Текст книги "Ветер перемен"

ГЛАВА 9

Огден Бекман изо всех сил старался не заснуть. Он спустился в трюм проверить ящики и удостовериться, что никто не пытался их вскрыть, пока «Альседо» стоит в этой зловонной дыре Тунисе. Но жара взяла свое, и он решил растянуться в гамаке, предназначенном для бдения лейтенанта Брауна. «Только на минуточку, – сказал себе Бекман. – Только прийти в себя». Он чувствовал, что тяготится собственными габаритами, – то, что в Филадельфии считалось показателем силы и мощи, под палящим солнцем Северной Африки казалось громоздким и неуклюжим.

Бекман глубоко вздохнул и устроился в гамаке. В трюме было жарко и душно, гамак слегка покачивался, хотя «Альседо» был совершенно неподвижным, словно сел килем в песок. «С какой стати Тунис? – думал Бекман. – Зачем такая трата времени? Нам нужно двигаться к пункту назначения, а не растрачивать драгоценные дни на осмотр достопримечательностей!»

«Кроме того, – напомнил себе Бекман, теперь уже отпала необходимость скрываться. Что могут сделать наш знаменитый доктор со своей женой-каракатицей? Выпрыгнуть с корабля? Обидеться и отправиться восвояси? Или этот дуралей Уитни? Иди даже Юджиния? У них нет иного выбора, как смириться и плыть дальше: они все под колпаком у Турка. И вообще, черт побери, тому следовало быть жестче. Нужно было строго предписать Джорджу условия: «Перезаправиться, взять на борт все необходимое и снова вперед».

Бекман уставился на темные бимсы[23]23
  Бимсы – поперечные балки на судне, служащие основанием для палубы.


[Закрыть] над головой. Они поблескивали, как живые, и были похожи на глянцевитую черную кожу. Бекман разглядел, что по ним вперед и назад ползали термиты, жучки и всякие другие крылатые насекомые. У него неожиданно появилось желание раздавить их. Сделать это было нетрудно – нацелиться и ударить ботинком, но двигаться было лень. Бекман лежал и наблюдал за процессией. Он смотрел, как отдельные особи оставляли всех позади, как от массы откалывались индивиды-одиночки, занятые, казалось, своими собственными делами. Он наблюдал, как бок о бок несут общие заботы семьи, как покорно исполняют свой долг те, кто появился на свет обслуживать других. Он видел, как насекомые упорно прокладывают свою тропу по дереву, чтобы безвозвратно исчезнуть там, куда зовет их природа.

«Даже Юджиния, – подумал вдруг Бекман. – Турок дергает ее за ниточки так же, как всех других, всех нас. Ей следовало бы быть поосторожнее. – Но сколько Бекман ни старался убедить себя в этом, сомнения стали вновь овладевать им. – Возможно ею никто не руководит, возможно, она даже не знает, что значит это слово. Может быть, она просто живет своей жизнью, не думая ни о чем, потому что ее не трогает, что делают Турок или Джордж. Невозможно судить о человеке, говорящем на другом языке».

От этой мысли Бекману стало не по себе, он даже загрустил. Он ударил ногой о бимс над собой, и сотни крошечных телец разлетелись в стороны. Раздавленные, изувеченные, с оторванными крыльями и сломанными спинами, они посыпались на пол. Бекман встал и, давя их, подошел к ящикам. У него под ногами хрустели тельца и крылышки. «Нет, Турок не владеет Юджинией, как не владею ею и я». Впервые в жизни Бекман почувствовал себя старым и беспомощным.

Он внимательно посмотрел на ящики, принадлежащие фирме «Экстельм и компания». Аккуратно погруженные, они спокойно стояли на деревянных настилах и, казалось, отвечали взглядом на взгляд, бросая обвинения в сентиментальности и эмоциональности и порицая его. Бекман заставил себя вернуться в сегодняшний день: он пришел сюда проверить ящики, а не мечтать о Юджинии. Придет время, и он сделает то, что нужно. «Всегда можно прибегнуть к запугиванию, потому что это единственное действенное средство, когда все остальное не помогает, – подумал он. – Страх – превосходное оружие».

Бекман подошел к одному из длинных невысоких ящиков и стал взламывать его ломиком; свежее дерево раскололось, и сосновые щепочки упали ему на пиджак. Отделив крышку, Бекман принялся поднимать ее. Вылезли голые гвозди, и он с удовольствием проследил, как на свету блеснули их острия, как будто совершался какой-то ритуал. Его удивило, насколько чистым был металл – серебристым, блестящим и таким острым.

Затем Бекман осторожно снял крышку и положил на пол. Дюжина винтовок «спрингфилд» мирно лежали в своей колыбельке. Они прижимались одна к другой, как спящие дети, – ружейные ложа и стволы, обернутые в клеенку и пергаментную бумагу. Соломенные маты защищали их от любых повреждений, которые мог нанести им корабль или вообще кто угодно. Затаив дыхание, Бекман засмотрелся на них. Винтовки были прекрасны, как живое существо.

Он развернул одну.

– Карабин «спрингфилд», – произнес он, не замечая, что говорит вслух. – Тип A3, абсолютно новая модель этого года. Будет любимым оружием пехотинца. Во всяком случае, так уверяли на заводе в Массачусетсе.

Бекман был склонен верить им. Производители оружия – практичные люди, не какие-нибудь там сопливые поэты, и если они говорят, что то, что он держит в руках, изменит судьбу мира, то кто его знает, может быть, они и правы.

Бекману сказали: «Эта новая модель станет гордостью хорошего стрелка, снайпера, ни одной армии в будущем не обойтись без нее. Винтовка легкая, маленькая, быстро заряжается и, помимо всего прочего, исключительно точная. Мы в Спрингфилде имеем все основания гордиться ею. Все наши испытания показали, что новая винтовка превосходна во всех отношениях. Попробуйте сами, сэр, – настойчиво предлагали Бекману. – Уверены, вы даже не представляете, насколько она мощная, по убойной силе ни с чем не сравнимая, и в то же время так удобно ложится на руку. Другого такого оружия просто нет. Новым здесь, как видите, является размер, мы здесь, на нашем заводе, всегда делали превосходные винтовки, но то, что она укорочена, принесет этой модели славу. Насколько я понимаю, это тютелька в тютельку то, на что вы нацелены. И вот еще, обратите внимание, как без усилия убирается на место штык. Какая прекрасная работа, только полюбуйтесь».

Бекман поднял ствол поближе к свету, любуясь его девственной чистотой, с удовольствием взвесил винтовку на руке и, положив ее на ладонь, сбалансировал, чтобы увидеть, как с ней легко обращаться.

«Да что и говорить, – сказал он себе, – это то самое оружие, которое нам нужно. Только бы Браун справился со своей задачей и научил дикарей пользоваться винтовкой. «План остается планом, пока его не запустишь в действие», – вспомнил он сентенцию Турка, кладя обернутый в клеенку A3 на место, к его ожидавшим своей очереди братьям. «Механизм для плавки руды», – усмехнулся он, обводя взглядом остальные ящики с нанесенными на них красной краской надписями. «Сурьма, добыча руды, открытие нового бизнеса на Борнео молодым Джорджем Экстельмом – смешно подумать!»

Город Кайруан встретил их неимоверной духотой и оглушающим шумом. В мгновение ока не осталось и следа от представлений, которые могли составить себе Экстельмы и все их гости, собираясь на экскурсию и думая о религиозном приюте, тихом прибежище, где правоверные могут помолиться, оставаясь один на один с Богом. Здесь было еще жарче и грязнее, чем на базаре и Энфиде, где они покупали подарки и экипировку для паломничества. На улицах Кайруана кишело человеческое море, толпы фанатиков толкались, пинались, пихались, давились, вопили и кричали дикими голосами. Никуда нельзя было податься, чтобы тебя не затолкали, не перелапали руками, не стали тыкать пальцами, лягать ногами, теснить плечами. Со всех сторон тянулись нищие, не обращая ни на что внимания, пробивали себе дорогу пилигримы, совершающие хадж,[24]24
  Хадж – паломничество к исламским святыням, считающееся у мусульман подвигом благочестия.


[Закрыть] нельзя было протянуть или просто освободить из-под одежды руку, чтобы в нее не вцепились уличные торговцы, хватавшие за рукава и подолы одежды. Царившее вокруг столпотворение совершенно ошарашило путешественников, и Юджиния с детьми, и миссис Дюплесси, и доктор Дюплесси, и Прю сбились в кучу, словно старались сделаться маленькими и незаметными.

Один только Джордж был в своей стихии. Он собрал свое растерявшееся войско, призвал его к порядку и отправил запыхавшегося мистера Сурави за портшезами[25]25
  Портшез – легкое переносное кресло.


[Закрыть] и тележками.

– Такое зрелище! – неистовствовал Джордж. – Мы должны его посмотреть. Правоверные мусульмане, благочестивые, греховодные. Какое зрелище! Такого не увидишь дома на Мейн-Лайн или в «Мерион крикет клабе»! – ликовал он. – Разве я не прав, Браун? Ну разве можно не поинтересоваться, что это за типы? Семь хаджей в Кайруан равняются одному в Мекку и тому подобное. Во всяком случае, так мне сказал Сурави.

После того как лейтенант почти взбунтовался на базаре, Джордж старался делать так, чтобы этот малый понимал, кто здесь босс. Он использовал любой повод, чтобы потребовать от молодого человека внимания. Он вел себя так, словно тот обязан был платить ему что-то вроде церковной десятины, а привычка помыкать людьми только облегчала ему эту маленькую месть.

– Поль, мальчик! – орал Джордж, потирая руки, будто собирался сделать ему самый щедрый в мире подарок. – Ты отправишься со своим папой. Пусть женщины остаются здесь хныкать. А мы с тобой все посмотрим. Мы будем мужчинами!

– Нет, Джордж, прошу тебя, – стала возражать Юджиния. – Ты потеряешь его в толпе. Он еще слишком маленький, чтобы справиться с такой давкой, – Юджиния с ужасом взирала на орду людей, растекающихся по улицам. – Оставь Поля здесь. Пожалуйста. Мы посидим здесь и подождем.

– Ты только послушай свою мать, сынок! Она думает, что все должно быть только так, как хочет она. Извини, Джини, – проговорил Джордж и злобно хохотнул, – на этот раз я не могу не настоять на своем. Хватит, кого-то уже кусала обезьяна. Так, так. – Джордж хлопнул в ладоши, радуясь случаю преподнести еще одну неожиданную шутку. – Кто-нибудь еще готов к приключениям? Лиззи? Джинкс? Есть еще храбрецы, готовые отправиться с папой, или все вы собираетесь просидеть здесь и дрожать от страха в тенечке?

Решение было нелегко принять. У каждого были свои резоны отдать предпочтение Джорджу, а не Юджинии. С миссис Дюплесси все было ясно, хотя соблазн отдохнуть под манящим навесом чуть было не заставил ее отступиться от слова, которое она дала себе. Она ни за что на свете не признается, что на стороне побеждающей стороны ее заставляет остаться личная выгода, нет, ни за что, просто Джордж – хозяин, пригласивший ее в гости. К тому же он такой щедрый и добросердечный человек.

– Конечно же, я поеду, – присоединилась она к хору подобострастных голосов.

Что же касается детей, то для них сделанный выбор был неоднозначным: для Лиззи критерием было не подвести папу, Джинкс боялась огорчить его, а золотым правилом Поля было показывать, какой он большой и как он любит отца. Когда дело доходило до выбора, дети неизменно принимали сторону отца. Мама всегда была с ними, рассуждали они, а папа часто очень занят или вообще недоступен и не замечает их. Поэтому они пользовались любой возможностью показать, что они не пустое место.

Джордж добился своего. С детьми, обоими Дюплесси, Уитни и Прю он отправился в сопровождении исходящего потом мистера Сурави «восхищаться восхитительными видами». Юджиния и лейтенант Браун остались одни.

Когда вся компания разделилась, Джордж с издевкой обратился к Брауну:

– Вы уверены, что я не причиню вам лишнего беспокойства?

У него моментально сложилось мнение о Брауне. «Несколько мягковат, – сказал он себе, – малость манерен. Интересно, как он сумеет выжить на Борнео?» И это все, что он подумал, потому что на эту мысль у него ушло ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы задать вопрос.

– Нет, сэр. Никаких беспокойств.

Браун решил, что нет смысла спорить, хотя его и подмывало это сделать. Ему страшно хотелось сказать этому барственному мистеру Экстельму, что он думает о человеке, который тянет за собой семью в этот ад. Он не понимал, чего добивается Джордж, это точно. Ему нравятся, чтобы все вокруг него страдали, или он думает только о своей персоне? Лейтенант Браун смотрел, как дети потянулись за отцом, и попробовал успокоить себя: «С ними мистер Сурави, – повторял он про себя, – нет смысла подвергать опасности свое доброе имя. Сурави не допустит, чтобы случилась неприятность. Нужно быть полным идиотом, если попытаться помешать».

Надо позаботиться о Юджинии, решил Браун. Он чувствовал, что она не может сделать больше ни шагу. Он не мог разобрать, в чем дело; это не солнечный удар или что-нибудь, столь же легко объяснимое. Она сидела тихая и покорная, будто только что сошла с боксерского ринга. Браун видел людей в таком опьяненном от ударов состоянии, когда нужен только один точный удар, чтобы они свалились замертво.

Вдруг Врун понял, что презирает Джорджа. Конечно, он всего лишь временный защитник, но душа его продана дьяволу. «Мне нельзя забывать, какова цель этого вояжа», – напоминал он себе. Чего он не понимал, так это роли, которая отводилась Юджинии во всей этой истории. Потому ли она здесь, что Джордж ее муж? Кто-то сказал, что «большое путешествие» принесет «молодому Джорджу Экстельму» пропасть пользы. Она с ним потому, что хотела быть соратницей, хорошей матерью, или потому, что у нее не было другого выхода?

Словно подслушав его мысли, Юджиния обернулась к Брауну:

– Ну что же, вот они и уехали.

Она посмотрела на раскинувшуюся перед ними долину. Земля была серовато-коричневой и серой, ни одного деревца, ни листочка, никакой зелени, сколько хватало глаз. «Здесь все должно быть мертвым, – подумала она. – Как может что-нибудь выжить в местах, где нет воды, где песок закипает, как котелок чечевицы, и где нет ни минуты покоя? Ты должен спешить и спешить, чтобы песок не похоронил тебя заживо».

Потом над головой пролетела птица, похожая на коршуна или стервятника, и совершила над долиной большой круг. «Здесь все-таки есть что-то живое, – подумала Юджиния. – Или было». В лицо ей подул горячий ветер, и она сняла шляпку, встряхнула москитную сетку и аккуратно обернула ею тулью шляпки. Ее движения были размеренными и точными. Она подумала, что если сделает это как надо, занявшись мелочным делом со всем вниманием, то будет спасена. Но она ошибалась.

«Ошибалась». Это слово будто наматывалось в огромный черный клубок и вытесняло из мозга все остальные слова и мысли. «Столько ошибок, – думала она. – Целая череда ошибок. Год за бесполезным годом. Но как научиться видеть, что тебе нужно? Может быть, с этим рождаются, может быть, это само развивается как навык? Когда наступает тот момент, где ты останавливаешься на чем-то своем и говоришь: «Я сделаю это. Отныне моя жизнь будет такой».

Юджиния, прищурившись, поглядела на слепящий свет, но увидела только тонущую в песке долину, и темную птицу, кружащуюся над мертвой землей, и в голову пришла одна-единственная мысль: «Как что-то может существовать без воды?»

– Не хотите ли зайти куда-нибудь, Юджиния? То есть миссис Экстельм… Поищем тень? – негромко спросил лейтенант Браун.

Юджиния уловила его замешательство и улыбнулась, но не повернулась, продолжая смотреть на горизонт.

– Встаньте рядом, – сказала она.

– Так вот, – монотонным голосом повторил мистер Сурави, – семь паломничеств в Кайруан равняются одному в Мекку.

– Но это же только арифметика! – выпалила миссис Дюплесси. – Так богу не поклоняются, разве так можно!

– Это их бог, мадам, – многозначительно заметил Сурави, пытаясь при этом сохранить свою профессиональную выдержку. – По-моему, они вправе поклоняться ему, как им угодно.

– Никогда не слышала ничего подобного, – миссис Дюплесси хотела было фыркнуть, когда ее тихо прервал муж.

– По-моему, мы собираемся посетить и Мекку, мистер Сурави. Дает ли это нам какие-нибудь особые преимущества в мусульманской табели о рангах?

– Ха-ха-ха! – расхохотался Джордж. – Только если мы станем мусульманами, старина! Но мне как-то не очень хочется сделаться последователем пророка! Даже если они и в самом деле получают дополнительную квоту на жен.

Они стояли перед входом в мечеть, потому что неверным вход в мечеть запрещен. Все ступени вокруг входа были усыпаны столькими нищими, что можно было подумать, будто это мухи налипли на кусок мяса. Миссис Дюплесси не переставая махала на них руками, но это не помогало – нищие непрерывно жужжали в ногах. Особенно это докучало детям, они льнули к отцу, то и дело закрывали глаза, словно надеясь, что в один прекрасный момент они вдруг не увидят перед собой этой страшной картины и это место бесследно исчезнет.

Глядя на нищих, Поль потащил большой палец в рот, но, увидев лицо Прю, передумал. При виде изувеченных мальчиков его же возраста, со страшными телодвижениями продирающихся через толпу, ему захотелось поскорее вернуться на корабль. «Почему Бог так поступает? – стал он думать, чтобы спросить у отца – Если он любит нас, зачем он делает нам больно?» Там был маленький безногий мальчик, который передвигался на чем-то, похожем на санки, у него были сильные и длинные, как у обезьяны, руки, но тоненькое и жалкое тельце. «Зачем Бог создал такого ребенка?» – хотелось задать вопрос Полю. Он взглянул на Лиззи и увидел, что и она смотрит на этого мальчика, и лицо у нее такое же озадаченное.

– …Двинулись дальше? – раздался голос мистера Сурави. – Или кому-нибудь нужно немного передохнуть?

– Я бы хотела… – начала миссис Дюплесси.

– Ни в коем случае! – отмахнулся Джордж. – Давайте дальше! Что там еще можно посмотреть? Что вы скажете, дети? Прямо как в цирке, а? – Громкий голос Джорджа разносился по маленькой площади. – Экзотические животные и костюмы… карлики… теперь для полноты картины нам нужны танцовщицы и клоуны… ха-ха-ха…

Джорджу очень понравилась собственная шутка.

– Что вы скажете, Сурави? Думаете, можно найти клоунов?

– Возможно, когда вернемся на корабль, мистер Экстельм, – раздраженно ответил Сурави и подумал, наверное, в сотый раз за день, стоят ли эти страдания всех денег Джорджа Экстельма? Тунис – его дом, а не театр уродцев, в котором богатые американцы могут получать подтверждение своего превосходства. Коран изучали и толковали за сотни лет до того, как из вонючих тюрем выпустили головорезов и отправили их за океан населять Новый Свет.

Сурави постарался унять гнев. Он заставил себя подумать о хороших сигарах и крошащемся сыре на хрустальной тарелочке, он сказал себе, что Экстельмы не останутся тут навсегда, но его ум не хотел смириться и остаться одураченным. «Что, если я скажу им, что я обращенный? – вдруг подумал он. – Что я последователь Мухаммеда? Устыдятся ли они? Услышу ли я, как они пробормочут: «О, мистер Сурави, просим извинить нас, если мы обидели вас, но как это интересно, пожалуйста, расскажите нам побольше…»? Или они станут насмехаться над ним, вернутся в свой плавучий дворец и отчалят, говоря: «Совсем рехнулся… сделался туземцем… но что вы ждете от них, если они там родились?..»

Таких слов ожидал Сурави, слов, которые развеют по ветру дело всей его жизни, все дружеские связи и удачи, словно это пушок чертополоха на ладошке шаловливого ребенка. Сурави решил ничего не говорить. «Это мои гости, – сказал он себе, – это мои братья. Инша Аллах[26]26
  Да будет на то воля Аллаха (араб.).


[Закрыть]».

– Просто станьте рядом со мной, – повторила Юджиния, прислонившись к невысокому камню и наблюдая за тем, как над пустыней, далеко-далеко, выгнулась клубящаяся песчаная арка. Она походила на миниатюрную бурю или ураган, разыгравшийся в одном кубическом футе пространства. «Всадники, – догадалась она, – песчаный столб, должно быть, поднят пилигримами, вроде нас. Людьми, пустившимися в путешествие в поисках чего-то, что они все равно не найдут». «Еще с тех пор, когда нас не было в этом ярком, пылающем мире». Это звучало как рефрен стихотворения, но она не могла вспомнить, какого. «Еще с тех пор, когда нас еще не было… мы – чего? зачем?» Строчка на этом заканчивалась, и Юджиния не могла вспомнить, что было потом, если вообще что-то было.

– Ну как, Сурави, старина? – повторил Джордж, хлопая гида по плечу. – Снова в бой! – потом он громко объявил: – Так как, мальчики и девочки? Еще один снимок нашей компании перед тем, как тронемся дальше?.. Доктор, не будете ли вы любезны…

Пока доктор Дюплесси выполнял задание, Сурави пытался отогнать нищих.

– Имши! – устало повторял он. – Имши!

Но нищие отступали только на несколько шагов. Стараться их разогнать было бесполезным занятием, и Сурави вдруг почувствовал страшную жалость к своей стране, своей незадачливой родине; он понимал, что она не произвела на гостей благоприятного впечатления, он почувствовал себя преданным и совсем потерянным.

– Что это вы там вещаете, Сурави? – прогремел над площадью голос Джорджа.

– Это означает «уходите», – с неохотой ответил Сурави.

– Имши! Мне нравится! – крикнул Джордж. – Имши, имши! Хорошо звучит! Вы как думаете, миссис Дюплесси?.. Прю? – Он неожиданно подкрался к ним сзади и закричал им в уши: – Имши! – как будто сказал: «Пошли отсюда!» или «Ага, попались!»

И миссис Дюплесси, и Прю от неожиданности отпрянули от него и как один повернулись, что привело Джорджа в такой восторг, что он безудержно расхохотался.

– Слышишь, Уитни? – крикнул он. – Дамочки до смерти перепугались!

* * *

«Еще до того, как я пришла в этот яркий, пылающий мир», – снова подумала Юджиния. Этот рефрен никак не выходил из головы, слова кружились и кружились, пока она стояла у стены, наблюдая, как на улице поднималась и оседала, а потом снова поднималась пыль. Двигавшиеся в отдалении пилигримы подошли поближе, во всяком случае, тучи пыли, которые они поднимали, стали ближе, и Юджинии вдруг стало ужасно одиноко, словно она и все люди, бредущие своей дорогой по земле, – брошенные дети. Ей хотелось потянуться к Брауну за утешением, но она понимала, как глупо даже подумать об этом.

«Я богатая женщина, – пыталась она урезонить себя, – у меня дети и определенное положение в обществе. Я вернусь в Филадельфию, и напоминать об этом времени будут только имена и фотографии. Испытываемые мною чувства не будут играть никакой роли, потому что я перестану полагаться на них. Я вернусь домой, и все образуется». Но в голове снова всплыла строчка из стихотворения: «Еще до того, как я пришла…»

Уитни не занимали чудачества Джорджа. Он внимательно разглядывал стилизованную каллиграфическую надпись на стене поблизости, пытаясь вспомнить, покопавшись в скромных познаниях относительно исламского искусства, полученных им в Принстоне, что означал этот узор. Это был не просто красивый узор, это он знал; переплетающиеся линии содержали слова, и он собирался расспросить мистера Сурави об их значении, когда к нему вдруг подскочил Джордж, безмерно довольный тем, как ему удалось напугать дам, и вообще довольный всем этим днем.

– Уж не собираешься ли ты постричься, а, старик! Или как это там у них называется? Обращение? – громко, но драматическим тоном прокричал Джордж. На слове «обращение» он понизил голос и со значением повел глазами в сторону Сурави.

Уитни уставился на него в недоумении.

– Постричься? – не понимая, переспросил он. – Обращение?

Уит вообще не мог понять, откуда рядом с ним взялся Джордж.

– Обращение… старик… сделаться чертовым арабом, мусульманином.

– Но я думал, что «постричься» – это термин, который относится…

Уит выглядел по-настоящему озадаченным.

– Так оно и есть! Правильно, старик… – продолжал витийствовать Джордж. – Вот почему мне не хочется видеть, как ты увлекся этой религиозной чепухой. У нас и так уже вполне достаточно для одного корабля истекающих кровью сердец.

Горячность, с которой Джордж произнес эту фразу, поразила Уитни. Он решил, что, должно быть, что-то пропустил, но что именно – не мог сообразить. Он посмотрел на Прю и миссис Дюплесси. «Это не они, – подумал он. – Джордж не может сердиться на них. Дети? – старался догадаться Уит. – Доктор? Или мистер Сурави? Не он ли причина такого взрыва?»

– Истекающих кровью сердец? – медленно повторил Уитни.

Но Джордж уже умчался приводить свои войска в движение. Он решил, что и без того много времени потрачено на фотографирование. Нужно двигаться вперед.

Ни лейтенант Браун, ни Юджиния не произнесли ни слова. Они наблюдали за тем, как, медленно поднимая крылья, один коршун пролетел по небу, как к нему присоединился еще один, потом еще. Кружась, птицы приблизились к тому месту, где они стояли, потом удалились; одна летала так высоко, что временами почти пропадала из глаз, оставаясь черным пятнышком, которое можно было рассмотреть, только вглядываясь в небо и не мигая.

Юджинии хотелось спросить, как живут в странах, вроде этой, или в любом другом месте, где главное – не то, что окружает тебя, а твой внутренний мир, то, кто ты есть. Ей хотелось спросить, какое чувство испытываешь, отправляясь туда, куда хотел, и зная, где бы ты ни находился, что в самом центре твоей личности сохраняются покой и сила. Что где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось, доброе или плохое, ты останешься самим собой. Ей хотелось спросить: «Что чувствуешь, когда доверяешь этому человеку – себе? Что чувствуешь, когда знаешь, что нет у тебя границ?»

Но она молчала и только наблюдала за летающими высоко в небе зловещими птицами и смотрела на простирающуюся вдали пустыню, смотрела на маслянистую дымку, образующуюся там, где песок перемешивается с воздухом у линии соприкосновения земли и неба, на барханы, над которыми начинал виться дымок по мере того, как всадники подъезжали все ближе. Она думала: «Он стоит рядом со мной, и этого достаточно».

В конце следующего дня «Альседо» выбирался назад по проходу в Тунисский залив. Песчаная отмель, конечно, передвинулась, и лоцманы потребовали больший бакшиш[27]27
  Плату (араб.).


[Закрыть] за свою трудную и, как они всячески подчеркивали, опасную работу, но капитан и так платил без лишних слов. Он был рад разделаться с гаванью, рад избавиться от запахов и кошачьих концертов, рад, наконец, снять усиленную охрану, которую, по требованию Огдена Бекмана, установили для защиты ящиков, заполнявших трюм корабля.

«Зачем горстке неграмотных мусульман могло понадобиться оборудование для плавки руды?» Это было выше понимания капитана Косби. Но Бекман стоял на своем. И если уж он поставил лейтенанта военно-морского флота охранять эти ящики в открытом море, то как мог капитан роптать? Кроме того, все это придумано старым Турком Экстельмом, это он послал свое доверенное лицо в путешествие вместе с семьей сына, указал, где должно храниться оборудование, и вообще все здесь работали на него. Если бы он сказал, что самое важное – ящики с куриными перьями, все немедленно согласились бы.

Капитан Косби с огромным облегчением вздохнул, когда увидел, как нос корабля вышел из створа волнолома и качнулся на первом набежавшем валу. «Снова Средиземное море. Какое же оно синее после висящей над гаванью Туниса туманной мглы! Какое оно свежее и чистое, так и хочется зачерпнуть из него воды и выпить!» Капитан Косби слышал истории о том, как потерпевшие кораблекрушение сходили с ума, когда им приходилось пить морскую воду, но желание напиться ею он понимал. Вода и в самом деле выглядела манящей, не менее соблазнительной, чем многие другие на земле вещи.

Первыми отстали камышовые лодки, потом фелюги, затем в их собственные лодки посадили лоцманов (так и не прекративших до самого конца кричать и размахивать руками) и отправили назад в порт. Наконец перестали следовать за «Альседо» и последние местные любопытные суденышки, и он остался один на один с морем. Капитан Косби занялся текущими делами на капитанском мостике. Он снова командует, больше не будет специальной вахты для охраны этих ящиков (до следующего захода в порт) и никаких особых указаний для команды.

Корабль будет спокойно продолжать свой нетрудный путь вдоль африканского побережья, и машины будут мерно выстукивать свою непрерывную песню. Кочегары будут шуровать уголь, словно повара, разогревающие плиту; постели будут готовиться, и в них будут спать, а потом их снова будут убирать; будут открывать и закрывать занавески, менять скатерти на столах, а палубные кресла будут осторожно поворачивать, когда сидящие в них пассажиры начнут зевать или болтать между собой, решат вздремнуть или задумчиво смотреть на завораживающее пространство моря. Эта картина сделала капитана Косби моряком. Во всем мире нет более соблазнительного зрелища.

– Курс нормальный, сэр? – спросил помощник – немногословный человек.

– Все отлично, – ответил капитан Косби. В рулевой рубке стояла тишина, здесь никто не будет докучать другому и нарушать покой, который опускается на корабль в открытом море, как снег на лужайку.

Юджиния стояла около сходного трапа, чуть откинувшись назад, и легкий ветер играл ее юбкой и шалью. По воде пробегали серые блики, свет не хотел расставаться с морем и цеплялся за волны, как капризничавший ребенок, которого отправляют в кровать, а он старается задержаться под любым предлогом. Потом наступила темнота, усилился ветер, и Юджиния поплотнее закуталась в шаль. «Там, в главном салоне, все собираются к ужину, – сказала она себе, – начнут вспоминать чудесные виды и сценки в Тунисе – в самом городе, в Энфиде и Кайруане, и сосать сырные палочки и есть маринованную сельдь на тостах. Начнут изощряться в словесных вывертах, которые превращают голые слова в подобие чувств, в нечто знакомое и безопасное. А я в это время стою на ночном ветру и жду, не случится ли что-нибудь».

Внезапно Юджиния вспомнила, как болела в детстве и как целых три недели ее заставляли есть одну только вареную картошку и не пить ничего, кроме воды. Какой несбыточной мечтой казались ей тогда обыкновенный суп или яйцо всмятку! Она улыбнулась, вспомнив первый восхитительный обед после картофельной диеты. «Что я тогда попросила? – пыталась вспомнить Юджиния. – Томатный суп-пюре, который готовила Катерина, и сардины на тостах. Я все еще чувствую их вкус на языке. Вкуснее я ничего никогда не ела.

А кто тогда спрятал мятные леденцы в комоде, стоящем в чьей-то спальне, и ждал, пока откуда-нибудь потянет запахом мяты, чтобы потом забраться по выдвинутым ящикам на верхнюю полку комода и добыть запретный плод. Мятные помадки, томатные супы, маленькие рыбки на тостах – где теперь эти скромные желания? – подумала Юджиния. – Как же легко было их удовлетворить».

Ветер крепчал, он рвал ее юбки и хлестал по лицу. Он нес мельчайшие капельки влаги, вроде мелкого дождика или густого тумана, но когда Юджиния попробовала, то это оказалось солью. Она облизала губы, подошла к поручням, смахнула воду с деревянной поверхности и сунула пальцы в рот. Соль, острая, как память, и въедливая, как вера. У нее был удивительный вкус.