Текст книги "Отчий край"

36

В ясный морозный полдень приехали в Читу.

Гавриил вышел из вагона и растерялся. По перрону, как муравьи в разворошенном муравейнике, шли и бежали во всех направлениях люди с чемоданами и узелками, с портфелями и свертками. Они наталкивались друг на друга, разговаривали, кричали в суете и спешке. Долго он не мог понять, что происходит. Но потом разобрался. Одни садились в стоявший поезд с маршрутными указателями на зеленых вагонах: «Чита 1 – Чита 2», другие выходили и входили в здание вокзала, третьи толпились и горланили у калитки с надписью: «Выход в город».

Мимо пробегал пожилой и сутулый с добрым липом человек в очках и с бородкой. В одной руке у него был портфель, в другой свернутый в трубку картонный лист.

– Скажите, пожалуйста, как попасть мне на республиканский съезд кооперации? – обратился к нему Гавриил.

– Не знаю, товарищ, не знаю. Спросите милиционера.

Но милиционера не было видно. Пропустив несколько человек, Гавриил остановил седого старичка-железнодорожника с маленьким сундучком в руках.

– Дедушка, где здесь кооперативный съезд?

– Не знаю, милок, не знаю. Спрашивай извозчиков или милиционеров. Этим все известно.

Гавриил стал искать в толпе милиционера. Наконец увидел его: тот прохаживался по перрону в длинной черной шинели с желтым кантом на воротнике и на кожаной шапке-ушанке. Вид у него был важный и строгий. К тому же он только что накричал на какую-то женщину с жестяными бидонами в холщевых сумах, перекинутых через плечо. Подойти к нему Ганька не решился.

«Найду и без него», – решил Ганька. Закинув за плечи мешок, он вышел через калитку в город и сразу же увидел огромную площадь, засаженную по краям тополями, с деревянной трибуной посредине. Эта песчаная площадь поразила его тем, что на ней совершенно не было снегу. В правому углу площади стояла длинная очередь одноконных колесных пролеток. На козлах сидели бородатые, одетые в тулупы и дохи ямщики. А в хвосте очереди дымно пылал большой костер. Около него, хлопая рукавицами и приплясывая, грелись хозяева пролеток. «Это видно и есть извозчики», – решил Гавриил и только что хотел направиться к ним, как кто-то положил ему руку на плечо и сказал:

– Здорово, земляк!

Он обернулся и увидел того, кого никак не думал встретить в Чите. Это был партизан Чубатов.

– Ганька! Черт! – заорал Чубатов и, схватив его в объятья, расцеловал со щеки на щеку. Потом отстранил от себя и сказал: – А ну, дай поглядеть мне на тебя, дорогой ты мой товарищ!

– Гляди, гляди! – улыбнулся Гавриил. – Как это ты в Читу попал? Случаем, не на кооперативный съезд приехал?

– Так точно! Угадал. А ты, что, тоже на съезд?

– Тоже.

– В Чите впервые?

– Впервые.

– Ну, тогда держись за меня. Я тут все знаю. Пойдем теперь к извозчикам. Узнаем у них, куда нам шагать.

Сначала они подошли к тем, кто был у костра. Оба поздоровались с извозчиками, но те им не ответили, сняли рукавицы и больше по привычке, чем по необходимости, стали греть руки над жаром костра. Потом Чубатов спросил:

– Граждане! Скажите, как на кооперативный съезд попасть?

– Пока еще не интересовались, где он проходить будет. Вы первые на него прикатили. Знаете хоть, когда он начнется? – спросил их извозчик с рыжей курчавой бородой. Он был подпоясан кумачовым кушаком чуть не под мышками, и Гавриил подумал про него: «Чисто баба подпоясался. Срам смотреть».

– Мы немного раньше приехали. Поторопились, – поспешил объяснить извозчикам Чубатов. – Съезд двенадцатого ноября откроется.

– Тогда вам лучше всего на постоялый ехать. Раз никто на вокзале делегатов не встречает, значит, нет для вас еще ни столовой, ни общежития. Садитесь к нашему переднему, и он вас живо домчит.

– А дорого сдерет?

– Сдерет! – передразнил его извозчик. – Никто вас обдирать не собирается. Возьмет, сколько по таксе следует.

– Это-то верно. А лучше бы точно знать, сколько такое удовольствие стоить будет.

– Иван! – закричал тогда извозчик переднему. – Людям надо на постоялку. Сколько возьмешь с них?

– По полтине с рыла. Домчу в момент, – ответил тот.

– Ну что, Улыбин, прокатимся, что ли? – спросил Чубатов.

– Давай прокатимся.

Они сели на извозчика и поехали вдоль площади в гору. Когда свернули на широкую и прямую, застроенную большими и красивыми зданиями улицу, увидели протянутые над ней кумачовые транспаранты. На них белой краской было написано:

«Слава героической Народно-революционной армии, взявшей Владивосток!»

«Да здравствуют герои Волочаевки, Спасска и Владивостока!»

«Братский привет народоармейцам, изгнавшим с Дальнего Востока последних интервентов и белогвардейцев!»

– Вот это да! – сказал Гавриил. – Не хочешь да прочитаешь. Сразу в глаза бросается.

– Да, ни кумача, ни красок здесь не жалеют, – отозвался Чубатов. – Тут на каждый плакат не меньше ста аршин пошло. А краску наверняка в бочке разводили.

Тут к ним повернулась бородатая и заиндевелая голова извозчика. Посмеиваясь, он спросил у Чубатова:

– Ты, гражданин, случайно не родственник кузнецу Вакуле?

– Нет, не знаю такого. А что?

– Да так, ничего, – ответил извозчик.

Скоро они расплатились с ним на заросшей соснами широкой улице у закрытых наглухо ворот, над которыми крашеная вывеска гласила: «Постоялый двор братьев Фейгельман».

37

Оставив мешок с продуктами и дошку на постоялом, Гавриил отправился разыскивать Василия Андреевича. Прежде чем попасть на Коротовскую улицу, где помещалось Дальбюро, прошел он мимо красной деревянной водокачки. Около нее стояли водовозы с бочками. Ни, у одного из них не было черпаков. Они просто подъезжали к свисавшей из водокачки коленчатой трубе. Из трубы начинала бить широкой струей вода прямо в бочку, и через минуту наполненная до краев бочка отъезжала, а следом за ней подкатывал другой водовоз. «Здорово придумано. Не то, что у нас в деревне», – подумал, проходя мимо, Ганька. Потом он миновал здание с вывеской «Центральный телеграф», дошел до аптеки, в окнах, которой стояли наполненные голубой и красной жидкостью стеклянные шары и, повернув налево, оказался перед огромным красным собором. Задрав голову на золотые кресты на его куполах, он уронил с головы папаху. Смущаясь прохожих, торопливо поднял ее и пошел вдоль чугунной решетки, ограждавшей собор. Потом уткнулся в обнесенный еще более высокой железной оградой городской сад. На следующей за садом улице увидел на дверях большого каменного здания черную вывеску, а на ней золотые буквы: «Дальбюро ЦК РКП(б)».

Войдя через двойные застекленные двери в просторный и светлый вестибюль, он прежде всего обратил внимание на пол, выложенный фигурными каменными плитками трех цветов. Таких полов он еще не видал. «Вот это пол! – подумал он. – Много денег в него вбухано. В бабки здесь катать – красота!»

Слева от входа часть вестибюля была отгорожена деревянной решетчатой перегородкой. Там на стоявших рядами вешалках висели шубы-борчатки, крытые серым сукном бекеши, полушубки, шинели и пальто, а на самом верху лежали шапки и папахи. На страже всего этого добра сидела за перегородкой старуха в синем халате и очках. Она вязала чулок. Завидев остановившегося в нерешительности явно не городского парня, старуха отложила чулок, высунула голову в расположенное на уровне ее плеч окно.

– Вам кого, молодой человек?

– Мне бы надо к дяде попасть.

– А кто он такой? Кем у нас работает?

– Кем работает, не знаю. Фамилия его Улыбин. Можно будет с ним повидаться?

– Сперва вытри ноги, потом разденься, сдай полушубок мне, получи номер и пройди к тому вон окошку, – высыпала скороговоркой старуха и показала на маленькое окошко в противоположном конце вестибюля.

Гавриил выполнил все ее требования, причесался перед огромным трюмо и прошел к указанному окошку.

– Постучись! Иначе будешь стоять и стоять, – приказала старуха.

Гавриил робко постучался в окошко, и оно открылось. В нем показалась усатая голова в милицейской шапке. От нее крепко пахло чесноком.

– Что скажешь? – строго спросила голова.

– Мне надо пройти к Василию Андреевичу Улыбину.

– По какому делу? По служебному или по личному?

– По личному.

– Тогда приходи от трех до пяти, – и голова скрылась, захлопнув окошко.

– Стучи еще! – приказала растерянному Гавриилу старуха. – Скажи, что к дяде. Целых, мол, два года не видались… Будь посмелее.

Гавриил постучал снова.

– Гражданин! – гневно и осуждающе сказала голова на этот раз. – Вам же русским языком было сказано, что сейчас нельзя.

– Улыбин мой родной дядя. Я из деревни приехал. Мне остановиться негде. Прошу пропустить.

– Ладно! – мрачно пробасила голова. – Сейчас позвоню, спрошу, примет ли.

Окошко снова захлопнулось. Гавриил стал ждать.

И вот окошко открылось в третий раз. Теперь голова милостиво улыбалась:

– Разрешено пропустить. Даже сказано: побыстрее. Давай документ. Сейчас я тебе выпишу пропуск. Пойдешь с ним в комнату номер пятнадцать. Это на третьем этаже.

Получив пропуск, Гавриил отправился на третий этаж по широкой каменной лестнице, застланной грязноватой темно-красной дорожкой. На втором этаже стоял бравый подтянутый милиционер с наганом на боку. Гавриил хотел было пройти мимо него, но был остановлен негромким грозным возгласом:

– Гражданин! Ваш пропуск!

От неожиданности Гавриил так растерялся, что долго не мог найти пропуск. Весь вспотев, нашел он, наконец, несчастную бумажку и протянул милиционеру, глядевшему на него холодно и подозрительно. Милиционер долго и тщательно изучал пропуск. Потом вернул его с таким видом, словно был кровно обижен тем, что пропуск оказался в полном порядке.

– Пройдите, гражданин! – разрешил он. – Третий этаж, комната номер пятнадцать…

Василий Андреевич встретил Гавриила в дверях своего кабинета.

– Ого! Какой ты вымахал! Жердь, да и только. Перерос Романа-то. Ну, проходи, проходи! Рад тебя видеть. Как же это ты в Читу попал?

– На кооперативный съезд приехал.

– Вот как наши-то! Уже по съездам ездят. Здорово! Здорово! Выходит, есть у тебя в деревне авторитет. А я тебя все за мальчишку считал… Хорошо, хорошо! Жаль только, что съезд-то не состоится.

– Как не состоится? – испугался Гавриил. – Зачем же тогда я ехал в такую даль?

– Случились, брат, такие события, что теперь не до съезда. Народно-революционная армия во Владивосток вступила. Слыхал?

– В дороге об этом узнал.

– А знаешь, чем это пахнет? – весело подмигнул ему Василий Андреевич. – Не догадываешься? Ну, ничего! Поживешь здесь – узнаешь… Проходи, проходи ко мне.

У Василия Андреевича были посетители. У стола с массивным чернильным прибором и каким-то коричневым деревянным ящичком сидел рыжебородый старик в поношенном пиджаке и длинной ситцевой рубахе. На добрую ладонь рубаха выступала из-под пиджака. Поодаль, у изразцовой печки, с круглым ярко начищенным колпаком отдушины, сидел гладко бритый мужчина в суконном френче и собачьих унтах шерстью наружу.

– Ну, вот вам еще один делегат! – сказал Василий Андреевич. – Знакомьтесь давайте. Это мой племяш. Тоже бывший красный партизан, а теперь секретарь сельревкома.

– Федосеев из Нового Цурухайтуя! – здороваясь с Ганькой, отрекомендовался бритый. – Был командиром пятой сотни у Семена Забережного. Как там он у вас живет?

– Живет помаленьку. Он председатель нашего ревкома.

– Ну, а я, сынок, из Курунзулая. Пушкарев моя фамилия, – представился, не поднимаясь со стула, старик и так пожал Гавриилу руку, что тот готов был вскрикнуть от боли. «Старый черт, а силищи-то, как у доброго коня», – подумал он с уважением.

– Значит, тоже на кооперативный съезд?

– Тоже.

– Как же тебя, такого молодого, в делегаты выбрали? – колюче усмехаясь, стал допытываться старик. – Грамотей ты большой, что ли?

– Сам не знаю, как это получилось. Взяли выдвинули и проголосовали единодушно, чтобы поскорей с собрания разойтись.

– Вот и со мной такую же штуку сыграли, – сознался старик. – Молодым-то ехать неохота. У нас там каждую неделю свадьбы. Вот и припятили меня, хоть я и членом-то в потребиловке не состою.

– Ты вот что, племяш! – обратился к Гавриилу Василий Андреевич. – Ты обожди малость. Я пока закончу разговор с земляками. Садись вон к тому столику, газеты посмотри, – и он подал целую пачку газет.

Гавриил присел к столику, на котором стояли графин с водой, два стеклянных стакана и полоскательница. Взяв в руки первую попавшуюся газету, не торопился развернуть ее. Сердце его глодала обида на дядю. Встретил он его как-то не по-родственному. Поздоровался, пошумел и занялся беседой с чужими людьми. В Мунгаловском так с гостями не обходились. Там с приездом любезной сердцу родни начинался форменный переполох. Гостей раздевали, проводили в горницу. И пока хозяин занимал их разговорами, хозяйка бегала в погреб, в кладовую, лазала в подполье. Старухи спешно умывали и принаряживали сопливую детвору, девки ставили самовар, растапливали плиту. Гостей угощали и принимали так, чтобы потом было не стыдно ехать к ним отгащивать. А тут угощением и не пахло. Даже вести его к себе домой дядя не торопился.

– Так ты, Василий Андреевич, все-таки объясни нам толком, почему съезд-то не состоится? – спросил старик. Гавриил сразу отложил газету в сторону. Было интересно, что ответит дядя.

– Сейчас по всему Дальнему Востоку начались массовые митинги и собрания. Народное собрание республики буквально завалено телеграммами с мест. Народ требует воссоединения с Россией.

– Правильно требует! – одобрил старик. – Мы, слава богу, русские. С какой же нам стати врозь-то жить? Но какая же от этих телеграмм помеха съезду? Непонятно что-то…

– Да ведь в Чите сейчас дым коромыслом. Народ шумит, радуется, а у буржуев поджилки трясутся.

– А разве здесь у вас буржуи были? Вот не думал!..

– Конечно, были. Буфер-то был буржуазно-демократическим. Мелкие фабриканты и купцы жили довольно вольготно. Собственность у них пока не отобрана.

– Гляди ты какое дело! А я считал, что у нас буфер больше для видимости, для близиру.

– Нет, Антип Павлович, много здесь сохранилось такого, чего в России давно не стало. Там только одна партия – Коммунистическая. А у нас этих партий много. В Чите центральных комитетов различных партий существует около десятка. Представители этих партий входят в народное собрание, выступают с трибуны и без конца требуют дальнейшей демократизации, полной государственной самостоятельности.

– Разогнать их надо ко всем чертям! – закипятился старик. – Разве ж за это мы воевали?

– Правильно! – поддержал бритый.

Василий Андреевич глядел на них и смеялся. Потом сказал:

– Дело к этому и идет. В этом вся разгадка. Союз кооперативов у нас был отдан на откуп правым эсерам, которые и в царское время все у нас были кооперативными деятелями. Чего они ждали от кооперативного съезда, я не знаю. Но теперь им, конечно, не до него. Вместе со всеми активистами буржуазных партий они заседают, совещаются, без конца выступают на митингах и собраниях. Все пытаются настроить рабочих в пользу сохранения ДВР… Ну, думаю, что теперь все ясно, товарищи?

– Более или менее прояснилось, но многое еще непонятно, – сказал делегат во френче.

– Пока будете здесь, дело совсем прояснится… Вы извините меня! Но надо мне и с племяшом потолковать. Он, наверное, на меня дуется. Вон какой сердитый сидит…

Когда Федосеев и Пушкарев ушли, Василий Андреевич положил руки на голову, потянулся, сделал несколько глубоких вздохов. Потом подошел к Гавриилу, взъерошил ему волосы и сказал:

– Ты на меня, брат, не дуйся. Надо было с мужиками потолковать. Зато теперь мы с тобой наговоримся. Ты, как, хочешь кушать? Тогда давай спустимся в нашу столовую, пообедаем, там и поговорим обо всем.

– Ладно! – согласился повеселевший Гавриил.

Они спустились в столовую, сели за свободный столик и заказали на первое щи с капустой, на второе – отварную кету с картошкой.

– Ну, теперь давай рассказывай! – попросил Василий Андреевич. – Порадовал ты меня своим приездом. Как снег на голову свалился. Как ты жил это время? Как мать живет?

– Всяко жил. То ничего, то совсем плохо. В войну мы целый год у Середкиных в Подозерной жили. Я там и тифом переболел и в тайге скрывался. От нашей усадьбы только печные трубы остались. Вернулись мы домой и ютились сперва в зимовье, а потом нам дом Иннокентия Кустова отдали. В нем и живем теперь. Мама у меня совсем постарела. Ни одного черного волоса не осталось, все побелели.

– Да, нелегко ей, бедняге, досталось. Натерпелась горя и страху, – грустно вздохнул Василий Андреевич. – Была у нас семья как семья. Сколько раз я за эти сумасшедшие годы думал, что вот отсижу в тюрьме, отбуду срок на поселении и вернусь в свою семью, нагляжусь на всех, отдохну, а потом буду искать свою долю. Но ничего из этих мечтаний не сбылось. Прямо из ссылки попал я в огонь гражданской войны. Сначала в Иркутске с юнкерами воевал, а потом пошло и пошло. Ни отца, ни Северьяна так и не увидел в живых. Только, глядя на вас с Романом, радовался и в то же время боялся, что в любую минуту могу потерять и вас. Роман ведь во всякое пекло сломя голову лез. Однажды я его почти на верную смерть отправил. Люблю его, черта бешеного, жалею, а отправил. Потом места себе не находил. Мне надо войском командовать, на прорыв идти, а у меня он из головы не выходит. И с тобой тоже так получилось, что чуть не погиб ты по моей милости. Я тебя за границу отправил, чтобы избавить от опасностей и тягот партизанской жизни, а на поверку вышло, что уцелел ты просто чудом. Когда ты рассказал мне об этом в Богдати, у меня волосы на голове от страха зашевелились… Ты что, не веришь? Думаешь, что это я так говорю? Нет, Гавриил, все это правда. Ведь не чужие мы… Я вот все собираюсь домой съездить, поглядеть на вашу житуху, на отцовской могиле побывать. Да разве вырвешься? С утра до поздней ночи кручусь как белка в колесе. Работа у нас – только знай держись.

Молоденькая красивая официантка в белом переднике и кружевном чепчике принесла хлеб и тарелки со щами. Она так стрельнула в Гавриила черными глазками, что он сразу вспотел и вспомнил Верку Козулину.

Василий Андреевич, глядя вслед удалявшейся официантке, спросил:

– Жениться не думаешь? Хоть бы на свадьбе у тебя погулять.

Ганька смутился, вспыхнул.

– А чего краснеешь? Дело это житейское, обыкновенное. Все когда-нибудь да женятся. Я вот о себе думал, что так и помру холостяком. А недавно тоже женой обзавелся. Чего смеешься? Думаешь – седина в голову, а бес в ребро? И в самом деле, расскажи-ка об этом у нас в поселке – смеху не оберешься. Скажут, взбесился на старости лет…

– Да какой же ты старик? – любуясь в эту минуту веселым, заметно помолодевшим за последние два года дядей, сказал Ганька.

– Старик не старик, а лучшие годы уже прошли. Не вернешь их.

– А на ком ты женился?

– Известно на ком, на женщине. Ты ее, кстати, знаешь. Это Антонина Степановна Олекминская.

– Антонина Степановна?! Вот не думал-то…

– А что ты так удивился?

– Да ведь она гораздо моложе тебя… Потом я вспомнил, как в нее один мой дружок был влюбленный. Втрескался в нее за границей по уши. Разговаривать с ней стеснялся, а ревновал ко всем так, что мне его жалко делалось.

– Кто же это такой? – спросил неприятно пораженный Василий Андреевич.

– Гошка Пляскин. Он ей однажды письмо в стихах сочинил. Хотел было передать, да случайно узнал, что она коммунистка. Тут сразу вся его любовь и кончилась.

– Это почему же?

– Не знаю. Он мне тогда так сказал: раз, говорит, она коммунистка, она таких дураков, как я, в упор не видит. Приходится, говорит, мне с этого дня крест на свою любовь поставить…

– А ты знаешь, что Гошка Пляскин здесь?

– Нет, не знаю.

– Он здесь в военно-политическом училище учится. Я его все к себе заходить приглашал. Он всегда обещался, но так и не зашел ни разу. Понятно, почему он стесняется у меня бывать… А теперь ты мне скажи, много еще мунгаловцев за границей?

– Да есть еще. Не вернулись Архип и Петька Кустовы, братья Барышниковы, Чепаловы и Епифан Козулин. Всего человек пятнадцать наберется. Все остальные уже заявились с покорной головой.

– Из всех, кто не вернулся, мне одного Епифана жалко. Это же вечный труженик. Насколько я помню, никогда он не любил дурака валять. Работал как бешеный. И человек он неплохой.

– Да, неплохой, как же! – скорбно усмехнулся Гавриил. – Он на тебя и на Романа все зубы точит. Слышать, говорят, спокойно о вас не может. На Романа-то он из-за дочери несет. А вот на тебя за что? Что ты ему плохого сделал?

– Ровным счетом ничего… Ну, раз мы ему белый свет заслонили, тут ничего не поделаешь. Так и пропадет человек за границей… А как ваши партизаны к возвращенцам относятся? Не притесняют?

– По пьяной лавочке иногда куражатся, морду набить норовят. Особенно отличается Лука Ивачев.

– А как Каргин живет?

– Работает в своем хозяйстве. Даже в праздник его редко на улице увидишь. Все норовит на заимке жить. Должно быть, потрухивает партизан. Его Кушаверов все хлопнуть собирается. Раза два приезжал к нам пьяный и с винтовкой. Оба раза Семен силой домой его отправлял и велел дурака не валять, а то, говорит, под суд пойдешь.

– Значит, Семен умеет революционный порядок поддерживать? Хорошо он председателем работает?

– По-моему хорошо. Только разве на всех угодишь? Многие на него косятся, ругают за глаза, но побаиваются. При встрече все Семеном Евдокимовичем величают, в гости зовут, на свадьбы, на крестины.

– А он выпивает?

– Мимо рта не проносит, если подадут. После смерти Алены он прямо до чертиков допивался. Но теперь взял себя в руки. На свадьбы ходит, а меру выпивке знает.

– Он не женился еще?

– Пока нет. Похаживает частенько к нашей учительнице. Говорит, задачи решать ходит, а народ уже посмеивается над ним. У всех его задачек, говорят, один ответ – свадьба председателя с учительницей. Знаешь ведь, как у нас зубы-то мыть умеют…

После обеда Василий Андреевич спросил Гавриила:

– Ты где остановился?

– На постоялом дворе у Фейгельманов.

– Я, понимаешь, до вечера буду занят. Дел у меня вот сколько, – провел он пальцем по горлу. – Ты отправляйся пока на постоялый, отдохни там. Вечером я забегу за тобой и заберу тебя к себе. Поместиться у меня есть где. Антонина Степановна сейчас в командировке. Деньги у тебя имеются?

– Есть немного, да и то не с собой. Отдал я их на сохранение Чубатову.

– А все-таки сколько же у тебя денег? С чем ты приехал?

– Есть девять рублей.

– Тогда на вот тебе три кружка, – подал он ему три серебряных царских рубля. – Купи на них чего-нибудь съестного, чтобы было чем нам поужинать… А теперь давай твой пропуск, я распишусь на нем, и ты иди.