Текст книги "Отчий край"

35

В зрительном зале мунгаловского нардома шло собрание членов потребительского общества. Выбирали делегата на республиканский кооперативный съезд. Нужен был грамотный и толковый человек, а таких оказалось в поселке мало. Учительница Людмила Ивановна была самым подходящим кандидатом, но ей нужно было учить ребятишек.

После долгих споров и препирательств остановились на кандидатурах Елисея Каргина и Гавриила Улыбина. За Каргина горой стояли зажиточные и справные, за Гавриила – партизаны и беднота.

Опасаясь, что большинство проголосует за Каргина, Семен Забережный сделал ему решительный отвод.

– Граждане! Не согласен я, чтобы на съезд от нас поехал Елисей Каргин. Человек он грамотный, ничего не скажешь, недаром в старой потребиловке постоянно был членом ревизионной комиссии. Только ездить ему по республиканским съездам малость рановато. Съезд-то кто созывает? Наша власть. А Каргин, как там ни расхваливайте его, воевал против этой власти и даже по заграницам бегал. Так что я категорически против.

– Правильно! – дружно поддержали его сидевшие на первых скамьях партизанские активисты.

– Нет, неправильно! – перекрывая все голоса, крикнул с места Прокоп Носков. – Нечего всякий раз Каргину в нос тыкать, что он в беженцах был. Наша власть его простила. Теперь он такой же равноправный гражданин. И пользы от него будет побольше, чем от Улыбина. Ганьке такого дела нельзя доверить. У него еще мамкино молоко на губах не обсохло.

На Прокопа запальчиво обрушился Лука Ивачев:

– Брось ты, Прокоп, Улыбина хаять и Ганькой, как парнишку какого, звать. Не забывай, что он тоже красный партизан. Был Ганька, да весь вышел. Есть теперь секретарь ревкома Гавриил Северьянович Улыбин. Парень молодой, да башковитый. Я, конечно, против Каргина ничего не имею, – непримиримо глянул в его сторону Лука, – а только пусть он дома посидит.

– Тогда ты сам и поезжай! – крикнул недолюбливавший Луку Федот Муратов. – Ты у нас немараный и на язык ловкий.

Прокоп засмеялся вызывающе и нагло:

– Нашел тоже делегата! Ивачев из всего букваря знает только две буквы: У да А. Эти буквы он еще в зыбке вызубрил, когда плакать учился, а больше потом так ни одной и не одолел.

По задним рядам прокатился смех. Смущенный Лука сидел на своем месте красный и злой. Таких шуток он не выносил. Федот и Прокоп могли не сомневаться, что при случае он припомнит им это зубоскальство.

До выступления Семена Каргин скромно сидел в самом заднем ряду и радовался втихомолку. Выходила, что многие посельщики по-прежнему уважали его, а это кое-что значило. Он собирался выступить перед самым голосованием и поблагодарить граждан за оказанное ему доверие. Но высказанное Семеном грубо и властно мнение повергло Каргина в уныние и тревогу. В полной растерянности глядел он теперь на спины и затылки сидящих впереди, и было ему мучительно стыдно и больно.

Он хорошо понимал, что слова Семена продиктованы не соображениями дела, а совсем другими обстоятельствами. За этим скрывалось непримиримое отношение Семена к Каргину и желание во что бы то ни стало настоять на своем.

Не желая еще более ожесточать Семена и окончательно настроить его против себя, Каргин решил выступить и снять свою кандидатуру. Сославшись на плохое состояние здоровья, он отказался ехать на съезд и призвал всех проголосовать за Гавриила Улыбина, о котором сказал, что он из молодых, да ранний.

Так Гавриил Улыбин оказался избранным почти единогласно. Семен поздравил его и от лица собрания сказал ему напутственное слово.

– Самое главное, товарищ Улыбин, слушай и запоминай. Наматывай, как говорится, на ус. Вернешься домой – спросим обо всем. Расскажешь нам поясней и попроще, как надо теперь кооперацию развертывать, чтобы легче жилось трудовому казачеству и крестьянству, Съезд начнется только через две недели. Но мы решили отправить тебя пораньше. Посмотришь там на Читу, с Василием Андреевичем обо всем потолкуешь, чтобы на съезде ушами не хлопать.

До ближайшей станции железной дороги было от Мунгаловского триста верст. Отвезти туда Гавриила подрядился недавно переселившийся в поселок Кум Кумыч. Семен написал Гавриилу удостоверение, а правление потребиловки выдало на дорогу шестнадцать рублей серебряными полтинами.

Было мутное с легким морозцем утро. С неба косо и медленно падали крупные хлопья снега. К воротам кустовского дома подкатил на рыжем мерине, запряженном в кошевку, одетый по-дорожному Кум Кумыч. Тотчас же из дому вышли Гавриил, Авдотья Михайловна и пришедшие проводить его Семен, Федот Муратов и другие соседи. Ехал Гавриил в неближний путь. Ему впервые предстояло побывать в таком большом городе, как Чита. И каждый из провожающих считал своим долгом дать ему тот или другой совет.

– Смотри, товарищ секретарь, документы и деньги береги. Украдут – наплачешься без них, – наказывал ему Семен, то и дело пощипывая свои реденькие усики. Это значило, что он по-настоящему был взволнован проводами.

– Насчет веселых заведений, Гаврила, лучше и думать не смей. Парень ты не обстрелянный, не тертый. Там тебе и карманы выдернут и перо вставят, – говорил ему многоопытный Федот.

Не отстал от них и Никула Лопатин. Он сказал:

– Жалко, паря, что не меня ты подрядил везти тебя. Уж я бы тебя мигом домчал на своем савраске и на поезд посадил бы честь честью.

– Ты бы довез! – немедленно отозвался задетый его словами Кум Кумыч. – Ты бы его на своей дохлятине и в две недели к поезду не доставил. А я в самом лучшем виде за четыре дня домчу.

– Ну, расхвастался наш новосел! – презрительно махнул рукой Никула. – Ездит с веревочными гужами, а воображает себя так, будто вся сбруя у него ременная. – И, не обращая больше на Кум Кумыча внимания, Никула принялся наказывать Гавриилу: – Ты, паря Ганьча, ноги от простуды береги. В унты войлочные стельки положи и просушивай их каждый вечер. Лучше не доешь, не доспи, а ноги держи в тепле и сухости. Иначе скрутит тебя ревматизма, как меня грешного.

Наконец Гавриила усадили в кошеву, закутали ему ноги старой шубой. Кум Кумыч в козьей дохе и обшитых кожей серых валенках уселся рядом с ним и сказал провожающим:

– Ну, счастливо оставаться, граждане! Нам пора трогаться.

Он взмахнул бичом, зачмокал губами. Ленивый сытый мерин в ответ поднял косматый хвост, выпустил с треском газы и только потом поднатужился и пошел. Кошевка заскрипела, сдвинулась с места. Убедившись, что она не слишком тяжела, мерин довольно помахал хвостом и перешел на легкую рысцу.

Провожающие кричали вслед Ганьке:

– С богом, сынок!..

– Счастливой дороги!..

Как только выехали из поселка на полевую дорогу, присыпанную пушистым ослепительно белым снегом, Ганька сразу настроился на дорожный лад. Мысли его оторвались от дома, от матери, от вчерашних забот и полетели все вперед, все дальше, к неведомым станциям и деревням, которые он должен был увидеть на пути к Чите.

Впереди на дороге среди опушенных инеем кустов показался воз с сеном.

– Раненько кто-то поднялся. Уж с сеном катит, – сказал Кум Кумыч. – Да никак это какая-то баба или девка? Экая проворная! Такая многим мужикам нос утрет.

Гавриил пригляделся и узнал в шагающей рядом с лошадью женщине Верку Козулину, не желавшую и слышать о нем. Верка была в черных валенках, синей стеганой куртке и белом шерстяном полушалке. Щеки ее были нежно разрумянены морозом, полушалок осыпан зеленой сенной трухой.

На узкой дороге нельзя было разминуться, не задев друг друга. Кум Кумыч попридержал коня, свернул в сторону, уступая дорогу. Кошева накренилась и глубоко увязла в снегу. Держась за ее раскрашенную спинку, Гавриил привстал с сиденья. Ему хотелось во что бы то ни стало окликнуть девушку, попрощаться с ней.

– Здравствуй, Вера! – радушно крикнул он. – Что-то ты рано встаешь? Другие девки еще спросонья зевают, а ты уже с сеном едешь.

– Другим-то можно спать. У них отцы и братья за сеном ездят, а мне самой приходится… Куда это понесла тебя нелегкая?

– В Читу уезжаю.

– В Читу?! Насовсем что ли? – удивленно и растерянно спросила Верка, и розовые губы ее жалко дрогнули.

С минуту Гавриил наслаждался ее непритворным огорчением. Потом с важным и небрежным видом ответил:

– Пока только на съезд. А там видно будет. Может, и не вернусь больше домой.

Сказав это, он вдруг преисполнился жалостью к себе. К горлу подступила непрошенная горечь. Верка глядела на него с виноватым видом и часто дышала. В ней медленно закипало ожесточение на себя и на него. Она передернула плечами и с прежней насмешливостью сказала:

– Поезжай, поезжай! Удерживать не станем. Как-нибудь уж и без тебя проживем…

– Эх ты, колючка! – дрожащим от обиды голосом воскликнул он. – Все подсмеиваешься. Даже проститься с тобой по-людски нельзя.

– Ладно, ладно! Не сердись, сердитка, – усмехнулась она. – Сердиться-то другим надо. Ты даже и предупредить не соизволил.

И тут Гавриил увидел, как увлажнились ее глаза, безвольно обмякли губы. Он выскочил из кошевы, бросился к ней. Но она круто повернулась и побежала догонять свой воз.

– Вера! Постой же! Не убегай! – закричал он ей вдогонку, но она даже не оглянулась.

И тогда на него навалилась такая тоска, такое безразличие ко всему, что сразу расхотелось жить и двигаться, ехать в какую-то там Читу.

– Поехали, Северьяныч, поехали! – позвал его Кум Кумыч. – Если после каждой девки так расстраиваться, то лучше взять да удавиться…

Едва Гавриил уселся в кошеву, как Кум Кумыч осведомился:

– Это что же, зазноба твоя? Кипяток девка! Чья она будет? Знаю я ее родителей или нет?

– Знаешь! – равнодушно ответил Гавриил и вдруг сердито закричал: – Да поезжай ты! Постояли – и хватит…

Кум Кумыч иронически хмыкнул, покачал головой и взмахнул кнутом.

Долго ехали молча. Дорога пошла зигзагами в крутой хребет. От подножья до седловины перевала шли они пешком, жалея коня. От ходьбы оба разгорелись. Быстрее заходившая кровь развеяла одолевающую Гавриила тоску-кручину.

Когда поехали с перевала, Кум Кумыч вдруг вспомнил Никулу Лопатина и сказал:

– Ох и трепач у вас этот Никула. На языке – все превзошел. Послушаешь, так нет человека умнее его. А на деле – балаболка, ржавое ботало. Ездили мы недавно вместе с ним за дровами. Он на одной лошади, я – на трех. Нарубил я три воза, уложил на сани, а он все одного нарубить не может. Пришлось помогать ему.

– Такой уж он уродился! – рассмеялся Гавриил и спросил: – Чего не взлюбили вы друг друга?

– Черт бы любил такого! – фыркнул Кум Кумыч. – Я тоже поговорить люблю, за словом в карман не лезу. Ежели расспрашиваю кого, пользу ищу или ясности добиваюсь. Да я и других послушать люблю. А он без всякого толка треплется… Слыхал я про него, что он однажды чуть было твоего брата не погубил своим языком. Прямо удивительно, как ты-то после этого его терпишь?

– Привык, вот и терплю.

Кум Кумыч достал кисет с трубкой и стал закуривать. Вожжи на это время он передал Гавриилу, рукавицы сунул за пазуху. Посасывая трубку, он блаженно щурился, говорил:

– Ночевать сегодня будем в Солонцах у Ферапонта Палкина. Это мой дальний сродственник. Раньше он у нас в Благодатске жил.

– А завтра у кого?

– Завтра остановимся мы пообедать в Тайнинском у свата Андриана Лузина. Потом в Газимуровском заводе забежим погреться к матери Ермошки Сарафанникова.

– Это какого же Ермошки? Того, который у нас в сотне был?

– Того самого. Его, говорят, свои же на Амуре расстреляли. А мать теперь совсем одна живет. Надо ее попроведовать… Долго у нее мы не засидимся. Нам потом надо будет засветло до газимурских Кавыкучей добраться. Там мы и заночуем у Грохотова Евлампия Федоровича.

– Он, что, тоже тебе родня?

– Конечно. Иначе бы я к нему и не заехал. Он доводится свояком нашему благодатьскому сапожнику Митрохе Булкину, а Митроха мой кум. Младший его парнишка мой крестник.

– Это не родня! Это десятая вода на киселе!

– Все возможно, все возможно! – охотно согласился Кум Кумыч. – Зато ночуем в тепле и ни копейки платить не будем. Деньги нам с тобой вперед пригодятся.

– У тебя, что же, до самого Сретенска родня?

– В эту сторону – до Сретенска. А если вниз по Унде поехать, даже и в Нерчинске сродственники найдутся. Память у меня на родню просто необыкновенная. Я тебе с закрытыми глазами могу и на Аргуни и на Шилке с Ононом перечислить каждого, кого своим сродственником считаю. Я не могу тебе сказать, кто и как нас примет. Народ он всякий бывает. Зато любому, с кем начну говорить, докажу, что он мой сродственник. До самой седой старины дойду, всех дедушек и бабушек вспомню, а своего завсегда добьюсь. Я могу до Читы или до Благовещенска без копейки денег добраться и с голоду не помереть.

– Ну, это ты заливаешь!

– Ничего не заливаю. Все это чистая правда. Я и сам себе дивлюсь, как все ловко у меня выходит…

На четвертый день они доехали до станицы Шелопугинской на Унде. Оттуда можно было ехать на город Сретенск и вниз по Унде на деревню Бянкино. И Сретенск и Бянкино стояли недалеко от железной дороги. Стоило только переехать на пароме или по льду Шилку, как можно было садиться в поезд и катить, куда тебе угодно.

Увидев на выезде из Шелопугинской дорожные росстани, Кум Кумыч вспомнил, что в Бянкино у него живет двоюродная сестра Марья, которую он давно не видел. Вспомнил, с минуту поколебался, глянул украдкой на дремлющего Гавриила и решительно повернул на Бянкино, хотя знал, что дорога туда длиннее на целых пятьдесят верст. Но раз можно было побывать у двоюродной сестры и узнать о ее житье-бытье, можно было сделать крюк и побольше.

Был мглистый зимний день, когда они оказались у раскрытых на зиму ворот поскотины. На перекладине ворот были зачем-то прибиты два скрещенных красных флажка. Кум Кумыч повернулся к ничего не подозревавшему Гавриилу и весело сообщил:

– Ну вот, Северьяныч, мы и доехали!

– Куда? В Сретенск?

– Нет, в деревню Бянкино. Это, паря, на целых пятьдесят верст ближе к Чите. Так что ты на одном билете выгадаешь рубль или два. А станции, что здесь, что в Сретенске, – совершенно одинаковые. Переедешь на ту сторону Шилки – и волен ехать ты во все концы света белого. Хошь в Москву, хошь во Владивосток – садись и кати себе на здоровье.

Увидев, что он обманут, Гавриил вскипел:

– На кой мне черт твоя Бянкина! Я не просил тебя сюда ехать. Ты меня в Сретенск взялся доставить. Вот и доставляй, а то я тебе ни копейки не заплачу. В Сретенске у меня знакомые живут. Они бы мне помогли билет купить и на поезд сесть. А что я буду делать здесь, если ничего не знаю? Давай поворачивай на Сретенск!

– Чудак ты, Северьяныч, ей-богу, чудак! Давай-ка разберемся спокойно, хорошо или плохо я сделал, что сюда тебя завез. Билет отсюда до Читы дешевле? Дешевле! Посадить тебя на поезд я могу? Могу! Я это получше всяких твоих знакомых сделаю. Берем дальше. В Сретенске нам надо было на постоялый двор заезжать, за пустой кипяток и то своими кровными платить. А здесь мы Заедем к моей родне. Здесь у меня проживает сродная сестра Марья Евсеевна. Ты помнишь ее? Не помнишь, значит? Ну, это не беда! Все равно будешь принят, как самый дорогой гость. Марья и ее мужик большие хлебосолы. Мужик-то у нее приискатель. Заработки у него бешеные. К тому же он меня уважает. Он для меня в лепешку разобьется. Мы тебя вместе с ним, раз на то пошло, на станцию доставим и усадим на верхнюю полку вагона. Поедешь ты, конечно, без плацкарты, а без нее самая милая езда на верхотурье… Заедем сейчас к сестре, пообедаем, отогреемся, а вечером ты уже в вагоне сидеть будешь и в окошки поглядывать.

Марья и ее приискатель, широченный в плечах мужик с гривой седых волос на большой голове, встретили гостей с отменным радушием. Им помогли раздеться, провели в светлую и теплую горницу, всю заставленную цветами в горшках и кадушках. От обитой крашеным железом печки-голландки тянуло сухим теплом. Гавриил прислонился к ней, и по спине его приятно забегали мурашки покидающей тело стужи.

Скоро гости сидели за столом под образами. Стол был накрыт голубой клеенкой, на которой были изображены в самом центре Бородинский бой, а по краям генералы – герои Отечественной войны 1812 года. Сперва на столе появился раскупоренный банчок китайского спирта, потом эмалированная миска с пельменями, от которых валил душистый пар.

При виде всего этого Кум Кумыч весело потер руки, пошутил:

– Мужики будут выпивать да закусывать, а генералы глядеть да завидовать. Люблю под пельмени выпить.

Приискатель басовито расхохотался:

– Теперь судьба генеральская такая! Это ты верно говоришь. Они теперь все сплошь в бегах, на чужой стороне, а мы у себя дома, – и он принялся разливать спирт в граненые бокальчики.

– Ты бы хоть развел его, сват, – попросил Кум Кумыч. – Цельного-то у меня, однако, душа не примет.

– Ничего, раззадорится и примет. Она у тебя привычная, проспиртованная… Ну, начнем, благословясь?

– Эх, боюсь, а рискнуть надо!

Они чокнулись, выпили и оба враз сказали:

– У-ух! Продирает, черт!..

– А ты что же, товарищ, не пьешь? – обратился к Гавриилу приискатель. – Обижаешь хозяев. Так у нас не принято.

– Я не пью.

– Это почему же?

– Считаю, что водка – отрава не лучше стрихнина.

– Эх, обижаешь ты меня, товарищок! Водка это не стрихнин, а благодать господня. Первейшее удовольствие, особенно с холоду да после работы…

Взяв налитый Гавриилу бокальчик, хозяин поставил его перед Кум Кумычем, а себе налил другой. Выпив по второму, хозяин стал упрашивать Гавриила выпить хотя бы полбокальчика и уверял, что от этого ничего не случится даже с грудным ребенком.

Уже захмелевший Кум Кумыч тогда сказал ему:

– Ты, сват, не вяжись к этому парню. Он человек ответственный. Он писарь нашего ревкома, р-революционная власть на местах. Не положено ему пить.

– Да какой же он после этого казак и бывший красный партизан?

– Нашел тоже казака! – принялся хохотать Кум Кумыч. – Вот дед у него, действительно, был казак. Герой, всему войску известный. Да и про отца худого слова не скажу. Был храбрец и выпивоха, каких искать да искать… Жалко мне, сват, его! Понимаешь, жалко! Сложил свою буйную головушку ни за что ни про что. – Кум Кумыч, не глядя, взял налитый в третий раз бокальчик, выпил, поморщился и продолжал: – А почему, спрашивается? Потому, что не умел своим умом жить. А вот товарищ Ганька молодец, хоть и казачишка из него самый никудышный. Он своим умом живет, знает, какой линии в жизни ему держаться. Недаром он совсем парнишкой к партизанам пристал.

Вдруг преисполненный пьяной нежности Кум Кумыч полез к Гавриилу целоваться:

– Дай-ка, Ганька, я тебя поцелую! – закричал он со слезами на глазах. – Никак не могу забыть, как сражались мы под Богдатью, как горе в тайге мыкали… А теперь мы оба с гобой горькие сироты. Ведь твой отец мне заместо родного брата был.

– Анисим Анкудинович! Мне, однако, на станцию пора идти? – попробовал образумить его Гавриил, но Кум Кумыч не хотел и слушать. Он выпил еще раз и потребовал, чтобы приискатель сыграл ему на гармошке.

– У гармошки, сват, меха рассохлись. Ремонт ей требуется, понимаешь?

– Какой такой ремонт? Играй и все. Раз уважаешь меня, грохни «Комаринского», а потом «барыню», – заплетающимся языком требовал. Кум Кумыч, охотясь за оставшимся на тарелке пельменем не ложкой, а вилкой.

– Тогда я лучше тебе спою, – сказал приискатель. Он откинулся на спинку стула, уставился хмельными глазами в потолок и затянул:

На недавних временах На Карийских приисках Царствовал Иван…

Не Иван Васильич грозный, Это был начальник горный, Разгильдеев сын.

– Верно! Все верно, сват! Был такой Разгильдеев! Попил он нашей кровушки. Правильная песня!

– Раз правильная, тогда еще выпьем.

И они выпивали до тех пор, пока не опорожнили весь банчок. Кум Кумыч после каждого бокальчика расстегивал на своей рубахе по одной пуговице. А когда расстегнул последнюю, сполз со стула под стол, промычал несколько невнятных слов и заснул мертвецким сном.

– Нет, сват, так не годится! Не годится, говорю, под столом спать. Для этого кровать есть, – сказал приискатель и сделал героическую попытку извлечь его из-под стола. Но самое большее, чего он достиг, это стащил с него один за другим оба валенка. И тут его скосил неодолимый сон. Бросив валенки, положил он свою седую косматую голову на генерала Беннигсена, а руку на Барклая-де-Толли, глядевших на него с клеенки, и захрапел. Через минуту его не разбудил бы и пушечный выстрел.

Пришлось Гавриилу идти на станцию одному. Хозяйка проводила его за свой огород и показала, куда надо шагать.

– Иди, миленький, на ту сторону Шилки. Спускайся по тому вон переулку на реку. А как дойдешь до проруби, сворачивай по тропинке влево. Ни прямо, ни вправо не ходи. Прямо-то дорога на прииск ведет. В темноте там можно в шурф свалиться и шею сломать. А вправо пойдешь – в кустах заблудишься. Так что все левей бери, все левей. Днем-то станцию видно, водокачка там приметная. А сейчас, хоть убей, не разгляжу этой водокачки. Ну да это не беда. Вот, вот на станции огни загорятся. По огням ты легко дойдешь.

Никто в Мунгаловском не считал Гавриила Улыбина бестолковым, неопытным парнем. Наоборот, он был наиболее развитым из всех своих сверстников. Он учился в двухклассном училище, ходил в партизанах, а теперь был секретарем ревкома и комсомольской ячейки, участвовал во всей общественной жизни села. Так про него думали другие. Да и сам он самонадеянно считал, что не растеряется, не даст промашки хоть дома, хоть в Чите. На деле же все оказалось иначе. Все беды Гавриила начались от того, что он не любил обращаться с расспросами, а во-вторых, никогда не видел железной дороги, не знал, как по ней ездят и как ведут себя в этом случае люди. Он только знал, что катятся по стальному пути зеленые, голубые и желтые вагоны, которые тянет паровоз. Эти сведения он однажды почерпнул, разглядывая банку с фабричной краской. На банке была наклеена цветная картинка. На ней была изображена гора с тоннелем, а справа – не то река, не то море. Из тоннеля выбегали длинной вереницей, изгибаясь вдоль берега, красивые, в три цвета раскрашенные вагончики. Тянул их синий с красными колесами паровоз, дым которого подымался выше горы. Сама же железная дорога рисовалась его воображению сплошной полосой, выложенной толстым листовым железом.

Благополучно выбравшись на берег и забирая все время влево, он искал именно такую железную дорогу. Поиски быстро привели его к невысокой насыпи. Он поднялся на нее и увидел вкопанные поперек, на шаг друг от друга, смоленые плахи. На плахи были уложены две стальные бесконечные полосы. Они прикреплялись к плахам скобами и толстыми гайками, как показалось ему, и все это сооружение походило на длинную лестницу, концов которой не было видно в сумерках зимнего дня.

С некоторым разочарованием Гавриил убедился, что это и есть представлявшаяся ему совершенно другой железная дорога. Он постоял, подивился и побрел по шпалам к станции. Тут-то и повстречался он с путевым обходчиком. Обходчик шел навстречу с фонарем в руках, с заткнутыми за кушак флажками и огромным ключом.

Заподозрив в Гаврииле злоумышленника, пришедшего воровать гайки на грузила для невода, обходчик строго спросил:

– Чего ты здесь шатаешься? Гайки отвинчиваешь?

– Нет, я железную дорогу ищу.

– Ты что, выпил, что ли? Прямо по шпалам чешешь, а дорогу ищешь, – сказал насмешливо и сердито обходчик.

– Значит, это она и есть? – обрадовался Гавриил.

– Она самая. Ты, что, впервые ее видишь?

– Впервые, товарищ. Родился я за триста верст от чугунки.

– А куда же тебя понесло?

– В Читу на республиканский съезд потребительской кооперации, – четко и подробно отрапортовал Гавриил о цели своей поездки.

– Вон как оно! Значит, делегат? Хорошее дело! Давай тогда топай поживее на станцию. Видишь вон огоньки-то? Вот туда и шагай. Поезд скоро должен подойти.

– Спасибо, товарищ! – поблагодарил Гавриил и зашагал на мерцающие вперед огоньки. Вдруг обходчик окликнул его и спросил:

– А ты слышал, парень, что наши Владивосток заняли?

– Да неужели? Вот это да! – остановился Гавриил.

– Заняли, заняли! Теперь гражданской войне конец… Ну, шагай, шагай, а то опоздаешь.

Скоро Гавриил вошел в маленький зал ожидания станции Бянкино. Небольшой и холодный зал был тускло освещен двумя настенными лампами. Синим туманом стоял в нем табачный дым. На скамьях вдоль стен сидели десятка полтора мужчин и женщин, одетых в шубы и полушубки. Гавриил громко и почтительно, как это было принято в Мунгаловском, поздоровался:

– Здравствуйте, товарищи! – и отвесил общий поклон.

На его приветствие никто не ответил, даже головы не повернул. «Экий сердитый народ сошелся. Здороваться не желают», – подумал Ганька и озадаченный таким нелюбезным приемом не посмел пройти вперед, где была свободная скамья, а снял с себя мешок с продуктами, положил его к стенке у порога и присел возле него на корточки.

Вдруг в зал вошел, судя по фуражке с красным верхом, какой-то большой начальник. Он строго оглядел ожидающих и недовольно проворчал:

– Ну, и накурили, хоть топор вешай. А намусорили-то!.. Что же это вы, граждане, чужой труд не уважаете, окурки на пол бросаете?

Никто ему не ответил. Тогда он вдруг напустился на Гавриила:

– А ты чего тут расселся? Что тебе скамейки нету? Иди и сядь по-людски.

Испуганный и смущенный Гавриил вскочил и пошел к скамейке. А неизвестный начальник тем временем прошелся по залу, заглянул в одну печь, в другую, открыл в них вьюшки и удалился прочь.

Гавриил успокоился и только хотел спросить у сидевшего рядом старика в заплатанном полушубке, что это за начальство было, как человек в красной фуражке снова появился в дверях с охапкой березовых дров и с ведром, наполненным какими-то черными комками.

«Вот так начальник! – посмеялся в душе Гавриил. – Печки топит, а замашки, как у старого атамана. И зачем это он мерзлых комков в ведро набрал?»

Когда в печках разгорелись и запылали тонко наколотые дрова, истопник стал бросать на них комки из ведра железным совком. Гавриил так заинтересовался этим, что подошел поближе к истопнику и спросил:

– Что это за комья ты в печку кидаешь? Разве они горят?

– Вот тебе раз! А чего же им не гореть? Это же каменный уголь, – рассмеялся истопник. – А ты, видать, такой, что темнее некуда.

В это время в одной из стен открылось маленькое квадратное окошко. Гавриил успел заметить в окошке яркую лампу и седую голову какого-то человека. Но тут все люди бросились к окошку и закрыли его Моментально выстроилась и зашумела очередь.

– Это зачем же они выстроились? – спросил Гавриил истопника.

– За мукой! – раздраженно буркнул тот. Гавриил не понял насмешки и продолжал спокойно стоять и думал, что мука ему не требуется. Харчей на дорогу у него было вдоволь.

Очередь между тем все убывала, и в зале становилось все просторней и холодней. Все, кто отходил от окошка, брали свои вещи и выходили на улицу. Скоро в зале остался один Гавриил.

– А ты чего стоишь? – закричал на него истопник. – Поезд сейчас тронется. Покупай скорее билет, пока кассир не ушел. И бывают же на белом свете ротозеи! – бушевал истопник, пока Гавриил покупал билет. – Скорее, скорее!

Только Гавриил спрятал бумажник с деньгами, как истопник заорал:

– Да не копайся ты, растяпа! Беги за мной, не отставай!..

Они выбежали на перрон. Здесь Гавриил увидел, что на рельсах стояли домики на колесах, с едва освещенными окнами, с трубами на крышах, из которых шел дым. Впереди раздался пронзительный свисток, и домики с железным лязгом и скрипом медленно двинулись вперед. Истопник страшным голосом закричал:

– Да не стой ты, чучело гороховое! Лезь в любой вагон, а то отстанешь. Не видишь разве, что пошел?

Подталкиваемый им Гавриил подбежал вплотную к вагонам и, изловчившись, вскочил в тамбур одного из них. И остановился, не зная, куда идти. Оглядевшись, различил в темноте две двери. И когда его стал донимать мороз, он решил открыть ближнюю неплотно прикрытую дверь. Отворив ее, он увидел совсем крошечную комнатушку с каменным полом и каким-то странным стулом на середине, со свечой в фонаре, с железным крючком на одной из колод. «Как раз одному только и поместиться здесь, – подумал он. – Спать негде, а сидеть можно. Ну да ничего, одну ночь можно и без сна скоротать».

Он снял с себя дошку и повесил ее на крюк рядом с дверью. Туда же пристроил и мешок с продуктами, а сам присел на странный, с пустой серединой стул. Но сразу же почувствовал, что снизу тянуло резким холодом. «Нет, не насидишь здесь долго. Живо простудишься», – решил он и снял с гвоздя дошку. Сложив ее вдвое, положил на стул. Когда снова сел, холода почти не почувствовал.

Колеса мерно постукивали, вагон покачивался. Это убаюкивало, навевало дремоту. С горечью переживая все сделанные промахи, Гавриил некоторое время мучился от стыда и позора. Потом махнул на все свои огорчения рукой и погрузился в дремоту.

В это время дверь распахнулась. От стука Ганька очнулся, вскинул голову и увидел стоявшую в дверях молодую женщину в полушалке и пестрой вязаной кофте. Испуганным голосом она воскликнула:

– Ах, простите! – закрыла дверь и убежала.

«И чего это она испугалась? Убежала, как ошпаренная, – думал он. – Какой-то народ здесь потешный. Косятся, подсмеиваются, ахают ни с того, ни с сего. Нет, чтобы по-людски обойтись».

Во второй раз дверь открыл какой-то гражданин в овчинной безрукавке, в синих галифе и каракулевой папахе. Он явно походил на военного.

– Виноват! – рявкнул он сочным бархатным баритоном и, не торопясь, прикрыл за собою дверь. «И этот туда же, – привычно посетовал Гавриил. – Виноват! – передразнил он гражданина. – А чего виноват, сам черт не разберет».

Он посидел немного и, увидев крючок, решил, что лучше всего закрыться на него. Закрыл и снова задремал, тут раздался настойчивый и нетерпеливый стук в дверь. Он вздрогнул и быстро вышиб крючок из петли. Дверь стремительно распахнулась, и в ней появилась строгая физиономия человека в безрукавке. Опалив Гавриила сердитым взглядом, он ехидно спросил:

– Гражданин! Вы еще долго будете здесь отсиживаться?

– Нет, только до Читы.

– Как до Читы? – захохотал гражданин. – Это же не купе, молодой человек!..

И только тогда Гавриил понял, что попал впросак. Он схватил доху, мешок и выбежал в тамбур, где встретил проводника.

Проводник привел его в вагон и, показав на свободную нижнюю полку, выше которой были еще вторые и третьи полки, сказал:

– Вот здесь и располагайся, деревня-матушка!

Долго Гавриил сидел, как оглушенный, и чувствовал, что у него горят уши и щеки. Хорошо, что в вагоне было полутемно и никто не видел его лица.