Текст книги "Ветер перемен"

Юджиния чувствовала, как ее распирают угрызения совести, – припомнились все грубые слова или поступки, о которых сожалела, но слова лились безудержным потоком. Стыд и раздражение боролись в ней, и от этого становилось еще тяжелее.

Дети не ответили, не ответил и Джордж. Они смотрели на палубу и переминались с ноги на ногу – Джинкс, Поль и Лиззи потому, что еще были слишком маленькие и сами часто бывали не правы, а Джордж потому, что ему нечего было сказать. «Лучше переждать, – резонно решил он. – Нужно оставить Джини в покое. Пусть немного выпустит пар. У каждого бывают грудные дни. Каждому доводилось встать не с той ноги».

Но Юджиния не могла остановиться. При виде перепуганного мужа и словно бараньих глаз детей она еще больше распалилась. Она злилась, что не может взять себя в руки, но ее совершенно сорвало с тормозов.

Потом, словно не в состоянии справиться с собой, а может быть, От злости – неважно почему, она поступила очень странно. Она сорвала с головы свою серую соломенную шляпку и зажала ее стоймя в руке. Шляпка была широкополая, с большой узорчатой шелковой лентой, на которой были пришиты розовые шелковые пионы – красивая вещица, прелестная, как весеннее утро, – и Юджиния, насупившись, перевернула ее в руке и начала крутить, рассматривая нежные лепестки, которые шевелил ветерок, и жемчужную соломку, переливавшуюся под лучами солнца. Потом, так же стремительно, как перед этим сдернула ее с головы, Юджиния швырнула шляпку высоко вверх, и та полетела по высокой дуге прямо на солнце.

Серебристый диск пролетел по небу. Казалось, он никогда не потеряет высоты.

– Ух ты! – вполголоса промолвил Поль.

– Ой, мама! – прошептали девочки и ухватились за платье матери, а миссис Дюплесси пробормотала:

– Что за экстравагантный жест!

Юджиния ничего этого не слышала; она пристально следила за полетом шляпы, которая поднималась все выше к небесам. Она наблюдала, как шляпка крутилась и крутилась в воздухе, и Юджинии казалось, что вместе со шляпкой улетают ее сердце и душа, и она перегнулась через перила к волнам, чтобы увидеть, как шляпка исчезнет в облаках.

Но шляпка вдруг упала. Подхваченная ветром или холодной волной высоко вздымающейся в воздух океанской водяной пыли, она затрепетала, рухнула вниз, подпрыгнула раз-другой на воде, разбросала лепесточки над крутящейся пеной и пошла ко дну.

– Ой! – выдохнула Юджиния. Она смотрела на волны, как будто ожидала увидеть следы борьбы, словно шляпка могла бросить вызов смерти и вновь появиться на свет, но ничего не произошло. Шляпка исчезла насовсем.

– Не расстраивайся, Джини, – тихо проговорил Джордж. – Мы достанем тебе другую, правда, дети? Мы…

– Да, мама, да! – хором вступили Поль и Джинкс. – Мы можем… потому что у Олив целые тонны… – Их маленькие тельца прижались к ней, стараясь показать, как ей сочувствуют и любят. – Помнишь, когда я сделал того кролика из перьев, засунул его в коробку, и кошка…

Но Юджиния не обращала внимания – голоса близких звучали, как шум морского ветерка в ушах, семья, окружавшая ее, могла быть всего лишь бледным призраком мечтаний. Она смотрела на море и видела, как тонет ее шляпка. Она видела это снова, и снова, и снова. Шляпка пропала безнадежно, безвозвратно исчезла, сколько ни всматривалась Юджиния жадным взглядом и синеву моря.

– Манила… так, кажется, ты сказал, Карл?

Часы на столе Турка тикали с размеренным постоянством. Он взял сигару, зажал ее между большим и указательным пальцами и стал рассматривать, плотно ли прилегает лист, как он облегает сигару и делает ли ее гладкой, как обструганная деревяшка. В конце концов, он откусил кончик и зажег спичку. Благостный запах серы и табака возносил его на небеса, куда он надеялся попасть после всех его трудов праведных.

– Значит, ты получил письмо от Пейна… или, вернее, от Риджуэя. Старик пишет мне сам… от руки… Совершенно удивительно. – Турок рассмеялся собственной шутке. – Конечно, я никогда не читаю его сочинений. Можешь прочитать, если думаешь, что это окажется полезным.

Турок снова рассмеялся. Уверенно, самодовольно.

Карл не ответил. «Меня отец выбрал воспреемником, – сердито думал Карл. – Не Тони, не Мартина. Меня. Это я у него мальчик на побегушках, а не они. Они могут иметь модные дома и модных друзей, а я сын, который ему нужен».

«Завтра мы уедем из Ньюпорта, Карл… – говорит он мне. – Договорись, чтобы последний поезд встретил наш вагон на Центральном вокзале. Тогда задержи шестичасовой на Питсбург»… или «одиннадцатичасовой на Марблхед», или «дневной на Вашингтон». Сделай то, сделай это. И я тут как тут, так ведь? Не успевают высохнуть чернила, а я уже бегу, одна нога здесь, другая там. Если старый козел добивается именно этого, то у него это получается всякий раз».

Карл со злостью уставился на ковер, потом перевел взгляд на подставку для ног, стоявшую у отцовского кресла.

«Ну какой толк рассуждать сейчас о Маниле? – задавал он себе вопрос. – Какое кому дело до старика Пейна, или генерала Вудса, вообще до любого из этих старых перечниц? Кому нужны Филиппины?»

– Больше никаких стоящих сообщений, Карл? Никаких проблем по поводу аннексии царем Маньчжурии? – пробурчал Турок, затем с наслаждением сделал еще одну затяжку. Лицо его окуталось дымом, и он для всего мира исчез.

Карл ничего не слышал.

«Или вот та ситуация с Карнеги, – рассуждал он, подливая масла в огонь, – то, что отец называл «нежелательным маленьким представлением в Алтуне…» Я-то помню все эти лекции: профсоюзы, менеджеры, чертов «открытый цех», десятипроцентное увеличение зарплаты и прочий треп. А ведь я сижу у ног великого человека и жду его подаяния, хотя бы доброго слова. И что получаю за все мои труды? Каково конечное вознаграждение? Пинок в зад. Вот что я получаю!»

Карл вдруг наклонился вперед и сгорбился, в голове родилось решение, и он почувствовал себя новым человеком. Он почувствовал себя сильным и решительным.

«Пускай братья растрачиваются на семьи и на жен, пускай тратят энергию, пускай прожигают жизнь. Эта дорога не для меня».

Турок лениво стряхнул пепел с сигары и внимательно посмотрел на сына. В хрустальной пепельнице шевельнулся завиток пепла и тут же рассыпался в пыль, отдельные табачные пряди смешались с другими и распались, как металлические опилки без магнита.

– Как ты думаешь, будет дождь или не будет? – спросил он, и переход к светской теме означал, что ничто больше не подлежит обсуждению, что все уже расставлено по своим местам, как было задумано загодя.

Турок посмотрел на окна с тяжелыми ставнями. С ближайших деревьев доносилась разноголосица галок.

Они передрались между собой и пронзительно кричали, качая листьями и ветками. Турок прислушался к их драке. «Август и Пенсильвания, – подумал он с удовольствием, – одно из моих любимых времен года. Время расположиться поудобнее и дожидаться окончания лета, оглянуться на проделанную работу и ее плоды».

Птицы становились все нахальнее, одна застучала клювом по навесу над окном. В комнату ворвался легкий ветерок. Он развеял по комнате остатки пепла из пепельницы. Турок повернул голову и понюхал, какие запахи принес с собой ветер.

– Собирается дождь, тебе не кажется, Карл? – спросил он, не обращая внимания на молчание сына. У Турка собственные планы в голове. Он посмотрел и окно. Небо заволокло темно-серыми облаками, и остатки солнечного света разбросали горчичного цвета пятна но листьям растущих поблизости деревьев, а на другой стороне лужайки увесистые Ветви платанов и буков вдруг стали совершенно белесыми, когда ветер задрал вверх листву. То же произошло и вдоль подъездной аллеи, около пруда и аллеи с розами, повсюду листья пришли в движение, повсюду на сухих и запыленных листьях напряженное ожидание влаги.

Турок закрыл глаза и попробовал представить себе, какой будет дождевая вода.

– Я бы и сам не отказался от летнего душа, – сказал он. – Очень люблю слушать дождь в этом доме.

ГЛАВА 8

Тунис, порт Тунис. Французский лоцман, высланный навстречу «Альседо» из порта Тунис-ла-Гулетт, медленно вел корабль вперед, буквально каждые несколько футов делая замеры глубины, следуя по длинному узкому каналу, отделявшему город от Средиземного моря. Капитан Косби стоял в рулевой рубке рядом с лоцманом, наблюдая, как тот проводит его судно в гавань. «Альседо» впервые понадобился местный лоцман, и Косби не получал удовольствия от этой процедуры. Он смотрел на капитанский мостик, на карты, вахтенный журнал, секстант, кронциркуль, рулевое колесо и молча поносил арабский порт, арабов, французов, назвавших этот спящий город своим домом, и особенно человека, от которого зависело благополучие «Альседо», – лоцмана.

Между капитанским мостиком «Альседо» и маленьким проржавевшим буксиром, ожидавшим своей очереди у правого борта яхты, шла какая-то ошалелая перекличка на жуткой смеси французского и арабского. По идее, буксир должен был помочь «Альседо» войти в порт, но, по существу, один удар носа яхты мог превратить буксир в кучу металлолома. Капитан Косби негромким голосом отдал приказ своему помощнику, а тот в свою очередь передал его на нос корабля. Там сбросили по правому борту несколько дополнительных, завязанных толстыми узлами канатов: в случае столкновения с буксиром капитану Косби не хотелось попортить белую краску на безупречном корпусе корабля.

Проблемой в Тунисе была, конечно же, песчаная отмель, знаменитая песчаная отмель. Она меняла положение ежедневно, ни один лоцман не мог сказать с какой-либо степенью точности, куда может внезапно кинуться песчаная коса: утром отмель вдруг уйдет вбок и разнесет нос английского фрегата, на следующий день вспучится под местным торговым судном. У песчаной отмели нет сознания, нет национальной гордости, ей все равно, откуда его жертва или кто породил ее.

– Да, эфенди,[17]17
  Вежливое обращение к мужчине в Турции и странах Северной Африки.


[Закрыть] – бормотал лоцман, не понятно кому, то ли капитану Косби, то ли кому-то еще. – Нет, эфенди.

– Ну кто может сказать наверняка в такое трудное время, mon capitain, сэр. – Лоцман покачивался на каблуках, пожимая плечами и медленно поводя головой из стороны в сторону. – Нам нужно нащупывать здесь дорогу, capitain, эфенди, сэр.

Извинения никак не обнадеживали капитана Косби, особенно потому, что лоцман то и дело бросался к дверям рубки, и тогда поднимался неимоверный гвалт, на смеси французского с арабским и непрерывная смена противоречивых команд – то тянуть вперед, то толкать назад.

Как только ход «Альседо» снизился до черепашьего шага, мальчишки-попрошайки, крутившиеся в утлых лодчонках вокруг корабля, по давно установившейся традиции, пошли на приступ, в это же время целые семьи на фелюгах[18]18
  Фелюга (фелуга) – небольшое парусное или моторизованное судно в Средиземном море.


[Закрыть] подплывали вплотную к борту и во всю мочь выпрашивали подачки, а их пузатые детишки пыряли в вонючую воду залива или выплывали на поверхность. Пришлось топить эти лодки, срывать абордажные крюки с перил, сбрасывать перепачканные руки со всего, за что только они могли зацепиться на бортах. Матросы яхты сбились с ног, не успевали они отбиться от одной банды мародеров, как накатывалась другая. Матросы бегали от кормы к носу, ругаясь на чем свет стоит; их жесткие синие блузы, белые шапочки и брюки были самим воплощением праведного американского презрения:

– Расскажи это своей бабушке, сынок! Лево по борту, а ну, дай ему под ребро! Вот так-то, будет знать!

Капитан взирал на творящееся на палубе и заставлял себя сохранять внешнее спокойствие. Ему чудилось, будто он видит, как кусками отскакивает краска, слышит, как скрипит погнутый металл или трещит дерево, и уже совершенно явственно ощущал, какая вонь исходит от скользких тел, окунающихся в воду, куда выведен сброс городской канализации. «Придется мыть всю палубу, – сказал он себе, – весь корабль отскрести от грязи после всего этого, заново покрыть лаком поручни и перила и почистить и отполировать всю бронзу».

По мере развертывания битвы заискивающий голосок лоцмана перерос в крик:

– Эти люди, эфенди… – старался он перекричать весь этот тарарам, – эти люди – не мои люди. Это отбросы нашего когда-то великого города… Не обращайте на них внимания, на этих людей, mon capitain… Мы, французы…

В этот момент на мостик поднялся Джордж: он решил, что пришло время действовать. Он не мог допустить, чтобы его матросы тратили время на нищих, да еще пачкали свою форму или, что еще хуже, рвали ее. Хорошенького понемножку. «Нельзя накормить весь мир, – сказал он себе. – Нельзя нести ответственность за всякого, кто протягивает руку».

– Брандспойты, капитан! – командным голосом возгласил Джордж, входя в рубку.

– Что? – Косби ответил также громко.

Им пришлось кричать, потому что не было ничего слышно, словно они стояли на противоположных концах широкого поля.

– Пожарные брандспойты, капитан! Прикажите привести их в действие! Нужно сбросить этих типов со всего такелажа. Мы же не можем тащить их с собой до самого Тунис-ла-Гулетта. Это же опасно!

Капитан Косби не считал, что нищие, как бы они ни шумели и как бы их было ни много, представляют опасность для «Альседо», и ему очень не нравилась идея смывать их пожарными брандспойтами, даже если это люди, которые, как он опасался, могли разобрать весь его корабль по винтику.

– Они чертовски сильные, сэр! – закричал капитан Косби так, чтобы его можно было услышать, невзирая на команды лоцмана, ответы с буксира и гвалт на палубе.

– Вот именно! – ответил Джордж.

Косби не разобрал этих слов, но увидел, как Джордж энергично закивал.

Пожарные брандспойты были развернуты и направлены на «захватчиков». Сначала были очищены палубы, затем такелаж, а потом и борта. Легче всего было попасть в мальчишек и мужчин, забиравшихся на борт по канатам, и чем выше они вскарабкивались, тем сильнее била водяная струя, тем выше они взлетали в воздух, а потом сразу взвыли двадцать или двадцать пять ртов, когда мокрые руки должны были выпустить все выступы на борту корабля, за которые они цеплялись, и коричневые тела плюхнулись в воду. Теперь матросы занялись туземным флотом – фелюги затопили, детишек смыли с их крошечных суденышек в залив, на появляющиеся рядом с бортом из-под воды лица направляли струи, и они тут же снова уходили под воду.

На палубу вышла Юджиния с детьми. «Это арабский мир, – объясняла она им, – так шумно потому, что здесь люди говорят свободнее и открытее, чем у нас дома, арабы любят спорить и препираться и при этом громко выражают свои чувства, а когда дерутся, то это для них просто развлечение». Юджиния вывела детей наверх, чтобы видеть, как судно войдет в порт. Она думала, что они увидят чудесные лодочки, с которых продают очаровательные местные изделия – яркие краски, веселые улыбки, миленькие безделушки, которыми встречают американцев.

Но увиденное ими зрелище падающих тел было настолько ужасным, что Юджиния тут же загнала детей вниз и захлопнула дверь в салон с такой силой, что Тунис, нищие, песчаная коса и франко-арабский лоцман почти моментально были позабыты, как вчерашний дурной сон.

– Сыграем в китайские шашки, ну, кто будет? – объявила она как можно беззаботнее, отряхивая юбки, поправляя манжеты, поискав носовой платок, который держала в руке, и переводя наконец дух. – Лиззи, – решительно улыбнулась Юджиния, – будь добра, достань доску.

Дети были слишком ошарашены, чтобы вступать в пререкания. Лиззи и не подумала заспорить: «Я не ребенок, мама, меня не успокоишь детской игрой». Она молча вытащила доску и разноцветные шашечки, поставила на стол и так же молча отошла от стола.

Поль тоже не стал канючить: «Мы столько времени не играли в эту игру! С тех пор как Лиззи выросла и перестала в нее играть». Он не требовал, чтобы ему достались именно желтые или синие шашечки, он просто посмотрел, какой цвет для него выделила сестра и как она выстроила их треугольником. А Джинкс пыталась не смотреть в окно, но ничего не смогла с собой поделать.

Она видела, как перед ней мелькнуло обнаженное тело и потом пропало, слышала, как что-то мягкое ударилось о что-то жесткое, слышала слова, которые могли быть произнесены ребенком, а потом ведьма превратила их в камни. Джинкс стало трудно дышать, она не могла сосредоточиться на игре.

Но у мамы было от этого лекарство, она вызвала Хиггинса и велела задернуть занавески на окнах.

– Здесь такой яркий свет, вам не кажется? – заметила она, когда старший стюард вошел в салон. – По-моему, нам придется соблюдать осторожность на этом африканском солнце, но зачем спешить. Мы еще не в порту. Давайте немножко отложим знакомство с жарой.

– Очень хорошо, мадам, – ответил Хиггинс и задернул занавески. Это было все, что видели Юджиния с детьми по прибытии в Тунис.

Лейтенант Браун посмотрел на гавань. Для него они все были на одно лицо: Бомбей, Калькутта, Пенанг, те же запахи, тот же шум, причал и таможня, взятки, туземцы-«джентльмены» в своих грязных пиджаках, перебранка рикш, «гиды», нищие мальчишки, пляшущие перед открытой коляской. Арабы, малайцы, индийцы – Браун перестал их различать после первого же плавания.

Но в Тунисе было что-то другое – не какая-то необычная неразбериха на причале, не трудности, с какими корабль привели на место стоянки. Дело было не в узком канале и не в привычке сразу определять маршрут для отступления. Дело было совершенно не в тех вещах, которые привычны для лейтенанта Брауна и которые он был натренирован не замечать; было только его ощущение, предчувствие чего-то, что должно произойти.

Стоя на носу, Браун внезапно вспомнил сентябрьское или октябрьское утро его детства. Он точно помнил, что лето прошло, но время снятия урожая еще не наступило, это были тихие дни, когда до следующего года были позабыты заботы о дожде, тревоги о засухе, сорняках или цветоеде.

Долина, в которой жила его семья, погрузилась в туман, он видел это так же отчетливо, как в ту пору – через немытое стекло единственного окошка. Туман висел на верхушках деревьев и стекал вниз, растекаясь между рядами табака и кормовой кукурузы; он лежал там, как старый пес, слишком грустный, слишком усталый или слишком мудрый, чтобы двигаться. Он слышал, как за обглоданный скелет белки с карканьем дерутся вороны, впрочем, может быть, они просто развлекаются, хотя сегодня их пронзительные крики кажутся громче обычного. В окошке были и другие лица, помимо его собственного, большинство из них моложе, глядевшие испуганно, с широко раскрытыми глазами. Они смотрели на запеленутые в туман поля молча, не смея даже моргнуть. Они смотрели на приход утра и на туман и ждали.

Тунис. Лейтенант вернулся из прошлого к настоящему. Снова нужно отправляться в город и толкаться среди толпы, напомнил он себе, еще одна серия благопристойного знакомства с достопримечательностями: «Мечети и великолепие древнего Карфагена», и все мы накрахмаленные и до умопомрачения вежливые.

Внезапно Брауну захотелось скорее покончить со всем этим, сделать свое дело – и конец! «Может быть, потому-то мне как-то неспокойно, – пытался он объяснить себе. – Дело не в месте, а в ожидании. И даже не в том, что мне приходится лгать, – уверял он себя. – Мне это не в новинку. Не имеет никакого значения, что они там подумают обо мне потом. Юджиния и ее дети. Было время, я не имел никакого отношения к их жизни, и все будет точно так же, когда все останется позади. Тунис, Египет, – перечислял про себя Браун. – Красное море, Африка, Сейшелы и, наконец, Борнео. Я сделаю свое дело и пойду дальше своей дорогой».

Юджиния вышла на палубу. В каютах было жарко и душно и казалось, будто весь корабль пропах телячьими котлетами, которые подавали во время ленча. Телячьи котлеты, ломтики картофеля, томаты, запеченные в сливках, мятный щербет и бисквитные пирожные. Можно было подумать, что они и не покидали Филадельфии. После такого шумного прибытия «добротная, основательная пища была как раз то, что доктор прописал», как выразился Джордж, но у Юджинии было иное мнение.

– Мы приплыли в Африку не для того, чтобы делать вид, будто не покидали Честнат-стрит, – не согласилась она. – Как можно загнать людей в воду, сказать себе, что «туземцы» любят такое развлечение, а потом преспокойненько сесть за чай?!

Но Джордж только снисходительно улыбался и смотрел поверх ее головы с самодовольным видом. Ей нетрудно было догадаться, что этот взгляд предназначался Огдену Бекману.

«То, что доктор прописал», – повторяла про себя Юджиния, подойдя к перилам и оперевшись на них. Предполагалось, что это утро станет утром чудес: первое знакомство с Африкой, первые ощущения после того, как корабль с ходу ворвался в этот заколдованный таинственный мир, – на самом же деле оно оказалось просто ошарашивающим. Сначала корабль шатало из стороны в сторону, как будто этот странный человечек, лоцман, пытался найти путь по дорожке из рассыпанных хлебных крошек в лесу, потом Джордж приказал смыть людей, словно листья с теннисного корта, а теперь, видимо, пребывает в великолепнейшем настроении после того, как утвердил на чужой земле свои мнения, навязал свои желания, филадельфийское восприятие.

Юджиния смотрела на раскинувшийся перед ней город. Порт вдавался в материк в сторону туземного города и европейского сектора: первый собирал пыль у подошвы холма Бир-Кассе, второй утопал в зелени деревьев и садов вдоль проспектов с пышными названиями авеню де Карфаген и авеню де ла Марин. Но Юджиния не могла различить, где кончается один город и начинается другой. Карфаген, стала вспоминать она, – это древний Карфаген, где приносили в жертву детей и мечтали о дне, когда окончательно победят Рим. Но это всего лишь красивые сказки, одни только слова. Они ничего не воссоздают и не отвечают ни на какие вопросы.

Тысячи запахов и звуков доносились до корабля: что-то похожее на козлиное блеяние, что-то, что могло быть криком верблюда, призыв на молитву, позвякива-ние бубенчиков, одна бесконечная, навевающая тоску, плачущая нота. Пахло въедливой смесью восточных специй и мочи, чем-то, напоминающим липовый цвет и кусты можжевельника вместе с испарениями выгребной ямы. Эти пикантные сочетания кружились вокруг, каждую секунду раздражая обоняние одной из своих составляющих и вызывая желание либо скорее продолжить путешествие, либо, не сходя с места, освободить желудок. Никогда еще Юджиния не была в местах, которые были бы ей настолько незнакомыми, у нее было такое ощущение, будто она оказалась на Луне.

Она держалась за поручень обеими руками. «Вот, значит, как мы начинаем наши приключения – с помидорами в сливках, мятным щербетом и пожарными брандспойтами наготове».

– «Где полчища невежд ночью вступают в бой», – громко процитировала Юджиния.

– Надеюсь, этого не случится, миссис Экстельм, – ответил ей Браун. Он не намеревался мешать ей, понимая, что она не знает, что не одна, но у него не было иного выхода: нужно было либо заговорить, либо незаметно исчезнуть.

– Ой! – удивилась Юджиния. – Лейтенант Браун! Она сразу узнала голос, но тянула время, чтобы скрыть смущение.

– Я вас не заметила! Вы, наверное, тоже сбежали с лекции доктора Дюплесси.

Юджиния поправила газовую кофточку, чтобы казаться подтянутой и официальной, чего у нее не получилось.

– Я знаю, они хотят, как лучше, – продолжала она, тщательно подбирая слова, – по крайней мере, я надеюсь, что они хотят, как лучше…

Сказанная ею шутка несколько разрядила обстановку.

– …Я уверена, они должны… и что они узнали об этих странах, всегда так… ну, как бы это сказать… всегда дает столько сведений… – засмеялась Юджиния. – О, вы только послушайте, я начинаю искать извинения! Совсем как мой супруг!

Она взглянула в лицо Брауну.

– По правде говоря, я безумно рада удрать от всей этой надоедливой компании. И лекций о карфагенянах и их несчастных детях. И телячьих котлет. И бараньего рагу с фасолью! Особенно от рагу!

Юджиния снова рассмеялась, потом перегнулась через перила, и Браун подумал, что от нее можно ожидать чего угодно: она способна повернуться и убежать или, не раздумывая, броситься в волны.

– Так где же мы сейчас, лейтенант? – снова подхватила нить разговора Юджиния. – Думаю… честное слово, это только догадка… что вы бывали здесь прежде… Не знаю, что заставляет меня так говорить. Наверное, женская интуиция. Итак, расскажите-ка мне, какие чудеса мы здесь увидим?

Всматриваясь в погруженный в дымку город, Юджиния внезапно почувствовала, что стало легко на сердце. «Хорошо быть на палубе, – подумала она, – еще лучше будет на улицах. Подальше от корабля и пожарных брандспойтов, от безопасной позиции на неприступном мостике величественного корабля, откуда можно взирать на древнюю и совершенно вымершую цивилизацию, не опасаясь смешаться с грязной толпой».

Лейтенант Браун не понял перемены в Юджинии или причин, по которым она сделала вид, будто они только что познакомились, но это его устраивало, потому что облегчало его роль.

– Мне не приходилось бывать в этих местах, мэм. И я ничего тут не знаю, – ответил он, не сводя глаз с причала, весь выпрямившись и расправив плечи, как, по его представлению, должен был бы стоять лейтенант Джеймс Арманд Браун.

Его слова прозвучали так странно, что Юджиния быстро повернулась к нему и выбросила руку, словно падая или делая танцевальное па.

– О! – воскликнула она. – Я совершенно не хотела сказать… Я совершенно не хотела…

«Совать нос», – чуть было не сказала она, но остановилась.

– Понимаю, – добавила она через мгновение. – Конечно же. Как вам угодно. Значит, мы с вами здесь новенькие.

Браун промолчал. Он смотрел на порт и ругал себя за то, что скрывает правду, потом стал выговаривать себе за то, что вынужден ее скрывать, и, наконец, за то, что правда больно ранит Юджинию. «И надо же, именно тогда, когда я посчитал, что это не имеет значения, – сказал он себе. – Именно тогда, когда я убедил себя, что ложь – ерунда».

– Верно, мне довелось побывать в других местах… – проговорил он и заговорил совершенно по-иному: – Местах экзотических, вроде этого. По крайней мере, – Браун попробовал улыбнуться, – они показались мне экзотическими…

– Неужели? – заинтригованно спросила Юджиния. В этот миг она была так похожа на Джинкс, что вряд ли их можно было различить. – Такие же экзотические, как эти? С таким же множеством, ну, как бы назвать их?., странных звуков, запахов, красок… и… музыки? – Неожиданно Юджиния засмеялась. – Знаете, лейтенант, – почти запела она. – Я очень, очень счастлива. Да, счастлива! – Юджиния осознала, что это правда, у нее много сил, храбрости и надежд. Словно кто-то долгое время старался сказать ей что-то, кричал ей в уши или нашептывал добрые вести, а до нее доносился только неясный шум. Но потом шум приобрел форму слов, слова стали мыслями, а мысли – реальностью.

– Расскажите-ка мне о своих приключениях! – обратилась Юджиния к Брауну. – Поль рассказывал, что вы побывали в Южно-Китайском море и там на вас напали пираты. Но вы же знаете Поля! «Живое воображение», как говорим мы, матери, когда видим, что ребенок любит присочинить!

Так как, эти истории выдуманные или были на самом деле?.. Среди нас герой, а?.. А где еще вы были? Расскажите мне хоть что-нибудь! Ну, поговорите со мной…

Мы здесь чудесно проведем время, – Юджиния приостановила поток слов. – Я это чувствую, а вы?.. Я чувствую, что этот город – только начало. Перед нами весь мир…

Продолжая трещать, Юджиния отодвинулась от Брауна, разгладила юбку, встряхнула кружева на манжетах, заправила на место завитки волос, упавшие ей на лицо. Она вся была в движении, расправляя складки на юбке или вышитый пояс, и не думала о том, какое действие оказывают ее движения.

Лейтенант Браун чувствовал, как его оставляет решимость. Она таяла, будто была сделана из такого ненадежного материала, как однодневный лед. «Лейтенант Джеймс Арманд Браун, – повторил он про себя. – Военно-морская академия Соединенных Штатов, выпуск тысяча восемьсот девяносто девятого года. Лейтенант Браун».

– Ну, так что же, я готова, – весело объявила Юджиния и быстрым шагом пошла по палубе. – Пойду возьму детей, Джорджа, Дюплесси и вообще всех, и мы отправляемся.

«Северная Африка! Подумать только. Даже само название такое удивительное! И догадайтесь, что еще? Никакого Огдена Бекмана. Ну разве это не замечательная новость? Он останется на борту. И на все время нашей остановки».

Юджиния не смогла бы объяснить, почему она добавила последнее сообщение. Слова вылетели сами собой, прежде чем она успела подумать.

Посещение священного города мусульман Кайруана мыслилось как главное событие во время стоянки яхты в Тунисе. Джордж так решил еще тогда, когда Пенсильванию покрывали сугробы: добираться до Кайруана на верблюдах, караваном, и дети одеты, как маленькие арабы. Вот это будет процессия так процессия!

Для осуществления этого превращения семье предстояло прежде всего посетить базар в городке Энфида. Там их хватали за руки, тянули за полы, к ним то и дело приставали всевозможные шарлатаны, шуты, заклинатели болезней и змей, жонглеры и «честные торговцы», каких можно увидеть только на арабском базаре. Но Джордж всякий раз оказывался на высоте: он покупал все без разбору.

– Сюда, достопочтенный господин…

– Будьте так великодушны, благородный сэр…

– Моя скромная лавка как раз у вас по пути, эфенди…

И от каждого тянуло жаром и алчностью в одинаковой степени и с одинаковой очевидностью.

– И цена очень хорошая. Только для вас. Потому что мне приятно видеть, что человек искусства уходит от меня с произведением искусства…

Или переметную суму. Или шестифутовый медный кофейник. Или кусок расшитой домотканой шерстяной ткани. Или детскую жилетку, феску, десять фесок, двадцать – какое это имеет значение! Все, что производит страна, горой вываливали под ноги Джорджу. Лавочники распахивали двери в свои лавчонки, чтобы поразить его горами самых соблазнительных предметов: верблюжьим седлом, инкрустированным перламутром, кривой турецкой саблей из дамасской стали, украшенным серебряной тесьмой бурнусом,[19]19
  Бурнус – у арабов – плащ из плотной шерстяной материи, большей частью белого цвета, с капюшоном.


[Закрыть] бархатными туфлями, золотыми шлепанцами. Копьем, найденным далеко в Атласских горах. Его хозяин клялся, что оно самое что ни на есть настоящее:

– Римское, благородный сэр. Из Карфагена. Со времени крестоносцев.

– Крестоносцы были… – начал было Джордж поправлять эту очевидную ошибку, потом у него хватило ума не продолжать. – Как ты думаешь, Джини? – в конце концов обратился он к жене, покачав головой и рассмеявшись. – Ну что, купим? Римское. Из Карфагена. Со времен крестоносцев.

Иногда Юджиния отвечала, но чаще предпочитала промолчать. Количество предлагаемых товаров почему-то пугало ее. Они напоминали ей перезрелые фрукты: папайю или мангостан – они лопаются и разбрасывают вокруг словно дымящуюся мякоть, от которой начинает нестерпимо вонять. Сначала они выглядят привлекательно, но потом появляется желание зашвырнуть их подальше и глотнуть свежего воздуха и воды.