Текст книги "Ветер перемен"

Несколько раз он задумывался о том, как опишет Юджинии свое новое «я». Прикидывал, что ей скажет и как. Сначала поведает ей, как однажды, во время соревнований по стрельбе на «Альседо» открыл для себя, что именно он, а не отец и уж тем более не Огден Бекман, призван взять на себя ответственность за их будущее. А уж потом и об этом недавнем откровении: магической присказке Джонатана Клайва. Будет лучше, если этот новый индивидуум, этот новый Джордж Экстельм станет для нее чудесным сюрпризом. Нет, он ничего не будет рассказывать: он покажет ей. Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать, напомнил себе Джордж.

«Не стоит беспокойства. Не стоит беспокойства». Улыбаясь, Джордж спускался по эспланаде. У портового города, невзирая на арабский орнамент, определенно появился некий утонченный французский дух (по крайней мере, так казалось Джорджу). Порт-Саид напоминал ему Довиль и Лозанну с их открытыми ресторанами, прогуливающимися нарядными горожанами, с их неспешным ритмом. Сидя в тени под зонтом одного из многих уличных кафе и потягивая абсент и кофе, Джордж мог спокойно наблюдать, как вращается мир. Пожалуй, именно этим и стоит сейчас заняться. А визит на верфь Джонатана Клайва мог и подождать. Джордж присел за столик и безмятежно любовался растекавшимся вокруг биением жизни.

Широкую эспланаду надежно защищала от волн сложенная из четырехугольных гранитных глыб набережная. Из обрамленных камнем квадратов земли вверх тянулись деревья; перед скамейками то здесь, то там вырастали клумбы на редкость ярких египетских цветов. И все-таки, несмотря на непривычность их ослепительных тонов и блики то и дело сновавших горожан в бурнусах, в облике города – или по крайней мере этой его части – было что-то успокоительно европейское. Совсем как в тех местах, какие представали его взору в ходе отроческого «кругосветного путешествия».

«Жаль, что Джини не была знакома со мной в те годы, – подумал Джордж. – Как замечательно могли бы мы провести время…»– Ему вспомнились бесчисленные женщины, засыпавшие в смятых постелях в то время, как он вставал и распахивал тяжелые зеленые шторы на окнах, чтобы бросить взгляд на знаменитые улицы. – Вот если бы со мной была Джини, – грустно подумал Джордж. – Уж она-то могла бы сполна насладиться видом всех этих мест, живописных городов и зеленых холмов». Однако эти воспоминания не погружали его в меланхолию, не побуждали с вожделением потянуться за бокалом виски с содовой или бренди с содовой; он верил, что теперь его жизнь изменится. И что он сам сделает для этого все необходимое.

Поль и Джинкс наперегонки побежали по улице навстречу отцу. Они увидели его еще издалека, прокричали Прю, кузену Уитну и Лиззи, решившей по непостижимой причине вести себя как взрослая:

– Скорей! Скорей! Сделаем сюрприз папе! – Само собой разумеется, Поль и Джинкс не дождались ответа: они просто сбежали вниз по эспланаде к столику кафе, где их отец только что с комфортом расположился «посмотреть, как вокруг движется мир», что успело войти у него в привычку в послеобеденные часы.

Сойдя на сушу неделю назад, дети тут же влюбились и нее. Надо же, они живут в отеле! Обедают в ресторане за табльдотом,[31]31
  Табльдот – общий обеденный стол в пансионатах, курортных кафе и ресторанах на Западе.


[Закрыть] и каждая новая минуту таит в себе неисчерпаемый кладезь чудес. Правда, они почти не бывали рядом с матерью: мамочка всегда «отдыхала», или у нее болела голова, или она была слишком утомлена, чтобы участвовать в их подвижных играх и экскурсиях. Но отец – он-то был с ними! И больше того – все время находил, чем их удивить!

В самом начале поездки он как-то обронил словцо, что, остановившись в порту, они могут не придерживаться своего строгого учебного расписания. Поэтому, оказавшись в Порт-Саиде, они указали ему, что данный порт ничем не отличается от других, на что Джорджу не осталось ничего другого, как миролюбиво капитулировать, заметив:

– Ну, ваша взяла, ребята. Хорошо. Никаких занятий, пока опять не выйдем в море.

Итак, никаких уроков в течение всего их чудесного пребывания в Порт-Саиде! Никаких уроков! Только кукольные представления в холле отеля, пикники и походы на верфь в гости к мистеру Клайву. Никаких уроков! Только игры с Генри и Недом в саду отеля – игры, для которых папа подарил им мяч и лук со стрелами в колчане! С Генри и Недом, которые служили на яхте. Только вообразите! Джинкс считала, что включение двух друзей в их компанию с избытком компенсировало то обстоятельство, что Неда не пригласили на день ее рождения, а Поль решил для себя, что, когда вырастет, будет, как Генри. Решил и сказал об этом вслух и пообещал никогда, ну никогда не бросать на пол свою салфетку.

– А уж если я это сделаю, Генри, – констатировал Поль в прохладной тени сада отеля «Бельвиль», – знаешь, когда мы опять выйдем в море и ты будешь прислуживать нам за ужином, ну, тогда я соскочу со стула и подниму ее сам.

Генри ничего не сказал в ответ на это заявление; никак не отреагировала и Лиззи. Впрочем, Лиззи вообще стала какой-то странной с первого же дня, как они обосновались в Порт-Саиде. Временами она бывала до невозможности «взрослой» и высокомерной, временами без остатка уходила в себя.

Строго говоря, победу над проблемой нудных уроков одержал Поль. Это случилось в тот день, когда они прибыли в город после двухдневной качки на воде, когда всех, даже маму, одолела морская болезнь. Дети пошли поздороваться с отцом в его новом кабинете, и тут Поль нашелся:

– Папа, а разве Порт-Саид – не порт? Джинкс затаила дыхание; у нее недоставало смелости задать столь прямой вопрос. Она догадывалась, что отец сразу же свяжет концы с концами, рассердится и заговорит тем строгим, формальным тоном, который приберегал для нотаций. «Не пытайтесь уйти от ответственности, – бывало скажет он. – Ни до чего хорошего лень не доводит». А затем приведет ряд примеров, не укладывающихся в ребячье сознание – что-нибудь из жизни финикийцев или абиссинцев, чтобы в итоге отправить их к «обычному расписанию».

На сей раз, однако, он не сделал ни того, ни другого. Когда дети ворвались в комнату со своим неотложным вопросом, он как раз разговаривал с мистером Бекманом и даже отдаленно не подозревал о замышляемом ими заговоре.

– Сколько мы пробудем в Порт-Саиде, папа? – задала вопрос Джинкс, напустив на себя самый невинный вид, на какой была способна.

– Пока не починят лопасть. – Отец не поднял глаз от стола; мысленно он был еще с мистером Бекманом.

– А сколько это займет времени? – вступила в разговор Лиззи, прошествовав к столу. – О, карты, – добавила она, – просто обожаю карты. Можно мне присесть с тобой, папа? – продолжала она до того елейным тоном, что в нем впору было увязнуть летавшим по кабинету мухам. Джинкс и Поль обменялись за спиной сестры гримасой отвращения.

– Не знаю, радость моя. – Их отец не вполне отдавал себе отчет в факте присутствия детей в кабинете, и тем более в причине этого присутствия. – Думаю, недели две.

– А как насчет наших уроков? – промямлил Поль, как будто этот вопрос только что пришел ему в голову.

– Уроков?

– Да, папа, наших уроков. Тех, что мы должны каждый день проходить с кузеном Уитни. Наших «занятий». – Джинкс скривилась в гримасе; больше всего на свете она ненавидела упражнения по арифметике.

– Ну, дети… Вы пришли сюда, чтобы отрывать меня от дел подобной ерундой? – На секунду и Лиззи, и Джинкс, и Полю подумалось, что отец вот-вот разгневается. Помолчав, он заговорил шутливым тоном: – Вы знаете правило. Уроки на море. Когда вы в порту, уроков нет.

Тогда-то Поля и осенило неожиданное вдохновение:

– А разве Порт-Саид – не порт? – спросил он, и все трое затаили дыхание, ошеломленные неслыханной дерзостью вопроса.

– Порт-Саид? Можно ли считать его портом?.. А, я вижу, к чему вы клоните… Ну и негодники же вы!

Да, мистер Поль, он действительно считается портом… и, следовательно, ни вы, ни двое ваших сообщников не обязаны ударить палец о палец, пока здесь находитесь! – Комнату огласил хохот отца, звучный и счастливый. – Ну, ваша взяла, – заключил он. – Никаких занятий, пока опять не выйдем в море.

Задохнувшись от радости, Джинкс и Поль вылетели из кабинета. Лиззи была не в меньшем восторге, но она дала зарок ни при каких обстоятельствах не пускаться в пляс, словно дикий индеец, и потому медленно выплыла в коридор, где ее тотчас обхватили возбужденные, потные руки младшей сестры.

– Никаких занятий, Лиз! Подумай только! Все время, что мы пробудем в Порт-Саиде! Две недели, а может, и дольше!

– Очень приятно, я думаю, – Лиззи прикрыла ладошкой рот, чтобы подавить легкий зевок, соответствующий ее представлению о «взрослой» манере поведения.

– Никаких занятий! – радостно завопили ее брат и сестра, и их бурное, бьющее изнутри возбуждение заглушило слова, произносимые по ту сторону двери: неодобрительную реплику мистера Бекмана и раздраженный ответ их отца. Всем троим было хорошо известно, что такие интонации появляются в его голосе, когда что-то действительно не так, и они обменялись недоумевающими взглядами, будучи убеждены, что на этот раз и они сами, и их отец, находясь в тайном союзе друг с другом, одержали верх в какой-то непонятной, но важной игре.

В номере Юджинии было душно. Морской ветерок проникал в него лишь сквозь узкие щели в плотно задернутых тяжелых шторах, воздух в комнате был влажен и зноен, как морская вода, застоявшаяся после отлива на каменистом берегу. Солью и удушливым зноем в номере, казалось, было пропитано все: простыни, скомканная москитная сетка, кровать, даже ее волосы.

И все-таки она была так счастлива! Подвинувшись на подушке, она окинула взглядом комнату. Там, где сквозь шторы в нее проникали солнечные лучи, отделанные кафелем стены вспыхивали, как огонь. Юджинии вспомнилось, как фермеры поджигали осеннюю землю. Языки пламени подымались вверх неровно и волнообразно, и в те далекие времена ей казалось, что склонившиеся над пылающей землей фермеры выглядели самыми счастливыми на свете людьми. Казалось, они ступают по огню.

Все остальное в номере Юджинии, на третьем этаже отеля «Бельвиль», было синим. Синим от дверных штор, синим от подступавшего к отелю моря, синим от мерцавшего на потолке затейливого узора. Это была пещера на дне океана. Обитель Нептуна. Дворец, где обитают русалки, нимфы и морские боги. Вот все, что ей дано знать от рождения. Повернувшись, Юджиния повлекла за собой гриву своих волнистых волос над смятой постелью.

– Джеймс, ты не спишь? – спросила она.

– Нет.

– Я тоже.

– Еще секунда, Юджиния, и я бы догадался. Или еще одно твое слово. – Браун рассмеялся и приподнялся на локте. – Обычно это самый верный симптом, что ты не спишь. Когда разговариваешь.

– О, какой ты гадкий! – Голос Юджинии таял от восхищения. – Ты просто обожаешь дразнить меня, не правда ли? – Она бросила подушку ему на грудь.

– Это потому, что тебя…

– Так легко спровоцировать. Я знаю. – Юджиния рассмеялась и села.

Они смотрели друг на друга поверх скомкавшихся горой простыней. Его лицо и тело были в тени, но она ясно различала его силуэт: когда он двигался, двигалась и его тень. Вытянув руку, Юджиния прикоснулась к его щеке.

– Сколько времени мы здесь? – спросила она.

– Два или три часа. Не знаю точно.

– Нет, я говорю о днях. В этом городе.

– Пожалуй, пять. А может, шесть… или семь… Я потерял счет времени. – Лейтенант Браун внезапно осознал, насколько соответствует истине только что сказанное. И дело было не в одном лишь времени; Браун знал, что предал забвению нечто более важное, нежели счет дням и часам.

– Все, о чем я думаю, это когда могу побыть с тобой, – ответил он, сомкнув свои руки с ее руками и пытаясь отогнать от себя предостерегающий внутренний голос. «Надо встать и уходить», – шептал ему этот голос. Но он не уходил.

– Обожаю все, что ты говоришь, Джеймс, – откликнулась Юджиния. – И все, что ты делаешь. – Затем поцеловала его в лоб и в глаза, придвинувшись к нему головой так близко, что, казалось, скрыла его от окружающего мира.

– Все? – рассмеялся он, когда ее голос растворился в подушках.

– О, какой же ты гадкий! – Тело Юджинии распростерлось над ним. – Я хотела сказать, что… – Все остальное растаяло в шелесте простыней, скрипе кроватных пружин и безудержном движении объятых радостной страстью тел. «Я бесконечно счастлива, – думала Юджиния. – Я переполнена любовью».

* * *

С удовольствием пообщавшись с детьми, Джордж продолжил путь во владения Джонатана Клайва. Путь в его контору нравился ему не меньше, нежели само пребывание в ней. В кабинете немедленно появлялся на столе ароматный чай, а новая жестяная коробка с бисквитами «Уокер» раскрывалась с таким же священнодействием, будто это была чаша Грааля.[32]32
  В западноевропейских средневековых легендах таинственный сосуд, ради приближения к которому и приобщения к его благим действиям рыцари совершают свои подвиги. Обычно считалось, что это чаша с кровью Христа, которую собрал Иосиф Аримафейский, снявший с креста тело распятого Христа.


[Закрыть]

«Традиции надо блюсти, мистер Экстельм», – изрекал Джонатан Клайв и степенно помешивал чай в чайнике, пока его темное содержимое не достигало такой степени готовности, что его можно было разлить по чашкам сквозь видавшее виды, но сверкающее чистотой горлышко.

Джорджу нравился негласно заведенный шотландский ритуал. Чайник закипал при нерушимом молчании; молчание продолжалось, пока не бывал поглощен и осознан первый глоток крепкого напитка. Только после этого разговору было позволено возобновиться.

Темы бесед были всегда одни и те же. Они говорили о порте, торговых судах и самых различных грузах, о том, как менялся город с первых дней создания компании Суэцкого канала до теперешних, воистину ставших днями славы Порт-Саида, когда французы, лелеявшие честолюбивую мечту основать современную Александрию, без устали вливали в него инвестиции. Взад и вперед во времени – хорошие люди, плохие, мечтатели, безумцы – и так до бесконечности, чтобы неизменно завершить беседу констатацией нынешней роли Порт-Саида как рабочей лошадки восточного Средиземноморья. Ворот в Великий Канал. Дерзновенной мечты Фердинанда де Лессепса, ставшей реальностью: ослепительно белым городом, выросшим на краю бесконечно протяженного Красного моря.

Клайв был убежден, что другого такого города нет во всем мире. Он был убежден, что любой, наделенный подобающей целеустремленностью и волей к работе, Может свести концы с концами в Порт-Саиде. И не только свести концы с концами. При минимуме удачи и максимуме трудолюбия здесь можно было добиться немалых дивидендов на затраченное.

«Дивиденды» были для Джонатана Клайва пределом мыслимого благополучия. Он никогда не употреблял слова «богатство» или «куча денег», никогда не заикался о том, что можно «основать здесь империю». Ему было достаточно обсуждать текущие проблемы, попивать чай и созерцать непостижимое и чудесное круговращение вселенной. На протяжении почти полувека он становился свидетелем того, как его собратья выгружались на этих берегах, полные надежд и капиталов или, напротив, с пустыми карманами и головокружительными замыслами. Перед его глазами развертывались все разновидности схемы моментального обогащения; он наблюдал, как обращаются в пыль семейные состояния и как добиваются успеха упорные трудолюбцы. Об этих последних, хороших людях, чьи тяжкие труды увенчивались заслуженным успехом, особенно любил поговорить Джонатан Клайв; их жизненные истории он мог пересказывать бесконечно.

Вслушиваясь в негромкий, ровный говор своего собеседника, Джордж приходил к выводу, что для Клайва такая уверенность стала почти религией. Не принимать же всерьез всю ту чепуху, которую городят в церкви, говорил он себе. (Чепуху, в которой отчасти был повинен и он сам.) Дамы в шляпах со страусовыми перьями, раз в неделю торжественно вплывавшие в церковь, эти господа с тростями, увенчанными набалдашниками из слоновой кости, разве они способны в действительности распознать и оценить честность, лояльность, правдивость? Даже если эта честность, лояльность, правдивость так и маячит у них перед глазами? Разве они попытались когда-либо сделать этот мир чуть лучше?

– Был один человек, приехавший сюда… – начинал очередной рассказ Клайв, и все несказанное богатство таинственной мудрости без малейшего усилия вливалось в сознание Джорджа, словно из опрокинутого рога изобилия сыпались на песок завораживающие красотой вещи.

– …не было у него в кармане ни фартинга, а костюм на нем лоснился так, что вы могли смотреться в него, как в зеркало…

И в комнате становилось еще тише, а чайки, пролетая беззаботным курсом мимо открытых окон, превращались в бесплотные тени.

Издали мог загудеть пароход, но звуки гудка скоро стихали, и слышались только размеренные удары корабельного колокола и едва слышное пофыркивание старого серебряного чайника.

– …но это был честный малый, и знаете, что он сказал мне, отправляясь домой?.. Заметьте, в свое время он сделал неплохие деньги, открыл для своего сына контору на той стороне, удачно выдал замуж всех своих дочерей…

Беседы с Джонатаном Клайвом составляли лучшую часть прожитого Джорджем дня. Уходя с верфи, он чувствовал себя уверенным и полным сил. «Уж теперь-то я наведу порядок в делах, – обещал он себе, – выскажу все начистоту отцу и этому проклятому Бекману. Обращусь к Пейну, Айварду, другим… словом, приведу все в норму. – Пока еще он не готов к этому. Джордж вполне отдавал себе в этом отчет, но скоро, скоро… – Через неделю, другую, ну может, чуть попозже… Наступит момент, когда я разошлю письма и телеграммы, взвалю на себя бремя всего клана Экстельмов, если понадобится… Мартин, Карл, все прочие… Вот увидите, так и сделаю, – заверил он себя. – Вот увидите».

Бродя по вечерним улицам, Джордж старался раздуть в себе огонек решимости, вспыхивавший, когда он сидел в конторе управляющего верфью. «Не стоит беспокойства, – терпеливо напоминал он себе. – Не стоит беспокойства». Без конца произнося в уме эту спасительную фразу, он возвращался к жене и детям.

* * *

Выпростав руку из-под простыни, Юджиния нечаянно ударилась о железную спинку кровати, но почти не почувствовала боли. Просторный четырехугольник постели, смятые простыни, затемненная комната – всего этого могло попросту не существовать; все это лежало за горизонтом ее сознания. Существовало лишь тело Брауна – рядом с нею, на ней, внутри нее. «Он и я – неразрывное целое», – думалось ей; прижавшись ногами к его ногам, она крепко обняла его за спину, ощущая, что прикасается не к кому-то другому, а к самой себе.

Все в них исходило влажной истомой; грудь и живот обоих мерно вздымались, в едином ритме размыкались и смыкались колени. «Мы тонем», – сладко думалось Юджинии, и одновременно с этой безмятежной мыслью и ней проснулась другая. Изнемогая под тяжестью его тела, обхватив руками его плечи, спину, вздымающиеся бедра, она повторяла: «Кажется, я теряю сознание». Полутемная комната обратилась в ночь, сквозь которую они падали в бесконечную бездну, а черное и недоступное небо маячило над ними где-то головокружительно высоко.

Во сне Юджинии привиделось, как она сталкивается с Джорджем на лестничной площадке. Одетые к званому обеду, она, Джеймс, чета Дюплесси и Уитни спускаются в обеденный зал отеля. Джордж, напротив, поднимается вверх по лестнице. Смеясь, их скромная процессия скользит по винтовой лестнице; в руках миссис Дюплесси большой веер из страусовых перьев, которым она легонько щекочет мужа, а он реагирует на ее атаку так весело и игриво, что никто не может удержаться от смеха. Потом миссис Дюплесси произносит что-то еще более двусмысленное, хотя Юджинии и не удается запомнить, что именно, и общий смех становится еще громче.

Джордж поднимается по лестнице; на нем уличный, а не вечерний костюм. Завидев внизу небольшую процессию, он улыбается и издает изумленный возглас, однако ничего не говорит. Миссис Дюплесси отвечает ему чем-то, чего Юджиния опять не в силах разобрать, затем машет веером, подмигивает, покачивая полным запястьем, украшенным браслетом с крупными сапфирами и рубинами. Вся ее рука оказывается унизанной жемчужными нитями, золотыми браслетами; с нее свисают чистейшей воды бриллианты в оправе, массивные серьги, медальоны с драгоценной эмалью, распахивающиеся миниатюрами на серебряном и золотом фоне. Ее рот широко раскрыт, и Юджиния видит, что даже ее зубы, небо, язык сияют блеском благородных металлов.

Джордж поднимается. Юджиния опускается. Чета Дюплесси обменивается с ним приветствием и следует дальше. Он отвечает приветливо, но, проходя мимо жены и лейтенанта Брауна, смотрит прямо сквозь них невидящим взглядом. Они молча проходят мимо друг друга, но взирающий на что-то сквозь их лица Джордж ведет себя так, будто их нет.

В саду отеля «Бельвиль» официант убирал со столика чайную посуду. К услугам трех юных постояльцев, сошедших на берег с американской яхты, равно как и двух их спутников (то, что последние были допущены к столу их хозяев, в глазах официанта выглядело нарушением издавна установленного этикета), были конфеты и лимонад. В старшем из спутников, по имени Генри, официант распознал слугу. Младший, Нед, надо полагать, был всего лишь юнгой на яхте. Официанту такого первоклассного заведения, как «Бельвиль», вряд ли подобало обслуживать выскочек и приживал, думал про себя немолодой блюститель ресторанного этикета; однако эти американцы были странные создания. Они верили в равенство людей или, по крайней мере, заявляли, что верят.

Как бы то ни было, дети и их спутники могли позволить себе роскошь сидеть за столом и заказывать все, что их душе было угодно. Иначе обстояло дело с гувернанткой, скромно ожидавшей в тени и пробавлявшейся разговором со столь же скромного вида учителем. Последний, как заключил официант, состоял с детьми в родственных отношениях, что явствовало из преувеличенно дружелюбного тона, каким он разговаривал со своими подопечными; но стоило ему произнести вслух слово «уроки», как каждый из отпрысков семейства Экстельмов немедленно реагировал брезгливой гримасой. «Les enfants Américains, – думал официант, сметая кусочки разноцветного сахара на совочек с серебряной ручкой, – quel dommage. Ils n'ont pas la politesse. Ils sont des petits sauvages[33]33
  Эти американские дети. Какая жалость. Они не знакомы с хорошими манерами. Совеем как маленькие дикари (фр.).


[Закрыть]». Ему недоставало в Порт-Саиде Марселя и безупречных манер маленьких французов. Он с сожалением взглянул на тарелку с кексами, облитыми сверху розовой и голубой сахарной глазурью и украшенными маленькими американскими флажками. Каждый из них был небрежно надкушен; такое впечатление, будто их клевали птицы. «Bêtes, ils sont des bêtes, certainement»,[34]34
  Маленькие зверьки, ну прямо маленькие зверьки (фр.).


[Закрыть] – пришел он к окончательному заключению. Затянул потуже свой черный кушак, стряхнул крошки с рукавов своего не менее строгого черного смокинга и по-наполеоновски выпрямил плечи, убирая со стола смятые использованные салфетки, ложечки для фруктовых напитков, чайные ложки, десертные вилки и остатки трапезы, воплощавшей в его глазах все излишества неправедного образа жизни и прямую противоположность здоровому существованию.

«Надеюсь, мои дни кончатся не в этом городе, – Задумчиво проговорил он, обращаясь к самому себе. – Надеюсь, что скоро смогу вернуться на родину, к людям, знающим цену хорошо приготовленному, хорошо поданному и с аппетитом поглощенному блюду. Американцы ничуть не лучше арабов, – бурчал он про себя, складывая в кучку рассыпанные по столу лаймы, маленькие лимончики, более всего напоминавшие пушечную картечь. – Что за народ: едят все, что перед ними ни поставят; предпочитают кофе, ничем не отличающийся по вкусу от воды в туалетной комнате, а на завтрак заказывают мясо, яйца и горячую, вязкую овсянку. Да от одного того, что подаешь все это на стол, можно получить несварение желудка. Quelle horreur! Un brisement de coeur, vraiment!»[35]35
  Какой ужас! Право же, сердце разрывается! (фр.)


[Закрыть]

Официант водрузил вазу с лаймами на боковой столик, выстроив плоды в миниатюрную пирамиду, выглядевшую так же невинно, как неотшлифованные изумруды. Каждый лайм демонстрировал смотрящему наиболее красивую сторону своей блестящей, хрупкой оболочки, а над ним возвышались другие: в четыре, пять, шесть рядов. Удовлетворенный творением своих рук, официант отступил назад, сорвал две веточки с листьями и водрузил их, как императорскую корону, на дно вазы. «Способ подачи – это все, – повторил он. – La beauté, la sainteté, nous voulons créer quelque chose durable et fort».[36]36
  Красота, здоровье, все, что делаешь, должно быть крепким и прочным (фр.).


[Закрыть]

Генри внимательно следил за официантом, интуитивно догадываясь о мыслях, роившихся за фасадом его высокомерного французского лица, ссутулившись, он прислонился к стене сада и скрестил на груди руки в тщетной попытке изобразить беззаботное безделье. Он не знал, следует ли ему сесть или лучше продолжать стоять. Чувствовавший унизительную неловкость, когда его с места в карьер пригласили принять участие в трапезе детей Экстельмов (по этой части, похоже, у Неда не было комплексов), выйдя из-за стола, он ощущал себя высоким, нескладным и неуместным. Его одеяние не отвечало случаю, шляпа была ужасно поношенной, а подбородок либо тщетно взывал к бритвенному лезвию, либо нет. Похоже, все, что он ни делал, только ухудшало его положение. Стиснув руками предплечья, он вдруг обратил внимание на свои обкусанные, черные ногти и торопливо опустил руки по швам, затем опять переменил позу, ожидая, что кто-нибудь обратится к нему с вопросом, в ответ на который он сможет сказать нечто остроумное, тонкое и давно заученное. В этот миг Генри буквально смотрел в лицо смерти, и смерть, судя но всему, готовилась одержать верх.

Мисс Прюденс смеялась, мистер Уитни то участливо отвечал на услышанную шутку, то углублялся в глянцевые страницы какого-то растрепанного журнала; мисс Джинкс завела с братом и с ни о чем не подозревающим Медом какую-то детскую игру; а источник всех страданий Генри, мисс Лизабет Экстельм, сидела, молча уставившись в землю. Генри чувствовал себя пригвожденным к стене: при всей этой досужей публике он не смел заговорить с мисс Лиззи и сдвинуться с места. Предлог, придуманный им с целью появиться в отеле, уже казался искусственным даже для ушей шестнадцатилетнего подростка; однако как ему теперь ретироваться до прихода мистера Экстельма? После всего, что он наговорил о важном сообщении капитана Косби?

Вот черт, подумал Генри, и слово «девушки» само собой выскользнуло с его запечатанных уст.

– Проблемы с прекрасным полом, Генри? – поинтересовался Уитни, внушительно покашливая.

– Простите, сэр? – Генри был так озадачен, что, казалось, готов вот-вот отпрыгнуть от стены. Не отдавая себе отчета, он встал навытяжку, словно Хиггинс поймал его, без дела разгуливающим по камбузу.

– Какая-нибудь очаровательная молодая леди безраздельно завладела вашим вниманием в Порт-Саиде? – не унимался Уитни.

– Нет, сэр. Нет, нет. Ничего подобного, сэр, – громко заверил его Генри, в тот же миг ощутив, как сжалась, еще больше погрузившись в себя, мисс Лиззи, словно встретившаяся с порывом ледяного ветра. Небольшой белый шезлонг, в котором она тонула, с таким же успехом мог стоять и на Северном полюсе.

– Из опыта я мог заключить, что, когда молодой человек начинает разговаривать сам с собой, это означает, что он не прочь заговорить с молодой леди, – солидно завершил Уитни, вновь углубляясь в изучение старого-престарого номера «Спортивной жизни».

Журнал вышел в свет уже больше года назад; страницы его пожелтели от многократного перелистывания, а иллюстрированные очерки об охоте в Шотландии и рыбной ловле в Уэльсе казались как нигде более неуместными в удушающей жаре арабского Востока, и все-таки спорт – везде спорт, и Уитни придерживался убеждения, что африканское сафари – лишь начало избранной им для себя новой карьеры. В высокогорьях Маттерхорна еще не перевелись туры, говорил он себе, а на Ньюфаундленде – карибу; еще ждали внимательного ока тарпоны у берегов Флориды, утки, мигрирующие в Пенджаб, не говоря уже о необъятных просторах в Скалистых горах Канады, где едва ли не каждая из существующих на земле рыб, птиц, едва ли не каждое млекопитающее жаждало встречи с создателем.

– Поль, – вновь нарушил молчание Уитни, – хочешь посмотреть на фото необыкновенно большой семги, пойманной в прошлом году достопочтенным сэром Патриком Макгратом? Он подцепил ее на крючок в одном из притоков реки в Уэльсе, название которой, как ни старайся, я не смог бы произнести. Но в нем много «л» и много «р», так что из него могло бы получиться вполне американское название.

Поль не слушал: он с головой ушел в игру с Недом и Джинкс. Уитни волей-неволей пришлось вернуться к очерку.

«Из пошлых картинок, валяющихся без дела, рождаются преступления», – мысленно изрек Генри, повторяя благонамеренные заповеди своих дней на борту, где все и вся должно было находиться на положенном месте. На сей раз он позаботился, чтобы не произнести ни звука. «Вилки надо протирать трижды»; «Замкни слух свой для бренного и обрати взор свой к небесному». Все эти правила исходили от Хиггинса и вдалбливались в голову каждому стюарду или помощнику стюарда; в них воплощался тот взгляд на жизнь и пожизненное служение, какой никому не дано было опровергнуть. Эти заповеди становились для Генри разновидностью молитвы, когда его терзали сомнения. «…Обрати взор свой к небесному», – напомнил он самому себе, поднимая глаза в сторону мисс Лиззи.

Наконец он решился нарушить молчание.

– Ну, я думаю, мне лучше двинуться обратно на корабль. Не исключено, что к этому времени капитан Косби уже отыскал мистера Экстельма… – При каждом слове, отчетливо ощущал Генри, поза мисс Лиззи становилась более напряженной. Ее рукам, похоже, недоставало только кочерги, чтобы как следует помешивать дрова в камине, а в землю она глядела с таким упорством, что Генри недоумевал, как на ровном месте еще не появилась дыра.

– Может быть, это не так уж важно… вы же знаете капитана…

– Прекрасно, Генри. – Голос Уитни долетел словно из тысячемильной дали. Поступай как считаешь нужным.

Генри уставился на Неда, с увлечением выпускающего стрелу за стрелой в мишень, на молодого мистера Ноля, проворно собиравшего их в колчан, а затем на мисс Джинкс, радостно восклицавшую:

– Следующая очередь моя. Я следующая!

Он еще плотнее уперся ногами в мягкую почву сада и не сдвинулся с места. Он подумал о доме, о том, как выглядели луга в родном Массачусетсе в безоблачный сентябрьский день, когда солнце опускалось так низко, что все: молодые деревца, кусты, даже травинки – начинало отбрасывать тень утроенной длины. Он вспомнил о стадах коров, спускавшихся по зеленому склону, о том, как пахли мухи и грязные лошадиные крупы, о пьянящих ароматах трав и о сухом отрывистом звуке, когда хвосты ударялись о теплые, влажные спины…

– …Если, как вы думаете, мистер Экстельм может еще задержаться… – снова попытал счастья Генри, – мне кажется, мы, я и Нед, слишком злоупотребили вашим временем… в конце концов, я могу забежать в контору к мистеру Клайву и узнать, не там ли мистер Экстельм… короче… вряд ли есть смысл обременять вас дольше моим присутствием…