Текст книги "Ветер перемен"

ГЛАВА 10

Лейтенант Браун стоял в трюме «Альседо», глядя прямо перед собой и с трудом изображая на лице предельное внимание. Висевший на одном из бимсов фонарь покачивался в ритме движения корабля, но свет, который он отбрасывал на лицо Брауна то слева, то справа, не обнаруживал на нем никаких изменений. Можно было подумать, будто оно вылито из свинца.

– …Вас не было целый день… – Огден Бекман начал говорить негромко, но постепенно переходил почти на крик. – Наверное, вы думаете, что становитесь светским человеком… что можете бросать свой пост, как только вам заблагорассудится… что вы теперь один из богатеев…

Нотация продолжалась уже довольно долго. Браун следил за тем, как покачивался его гамак, и думал, сколько же узлов делает сейчас корабль, двигаясь вдоль берега Северной Африки. Потом он задумался, сможет ли узнать какие-то места там, где они сейчас находились.

– Так вот, позвольте заверить вас, мистер, вы не… Голос Бекмана скрипел, как сломанная машина, он звякал и шипел, к этому привыкаешь и перестаешь замечать. Вольно или невольно научаешься видеть проблемы. Ты живешь с ними.

– …И никогда не будете! Как бы вы ни подружились с мадам…

Бекман произнес слово «подружились» с такими неприятным подтекстом, чтобы оно прозвучало, как самый отвратительный на свете грех. Точно так же прозвучало слово «мадам». И гадать тут не приходилось, это была издевка.

– …Вам нужно выполнять свою работу… или вы забыли? Отвечайте, черт побери!

– Отчего же, не забыл, – спокойно, почти скучающим тоном ответил Браун и перевел взгляд на фонарь.

– Ну и что же вы подумали, когда изволили спуститься сюда? Вы заметили, что в один из ящиков залезали?

– Я не посмотрел, – ответил Браун.

– Не… не… – Слова буквально душили Бекмана.

– Посмотрел, – подсказал Браун.

Опешивший Бекман несколько секунд не мог произнести ни слова. Ему хотелось убить этого человека, схватить за горло и удавить так, чтобы у него вылезли глаза и рожа покрылась синими пятнами. Представившаяся ему картина несколько успокоила его, и он смог продолжить:

– Я полагал, что нанимал вас для этого, – произнес Бекман, подчеркивая каждое слово.

– Ящик был вскрыт. Вы же видели это… Лейтенант Браун не дал ему договорить, но даже не повел при этом глазом, продолжая смотреть в темноту трюма, как будто там было что-то, что видели только они.

– Я видел это, потому что был здесь, – взорвался Бекман. – Потому что я не бросал все, чтобы поучаствовать в маленьких экстельмовских приключениях. Потому что я помню, почему мы участвуем в этих роскошных каникулах. Потому что я не прикидываюсь другом Джорджа или Юджинии…

– Ну так как, к винтовкам притрагивались или нет? – спросил Браун, хотя ответ ему был уже известен.

– Послушайте, лейтенант, – Бекман решил зайти с другого конца. Он будет более сдержанным, чем его оппонент-«лейтенант», за словом в карман не полезет. – Вопрос не в том, трогали винтовки или нет, а в том, что вы ничего не заметили. В том, что вы не выполняете свои обязанности.

Бекман слышал свой голос и на мгновение задумался, насколько он властен над Брауном. «Не очень», – пришел он к выводу, и у него появилось ощущение тошноты, какое бывает, когда взберешься на высокую скалу и увидишь, что спуститься уже не удастся. Бекман прижимался к этой скале и смотрел на оставшийся внизу мир. «Можно бы попугать Турком, – напомнил он себе, – но что может сделать одно только простое имя, особенно на корабле, посредине не известно чего? Можно пригрозить Брауну увольнением, но где взять замену?»

– Вы же проверили винтовки, – спокойно проговорил Браун. – Все на месте.

Это не было вопросом. Браун утверждал это как само собой разумеющееся.

У Бекмана от гнева перехватило горло.

– Так почему же вы сами не проверили? – прорычал он.

Браун поднес фонарь поближе к открытому ящику, и пламя недовольно мигнуло, выбросив облачко жирной сажи, сразу осевшей повсюду, обжигая язык и разъедая глаза. Это напомнило Брауну, как воняло на кораблях работорговцев в южных морях. Формально это не было работорговлей. «Желающих рабочих» для «рынка труда» в Новом Южном Уэльсе получали следующим образом: отлавливали туземцев, называли им цену, а потом отправляли работать на фермах новых колонистов, делая упор на то, что эти люди «желают» там работать. Мало-помалу Браун все больше чувствовал, как уходит в свое прошлое. Он вспомнил ту невысокую стену в Кайруане, где они стояли с Юджинией, но это казалось таким давним и таким далеким и ненастоящим, как сон.

– Вы же сами открыли ящик, – устало заметил Браун, – на щепки он даже не захотел смотреть.

– Конечно, я сам его открыл, – ответил Бекман, тявкнув, как огрызающийся барсук. – У кого, по-вашему, есть еще доступ в это помещение?

Браун столкнул крышку и посмотрел на винтовки. Фонарь продолжал убаюкивать их, покачиваясь вперед-назад, туда-сюда под скрип дерева и плеск воды. Браун взял один из «спрингфилдов», развернул клеенку и подержал его в руках. «Прекрасная винтовка», – подумал он и сразу позабыл про темный трюм и испарения от кораблей, которые ему недавно вспомнились. То, что он держал в руках, было само совершенство.

Оба помолчали. Бекману хотелось спросить: «Ну как, отличная работа?» Но он не спросил. Ему хотелось поговорить о будущем и унять свои тревоги, но такого панибратства он допустить не мог. Брауну нужно преподать урок.

– Ну, что вы думаете? – спросил в конце концов Бекман.

– Я думаю, мы будем ими гордиться, – ответил Браун. – Кто еще?..

– Ни одна душа. – Бекман снова настроился на деловой лад.

– Даже не видели их? – продолжал Браун, как будто не слышал слов Бекмана. – А Джордж?

– Никто, даже наш великолепный хозяин, мистер Джордж Экстельм, – проговорил Бекман, сделав ударение на семейном имени.

– Но он знает, что они…

– Конечно знает. Это же его корабль, лейтенант. Или вы и это забыли? Как и все остальное. В том числе и то, где я вас раскопал. И как вы получили это тепленькое местечко…

Браун не слушал, что там было в бекмановской нотации. «Юджиния», – сказал он себе, поняв вдруг, как ему хочется обнять ее. Он чувствовал, как она стояла рядом с ним в Кайруане, чувствовал ее руку на своей руке и тепло ее тела, когда она обернулась и посмотрела ему в лицо. «Юджиния, – осознал он. – Юджиния не знает».

– …Больше никто… – экспансивно продолжал Бекман, – ни капитан… ни помощник. Для команды и ящиках оборудование для предприятия по добыче сурьмы на Борнео. И это все. Это все, что им сказали, и, очевидно, больше и не нужно было. – Бекман усмехнулся, подумав о том, какой недалекий человек капитан Косби.

– Вот что я вам скажу: я бы не стал доверять капитану, который не удосужился проверить свой груз. Ведь только в одном этом ящике столько пороха, что можно поднять на воздух весь этот корабль. Если, конечно, знать, как его правильно запалить, – снова рассмеялся Бекман, затем непринужденно продолжил: – А, что там говорить! Когда им хорошо платишь, они не задают вопросов. Об этом заботится Турок.

«Не должен задавать вопросов и я, – истолковал его слова Браун. – Я должен равняться на всех и не выскакивать. Великий Турок Экстельм, мы все у него под колпаком. Даже его собственный сын». Внезапно ему стало нестерпимо жарко в трюме, воздух показался удушливо сладким, словно какое-то существо заползло на бимс, пропитанный креозотом, и там умерло. Пахло вздувшейся гниющей плотью.

– Я снова запакую эти винтовки, – большего Браун сказать не мог.

– Да, запакуйте.

Бекмана удивила перемена в поведении молодого человека. «Возможно, мне все-таки удалось взять верх, – подумал он, – а почему бы и нет, все козыри у меня в руках». Бекман решил развить успех.

– И вот что, Браун, – твердо произнес он, – как я говорил уже раньше, никто не должен переступить порога этой комнаты. Никто и ни под каким видом. Вам ясно?

– Да, сэр.

Браун произнес эти слова механически, его мысли были заняты совсем другим.

Но если Бекман думал, что может произвести впечатление на Брауна, упомянув имя Турка, то он глубоко ошибался. Возможно, в свое время он мог быть куплен, пойти в это плавание только за обещание богатой платы за него, но сейчас внутри него что-то переменилось. Он стал несколько по-иному видеть мир. Он начинал видеть в Бекмане не больше, чем верзилу из соседнего квартала, а в Турке только мешок, надутый воздухом. «Юджиния, – повторял про себя Браун. – Юджиния не знает».

Отец Юджинии, достопочтенный Николас Пейн, сидел прямой, как палка, за своим рабочим столом в Маниле. Как члену особой группы при губернаторе Вильяме Говарде Тафте на Филиппинских островах, ему предоставили прекрасное помещение для работы. Окна кабинета выходили на реку Пасиг. Приемная соединялась с кабинетом Риджуэя, но самая большая угловая комната с двойными окнами и прекрасным видом стала кабинетом Пейна. Зачем ему такое грандиозное помещение, старик понять не мог. Никто не наносил ему визитов, и он обнаружил, что его роль в губернаторской команде несколько неопределенная. Но, обозревая свой новый дом, он говорил себе, что комнаты прекрасные, отделаны чудесной резьбой по красному дереву, отлично обставлены…

– Да, этот стол, наверное, стоит кучу денег, – размышлял вслух Пейн, неуверенно потрогав его пальцами. – Похоже, эпохи Георгов… с кожаной крышкой… Старый Турок никогда ничего не делает наполовину… Нет, не делает.

Пейн окинул взором комнату, чтобы найти на чем остановиться. Он не сомневался, что пройдет немного времени и ему все объяснят.

– Наверняка губернатор Тафт не вызвал бы меня, если бы в этом не было особой нужды… – заверял он себя, не замечая, что разговаривает вслух. Мысли Пейна имели тенденцию превращаться в звучащую речь, когда он меньше всего этого ожидал. – … Даже в знак внимания к своему старому другу Турку Экстельму…

Успокоив себя такой перспективой, Пейн ненадолго погрузился в молчание. Он постучал пальцами по столу, почувствовав приятную упругость дорогой кожи.

– А ведь я, черт возьми, куда квалифицированнее этих мальчишек здесь.

Слова снова вылетели изо рта и повисли в воздухе, и достопочтенный Николас, вздохнув, посмотрел на свои руки, на манжеты рубашки, на обширное пространство стола перед ним. Он уставал от заполнения пустых часов перечитыванием любимых книг или написанием время от времени одного-двух писем. Особенно изнурительно это становилось сейчас, с наступлением периода муссонов.

– А ведь сегодня даже жарче, – объявил Пейн раздраженным, визгливым голосом, который вполне соответствовал его крахмальному воротничку, жесткому, как картон, галстуку.

Ставни с жалюзи были притворены, чтобы защитить комнату от полуденного зноя, но солнце умудрялось пробираться сквозь деревянные планки, пытаясь найти слабое место в этой своеобразной броне. В помещении дышалось как в раскаленной печке, а на улице нависали тропические ливни, нависали, но так и не приходили. «Становлюсь несколько староват для такой погоды, – сказал себе Пейн. – Когда-то тропики были моей стихией… Вся штука заключалась в том, чтобы выглядеть спокойным и суметь перехитрить другую сторону… заставить поверить, что ты спокоен, как холодный сандвич с огурцом на серебряном блюде…»

Мысли Пейна унесли его к прежним успехам: тому времени в Адене, когда он устроил ту маленькую встречу за чаем, тот день в Каире… впрочем, это скорее была Александрия… когда на него обратил внимание лорд Эрлих… Специально пришел, да, а как же, радостно вспомнил Пейн… И еще привел с собой своего помощника, Реннелла Родда…

– Все рты пооткрывали, скажу я вам! – снова раскатились по комнате слова Пейна, отдавшись эхом, словно выражая одобрение или согласие, чтобы тут же перейти в полное молчание.

«Все это теперь принадлежит прошлому, – осознавал старик. – Не с кем поделиться этими победными воспоминаниями… Жена умерла, сын Ники тоже – несчастный случай на лодке – и Джини тоже нет, вышла замуж и вошла в семью, которая может купить за деньги все мои маленькие успехи. Они в грош не ставят государственную службу, да и традиции тоже».

Достопочтенный Николас грузно осел в кресле, глядя на несколько влажных листочков бумаги, лежавших, свернувшись в трубочку, на столе. «Что это за исписанные странички?» – подумал он, наблюдая, как они начинали шевелиться и разлетались по комнате. Пейн знал, что видимость жизни в этих бумагах вызывалась движением над потолком, которое поддерживалось сонными манипуляциями лопастей боя, молчаливо и монотонно поднимавшего и опускавшего руку со шнуром.

– Я бы тоже в свое время мог устроиться… – бормотал Пейн. – Было время, когда… ну да что там говорить, того уже не воротишь… Должен был трубить на службе… подтянутый и тому подобное… чтобы знали, что такое «голубая кровь»…

По столу пополз большой черный жук, перебрался через стопу писем, две книги, ручку, футляр для очков, несколько листочков бумаги для писем.

– Нужно было трубить… – Голос старика становился все тише. Он наклонил голову, чтобы следить за жуком, и почти уткнулся подбородком в грудь. – Без отдыха и сна… Всегда на месте, всегда в строю…

Достопочтенный Николас уставился на насекомое и вообще забыл, кто есть кто и что есть что – или вообще почему он сидит за столом.

«Очки?.. – Пейн потрогал переносицу. – Нет, на месте… Карты?.. Да нет, просматривал их сегодня утром… Не хватает теперь только забыть, как меня зовут. Да кому какое дело…»

Жук столкнулся с чернильницей и беспомощно опрокинулся на спину. Пейн широко открыл глаза и уставился на насекомое, как будто только сейчас его увидел.

– Ха! – воскликнул он возмущенно. – Будешь знать, как ползать тут, понимаешь! Перевернулся? Так тебе и надо!

Пытавшееся встать на лапки, насекомое безуспешно царапало воздух.

– Не будешь больше таскаться по моему столу! – закричал Пейн. – Поделом тебе!

Вдруг он словно очнулся.

– Так, а где же это я был?.. Где… – У достопочтенного Николаса стали сдавать нервы. Неопределенность стала давить на него, словно надетое платье – пиджак на несколько размеров меньше или шляпа, налезающая на глаза. – Где был?.. А, да!.. Я же писал письмо Джини!.. Да вот же оно, Господи! Писал…

«Это все проклятый Риджуэй», – вспомнил вдруг достопочтенный Николас, возвращаясь к своему любимому врагу, секретарю, которого ему прислал Мартин Экстельм, проныре, которого считал не иначе, как шпионом.

– Этот проклятый Риджуэй! – вслух произнес он. – Это он вечно все путает! Не отправляет моих писем! Задерживает письма от Джини и никогда не докладывает о письмах от Мартина Экстельма.

Обрушив свой гнев на этого бесхребетного негодяя Риджуэя, Пейн не переставал наблюдать за усталыми конвульсиями обреченного насекомого, которое то и дело старалось перевернуться на лапки, но неудачно, потом пробовало еще, и еще, и еще раз.

– Ну что, получил? – злорадствовал Пейн и хотел ткнуть в умирающее создание ручкой, но вспомнил, что, возможно, жук возился в какой-нибудь грязной куче. Ручка испачкается, и будет неприятно.

– …Письмо Джини… – вспомнил Пейн и перевел глаза на пустые листочки. – Письмо?.. – На лице отразилась попытка всеми силами сосредоточиться. Торговля сурьмой? Старый Айвард?.. Металлургическое предприятие Джорджа?

Достопочтенный Николас перебирал слова, словно в одном из них прятался ключ, но внешне весь подобрался, приняв ту военную выправку, которую старался поддерживать на людях.

– Султан? Нужно мне писать ему… или старине Айварду, а? – повторял Пейн, всматриваясь в стол, словно ожидая прочитать на нем ответ.

– Семья Стерлингов, Экстельмы. Настоящая голубая… – Когда ничто другое не помогало, такого рода молитва оставалась единственным средством вернуть достопочтенного Николаса туда, откуда он начал блуждать по своей памяти. Он произнес эти слова и подождал, пока они произведут желаемое действие. «Настоящие американцы. Одни только настоящие американцы».

Неожиданно Пейн ткнул пером в чернильницу, и жучок, лежавший рядом с ней, вздрогнул раз-другой, потом замер, медленно сложив лапки. Пейн наблюдал за этим представлением, пытаясь вспомнить, где он видел это насекомое раньше, потом принялся писать:

«Джини! Надеюсь, ты и дети здоровы», – начал он сочинять письмо.

«Похоже, они становятся настоящими путешественниками. Надеюсь, жизнь на море идет мирно и дружно, идет всем на пользу. Для излечения зол, терзающих этот мир, нет средства лучше, чем пригоршня соленой воды. Ты, возможно, не помнишь дом бабушки в Мэне или как ты с твоим братом Ники любила прыгать через эти холодные, соленые волны…

Нет, не об этом нужно писать, получается какая-то ностальгическая каша, а Пейну хотелось писать веселые приподнятые слова. «Не нужно, чтобы хорошенькая головка Джини была забита… ничем не была забита… Ее отец обо всем позаботится. Ну, конечно, когда все это закончится, ее жизнь станет еще лучше, наверняка! Вот увидите!» Достопочтенный Николас улыбнулся своим мыслям и снова взялся за перо.

«Обязательно следи, чтобы воду как следует кипятили, Джини. Ведь ты не хочешь подцепить желудочное заболевание, а я прекрасно знаю, какими невнимательными бывают эти няньки. Особенно это опасно для детей в возрасте Поля.

И, Джини, когда попадешь в Аден (или в места по пути в Занзибар, если Джордж решит немного пострелять в доброй старой Британской Восточной Африке), обязательно спроси, не помнит ли кто-нибудь сотрудников лорда Эрлиха (главным помощником у него был Реннелл Родд). Твой старый папочка в свое время был фигурой в тех местах. Задолго до тебя, моя дорогая. Кто знает, может, остался один-другой старожил, который поможет тебе хорошо провести время.

Просто упомяни мое имя – можешь сказать, что я был в Алексе (для непосвященных, в Александрии). Но, ради Бога, если встретишь Буффи Туркотта, не слушай его историй.

И не забудь про воду. Желудочные заболевания, какая-нибудь папатача – дело опасное, но вот холера там эндемична. Даже постоянное эпидемическое заболевание там. Не знаю, как набирает питьевую воду «Альседо», но ты, пожалуйста, поберегись. Я не хочу, чтобы с моей любимой дочкой могло что-нибудь случиться…»

Пейн оторвался от письма. «Что еще я хотел написать ей? – задумался он. – Она знает про солнце… солнечный удар?.. Нет, не то… Айвард?.. Планы встретить яхту в Сараваке и устроить большой праздник в Кучинге?..»

Пейн уставился на острые лучи солнца, проникавшие в комнату через прорези жалюзи. Он пробовал думать, но мысль работала со скоростью застывающего желе.

– О Боже мой! – внезапно вскричал он. – Ленч с генералом Вудсом!

Пейн втиснулся поглубже в кресло, но тут же попытался выбраться из него.

– Риджуэй! – закричал он. – Риджуэй! Вы забыли напомнить мне о времени. Риджуэй, черт вас побери!

Риджуэй появился в дверях, как всегда спокойный и неторопливый. Волосы у него остались все того же бледного цвета, и весь он походил на маринованную желтую тыкву.

– Сэр, – сказал он как ни в чем не бывало.

– Вы не сказали мне, сколько сейчас времени! – Пейн изо всех сил старался высвободиться из кресла, которое не хотело выпускать его из своих неподвижных объятий. – Разве это не ваша обязанность здесь?..

– Но, сэр… – стал урезонивать его Риджуэй. – Сейчас только без двадцати час. Вам нужно быть там не раньше половины второго.

Риджуэй самодовольно надул губы.

Пейн почувствовал, как у него побагровело лицо.

– Я и без вас знаю, во сколько я там должен быть, Риджуэй! – задыхающимся голосом закричал Пейн. – Я знаю, во сколько ленч.

Пейн вдруг с силой выдохнул воздух и рывком встал, с вызовом глядя на своего секретаря и отчаянно пытаясь отделаться от кресла, продолжавшего цепляться за его ноги. Пейн посмотрел вниз, лягнул кресло ногой, и оно отлетело в сторону.

– И вот еще что, Риджуэй, – ровным голосом продолжал Пейн, расправляя жилет и часовую цепочку, – присмотрите за тем, чтобы в этой комнате прибрали, пока я в штаб-квартире. Не терплю… не терплю… Да вы сами посмотрите, молодой человек… повсюду насекомые… – Кончиком пера Пейн ковырнул мертвого жука. – Столько паразитов! Ничего подобного не допускали в Алексе! Ничего! Там у меня были настоящие сотрудники!

До ленча с Николасом Пейном генерал Вудс провел утро, инспектируя свои войска в форте Мак-Кинли на окраине Манилы. На рассвете возникла проблема с одним из членов племени моро, который сделался, как называлось это у местного населения, juramentado.[28]28
  Давший клятву, принявший присягу (исп.).


[Закрыть] Как будто сорвавшись с цепи, он в одиночку напал на группу американских солдат, и остановила его только пуля из револьвера крупного калибра, перебившая ему шею. Он уже приблизился к солдатам ярдов на двадцать пять, и в нем нашли столько дырок, что трудно было понять, как он вообще мог пробежать последние несколько футов.

«Один из бойцов Агинальдо, – подумал Вудс, обдумывая инцидент, пока ординарец раскладывал чистую парадную форму, которой требовал официальный ленч. Филиппинская проблема была очень сложной со всех точек зрения. Генерал Эмилио Агинальдо одно время был надежным союзником среди местного населения, или так информировали Вудса, когда он принимал здесь командование. Агинальдо получал оружие для борьбы с испанцами от самого великого адмирала Дьюи, но это было задолго до того, как Дьюи разгромил испанский флот и успешно «освободил» Манилу для ее мудрых американских дядюшек.

Прошло немного времени, и Агинальдо разочаровался в своих благодетелях. Это кончилось тем, что он поднял мятеж. После того как в марте 1901 года американцы захватили Агинальдо в плен, его сторонники ушли в горы, откуда повели партизанскую войну и вызывали инциденты, подобные сегодняшнему.

«Juramentado», – повторял про себя Вудс, повернувшись к ординарцу, чтобы тот помог ему справиться с нелегкой задачей и застегнуть пуговицы на мундире. Он терпеть не мог эти парадные штучки и чувствовал, что голова у него сейчас лопнет, как воздушный шарик. – Я докончу сам, – коротко бросил он ординарцу. А потом, это нужно же, чтобы добавить горчицы к этому и без того скверному утру, приданный его штабу военный историк потребовал сделать фотографию мятежника вместе с «храбрыми мальчиками, уложившими его». Генерала поразило ликование солдат. Он смотрел на раздувающийся на солнце труп и думал: «К чему идет этот мир? Американские солдаты радуются и злорадствуют по поводу смерти несчастного обманутого негодяя, а его сообщники скрываются в горах, призывая своих богов стереть нас с лица земли».

Как правило, Вудс не задавал себе вопросов относительно принимавшихся правительством решений. Он не задавал вопросов, что заставило Агинальдо повернуть оружие против своих наставников. Он был солдатом и должен был выполнять приказы. Но понимал, что если не поспешить с поимкой мятежников, известие о подвигах этого человека существенно затруднит их положение. Поэтому генерал Вудс завершил сегодняшний смотр похвалой солдат и призывом «настрелять побольше этих мерзких моро». Потом он вскочил в седло и поскакал в штаб, чтобы вовремя облачиться в ставший узким для него мундир.

«Нашли время для официальных приемов!» Генерал не поверил своим ушам, когда ему порекомендовали – кто-то из приближения Тафта – принять старого Пейна: «Было бы очень к месту». «Очень к месту» оказать гостеприимство человеку, чье появление в Маниле не имело никакого отношения к административным или военным вопросам и целиком и полностью отвечало интересам бизнеса!

«Проклятые политики! – выругался генерал. – Жалкие трусы, все как один. Но с какой стати мне еще раскланиваться с Экстельмами? Я не должен им и ломаного гроша».

– Оставьте это, ординарец! – прорычал Вудс. – Если я не могу сам одеться, мне можно сбирать вещички и отправляться домой.

– …Но что самое смешное, генерал… – разглагольствовал достопочтенный Николас, пока ординарец наливал ему вторую тарелку супа, – …мой зять совершенно забыл о тормозах!

Старик громко, призывно рассмеялся, и для занятого собственными мыслями генерала его смех прозвучал, как нетерпеливое ржание коня.

– Простите, сэр, я вас не расслышал… начал Вудс, стараясь перехватить взгляд стоявшего у окна адъютанта. «Может быть, удастся закруглить этот затянувшийся ленч поскорее. К тому же тут такая духота; ставни хорошо защищают от ветра, но против солнца бессильны, и вообще генерал Вудс не привык к таким длинным бесполезным ленчам. Его ждут солдаты. Нужно решать важные вопросы. Мятежник моро – самая незначительная из проблем».

– …Я сказал, он забыл про тормоза! – гоготнул Пейн еще раз, едва не пронеся ложку супа мимо рта. Он вытер рот широкой накрахмаленной салфеткой. – Я имею в виду Джорджа. Моего зятя Джорджа! Вы, конечно, не знаете его, или знаете, генерал?.. Джордж, то есть… Вы, конечно, знакомы с его отцом, – добавил с улыбкой, показавшей все его зубы, достопочтенный Николас.

– Нет, не имел такого удовольствия, – ответил Вудс. Теперь начинается беседа на тему «а вы знакомы». Генерал Вудс угрюмо посмотрел на желто-белые полосы, горевшие на стене напротив него. Наверное, по Пасигу идет патрульный катер, понял он, следя за ритмичным бегом световых полос. Быстрый проход катера по реке был заметен даже на втором этаже апартаментов генерала. Отражаясь от металла и стекла, солнечные лучи сообщали о них, пробегая по стенам.

– А! – продолжил Пейн. – Я думал… ну, я считал, поскольку Мартин…

Старик чувствовал себя совершенно вольным называть Турка Экстельма по его первому имени. Вудс, по всему было видно, стоял на более низкой социальной ступени.

– … Я думал… поскольку Мартин просил меня связаться с вами… что вы друзья.

– Как вам нравится Манила, сэр? – поинтересовался Вудс, переведя внимание с реки на гостя. Он намеревался положить конец этим штучкам.

– Очень, очень приятный город… – пробормотал Пейн, явно обескураженный отсутствием энтузиазма в ответе генерала. Но тут он заметил стоявшего рядом с ним ординарца с блюдом дымящейся еды.

– Вот это да, телячьи отбивные! – С довольной улыбкой, по-детски радуясь, он набросился на второе. – Чудесно! Не ел телячьих отбивных уже целый век!

Пейн резал мясо с такой рьяной сосредоточенностью, что Вудс на миг смягчился. Он вновь начал изучать стену, потом любезным тоном заговорил:

– Сэр, вы рассказывали о свадьбе вашей дочери?

– А? – промямлил Пейн с набитым телятиной ртом. – Что вы сказали? – Пейн заморгал, перестав на секунду жевать. Хоть убей, он не мог сообразить, что имеет в виду собеседник.

– Свадьба вашей дочери, – повторил Вудс.

– А, Джини! Да, Джини… Свадьба Джини! Да, конечно!

Пейн почувствовал, как в голове у него проясняется. Свадьба его дочери. Единственного оставшегося в живых его ребенка! Майский день так много лет назад, что ему не хотелось даже упоминать об этом. Весенняя Филадельфия, лилии и зеленая трава, разносящаяся легким ветерком музыка, прелестное время.

Пейн воодушевился снова и принялся рассказывать все с самого начала.

– Конечно, фаэтон ни с места! – начал он радостным голосом. – Понимаете, экипаж… – и пояснил свою мысль энергичным взмахом руки. – … Джордж ужасно расстроился, сами понимаете… Жених, и вдруг такое дело… Я, конечно, здесь же вмешался. Я не говорил вам, что шесть лет подряд был главным кучером «Честнат-Хилл Клаба»?

– В самом деле, сэр? – вежливо, но одновременно чувствуя, что его терпению приходит конец, поинтересовался Вудс. Ленч затягивался беспредельно.

– А как же! – Пейн замешкался, дожевывая кусок мяса. – А ведь у нас были люди и помоложе меня… Я не говорил вам?

Старик снова помолчал, потом продолжил:

– Я не говорил, как был мне благодарен Мартин за фаэтон?…После этого мы с ним прошли к нему в контору и всласть потрепались… Он исключительно занятой человек, знаете ли. Весьма лестно… что он проявил гаков интерес… Мы, конечно, стали страшно близки семьями с того дня… Потом подвернулось это деловое предложение, касавшееся сэра Чарльза Айварда, и я, естественно, предложил свои услуги… Мы с ним ходили в школу, старина Айвард и я… Я говорил вам?

– А как же, сэр. Очень интересно.

Генерал Вудс давно не попадал в такое трудное положение. Часы, которые он высиживал в своей квартире в старом форте, просто вылетели в трубу, а в это время за стенами форта кипела жизнь, по реке сновали лодки, люди с лодок перекликались с женщинами на берегу. Рождалась новая нация. Очень многое нужно сделать.

– Я рассказывал вам о новом бизнесе Джорджа на Борнео? – негромко спросил Пейн, разглядывая свою пустую тарелку. – Новая металлургическая компания… Сурьма…

– Да, сэр, рассказывали. Перед ленчем. – Генерал предпринял последнюю попытку поддержать разговор. – Очень интересно. Сурьма.

Ему хотелось быть любезным, разве что из уважения к аристократичности старика. Он старался припомнить правила вежливой беседы.

– Наверное, эти новые минеральные залежи должны принести большую прибыль? – поинтересовался Вудс.

– О да, несомненно, генерал! – Пейн посмотрел на него и снова улыбнулся. Получив возможность вновь вернуться к теме, напоминавшей о его блистательном прошлом, он буквально расцвел. – Как я сказал Мартину: «Мартин, – сказал я… – Это очень выгодное дело!»… Потом я порекомендовал, чтобы это поручили Джорджу!.. Моему зятю!

Но тут Пейн замолчал и уставился на белую скатерть.

– Чудесный город Манила, – выдавил он из себя после некоторой паузы, потом снова замолчал. – По-моему, я говорил, зачем я здесь.

Но достопочтенный Николас в глубине души сознавал, что уже рассказывал об этом. Повторял снова, и снова, и снова. Он разглядывал скатерть, вытканные на ней сложные узоры. Замысловатые переплетения походили на шахматную доску или на доску для игры в трик-трак, но ему не удавалось проследить до конца какой-нибудь узор и определить, что же это все-таки такое: один пропадал, другой возникал на его месте, и так они сменяли один другой по всему полю скатерти.

– Я очень люблю свою дочь, генерал, – сказал наконец старик. – Готов на все ради ее счастья.