Текст книги "Пришельцы и анорексия"

4

Нам пора задуматься о том, чтобы навсегда оставить тело.

– Уильям Берроуз, Брайон Гайсин. Третий ум

Стоп-кадр этого мгновения (пятница, 20 ноября 1998 года, ИстХэмптон): Сильвер и я – это Бувар и Пекюше. Относительно теплый светло-серый ноябрьский день. Падают бурые листья. Горы листьев вдоль дороги ждут, когда их заберут городские службы. Прилив. Стебли амброзии на побережье всё еще зеленожелтые – на фоне чахнущей травы и залива они выглядят на удивление сочными и густыми. Я сижу на задней веранде бара «О’Тулс» у воды, на Скво-роуд – на той улице, где мы с Сильвером прожили с перерывами несколько лет. Дом продали в прошлом году. Несколько недель я была поглощена тем, что писала. Теперь я в этом не так уверена —

Я приехала сюда из Лос-Анджелеса 1 сентября, примерно десять недель назад. Взяла академический отпуск на полгода. Начала читать книгу «Тень сэра Видиа» Пола Теру о его дружбе с писателем В. С. Найполом. Я начала ее читать, потому что незадолго до этого ее упомянул Гэвин Брайс – человек, с которым с 3 сентября я занимаюсь садомазохистским сексом по телефону. Гэвин – успешный кинопродюсер. Эта деталь показалась мне ироничной, когда недель десять назад мы «встретились» с ним около полуночи в лос-анджелесском телефонном чате, и я рассказала ему, что перебралась сюда, чтобы писать о провале своего жалкого независимого фильма. Гэвин рассмеялся. Он звонил из Северной Африки. В его съемочной команде была без малого тысяча человек, они готовились к съемкам среднебюджетного голливудского фильма.

Я третью ночь оставалась на Сикрест-лейн в доме девушки своего мужа. Они оба были в Нью-Йорке, в сотне миль от меня. Поскольку я проводила очень много времени в полном одиночестве, когда жила в Лос-Анджелесе, звонки в голосовой чат вошли в привычку. Перед тем как идти спать, или во время рабочего перерыва, или долгими жаркими послеполуденными часами мне нравилось слушать голоса людей на линии секса по телефону «Доминирование и подчинение». Это было ненавязчивое сообщество фрилансеров-трудоголиков. Иногда мы обменивались сообщениями о том, чем мы занимаемся. Никто из тех, кого я знала по миру искусства, не был заинтересован в доминировании и подчинении, да и в обычном сексе тоже. Садомазохистская игра была практическим навыком. Мы перекидывались голосовыми сообщениям, могли обменяться телефонными номерами, и некоторые разговоры приводили к встречам. Так у меня появилось что-то, чего я с нетерпением ждала. Хотя в Нью-Йорке я бы никогда не стала заниматься садомазо-сексом с незнакомцем в машине, в Лос-Анджелесе это отвлекало от поверхностно хлопотливой, но не особенно захватывающей жизни. События хоть и происходили, но ни к чему не приводили, все бесконечно друг с другом разговаривали, но обмена информацией не было – не было того ощущения, когда твои слова и жесты входят в поле собеседника. Садомазохистские игры с незнакомцами помогали мне почувствовать, что тот, с кем я говорю, существует.

Там, в Нью-Йорке, были настоящие события и разговоры, была история, были пейзажи, люди, вещи, которыми я хотела обладать и которым завидовала, и я бы никогда не подключилась к лос-анджелесскому телефонному чату, не проведи я последние три дня в доме Роберты за разбором алтаря, который она соорудила в книжном шкафу на первом этаже дома: в центре нарисованный пенис моего мужа, а вокруг него кусочки линолеума, вынесенные ею из дома на Скво-роуд, где мы жили. «Крис, ну ведь она художница», – рассудил Сильвер. Потом у меня состоялся телефонный разговор с моей заклятой подругой Даниэль. Даниэль – глас супер-эго с Манхэттена. Я даже не успела упомянуть алтарь пенису, а она уже гадала, какая из моих детских травм довела меня до такой гнетущей и неадекватной ситуации. Даниэль рассказала мне о своем психотерапевте, своем агенте, своих Зрелых Отношениях, и сорок минут спустя я повесила трубку, чувствуя себя тараканом, мечтая о том, чтобы произошло что-нибудь невероятное, и вот оно произошло.

С безопасного расстояния в три тысячи миль я впервые подключилась к лос-анджелесскому телефонному чату: Карен, сабмиссив, хочет взаимодействия с доминантным мужчиной, который знает, что он делает и для чего, – а в этот момент примерно в четырнадцати тысячах миль от меня Гэвин Брайс лежал на огромной кровати в своей студии и прослушивал разные женские голоса, нажимая цифру «три», чтобы перейти к следующему. Гэвин сразу же ответил «Карен», поскольку БДСМ в телефонном чате упоминали крайне редко. Он оставил пару сообщений, сказал, что ему понравился мой голос – он показался ему сильным. А всем известно, что качество игры повышается, если сабы могут что-то предложить.

Мы переписывались, шутя и флиртуя, вбрасывая крохи информации, которые отличали нас от других «Гэвинов» и «Карен» на линии. Наконец около полуночи мы созвонились напрямую. Гэвин говорил с акцентом человека, который часто переезжал с места на место. Акцент был похож на британский, но с тем же успехом он мог быть австралийским или южноафриканским. Помню, я сказала ему, что большинству американцев мой брак кажется странным. «Подожди-ка, – сказал он, – а ты тогда откуда?» И когда я рассказала ему, что я из Веллингтона, он признался, что прожил там десять лет. Гэвин Брайс не только был кинопродюсером, так еще и жил когда-то в полумиле от меня. В Новой Зеландии все приходятся друг другу сколько-нибудь-юродными родственниками. Мы знали одних и тех же местных знаменитостей, ходили в одни и те же бары, на те же вечеринки. Однажды я написала для местной газеты рецензию на один из его ранних фильмов – нетленку, я общалась со многими из его друзей, и хотя теперь, в девяностых, он не очень поддерживал связь с Новой Зеландией, он сказал, что слышал о моем фильме.

В ту ночь всё сошлось невероятным образом. Гэвин объехал полмира. Он считывал мои отсылки к провинциальному гранжу, а когда я рассказала ему о доме на Сикрест-лейн, оказалось, что он прекрасно знает, где это. Гэвин обожает Хэмптоны. Он рассказал, что дружит с Клаудией Шиффер, у которой есть дом неподалеку, а также с Полом Теру. Он вполне себе мог знать и Чева Мёрфи, хотя об этом я его пока не спрашивала. Нас двоих неслучайно тянет к садомазохистским практикам, ведь мы оба мечтаем о той чарующей силе, которую мы – подобно Джозефу Конраду, любимому писателю Гэвина, – понимаем как мгновение, когда стоишь у обрыва, не зная, что будет дальше, готовясь к прыжку: этот «чистый, бескорыстный, непрактичный дух авантюризма»[20]20
  Конрад Д. Сердце тьмы / пер. А. Кривцовой. М.: Азбука, 2011.


[Закрыть].

В ту ночь мы проговорили не меньше часа, и я оставила Гэвину мой настоящий номер телефона; теперь он может позвонить в любой момент, хотя обычно он звонит, когда в Северной Африке около одиннадцати. Между нами разница в восемь часов, и я неосознанно подстраиваюсь под него, когда хожу гулять.

Меня интригуют читательские предпочтения Гэвина. Он любит классику. После восемнадцати часов в офисе, на площадке или на телефоне он читает до глубокой ночи. Если мы не придумываем истории, чтобы завести друг друга, например: Я звоню из машины, пока еду по Лонг-Айлендскому шоссе… Еду на встречу с тобой из Нью-Йорка – он начинает рассказывать о своих любимых писателях – о Шекспире, Джозефе Конраде, Роберте Стоуне. Сейчас я читаю книгу по рекомендации Гэвина, и в ней Пол Теру вспоминает совет, данный ему однажды Найполом, который был на десять лет его старше: «Выдающийся текст – это тот, что предлагает тревожное видение мира с позиции силы». Читаю это и вдруг понимаю, что именно это мне больше всего не нравится в классических текстах, а если точнее, в Великом Мужском Письме. Это как Андре Бретон, который как-то хвастался перед своими дружками-сюрреалистами, что он ни одной женщине не покажется голым, если только у него не стоит член —

Гэвин ведет учет своих расходов на телефонные разговоры. Пока что он потратил на эти звонки около пятисот долларов. Поскольку деньги – инструмент его профессии, меня это не сильно впечатляет. Тем не менее после каждого его звонка я отправляю ему в ответ порнографический имейл, затем он снова мне звонит, чтобы мы разыграли по телефону следующую сцену. Кажется, проделывая всё это, можно кое-что понять про нарратив.

Хотя он доминирует, только если я прописываю это в сценарии, Гэвин-продюсер занимает воспитательную позицию. Задача моих имейлов – как и всякой порнографии – завести его, помочь ему кончить. И когда мне это удается, Гэвин без промедления награждает меня звонком. Только я хочу, чтобы вдобавок ко всему он в меня влюбился, т. е. стал считать меня самым очаровательным и завораживающим созданием на земле. Поэтому я экспериментирую. Насколько я могу раскрыться, не отвлекаясь от сути, от главного события? Может ли соблазнение, т. е. обращение к схожим ощущениям и опыту в феноменологическом и социальном мире, усилить мастурбационную функцию текста? Гэвин на этот счет высказывается проще. Как и многие из мира кино, он любит повторять: «Я рассказываю истории». Мне подобная позиция никогда не была близка, и сейчас я понимаю, что беда «Грэвити и Грейс» в том, что этот фильм был скорее притчей, нежели историей. Кажется, письма, которые я пишу Гэвину, располагаются где-то между психологическим нарративом и плутовским романом. Быть может, блуждающие описания плутовского романа подходят для порнографии? Допускаю, что пространства между связующими точками Траха могут быть целиком отданы игре. Как бы то ни было, если имейл написан хорошо, Гэвин его распечатывает и пользуется им, когда дрочит, что мне льстит. Он не любит философию, считает ее совершенно неэротичной – отклонением от психо-биологической сути: его-как-камень-твердый-член-моя-текущая-пизда-наши-бьющиеся-сердца. Истории, юмору, географии просочиться легче —

Вчера вечером я открыла «Нетскейп», нашла имейл, который писала ему последние шесть дней, и наконец нажала «Отправить». Я почувствовала, как сообщение движется по телефонной линии Ист-Хэмптона на запад к нашим серверам в Лос-Анджелесе, затем обратно на восток к спутнику над Найроби: пятнадцать секунд, технологическая вечность, черная горизонтальная полоса загрузки необратимо растягивается по экрану компьютера, как долгий поцелуй или неспешная ебля.

[email protected], 19/11/98 8:10, одеяло

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: одеяло

Дорогой Африка,

Прямо сейчас я лежу в подвале на полу, укутанная в одеяло, руки связаны, но я на вершине блаженства, максимально открыта, потому что только что кончила два или три раза, пока ты безраздельно надо мной доминировал. Ты говорил таким внятным, заземленным и четким голосом, что я могла за него зацепиться, покидая границы своего тела. Пока ты не взял пластиковую розгу, не хлестнул меня по груди и животу, не развернул стул и не отшлепал меня по заднице и плечам, я до конца не верила, что тебя правда интересует БДСМ. Думала, ты просто играл со знаками. Я дышу неровно, прерывисто. Буквально два дня назад я записала в дневнике, что согласна с философом Мишелем Фуко в том, что сексуальность – не самая интимная, не самая определяющая нас вещь. Рассуждая об актерстве, я сказала «жест», но сейчас я потрясена и уже не так уверена.

Одеяло колючее, пол в подвале твердый.

По глупости я так сильно ерзала в своем коконе из одеяла, что перестала прислушиваться к твоим шагам. Лифт приехал, двери открываются, двери закрываются. Его механический гул постепенно затихает, совсем как гонг в дзендо у Питера в Сагапонаке[21]21
  Зал для медитации «Океанический дзендо» (англ. Ocean Zendo) на Восточном побережье США, построенный в начале 1980-х писателем, природоведом, эко-активистом и духовным лидером Питером Маттиссеном.


[Закрыть]. Теперь я не знаю, где ты, и ничего не вижу, потому что одеяло закрывает мне глаза.

А еще мне просто очень грустно – я остро чувствую себя брошенной, уязвимой. Словно мир плоский, а за его пределами – гиперпространство непроходимой эмоции с грустью в сердцевине. Я знаю, что можно уйти и не вернуться; я не знаю о тебе ничего – ни где ты, ни кто ты.

Вот две вещи, которые мне удалось вывести: 1) ты не умеешь долго удерживать внимание на чем-то одном; 2) однако, если твоим вниманием удается завладеть, ты невероятно внимателен и отзывчив. Как эти склонности влияют на вопрос безопасности в БДСМ: может ли доминант вообще оставлять сабмиссивную партнершу одну?

Потом я слышу, что лифт снова едет вниз. Двери открываются. Когда ты поднимаешь меня прямо в одеяле и вносишь в лифт, я понимаю, что никогда этого не узнаю.

Снаружи трепещут листья эвкалипта. Я тянусь к тебе, через одеяло упираюсь руками тебе в грудь, вылетают какие-то слова, но ты говоришь: «Чшшш». Ты идешь через парковку к машине, кладешь одеяло (меня) в кузов, захлопываешь дверь, и поехали!..

В следующей сцене мы сидим на ступеньках в Гриффит-парке. Перевалило за полночь, и ты дал мне какую-то одежду. «Ты должна сказать мне сейчас, – говоришь ты, – хочешь ли ты продолжать». Я киваю и даже краснею. «Хорошо, – говоришь ты, – тогда правила будут такими:

В разговоре со мной ты можешь использовать только двусложные или односложные слова, и только если ты получишь на это разрешение

Ты будешь кончать в течение пяти секунд после соответствующего приказа

Тебе нельзя кончать или трогать меня, не спросив моего разрешения

Я буду наказывать тебя за каждое нарушение правил…»

Я со всем соглашаюсь. Через два часа мы в лаунж-баре где-то к востоку от Альтадены. Посетители здесь очень старые —

[Привет Африка вот и новая сцена. Цинично ли пытаться кого-то завести и развлечь? Конечно нет. На День благодарения я еду в свой дом на севере штата, вернусь в воскресенье вечером. Надеюсь, у тебя всё хорошо – ц, крис]

Как я уже говорила, на сочинение этого письма у меня ушло шесть дней, а всё потому, что, когда Гэвин позвонил в прошлую пятницу, мы разыграли настолько убедительную и жуткую сцену, что потом я целый день не могла вообще ничего делать. Он позвонил в три, а когда я выглянула в окно спальни, было уже темно. Пробитая цистерна с бензином, стоявшая у стены под окном, загадочным образом исчезла. Должно быть, работники газовой службы Хэмптона приехали с резаками и демонтировали ее. Я их не видела и не слышала. Я сидела под пуховым одеялом, зажав телефон между плечом и ухом. Я следовала за голосом Гэвина, пока он ходит по подвалу. В тот раз Гэвин впервые доминировал сам, без подсказок, и, когда он кончил, его дыхание напомнило ветер, шелестящий в ломкой пампасной траве где-то в Африке. И как тебе такой секс по телефону? – спросил Гэвин, а потом пожелал мне спокойной ночи, и звонок прекратился…

Грусть – это то, к чему я планомерно иду. Частичное признание этого становится философской позицией. «Симона Вейль – радикальнейший философ грусти», – говорила или писала я всякий раз, комментируя «Грэвити и Грейс», этот жалкий фильм. В плену головной боли и рвоты, собирая виноград и работая на конвейере на заводе, Симона Вейль непомерным усилием воли удерживала себя там, где она была слабее всего, где она была верна своему «тревожному видению».

Один-единственный миг подлинной грусти тотчас соединяет тебя со всем страданием мира. Прошлым летом в Мехико в зоопарке на Чапультепек-авеню в окружении детей и животных меня «сразило не имеющее имени чувство», и я вдруг расплакалась. Сама мысль о том, что ты моментально оказываешься вне своего тела, потому что с тобой говорит нечто другое.

Возможно, грусть – это девичий эквивалент случая. Случай всегда был эквивалентом грусти, это настолько осязаемая и обширная внутренняя реальность, что нет нужды изучать математические законы преобразования, чтобы ее постичь. Существуют ли цифры, как звезды, вне атмосферы? Мужчины-авангардисты двадцатого века, аллигаторы в кожаных креслах, изучающие случай как алгебраический код… Случай – это «работа», а «работа» непременно поддается количественной оценке. Соедините две точки линией… С самого детства Симона Вейль соревновалась со своим братом-математиком и всё время сожалела о недостаточности своих математических познаний, мечтая о второй жизни, которую она бы смогла посвятить изучению этой науки. Как и случай, эмоция – это течение, которое размывает границы субъективности. Это государство. Разве нельзя покинуть свое тело? Что плохого в том, чтобы попытаться это сделать?

В поэтическом романе Фанни Хау «Далеко на север» у лирической героини проблемы с дыханием, она переживает приступы эмпатической фрагментации, которые описывает как панические атаки:

В поле ее зрения не мерцало ничего хорошего, но позади была эманация, воспоминание об эмоции, о тех временах, когда слово и вещь были едины. Быть спасенной словом!..

Но первым словом было отчаяние, и оно вошло в ее словарь, покачиваясь на холодной поверхности океана, как большой корабль из какого-то иного призрачного времени. Отчаяние, поняла она, вот что я испытываю. Это древнее чувство, оно рождается в каждом. Отчаяние; слово это явилось будто подслащенная пилюля, оболочка для ее страха. Ни одно другое слово не отзывалось в ней с такой силой. Никакое другое слово не было таким сильным, чтобы суметь задеть всё, даже самые крошечные психологические фрагменты, те ярлыки, которые отслаивались, словно рекламные афиши во время дождя…

Желание быть достойной чего-либо, кого-либо.

Законы о положении евреев, изданные правительством Виши 3 октября 1940 года, не допускали евреев к преподаванию в государственных учреждениях. Симона Вейль не получила ответ на свой запрос о преподавательской позиции во Французском университете в Алжире, после чего написала гневное письмо министру образования коллаборационистского правительства Франции, требуя точного определения, что значит быть «евреем». Это письмо часто цитируют в качестве доказательства ненависти к себе и антисемитизма Вейль. Вместе со своими родителями она жила в Марселе, и, подобно всем остальным евреям, ждала визу – любую визу, – чтобы покинуть страну. Так как она ненавидела попусту тратить время, она решила воспользоваться этим подвешенным состоянием и осуществить давнюю мечту – пойти работать на ферму.

Большинство новых друзей Вейль из Марселя были католиками. Об этой религии она подумывала с тех пор, как приобрела чудовищный личный опыт на Гражданской войне в Испании. История Вейль – волшебная сказка, шутка. В августе 1936 года она воспользовалась своим журналистским статусом и вместе с анархистами из ПОУМ отправилась на фронт. Оказавшись там, она настояла на том, чтобы ей выдали винтовку и позволили выйти на поле боя. Она была неуклюжа, близорука. Во время учебной стрельбы все обходили ее стороной. «Господи, – взывали ее товарищи, – избавь нас от бесцветных женщин».

К ее ужасу, эта война совершенно не походила на древнегреческие войны. Пленных не брали. Всех пойманных врагов расстреливали на месте. Однажды соратники Симоны ушли подрывать железнодорожные пути, а она с поваром осталась в лагере. Над головой кружили вражеские самолеты. В этот самый миг, будучи в шаге от смерти, она посмотрела вверх, на листья, на небо – всё это показалось ей особенно красивым. На следующий день близорукая Симона наступила в котел с кипящим на костре маслом. Ее родители сели на первый же поезд из Парижа и увезли ее домой…

И всё же, за эти две недели на передовой она стала свидетельницей жестокости в чистом виде, когда она становится не средством, но целью, самовоспроизводящейся паникой. Дома, в Париже, она страдала от ужасной головной боли. Потому ли, что она своими глазами увидела крайности идеологии, которую так страстно поддерживала, или потому, что испанское небо и испанские деревья заключили ее в свои объятия, когда она была уверена, что умрет под обстрелом, на следующий год всю Пасхальную неделю она провела в аббатстве Солем, слушая григорианское пение – оказалось, оно успокаивает ее головную боль. «Каждый звук отдавался во мне словно удар; и лишь крайнее усилие внимания позволяло мне выбраться из этой жалкой плоти, оставить ее страдать одну, забившуюся в своем углу, и обрести невыразимо чистую и совершенную радость в пении и словах…»[22]22
  Вейль С. Формы неявной любви к Богу / пер. с франц. П. Епифанова. СПб: Свое издательство, 2012.


[Закрыть]

В Париже Вейль переписывала стихотворение «Любовь» поэта седьмого века Джорджа Герберта, и в тот момент, когда ее упрямая рука водила по странице, она почувствовала, как внеземной дух вошел в ее тело. С тех пор ее не покидала мысль о том, что любовь, Божья любовь, способна через искупление положить конец страданиям.

Не имея возможности покинуть Марсель, Вейль обратилась к одному из своих знакомых католиков – Гюставу Тибону, священнику и теологу, владевшему фермой неподалеку от Авиньона, – и уговорила его позволить ей там работать. В Авиньоне она усовершенствовала свою технологию веры, сделав перевод «Отче наш» на греческий язык, и нашептывала его, лежа в полях. Произнося слова, она входила в гиперпространство. Она обращалась к мистико-театральной технике повторения, и ее тело становилось телескопом. Слова утрачивали смысл, затем снова им наполнялись. «…В течение нескольких дней я не могла удержаться от того, чтобы читать ее непрестанно, – писала она. – ‹…› Иногда уже первые слова исторгают мысль из тела, перенося ее в место вне пространства, где нет ни перспективы, ни точки обзора. Пространство раскрывается–»[23]23
  Вейль С. Формы неявной любви к Богу / пер. с франц. П. Епифанова. СПб: Свое издательство, 2012.


[Закрыть].

Актерская игра, считает мой друг Ли Бруер, это эмоция, пронесенная сквозь культуру.

В Новой Зеландии мы с Чевом прервали свои каникулы, вернулись в Окленд. По пути домой я остановилась у телефона-автомата, чтобы позвонить оклендской художнице Иви Мейсон, с которой тусовалась в прошлый приезд, и сообщить ей, что я снова в городе. К моему огромному удивлению она уже об этом знала и даже устроила ужин. Тем вечером у Иви собрались десять ее друзей и подруг, работающих в кинопроизводстве. Иви заранее разослала им копии сценария. «Это твоя съемочная группа», – сказала она. Все они читали о партизанских киносъемках в Америке. Это был миф. Это была фантазия. Обычно они работали реквизиторами, фокус-пуллерами, вторыми и третьими ассистентами режиссера на съемках сериалов и рекламы, здесь же у них появилась возможность возглавить целый отдел в работе над полным художественным метром. Они были в восторге от проекта. Никому, кажется, и в голову не приходило, что у нас не было продюсера и что я не сняла ни одного нормального фильма.

Новозеландская кинокомиссия часто хвалится перед заграничными продюсерами, ищущими дешевые и удобные съемочные локации, тем, что в стране множество компетентных специалистов высокого класса, – и это абсолютная правда. За четыре недели костяк из десяти человек разросся до семидесяти пяти имен в вызывном листе. Появились два директора съемочной группы, тридцать две локации на согласование, страховые обязательства, разрешения на съемки. Появились профессиональный кейтеринг, художественно-постановочный отдел из шести человек, мобильные телефоны, рации и небольшой парк взятых в аренду автомобилей. Многие из съемочной группы только что отработали на съемках фильма «Пианино» Джейн Кэмпион производства CIBY 2000, и им, должно быть, казалось, что они всё еще там. Каким образом сорок тысяч долларов от Хелен Бенхэм могли покрыть все эти расходы?

Каждый день с восьми до восьми мы с Дельфин Бауэр занимались обзвонами из таунхауса на Грей-Линн, который стал продюсерским офисом «Грэвити и Грейс». Мы составляли графики работы актеров, умоляли новозеландское отделение «Вольво» предоставить нам машину, искали дешевые авиабилеты, договаривались о продакт-плейсменте и о выращивании дюжины тюльпанов – не в сезон – специально для первой сцены. Из Веллингтона прилетела Хелен Бенхэм и пожелала нам успехов. Наша с ней договоренность была всё еще в силе. Поэтому, когда мы начали понемногу выходить за пределы бюджета, я не сильно переживала. Американский доллар вырос почти в два раза, и мы как раз нашли двадцать тысяч долларов для съемки второй части фильма в Нью-Йорке. Если у нас с Сильвером получится продержаться еще немного и довести всё до конца, мы сможем всё вернуть, когда Хелен внесет обещанные вторые сорок тысяч долларов…

Запросы производства всё росли, и изо дня в день мы отчаянно старались их удовлетворять. Мы неслись к финишной прямой, а она всё отдалялась. Иногда к нам заглядывали юные друзья Дельфин; их визиты успокаивали. Никто из них не работал: они просыпались в десять утра и приходили посидеть, выпить чаю, почитать газету, покурить. Мне нравилось, что гостиная в продюсерском офисе напоминала комнату отдыха в доме престарелых. Вот только телефоны продолжали звонить —

За месяц до начала съемок от нас ушел оператор-постановщик Деннис Миллер, опытный специалист, благодаря которому, как все говорили, этот фильм состоится. Деннису предложили работу получше. Заменить его было некем. Отчаявшись, я взяла на его место Коллин Суини: ей очень нравился сценарий, но из-за ярого сексизма в новозеландской киноиндустрии ей доводилось только крутить фокус.

Коллин попросила эскизы раскадровок. Я запаниковала. Я не умела рисовать – у меня в принципе не было визуального чутья. То, что сцены в фильме состоят из кадров разной длительности, казалось чем-то загадочным и туманным. Должны ли мы видеть героев в фас или три четверти? Я не знала. Почему не там, а здесь? Как поэты понимают, где оборвать строку? «Идея фильма» основывалась на цепочке из слов, голосов и эмоций, и я почему-то решила, что Деннис сумеет перевести их на киноязык. Никогда до этого я не думала о кино в визуальном отношении; я едва ли знала разницу между средним планом и крупным.

Словом, в феврале, когда в Окленде я пробыла всего полтора месяца, мне казалось, что я уехала из Истона от Сильвера и Лили сто лет назад. А потом среди ночи позвонил Сильвер и сказал: «У меня плохие новости» —

Как же непросто сейчас найти подходящий тон или интонацию для того, чтобы написать о смерти нашей собаки Лили. Сегодня 24 ноября. Завтра после обеда я уеду на север штата и проведу там День благодарения и еще пять дней. Сегодня за рулем на обратном пути с побережья я старалась придумать что-то изобретательное и душераздирающее, помесь Флобера и «Крошки Доррит», но теперь всё это кажется такой глупостью.

Несколько недель Сильвер исправно звонил и присылал факсы, утаивая от меня, что Лили становится всё хуже, но в конце февраля он всё-таки признался. С опухолью ничего нельзя было сделать. Несмотря на то, что Лили не может говорить, он видел, что она страдает от ужасной боли. Ее легкие наполнялись мокротой, она с трудом дышала. Визиты к ветеринару на Колледж-Хилл участились. Ей откачивали жидкость из легких, вкалывали собачий морфий. В один из дней ветеринар предложил прекратить ее страдания, но это было слишком неожиданно, Сильвер был не готов. Он попросил еще раз прочистить ей легкие, чтобы провести с ней последнюю ночь. Я пишу это и плачу – перед глазами образ Сильвера, которому было тогда пятьдесят шесть: один в арендованном истонском доме, он укачивает умирающую таксу. «Она смотрела на меня, – сказал он, – она всё понимала…»

Этот образ и сейчас отбрасывает меня в то абсолютное, бездонное горе, для которого не найти слов. Больше всего в Сильвере я любила его способность к сопереживанию. У нас не было детей. Что удерживало нас вместе после смерти Лили? Она была тем, что происходило между нами за пределами слов, она была нашим талисманом, нашей жертвой. Она была средством чистого восприятия.

Одна в Окленде, я сидела вместе с Дельфин, телефоны продолжали трезвонить, а я всё плакала и плакала. Слезы ведут тебя по концентрическим кольцам грусти. Ты закрываешь глаза и движешься наружу сквозь круговорот, который стремится затянуть тебя в самое грустное из возможного. И самое грустное – это не что иное, как сама грусть. Она слишком огромна, чтобы ее увидеть или назвать. Приблизиться к ней – значит узреть Бога. Это сводит с ума. Потому, начав падать, ты чувствуешь свое приближение к месту, откуда пути назад не проследить – оно слишком великое и древнее. В нем слишком много частиц других людей, один человек не в силах вобрать в себя всё. Скорбь – это информация.

На вторую ночь моих безостановочных рыданий мне позвонил отец и сказал: «Прекращай». И я прекратила, потому что однажды я уже сходила с ума в Новой Зеландии и с тех пор знала, что сумасшедшим женщинам не дают и слова сказать, не то что снимать фильмы.

Сильвер прислал мне одну из самых красивых фотографий Лили – она смотрит прямо на нас, висячие уши разведены в стороны, плещется в пруду с лилиями, невинная, как Офелия Милле. Через две недели на мой день рождения Коллин подарила мне маленькую деревянную рамочку для этой фотографии, чем растрогала меня до глубины души. Поэтому, когда счет на аренду светового оборудования оказался на три тысячи долларов больше той суммы, о которой договорилась Коллин, мне пришлось его оплатить.

Для этих съемок, своего первого полного метра, в технической заявке Коллин запросила две фуры гигантских световых приборов HMI, а также долли-тележку с кран-стрелкой. Чтобы всем этим управлять, требовалось пять человек: два профессиональных грипа и три гафера. Мы с Коллин решили, что фильм должен выглядеть лирично. Мы вместе запланировали в одну из ночей отснять для заявочного плана роскошный отель, который имел весьма косвенное отношение к сюжету фильма. Чтобы подсветить эту сцену, Коллин арендовала специальный прожектор, способный осветить целый квартал. Его закрепили на грузовике-платформе, а управлял им специально нанятый человек. Я выписала еще один чек. Менять что-либо было слишком поздно. Фильм полностью вышел из-под контроля. Каждый отдел превратился в самостоятельное королевство, все были озабочены только личными карьерными достижениями, я же пребывала в неведении. Они были рабочей силой, а я руководством. По мере приближения первого дня съемок второй режиссер предпринял терпеливую попытку объяснить мне основы кинопроизводства. Мои глаза остекленели. Упоминалось какое-то правило соблюдения осей и еще что-то про «восьмерку» – направления съемки, которые нельзя нарушать, чтобы сохранить монтажность повествования. И всё-таки у этого фильма есть логика, думала я, и она во мне —

Сильвер до сих пор удивляется: «Как человек с таким неразвитым визуальным воображением, как ты, мог захотеть снимать кино?»

Здесь, в Нортуэст-Вудс, дубы за окном мелко дрожат выцветшей сепией. Съемки Гэвина Брайса в Северной Африке заканчиваются через две недели. Я пробуду здесь еще месяц, не больше. Сегодня последний день ноября. Я всю жизнь жила с этой идеей – «идеей фильма». На выходных я была в Южном Адирондаке, а в среду ближе к вечеру, накануне Дня благодарения, сюда приехал мой друг Уоррен. В доме было полно гостей, поэтому я отвезла его в «Нортвудс-Клаб» – место, которое после продажи магазина перешло к Говарду Куку. Говард сдает комнаты, но дом стоит пустой, там никто не хочет жить.