у нас опытный. Две войны отвоевал.

– Если будет ваша милость, пожалуйста. Мы уж его отблагодарим.

Роман и Егор Кузьмич завтракали, когда в кухню вошла закутанная в пуховый заиндевелый полушалок раскрасневшаяся на морозе Зоя. При свете дня она показалась Роману еще красивей, чем ночью. Глаза ее оказались золотисто-карими, щеки полными и тугими, а фигура еще более статной. От нее так и веяло здоровьем, свежестью молодого и сильного тела.

– Как есть все ваши партизаны на улицу высыпали. Гоняла я скот на прорубь, так едва протолкалась, – сказала она, весело улыбаясь.

– С чего это они? В бабки, что ли, катают? – спросил Роман, не переставая глядеть на Зою.

– На дом атамана Семенова глазеют. Он ведь здешний рожак-то. Разве вы об этом не знали?

– Это правда?

– Правда, правда! – подтвердили старик и старуха. – Здесь у него и деды и прадеды жили. Тут у нас Семеновых-то целых семнадцать дворов. И мы тоже Семеновы. Хоть и дальние, а родственники атаману. Вот живем теперь и боимся, что всем за него ответить придется. Слыхал я разговор, что нас отселять будут. Правда это или нет?

– Не знаю, дедушка. Только вряд ли. При чем же здесь вы-то, если сами ни в чем не виноваты?

– Да похоже, что тоже виноваты. Сын-то мой у атамана служил. Теперь где-то за границей мыкается, ежели не убили…

– Он кто, рядовой или офицер? – построжавшим голосом спросил Роман, отвернувшись от Зои.

– Старшим урядником был во Втором казачьем.

– Раз урядник, тогда дело проще, – сказал Роман и спросил Егора Кузьмича: – Пойдем, что ли, посмотрим на атамановское гнездо?

– Пойдем, пойдем! – согласился Егор Кузьмич.

Большой и унылый семеновский дом стоял с проржавленной от старости железной крышей, с заколоченными серыми ставнями, с разломанным палисадником у окон.

Подойдя к толпе партизан, столпившейся у дома, Роман поздоровался, спросил:

– Что тут происходит, товарищи?

– Да вот разглядываем атамановский дом, – широко оскалился бородатый и дюжий партизан в черном полушубке. – Глядим, откуда эта гадина выползла на божий свет.

На одном из ставней уже кем-то был прибит подковными гвоздями кусок бересты, а на нем написано углем: «Здесь родился палач Забайкалья Гришка Семенов».

Партизаны читали надпись, глазели на дом, возбужденно переговаривались:

– И домишко-то не ахти какой. Многих похуже будет. А говорят, большой богач был…

– Каменный дом в Чите имел. Табуны свои в Монголии пас.

– В такой поганой дыре он только и мог родиться. Тут такие сволочи жили, что и на монголах с бурятами верхом ездили и своих батраков тухлыми кишками кормили.

– Сжечь бы этот дом к чертям, пустить золу по ветру.

– Зачем это?

– Чтобы глаза не мозолил, души не растравлял.

– Ни к чему это. Дом теперь кому-нибудь да сгодится… Надо вот взглянуть, каков он внутри.

– Кто мастер доски отдирать? – спросил тогда Роман. – Надо в этом змеином гнезде побывать.

Несколько услужливых молодцов тут же выхватили из ножен шашки и начали отдирать прибитые к ставням доски. Другие открыли ворота. Толпа устремилась в большую пустынную ограду с журавлем колодца в глубине.

Входная дверь оказалась на замке. Замок моментально сбили где-то найденной кувалдой и, подталкивая друг друга, хлынули в дом. В обметанных инеем и почерневших от сырости комнатах не было почти никакой мебели, на кухне русская печь с облупившимися боками и простой некрашеный стол, в коридоре деревянный, серый от пыли диван и помятая железная печурка. В шестиоконном зале валялись обломки столов и стульев, деревянная кровать и черный шкаф. На одном из простенков висела серая от пыли и копоти картина в раме, но без стекла. Никто не мог разобрать, что было на ней нарисовано.

Ее сняли, очистили от пыли и увидели: густая колонна русских солдат с решительными и серьезными лицами шла в атаку со штыками наперевес. Перед ней панически разбегались в разные стороны маленькие и скуластые солдаты с узкими глазами, в белых гетрах и фуражках с желтыми узенькими околышами. Впереди атакующей колонны шли два офицера с опущенными к ноге кривыми шашками. Между ними шагал с поднятым крестом в руке косматый и дюжий поп в черной рясе.

– Это наши японцев атакуют. На прорыв идут.

– Сразу видно, что полягут, а не сдадутся…

– Дешевенькая картина-то, а правильная!

– Ух и попище! Глаза, как у филина. Идет, а душа в пятках, – шумно делились своими впечатлениями склонившиеся над лубочной картиной партизаны.