Текст книги "Две Королевы"

Послесловие

И все же мне очень не хочется, чтобы эти мои воспоминания о Федорове набросили тень на его доброе имя. Нельзя забывать, что он был очень трудолюбивый писатель: круглый год не покладая рук сочинял и стихи, и романы, и пьесы, и повести, перевел «Свет Азии» Арнольда и даже несколько сонетов Шекспира. В Одессе его очень любили. Там была у него приморская дача, в которой каждый столичный гость, принадлежавший к литературному или театральному цеху, находил радушный прием и пристанище. На его даче подолгу гостили и Бунин, и Куприн, и Найденов, и Овсянико-Куликовский, и Тинский, и Ходотов, и каждый из них – даже Бунин – относился к нему с дружеским чувством. Вообще это был очень неплохой человек. В том, что он рекомендовал мне заручиться покровительством женщин, не было, по-моему, никакого цинизма. Просто он был убежден, что женщины более добросердечны и чутки, более расположены к людям искусства.

Позднее, в 1905 году, когда Тэффи стала сотрудничать в редактируемом мною журнале «Сигнал», я как-то сказал ей, какими несправедливыми кажутся мне ее обидные строки о Федорове. Она горячо заявила, что, хотя она и сожалеет о тех огорчениях, которые ей пришлось причинить авторам двух «Королев», все же она не считает себя виноватой, так как и теперь остается при том убеждении, что разительное сходство обеих «Королев» – не случайность.

С другим участником этого эпизода, с Волынским, мне так и не случилось беседовать: я снова встретился с ним лишь в 1918 году, в революционное время, когда было не до мелких писательских распрей.

Здесь будет уместно напомнить об этом философе новому поколению читателей.

В жизни ему выпало много невзгод. Как самый ранний предтеча символизма, мистицизма, декадентства и прочих еретических течений, нахлынувших на русское юношество в самом начале двадцатого века, он еще за десять лет, еще в девяностых годах, выступил с демонстративным отказом от «наследия отцов», от Шелгунова и Писарева, от народников, которые к тому времени окончательно выдохлись, и стал усердно призывать молодежь к религиозному постижению мира, причем величайшим учителем жизни провозгласил Достоевского.

Критики объявили Волынского ретроградом, и, кажется, не было такого журнала, который не обрушил бы на него своих беспощадных громов.

Но он упорно стоял на своем и одну за другою писал тяжеловесные книги «Борьба за идеализм», «Царство Карамазовых», «Леонардо да Винчи» и другие, которые я, провинциальный подросток, проглатывал с величайшею жадностью.

Не сомневаюсь, что его проповедь имела бы больше успеха, если бы не тот своеобразный язык, на котором он излагал свои мысли, – вычурный, ходульный, фразистый, часто отзывавшийся дешевой риторикой. Когда он прославлял «богофильство» и какие-то «богофильские веяния», речь его становилась такой неестественной, что читатель сразу охладевал к его теме.

И был у него еще один непрощаемый грех: многословие. Он буквально захлебывался в потоках своего красноречия.

Поэтому я научился читать его книги, пропуская целые страницы, а порою – десятки страниц. И тогда мне открывались в его книгах несомненные и редкостные ценности. Так, из его исследования о Николае Лескове я почерпнул очень интересные сведения о русской иконописи, которых до того нигде не встречал. Да и самое это исследование, написанное без всяких словесных орнаментов, было первым серьезным трудом о Лескове из всех, какие мне довелось прочитать. С благодарностью вспоминаю я также его книгу «Царство Карамазовых», которая при всей своей невыносимой ходульности дала мне первый, пусть и заржавленный, ключ к Достоевскому.

Я уже не говорю о его книге «Леонардо да Винчи», познавательное значение которой сохранилось до нашего времени, хотя и ее заливают целые водопады риторики.

Кажется, еще никогда не появлялись в печати злые и насмешливые стихи Владимира Соловьева, посвященные Волынскому и его тогдашним друзьям – Мережковским. Мне сообщила их родная сестра философа, поэтесса Поликсена Соловьева, писавшая под псевдонимом Allegro. Воспроизвожу их по памяти – через шестьдесят с чем-то лет. Волынский со своими друзьями скитался тогда по Италии, собирая материалы о Леонардо да Винчи. Стихи написаны якобы от имени Мережковского:

 
Я на Везувии стоял,
Ногами лаву попирал.
Со мною Флексер был Аким,
Он был со мной, а я был с ним.
И с нами, нервности полна,
Стояла юная жена[4]4
  З. Гиппиус.


[Закрыть].
Наш гид Пепе лежал вблизи,
Держа ослов на привязи.
«Как мир ничтожен весь и мал», –
Глухим я голосом сказал.
«И как ничтожен человек», –
Аким задумчиво изрек.
«Зато как грандиозны мы!» –
Жена вдруг взвизгнула из тьмы,
И вот как эхо наших слов
Раздался сзади рев ослов.
 

Стихотворение относится к тому времени, когда Владимир Соловьев вышучивал стихи ранних декадентов.

К старости Аким Львович Волынский завоевал себе всеобщие симпатии. Писатели нового поколения отнеслись к нему с добродушным почтением. «Серапионовы братья», поселившиеся вместе с ним в общежитии Дома искусств, видели в нем чудаковатого, но милого старца, занимательный осколок дореволюционной эпохи. Слегка посмеиваясь над его напыщенной речью, над его театральными жестами, они вполне оценили и его эрудицию, и возвышенный полет его мыслей, и его отказ от житейских удобств и прихотей. Он «жил, – вспоминает о нем К. А. Федин, – в пустой комнате, с одиноким кухонным столом посередине, с железной кроватью, жил, как послушник, на хлебе, селедке и чае».

Вообще в эти предсмертные годы в нем возобладали лучшие черты его личности, он преодолел свое былое позерство, стал значительно проще и мягче и с молодым энтузиазмом отдался последнему увлечению своей угасающей жизни – классическим танцам, и тут проявил себя, по выражению Федина, «неудержимым, огненным мечтателем, потому что балет был не только его страстью, предметом идеальных вдохновений, балет был его религией, во всяком, случае – одной из его религий»[5]5
  См. иронически-хвалебную характеристику А. Л. Волынского в книге Конст. Федина «Горький среди нас». М., 1967, с. 120 и 123.


[Закрыть].