Текст книги "Ветер перемен"

Она поставила на столик тарелку, двигаясь с такой осторожностью, будто это было самым важным на свете делом.

– Ну, Джордж, вот и я, – проговорила она. – Ты меня наконец отыскал.

Потом она улыбнулась и выскользнула из рук мужа, надеясь, что ее слова прозвучали достаточно игриво.

– Мистер… э… мистер… – забормотала она, не зная имени, – и я, мы с мистером… только что говорили о лорде Деламере и его интереснейшем эксперименте в… в…

Юджиния замолчала. Из того, что она только что выслушала, она не поняла ни слова.

– Ну вот и ты, Джордж! Как раз вовремя! – радостно добавила она, и ее слова покатились, как сверкающие рождественские стеклянные шарики. – Это больше по твоей части! Вы сказали Деламер? – Она снова повернулась к безымянному собеседнику. – И Британская Восточная Африка?

Но Джордж не был настроен на шутливый лад.

– Может быть, ты представишь меня своему маленькому другу, Джини? – пробормотал он. – Джордж Экстельм, Филадельфия.

Схватив руку незнакомца, Джордж начал ее трясти вверх-вниз.

– Чудный прием… – проговорил он и потом выпил, замигав глазами на закружившуюся перед ним блестящую комнату.

– Британская Восточная Африка? – наконец промямлил он. – …Так вы сказали?.. Старая Б. В. А.? Мы же как раз направляемся туда… Джини сказала вам?.. Немножко пострелять… черных буйволов и…

– Еще раз рад познакомиться с вами, сэр, – пришел па выручку собеседник Юджинии. – Мы только-только встретились… Как в море корабли… как говорится… – Он попробовал засмеяться. – Я Уильям Таунсенд…

– Уильям! Уилл! Не может быть! Мой старинный!.. Мой самый дорогой друг! Как ты, Вилли! – промычал Джордж, изображая сердечность. – Джини, это Уилл, мой лучший, мой старинный… Где это было? В школе?.. Принстон?.. – Джордж уставился на Таунсенда, пытаясь поместить его лицо в какое-нибудь определенное место. – Поехали в Кению с нами, а, старина?

– Мы уже познакомились с мистером Таунсендом, Джордж, – пояснила Юджиния. Она произнесла эти слова со всей твердостью, на которую могла решиться, в них был только легкий намек на предостережение.

– Мы с мистером Таунсендом разговаривали последние несколько минут. И, как мне представляется, он не сможет присоединиться к нашей небольшой экскурсии.

«Почему, ну почему сегодня? – думала Юджиния. – Почему сейчас? Все было так хорошо. Ну почему все это должно было произойти?» Юджиния подняла глаза, но увидела только стоявшего рядом и наблюдавшего за ними Огдена Бекмана.

«Единожды у каждого человека и каждой страны…» – пришло ей на память, но она тут же постаралась выбросить из головы этот старый церковный гимн. – Что толку, какую пользу это приносило мне, – урезонила она себя. – «Новые события учат новым обязанностям…» «И нет конца выбору…»

«Что за дребедень», – решила она.

– Мы отправляемся на сафари, мистер Таунсенд, – проговорила Юджиния, сопроводив эту фразу лучшей из своих светских улыбок, – как вы, наверное, поняли со слов моего мужа. Так что этот разговор о лорде Деламере исключительно…

– О ком? – вмешался Джордж. – О ком ты говоришь? – Он заметил, что жена посмотрела на Бекмана, и ему почудилось, что они обменялись каким-то тайным знаком, а он не может допустить, чтобы тут были какие-то секреты. «Нет, господа хорошие. У вас не получится связать меня по рукам, по ногам! Этого вам не видать, ни за что!»

– Какое отношение Деламер имеет к отцу и этому бизнесу на Борнео? – решительным голосом задал вопрос Джордж.

– По-моему, мы совершенно не касаемся твоего отца, Джордж. – Юджиния постаралась, чтобы эти слова прозвучали дружелюбно. – Или Борнео.

Однако Джордж не обращал внимания на жену. Он думал об отце, потом вспомнил о Бекмане, потом о Брауне. Браун, Бекман и старик дома. «Нет, сэр, – пообещал себе Джордж, – они меня не повяжут».

– Я увидел тебя с мистером Таунсендом, Джини… – перешел в атаку Джордж, – …и я видел тебя с Брауном… и с Бекманом, – он хитро посмотрел на нее, потом кивнул на Таунсенда и мрачным театральным шепотом проквакал: – Я знаю все, от меня ничего не скроется! Не думайте, будто я не знаю.

Но в представлявшейся им комедии было больше озлобленности, чем юмора. Его слова сочились отчаянием, отчуждением и грустью.

– Не думай, не думай, Джини, будто я не знаю, – произнес он. – Не думай, что я буду стоять сложа руки, пока какой-то… какое-то ничтожество… какой-то неудачник… Это большой секрет, Джини… вещи, которых тебе никогда не понять…

Внезапно Джордж повернулся к Таунсенду и обнял остолбеневшего собеседника за плечи. – Эти мадамочки… а, Уилли, старина? Ну, да Бог с ними! Вот что я скажу. Ты только посмотри на эту… Глаза? Пронзают, как кинжалы, только дай маху!.. И своего не упустит… Вот так!.. Ты женат, Уилли?

– Нет, сэр. Не имел еще удовольствия жениться. Таунсенд смотрел, как Джордж тискал Юджинию в объятиях. Он не сомневался, фирма «Далькотт и Ласт-ров» будут им гордиться. Он, мелкая сошка, беседует, как с равным и на совершенно отвлеченные темы, с мистером Джорджем Экстельмом из Филадельфии! Старик Далькотт обязательно особо обратит на это внимание и похвалит его, это уж наверняка.

– Не женат, Уилли? Ну?.. Плохо, это плохо… Джорджа продолжало покачивать, как в полусне, потом он резко развернулся и почти сбил Юджинию с ног. И тут же расплылся в улыбке:

– Ты это видишь, Уилл? Миленькая малютка, моя жена… И к тому же очень любит танцевать. Ради танцев готова на все, верно, Джини? На все, что угодно!

Джордж начал поглаживать жену по щеке, но его пальцы были такими жесткими и злыми, что она невольно отпрянула от него, словно ее ударили.

– По-моему, Джордж, нам пора, – твердо произнесла она. «Не время устраивать сцены, – сердито подумала она. – Но разве есть для этого время. Никогда».

– Пора, Джини… но вечер еще только начинается!.. И я еще не танцевал с тобой…

Джордж сделал ударение на слове «я» и оперся на жену. От него несло алкоголем, разогревшейся шерстью и прокисшим крахмалом манишки, и Юджиния, сама не заметив этого, отстранилась от него.

Утратив опору, Джордж почувствовал, как комната неожиданно поплыла у него под ногами. Духи, свечи, зелень и льняные скатерти, серебряные блюда с апельсинами напомнили ему что-то такое, что он где-то уже видел, и он всматривался в кружащуюся массу, стараясь припомнить, где же находится то далекое место. Чуть-чуть пахло корицей и мускатным орехом от сотни кремовых пирожных, и Джордж вдруг совершенно точно узнал, где он: он был очень маленьким и очень балованным мальчиком, и его отправили наверх, на балкон для музыкантов, и оттуда он смотрел, как в большом зале Линден-Лоджа его отец с братьями медленно ходят вокруг огромной рождественской елки.

От этих воспоминаний у Джорджа сморщилось лицо.

– Придется отвозить маленькую леди домой, Уилл, – промямлил он. – Хочет домой. А то бы я еще тут побыл… Ты же сам знаешь… Мне это все нипочем! Дайте мне вечеринку, и я вам покажу, что такое Джордж Экстельм, вот тебе крест!.. Не делай этого, Уилл… Я тебя заверяю… Не женись… Хомут на всю жизнь!

Джордж снова начал играть, выпучил глаза, затряс головой, представляя, какую страшную утрату означает женитьба. Свой монолог он закончил сияющей улыбкой, уставившись на обнаженные плечи Юджинии, как будто начисто позабыл про нее. Его внимание привлекло ожерелье на ее шее.

– Рубины?.. – наконец протянул он.

– Джордж!

Юджиния поняла, что его уже не урезонишь.

– Джордж! – повторила она.

На миг ей захотелось выпрыгнуть из своей кожи. Она стала бы тогда свободной, серебристой, длинненькой рыбкой, пронесшейся по воздуху через зал. Она сделалась бы невидимой. Она бы спаслась.

– Джордж, – проговорила Юджиния. – Дорогой. Нам пора идти.

Но Юджинии не пришлось вести долгую борьбу, пока она стояла с уцепившимся за нее мужем, думая, что ей теперь делать. На ее счастье появился губернатор.

– Так вот где вы пропадаете, мистер Экстельм!

Его голос раскатился по всему залу. С таким же успехом он мог бы сказать: «Какой чудесный день», «Какой прекрасный вид» или «Какой замечательный обед». Губернатор был опытнейшим политиком.

– Ах, миссис Экстельм, – продолжил он. – Я вижу, ваш муж наконец нашел вас. – Даже эти слова были всего-навсего дежурной светской фразой. – Ну, вот и хорошо… вечер поздний… Мне кажется, мы все устали… А вы оба, должно быть, особенно. Столько новых лиц!..

Он кивнул своим помощникам, они встали по обе стороны обмякшего Джорджа, потом губернатор взял Джорджа под руку и так, как будто они заняты интереснейшим разговором, провел его через зал.

Юджиния обрадовалась, что не успела как следует подумать. Она шла за образовавшейся процессией, раскланиваясь на прощание и всем своим видом показывая, как она сожалеет, что приходится уходить, одновременно давая понять Дюплесси, Бекману, Уитни и наконец лейтенанту Брауну, что нужно возвращаться на яхту.

«В общем, – сказала она себе, – все совсем не так трудно. Я была рождена для того, чтобы проделывать все это, для этого были воспитаны моя мать, моя бабушка, тетушки, таковы вековые устои всей нашей семейной линии».

«Альседо» мирно стоял на якоре, когда к пристани подкатили экипажи и высадили своих пассажиров. Бекман, Браун, Уитни, доктор с женой, Джордж (при известной поддержке) и Юджиния спокойно взошли на тускло освещенный корабль. После торопливых пожеланий доброй ночи и скороговорки «чудесный вечер – чудесная ночь» на корабле снова все затихло, и он снова оказался во власти матросов, которые несли вахту, наблюдая за небом Мадейры и офицерами на капитанском мостике.

Ничего больше не было сказано. Ничего больше сказать было нельзя. Вернувшись с приема, почетные гости улеглись в свои постели и скоро заснули, как дети, все еще двигаясь в ритме запомнившегося танца, поднимаясь и падая, падая, падая.

А в это время за много тысяч миль, в море Сулу, вблизи острова Таблас, в восьми часах ходу до гавани Манилы, в каюте парохода компании «Пасифик и Ориент», следовавшего рейсом из залива Сан-Франциско очередной душный день, страдал, задыхаясь от нехватки воздуха, достопочтенный Николас Пейн, отец Юджинии.

Однако этот день отличался от всех предыдущих. Судну предстояло провести в море последнюю ночь перед заходом в порт. Завтра длительный транстихоокеанский переход закончится. Завтра они должны прибыть на Филиппинские острова. Пейн решил использовать оставшиеся часы с пользой для дела. Он стал запаковывать в ящик свои любимые книги.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», как называл достопочтенный Николас костлявого страшилище-блондина, секретаря, которого прислал ему Турок Экстельм, уже проглядел письма старика, его бумаги, с любовью перелистываемые им страницы «Лондон таймс» и клочки, на которых достопочтенный Николас одному ему понятными закорючками делал для себя заметки.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», потряхивая своими желтыми лохмами, почесал безволосый подбородок и со всей наглостью, на какую только был способен, предложил выкинуть за ненадобностью все эти пожелтевшие бумажки.

– …не вижу проку хранить их, сэр, если хотите знать мое мнение, – сказал он, благоухая одеколоном, которым не поскупился полить себя.

Но достопочтенный Николас закричал тогда:

– Я не просил вас, щенок вы этакий! Мы не в Филадельфии. Оставьте меня в покое!

«И вот, – подумал Пейн, – я наконец-то один, в восхитительном, самом благословенном одиночестве, с книгами, которые должны стать моей поддержкой и опорой в ближайшие несколько месяцев палящей жары».

Достопочтенный Николас с величайшим почтением взял в руки тоненький сборничек Ричарда Хоуни «Морской цыган». Он на мгновение задумался, формулируя определение действительно одной из величайших мировых поэм:

 
Устал я от закатов,
Мне гавани претят..
 

«Острова желаний»– вот куда они направляются… И все это благодаря щедротам мистера Мартина Экстельма Старшего, «Турка».

– «Острова желаний», – произнес вслух достопочтенный Николас и положил книгу в ящик рядом с экземпляром «Размышлений» Марка Аврелия. «Завтра не будет времени, – подумал он, – предстоит встреча с помощником губернатора Тафта и вообще… нужно будет привести себя в порядок… Предстоит обосноваться на новом месте… Хорошо снова оказаться в упряжке», – решил Пейн, обводя глазами кавардак, царивший в каюте.

«Да, но куда подевалась эта маленькая записка Мартину Экстельму? – вспомнил он. – Куда я мог ее?..»

Пейн заглянул в ящик, потом поглядел на крышку комода, поискал на по-солдатски заправленной, безликой постели. «Уж эти мне малайцы или филиппинцы, – с теплом подумал он. – Стоит их только научить, они всегда, как охотничья собака, всегда готовы выполнять приказ… Куропатка в ягдташе или хорошо заправленная постель… В общем, никакой разницы… По существу… Стой, стой, стой, я ведь не об этом…» – Пейн медленно вернулся к настоящему.

– Риджуэй! – внезапно заорал он. – Риджуэй! Риджуэй, мне нужно…

Но за дверью ничто не нарушило тишины, никто не спешил откликнуться на его крик; Пейн послушал минуту, две, пять.

– Черт, – произнес он с усталым вздохом. – Нужно научить мальчишку хорошим манерам. Нужно показать ему, кто здесь босс. Мы же не в Филадельфии.

С этими словами он перевернул весь ящик вверх дном, и его содержимое рассыпалось по всему полу, а Пейн принялся перебирать вывалившиеся вещи, чтобы найти то, значение чего он уже позабыл, ибо не годится, нет, совершенно не годится, если заметят, что он рассеянный или несобранный человек.

ГЛАВА 7

Юджинии снилось, что она едет в четырехколесной повозке, на сиденье на высоких пружинах, повозка трясется и стонет на разболтанных деревянных колесах, а со всех сторон пылают пожары: горят дома, горят амбары, горят сараи, тростниковые и соломенные крыши, и стога сухого сена вспыхивают от искр и охватываются языками пламени.

Она знала, что это чума, они бегут от чумы, она с детьми спасается из горящего города, а кругом глухая ночь. Она не знала, какой это год: тысяча триста какой-то, тысяча четыреста какой-то. А место? Она не помнила: Дрезден? Тулон? Э-ла-Шапелье? Впрочем, место не играет роли.

– Колечко вокруг розовой… – задыхаясь, запела она, – …пепел., пепел, мы все опали…

Розовые кольца на беленьких тельцах ее детей: 1412 год. Одна тысяча четыреста двенадцатый год от рождества Христова.

Одно время повозкой управлял возница, угрюмый крестьянин с широкой, пропотевшей спиной, который все время молчал, а только так широко расставил ноги в тяжелых башмаках на планке для ног, что Юджинии некуда было поставить свои ноги. Тело возницы было распаренным, горячим и пахло паленой шкурой и волосами. Он ругал дряхлую клячу, и у него дрожали, как от рыданий, плечи.

Дети лежали кое-как в повозке, укрытые черным бархатным плащом. Уложив их, Юджиния прикрыла их грязной соломой, чтобы никто не разглядел дорогого плаща или подбитого горностаем капюшона. Набрасывая на детей солому, она страшно боялась, что их выдаст капюшон, потому что могут позариться на мех. Будет ли он виден? Не найдут ли детей? После того как прошло, по ее расчетам, довольно много времени, часы, а не секунды, она решила не прятать капюшона – эту последнюю память об ее прошлой жизни. Она погладила три маленькие головки и сказала: «Я люблю вас. Лежите тихо-тихо».

И они поехали.

Юджиния вся была в черном. Она видела себя очень отчетливо, как будто часть ее сидела на дереве и оттуда смотрела на происходящее. С ног до головы она была укутана в вонючую грязную мешковину. Возможно, она была мужчиной, а может быть, женщиной, призраком или самой смертью. Юджиния покрепче обхватила себя руками и уставилась на башмаки возницы. Это были отличные башмаки из телячьей кожи, зеленые, с длинными красными языками. Она подумала: откуда у него такие башмаки?

Потом возница пропал, и Юджиния сама стегала измученную лошадь. Они мчались по булыжникам, и на них кричали грабители, врывавшиеся через дымящиеся двери в обгоревшие дома.

Грабители были женщинами, или мужчинами, или детьми, или всеми одновременно, и все они были исчадием зла, какого Юджиния в жизни не видела. Когда они кидались в огонь, взметались их волосы и одежды, они орали друг на друга и размахивали похожими на крылья летучих мышей руками; наклонив голову набок, они кричали на лошадь и на Юджинию. Слова падали из сгустившегося воздуха, как пепел и сажа, но это все-таки были слова. С каждым отпущенным в ее адрес ругательством Юджиния с детьми оказывалась все дальше и дальше от города, от дома.

Лошадь споткнулась, но тут же выправилась. Оглобли хлопнули ее по ребрам, ее бока покрывали гноящиеся язвы, кровоточащие раны, натертые упряжью или нанесенные кнутом, но у Юджинии не было никакой жалости к лошади. Она хлестала ее вожжами и грубо ругалась, как перед этим возница. А ее дети? Они спят? Плачут? Прижались головками друг к другу под плащом? Да живы ли они?

Юджиния с детьми подъезжают все ближе и ближе, воздух становится свежее, расступаются горящие дома. Замелькали поля, потом леса. Они въехали в лес, прохладный и влажный, пахнущий сосновой корой, безопасностью и безмерным покоем, и Юджиния подумала: «О, скоро мы будем там».

Внезапно с деревьев посыпались люди, они полились с сучковатых ветвей, как гадкая рвота, как ядовито-зеленая желчь. На головах у них были капюшоны, в руках факелы, они окружили повозку. Юджинию сбросили на землю, детей швырнули на мягкий мох, легкую, хрупкую повозку перевернули. Зажатая длинными оглоблями лошадь оказалась беспомощной и рухнула на свою слабую старую спину, продолжая передвигать в воздухе слабыми ногами, словно еще несколько шагов, всего несколько шагов, и она будет в безопасности.

Повозку подожгли. Языки пламени лизнули сиденье возницы, потом пол, потом, задержавшись, как бы раздумывая, с чего начать в первую очередь, они испробовали, старое ли это дерево, вкусное ли, и проревели решение. Скоро огонь поглотил перевернутую повозку целиком, а потом одним прыжком перекинулся на лежащую на спине лошадь. Первой загорелась шерсть у копыт, а потом сами копыта. На фоне черных небес они вспыхнули, как факелы чистого огня.

Юджиния проснулась, посмотрела на свою каюту, на занавески, мешавшие раннему свету проникнуть в нее, и на белые обводы, которыми солнце окружило каждую из них. Солнце хотело попасть в комнату, оно не собиралось позволить чему-то несущественному, вроде куска материи, остановить его. Она понаблюдала за этой маленькой войной – утро и практичность против ленивой податливости темной комнаты – и решительно опустила ноги на пол.

Шелковые нити кашмирского ковра приятно холодили ноги, она поиграла с ними пальцами ног, потом встала. Если не хочется думать, двигайся вперед. Она подошла к туалетному столику, потом к умывальнику, открыла краны и стала смотреть, как по фарфору растекается прозрачная жидкость. Краны были сделаны в виде двух больших золотых лебедей, горячий и холодный вентили в виде двух маленьких; вода вытекала из-под лебединой семьи, отбрасывая отражение на их распростертые крылья.

Юджиния потрогала маленьких лебедей, потом больших. «Почему? – подумала она. – Почему сегодня? Семнадцатое августа… Сегодня исполняется десять лет Джинкс. Сегодня я задумывала праздник, торт, игры, подарки, карнавал, пантомиму. Откуда взялся этот страшный сон? Что он означает?»

Чума, бегство с детьми и лошадь, сгоревшая заживо…

Юджиния опустила голову, взялась руками за умывальник, посмотрела на воду, на ручные полотенца, на мыло в голубой с золотом мыльнице. Из глаз сами собой потекли слезы.

– Энсон, боюсь, это очень и очень срочно.

Карл стоял в темном холле на верхнем этаже Линден-Лоджа. Он терпеть не мог этого благоговейного ожидания, этих вытягивающих жилы ритуалов перед дверью Великого человека. Он даже не переносил запаха, который наполнял длинный коридор, узкий проход между самшитовыми панелями и сырыми известняковыми простенками, делавшими Лодж непонятной копией норманской, готической или мавританской цитадели. «Реши же ты наконец! – хотелось крикнуть Карлу через весь коридор. – Нельзя быть замком в Испании, если ты крепость на ирландском берегу».

– Отец ждет меня, – твердо повторил Карл и подумал, что ему обязательно нужно пробиться в кабинет. Мысль, что он силой ворвется в отцовский кабинет, доставила ему неожиданное, хотя и мимолетное удовольствие.

– Мистер Экстельм приказал, мастер Карл, чтобы его не беспокоили.

Энсон стоял непоколебимо. Он ни за что не отступится от своего хозяина. Он будет стоять насмерть. Ему уже приходилось отбивать атаки мастера Карла.

– Я это понял. – Карл старался не выходить из себя, он взвешивал слова, придавая каждому совершенно одинаковую интонацию.

– Однако эта информация имеет очень важное значение для деловых интересов отца на Востоке. Исключительно важно, чтобы я повидался с ним немедленно. И попытайтесь, Энсон, – Карл напомнил дворецкому, чуть повысив голос и зашипев, как воздух, выходящий из клапана, – звать меня мистер Экстельм, а не мастер Карл. Или, возможно, вы не заметили, что я давно уже не ребенок.

Карл шагнул мимо караульного, решив во что бы то ни стало пройти к черной двери. «Семнадцатое августа, – сердито подумал он, – «собачья пора» в пышной живописной Пенсильвании, этом изобильном, утопающем в зелени садов штате, который так превозносят его жители». Весь день и всю неделю собирался дождь, но грозы так и не было, трава пожухла и стала жесткой, листья платанов сморщились и стали походить на вощеную бумагу, и под беспощадным утренним солнцем, как смерть, затрещала «жаркая птичка», саранча. А в это время он, Карл, мозг и сила, стоящая за всей великой семьей, должен прохлаждаться у запертой отцовской двери. Тут у всякого лопнет терпение.

Карл посмотрел в конец темного холла. Его стены были уставлены бронзовыми и мраморными воинами, они стояли, замерев по стойке «смирно», по одному в каждой нише на одинаковых постаментах, вырисовываясь в каждом затененном месте: мечи, щиты, палицы, голые руки и обнаженные плечи отражали скудный свет прикрытых полупрозрачными абажурами светильников. Карл смотрел на эти фигуры, но не видел их. «Только бы пошел дождь. Как бы только снять эту жару, приведшую в оцепенение цветы, заставившую многие деревья сбросить листву, высушившую до черноты землю, губящую кукурузу, помидоры, георгины, лилии».

– Я настаиваю, чтобы вы открыли мне эту дверь, Энсон, и немедленно, – громко потребовал Карл. Уверенно, энергично, как ныряют в пруд. – Я ни за что не отвечаю, если не смогу сообщить это вовремя.

В честь особенного дня для Джинкс носовую палубу «Альседо» превратили в средневековый рынок в ярмарочный день. Повсюду развесили яркие флаги и ленты, невиданные щиты и гербы с изображением животных, которых природа никогда не сможет повторить. Там стоял праздничный стол, заполненный таким количеством еды, которую гости не смогли бы съесть и за неделю, под каждым флагом и лентой бренчали при каждом дуновении ветра или когда их задевали колокольчики и бубенчики, и каждый цвет в конце концов, казалось, приобретал свой собственный звук – высокий и звонкий – для желтого, неясный, смазанный – для голубого, зеленый был, как грохот цимбал, а оранжево-красный походил на звук гобоя на людной улице.

А еще были костюмы! По требованию Джинкс все должны были прийти в маскарадных костюмах. Джинкс была королевой вод. На ней была мантия цвета лаванды, бледно-лиловая с крыльями, которые соорудили из марли, газа и проволоки мама вместе с Прю, в руках она держала скипетр, которым то и дело задевала нимб над головой. Мама с Лиззи были служанками королевы.

Поль намечался на роль пажа, но он отказался надеть полагающуюся ему пурпурную тунику и был только в шапочке из золотой бумаги, что, по мнению Джинкс (и вполне зрело для ее возраста), выглядело страшно глупо, поскольку не гармонировало с короткими штанишками и матросской блузой. Еще Поль размахивал огромным малиновым с серебряной рукояткой мечом из картона.

Создателем меча был кузен Уитни, которому тем не менее не повезло с его собственным костюмом. Он решил выступить на празднике в роли берберской мартышки, что, как он полагал, было очень к месту, потому что они приближались к Гибралтару, но нос из папье-маше плохо просох, и когда Уитни стал снимать его, лопнул.

Чтобы восполнить «серьезную утрату обезьяньего носа», как выразился он, кузен Уитни издавал какие-то урчащие звуки и ковылял повсюду с опущенными до полу руками, стараясь, по крайней мере, вести себя, как обезьяна: тянул вкусные вещи со стола, залезал на стол – Джинкс была уверена, что если бы она попробовала вести себя подобным образом, ей бы не поздоровилось.

Папу сделали римским сенатором в тоге и с лавровым венком на голове, а мистера Бекмана – «Великим Атлантиком» в широченной синей пелерине с капюшоном, но скипетр у него был много скромнее, чем у Джинкс, для него использовали его обычную тросточку, обмотав ее лентами и прикрепив их к ручке. Лейтенант Браун стал средневековым воином с мечом и, похожим на кожаный, щитом. Миссис Дюплесси была Мартой Вашингтон, на голову у нее был напялен парик из ваты, и в него воткнуты тринадцать миниатюрных американских флагов. Но самый лучший костюм принадлежал доктору Дюплесси.

Он был молью и сделал себе гигантские зеленые с черным крылья, которыми можно было двигать. Он звал себя «Раджа Айвард Птичье крыло».

– «Лепидоптера Айвардиана» из «Подветренной страны». Самое последнее научное открытие, пользуется самой большой популярностью в научных кругах. Я подумал, что моя копия будет весьма своевременной, поскольку данное место присутствует в нашем маршруте.

Доктор Дюплесси не мог сидеть за столом со всеми – мешали крылья, поэтому он издавал шум, который, по его мнению, соответствовал его роли, и делал движения, которые также приписывались этому насекомому, кружился среди гостей, размахивая руками и напевая песенки моли. Время от времени он незаметно тянул за веревочки, и крылья начинали хлопать, словно с моря налетал легкий ветерок.

Миссис Дюплесси, конечно, не одобряла это представление.

– Густав, хватит! – шипела она, и все тринадцать флажков на ее голове начинали трястись. – Наш почетный гость достаточно насмотрелся.

Она повторяла это снова и снова, но доктор Дюплесси притворялся, что не слышит, он танцевал джигу, которую танцуют все моли, и с шумом носился вокруг стола, не спуская глаз с парика жены.

– Вата! – воскликнул он. – Вот что я люблю! Коверкот, фланель и шерстяные гамаши! Боже мой, как и проголодался!

Ничего более смешного Джинкс в жизни не видела. Она чуть не проглотила ложку с мороженым и сиропом из карамели.

– Поздравление мамы виновницы торжества! – возвестил что было мочи Уит в своем меховом обезьяньем костюме. – Речь кузины Джини.

Юджиния неохотно поднялась и окинула взглядом стол. Кучи французского печенья, лимонные тарталетки, корзины с маленькими пирожными, миндалем в шоколаде, марципановой земляникой лежали перевернутыми или раскиданными по столу, утопавшему в море несъеденных сластей. «Чудесно, – заверила себя Юджиния, – чудесно. Это именно то, что мне хотелось бы, если бы я праздновала десятый день рождения. И это именно то, что мне так нужно было сделать сегодня. Волшебная обстановка для жизни как в сказке».

– С днем рождения тебя, ангелочек! – начала Юджиния, но внезапно остановилась. Она никак не могла отделаться от своего сна. На фоне черного неба копыта превратились в факелы чистого огня. «Но почему чума? И люди с руками, как крылья летучих мышей?»

Все утро Юджиния изо всех сил старалась прогнать эти воспоминания. «Я не буду об этом думать, – снова и снова повторяла она себе. – Это был только сон. Слишком много сытной еды. Слишком большое возбуждение. «Чересчур живое воображение» – как, бывало, говорила бабушка. Умирающие лошади, грабители и младенцы вместе с чумой – какое это имеет отношение ко мне?»

– Десять лет… – снова начала Юджиния. На мгновение из-под ее ног выскользнула почва.

– Тысяча восемьсот девяносто третий год… Ты родилась в прошлом столетии, Джинкс. Только подумать…

Но напрасно было называть дату, она напоминала другую. «Тысяча четыреста двенадцатый, – подумала Юджиния. – И почему только я выбрала именно этот год?»

– Внимание! Внимание! – воспользовался паузой Уитни. – Сегодня исполняется десять лет! Браво, Джинкс!

Уит схватил со стола целую тарелку домашнего печенья и сделал вид, будто всю ее проглотил.

– Расскажи еще, расскажи! – стал выкрикивать Поль. – Хочу еще историй! Расскажи, как Джинкс съела бумажных уточек, когда была маленькая. Или о том, как ты поймала ее, когда она пальцем разрисовывала стены в детской…

Джинкс сердито посмотрела на брата и махнула на него скипетром.

– А ты вообще не в счет, Поль! – сказала она. – Ты пришел на мой праздник без костюма!

– У меня же есть шапка и меч, – возразил Поль, – и вообще я не хочу быть одним из твоих старых бессловесных пажей.

Поль проткнул воздух своим великолепным мечом и чуть было не заставил Генри выронить из рук поднос с сандвичами к чаю.

– Ой, Поль! По-моему, сегодня не стоит рассказывать никаких историй про плохих детей, – рассмеялась Юджиния. – К тому же твоя сестра теперь почти взрослая леди.

Лиззи посмотрела на мать, как будто самодовольным взглядом хотела сказать ей: «До чего же смешные эти дети!» – и Юджиния ответила ей улыбкой. «Сосредоточься, – сказала она себе. – Ты здесь. А та, другая, – это ровным счетом ничего. Это был сон, ничего реального».

– Боюсь, я не смогу произнести настоящую речь. Но я, дорогая… Перед тем как мы разрежем торт и ты перейдешь к другим подаркам…

Юджиния вытащила из кармана маленькую коробочку. Она завернула ее в зеленый шелк и перевязала бледно-желтой ленточкой. Подарок был похож на лужок в весеннюю пору, теплый и невинный, как месяц май. Юджиния почувствовала, как задрожали ее руки и глаза наполнились слезами. «Невинный, как месяц май», – подумала она.

– Не плачь, мама, – ласково сказала Джинкс. Она потянулась к ней и дотронулась до ее руки.

– Это я от счастья, – твердо заявила Юджиния. – От счастья и гордости…

Она попробовала улыбнуться, но у нее ничего не вышло. Вместо этого она уставилась в стол, чувствуя себя так, будто все ее чувства выставлены напоказ. «Одно время там был возница, – сказала она себе, мельком взглянув на Бекмана, – на нем были зеленые башмаки с широкими красными языками».

– Мне хотелось, чтобы у тебя было это, Джинкс… Юджиния взяла себя в руки, пообещав себе, что в последний раз вспоминает этот сон.

– Оно принадлежало твоей прапрабабушке Салли… Ты о ней никогда не слышала. Это было ее гранатовое ожерелье. Мне разрешали его поносить только в самых торжественных случаях. Уверена, папа помнит, когда он увидел его в первый раз…