Текст книги "Пришельцы и анорексия"

Мы заехали в бар, чтобы забрать у Говарда ключи. Был один из тех пасмурных ранних вечеров, когда облака наполовину свисают с гор и ночь просачивается раньше, чем успевает начаться день, и, пока мы поднимались по склону холма, я вспомнила, как впервые снимала кино. Уоррен тоже был там. Дюжина людей, толком друг друга не знавших, приехали из Нью-Йорка на микроавтобусе, чтобы разыграть отдельные эпизоды из «Короля Лира» в заброшенном здании. Те же деревья, такая же погода, только холмы другие. Волнительный миг, когда все вышли из машины. Энни принялась снимать, Джефф фотографировал. Двенадцать незнакомцев шли по дороге, несли пальто и сумки, останавливались, шли дальше. Эпистемологическая шутка, метафора прерывающегося потока сознания, когда воспоминание становится тоской по прошлому. Не было ни сценария, ни монтажного листа, но у фильма была своя логика.

«Задача режиссера – следить за качеством», – говорили мне перед началом съемок «Грэвити и Грейс». Мне этого было не понять. Мне казалось, что режиссер – этакий электротрансформатор или хозяйка званого ужина. Едешь на север, и по радио начинает играть песня Джимми Роджерса в точности тогда, когда показываются горы. Величайшее счастье! Идея фильма в том, что каждый человек входит в него как персонаж. За каждым из лиц на экране стоит предыстория, но, становясь частью фильма, истории эти меняются, переплетаются. Идея фильма – это ошеломляющее, взрывное стремление к счастью[24]24
  Беньямин В. К портрету Пруста / пер. Н. Берновской, Ю. Данилова, С. Ромашко // Озарения. М.: Мартис, 2000.


[Закрыть] (как сказал Вальтер Беньямин о Прусте): эмоциональная логика, достигнутая с помощью поэтики дидактизма.

Третий директор съемочной группы Джуди Сарджент присоединилась к команде «Грэвити и Грейс» примерно за две недели до начала съемок. Двадцатипятилетняя Джуди только что отработала на детской телепередаче «Плейскул». Два других директора съемочной группы уверяли, что без нее мы не справимся. Втроем они сформировали Политбюро. Они вызвали меня на встречу в какой-то ледяной лофт, чтобы обсудить отношения между сотрудниками. На Дельфин, сообщили они, поступают жалобы. Якобы у меня с ней особые отношения. Производственная иерархия изменилась, и Дельфин больше не может быть моей личной ассистенткой. Я была Лиром, лишенным единственного человека, составлявшего мою свиту. Я принялась возражать. Они были к этому готовы. Если я настаиваю на том, чтобы Дельфин осталась, то надо поручить ей настоящую работу и назвать ее должность, скажем, вторая ассистентка костюмерши? Поскольку большинство из нас были девочками, прозвучала мысль, что такое четко обозначенное понижение в должности пойдет на пользу самооценке Дельфин Бауэр. Я нервно сглотнула. Ах да, еще кое-что, мы превысили бюджет еще на несколько тысяч долларов, ничего? К счастью, Сильвер как раз приехал в гости.

В пять утра в первый день съемок дома у Элис Стоун (основная локация) собралось семьдесят три человека. Установили палатку для кейтеринга. Кофе разливал специально нанятый человек. На площадке также имелись гримвагены и актерские трейлеры, дизельный генератор, две гримерши, грипы и гаферы, реквизитор, декораторы, несколько бегунков. Старший осветитель, друг Коллин, прилетел (за наш счет) из Инверкаргилла – города в шестистах милях отсюда. Решили, что снимать будем 7:1. То есть, на один использованный дубль будет приходиться шесть выброшенных. В первой сцене Сил разворачивает простыню и стелет ее на кровать. Это элементарное действие мы снимали три часа.

Все в поте лица трудились над художественной постановкой, съемкой, освещением и озвучиванием того материала, который мог бы выгодно вписаться в личный шоурил. Этот фильм был своего рода визитной карточкой, способом выхлопотать себе работу на картинах покрупнее. Любимых мною актеров воспринимали как неудобство, с которым следовало смириться. Например, моего друга поэта Алана Брантона, который к тому моменту добился успеха, а ведь в последний раз я видела его в старом отеле на Таймс-сквер: он тогда изучал водевили. Или Териз О’Коннел, женщину великой теплоты, лидерских качеств и чувства юмора – пятнадцать лет назад она возглавила феминистский переворот в Веллингтонском молодежном анархистском обществе, а позже основала центр социальной адаптации мигрантов. Или Дженнифер Ладлэм, которую только что наградили премией за лучшую женскую роль второго плана. Она играла Сил, пойдя наперекор своему агенту, и в каждом ее движении проявлялись ум и сострадание. Я считала этих людей национальным достоянием из плоти и крови, но для съемочной группы они были ничуть не важнее операторских тележек или взятых в аренду сосен.

К полудню мы провели на площадке семь часов. Мы так и не дошли до второй сцены; впереди было еще сто шестьдесят пять. Семьдесят три человека сновали туда-сюда, дожидаясь момента, когда они могут приступить к своим по большей части выдуманным обязанностям. На каждую перестановку уходило по несколько часов. Репетиции на камеру шли так долго, что перед началом самих съемок грим приходилось обновлять. Был ли вообще нужен макияж для съемки общего плана? Неважно. На третий день Джуди-из-«Плейскула» сообщила, что некоторые сцены придется исключить. Но даже в таком случае мы не успевали репетировать самые важные для развития действия сцены. А что было важно? Важно было установить и подсветить две сосны в горшках; важно было раз десять отрепетировать кадр с трясущейся на рельсах камерой, хотя это было просто движение из точки А в точку Б без слов и актеров.

К середине первой недели на съемочной площадке все в основном хвалились тем, как мало они спят. Четыре часа? Три? Недосыпание было признаком профессионализма, и кое-что всплыло, хотя и не должно было. Съемки встали на три часа, когда Дельфин в слезах укатила куда-то на одном из худвагенов. На нее наорала заведующая костюмами: что-то насчет забытых ею белых (в тон машины) туфель для Сил. Когда наконец и Дельфин, и туфли нашлись, мы выставили кадр. Его нижняя граница заканчивалась ровно над щиколотками актрисы. Туфли Сил в кадр не попали.

В доме на Сикрест-лейн, где я живу, холодно и сквозняки. Я подолгу лежу в кровати, мечтаю, пью кофе, читаю. В имейле про одеяло я написала Гэвину, что вернусь в воскресенье; сегодня четверг. Сегодня мне приснилось, что мы с Сильвером пошли покупать куртку. Маленькую клетчатую курточку с застежками-клыками, на мальчика. В том сне мы шли по Пятой авеню и я чувствовала себя очень «женственной», как в фильмах пятидесятых, а Сильвер выглядел очень «мужественно». Мне кажется, женщины постарше – это технологи государства, которым в буквальном смысле разрешено использовать языки и концепции себе на благо в обмен на сохранение социального порядка. Около девяти за деревьями разлился очень красивый мерцающий свет. Гэвин говорит, ему нравится БДСМ, потому что эта практика возвращает нас к исходному представлению о том, что значит быть мужчиной или женщиной.

«Идея кино» сводится к тому, что эмоция – это место. Она привязана к конкретному пространству. Подобно тому, как зрительный нерв делает из объектов кубистические нарезки, а мозг затем их пересобирает, эмоция проявляется и внутри, и снаружи. Это симбиотическая петля, край, куда нас ведет наше тело.

«Воспитанные люди убирают за своими питомцами», – оповещает знак на пляже в Ист-Хэмптоне. Городские указатели здесь нарочито вежливы, впрочем, как и ландшафт. Всё словно укутано в ватин. На закате, когда смотрители запирают ворота и уезжают на своих «вольво» домой ужинать, заповедник Машомак превращается в заколдованное королевство диких животных. Фигурно подстриженные живые изгороди, безукоризненно ровные газоны, бабочки в траве на пляже, острые бугорки октябрьских маргариток. Дома с верандами, башенками и крытыми гонтом слуховыми окошками. Мечты о карамельного цвета шетлендских пони вытесняют садомазохистские фантазии.

Философами написано ничтожно мало текстов, которые рассматривают эмоцию как активное состояние сознания. В «Очерке теории эмоций» 1948 года Жан-Поль Сартр отрицает такую возможность. «Мы боимся, – пишет он, – потому что мы убегаем»[25]25
  У Сартра: «Чем сильнее стараешься убежать, тем сильнее боишься». См.: Сартр Ж.-П. Очерк теории эмоций // Психология эмоций. Тексты / под ред. В. Вилюнаса, Ю. Гиппенрейтер. М.: Издательство Моск. ун-та, 1984.


[Закрыть]. Он называет эмоцию бегством, но бегством от чего? Это побег в магический мир, где можно спрятаться от необходимости поступать «ответственно». Эмоция не связана с реальностью, не обладает целостностью. Она срабатывает по умолчанию; воображаемый мир, сконструированный испуганным индивидом.

Уоррен Нейдих, художник и нейробиолог-теоретик, который в своих работах подвергает сомнению оптическое восприятие, утверждает, что некоторые наркотики порождают параллельные ряды воспоминаний. Однажды он в течение нескольких месяцев курил очень много травы и вскоре с изумлением обнаружил, что накуренное состояние открывает ему доступ к сознанию, в котором события складываются в отдельную последовательность. Принимая наркотик, он возвращался к воспоминаниям и разговорам, начатым когда он курил в предыдущий раз и забытым сразу после того, как его отпускало. ТГК, говорит он, запускает совершенно отдельную систему воспоминаний. В нашем организме есть некая обычно дремлющая нейронная сеть, которая чувствительна к ТГК. Поэтому «находиться под воздействием веществ» означает воздействовать на побочную нейронную сеть, которая впускает ощущения в тело. Следовательно, если «идентичность» – это на самом деле лишь процесс ассоциаций, то Уоррен Нейдих и Накуренный Уоррен Нейдих – два абсолютно разных человека.

Согласно наблюдениям Нейдиха, выходит, что марихуана – это биологический эквивалент восприятия истории коренными народами – параллельная вселенная, где живущие поддерживают связь с прошлым с помощью сновидений о своих умерших предках. Я спрашиваю Уоррена, похожа ли эмоция на ТГК? Он не отвечает. Может ли грусть, паника, скорбь стать картой, способной привести нас в самое сердце грусти?

Сартр развивает теорию эмоции-как-отрицания, приводя случаи женщин с неврастеническими расстройствами, проходивших лечение у психиатра Пьера Жане. Когда доктора удостаивали их аудиенции, у девушек случались припадки. Когда их просили рационально объяснить свое несчастье, они были на это не способны. Поэтому они начинали рыдать. Жане называет подобные всплески эмоций поражением. Сартра больше интересует анализ поведения. Девушка, которая плачет вместо того, чтобы говорить, не просто возвращается к тому, что Сартр называет «низшим» поведением… в конце концов, чего еще ждать от девочки. Она пытается манипулировать докторами.

«Больная приходит к Жане, она хочет доверить ему секрет своего расстройства, описать ему подробно свои навязчивые идеи. Но она этого не может сделать, для нее это слишком трудное социальное поведение. Тогда она разражается рыданиями. Но потому ли она рыдает, что она не может ничего сказать?.. Или же она рыдает именно для того, чтобы ничего не сказать?.. И вот она оказывается в тесном и угрожающем мире, который ждет от нее точного действия… Сам Жане своим отношением показывает, что он слушает и ждет. Но в то же время своим присутствием, своей личностью и т. д. он отталкивает эту исповедь. Нужно избежать этого невыносимого напряжения… отвратив свое внимание от действия, которое надлежит совершить, и обратив его на себя („как я несчастна“)[26]26
  Сартр Ж.-П. Очерк теории эмоций // Психология эмоций. Тексты / под ред. В. Вилюнаса, Ю. Гиппенрейтер. М.: Издательство Моск. ун-та, 1984. Судя по всему, продолжения процитированного отрывка в русском издании нет.


[Закрыть]… Не обладая достаточной силой воли и характером, чтобы выполнить то действие, которое она запланировала, больная ведет себя так, чтобы вселенная больше ничего от нее не требовала… Она хочет, чтобы вместо безучастного ожидания Жане начал испытывать сочувственное беспокойство. Вот чего она хочет» (Ж.-П. Сартр, «Очерк теории эмоций»).

Мне кажется, эмоция похожа на гиперпространство, на активацию второго набора нейронных сетей. Думаю, «больная» поступила правильно. Сартр считает, что все, кто испытывает невыносимые телесные ощущения, – трусы и манипуляторы. Для него немыслимо, что боль женщины может быть безличной. А значит, как и женщины с анорексией, как и женщины-мистики, «больная» непременно избалована. Она смерть как хочет внимания.

Когда в 1954 году в Лос-Анджелесе Олдос Хаксли принял мескалин, он испытал расширенное ощущение единовременности всего происходящего. «Каждая личность в каждый момент способна помнить всё, что когда-либо с нею случалось, и воспринимать всё, что происходит везде во вселенной»[27]27
  Здесь и далее перевод цитируется по изданию: Хаксли О. Двери восприятия / пер. с англ. М. Немцова. М.: АСТ, 2017.


[Закрыть]. Мозг не производит, но выводит. Мескалин, как спиды, содержит вещество, стимулирующее выработку адреналина. И вот это действительно интересно, поскольку то, как Хаксли понимает информационный поток, перекликается с гностическим восприятием, согласно которому мы все живем в продолженном настоящем, описанном фантастом Филиппом Диком под воздействием амфетаминов. В повести «Валис» Дик узнает, что власть гностицизма не прекращалась. Вселенная функционирует согласно законам филогенетической памяти: т. е. каждый человек носит в своем теле воспоминания всего рода. Гностическое знание основано на технологии воскрешения. В момент смерти дух оставляет после себя энграмму – код, который снова вернется в мир в виде информации. «Вселенная есть информация, и мы в ней статичны, – пишет Дик. – Полученную информацию мы гипостазируем в материальный мир»[28]28
  Дик Ф. Д. Валис. Трилогия / пер. с англ. А. Криволапова, М. Пчелинцева, В. Баканова. М.: Эксмо, 2011.


[Закрыть]. Гностики живут вечно благодаря технологической трансмиграции, которую симбиотически усваивают все живущие. Следовательно, каждая личность может не только воспринимать всё единовременно, но и становиться другими людьми.

Перезвонил Уоррен. Он говорит, что, возможно, эмоция возникает как биологическое воспоминание. Я прошу объяснить, что он имеет в виду. Он говорит, что определенные ситуации вызывают воспоминания о других ситуациях. В нейронах существует генеалогическая сеть воспоминаний, зацикленная на себе наподобие телевизионной системы замкнутого типа. Но что же позволяет нам помнить то, что на самом деле с нами не происходило? Переживать радикальную форму эмпатии и быть, подобно Симоне Вейль, во власти столь необъятной печали, что она вызывает приступ панического стремления к благу? По мнению Уоррена, грусть производится в кустарных условиях. Я считаю, что эмоция похожа на поток мирового капитала.

Гэвин Брайс до сих пор не перезвонил мне после того, как я отправила ему имейл две недели назад, когда лежала, завернувшись в одеяло, на полу в подвале; может, он не перезванивает, потому что ему не понравилась часть про грусть? Словно мир плоский, а за его пределами пролегает гиперпространство эмоции с грустью в сердцевине… Воображаемый секс с ним служил своего рода разметкой на отсутствующем ландшафте Лос-Анджелеса. В телефонной яме одни номера соответствуют другим. Он звонит, выходит со мной связь. Я на крючке – отвечаю. Телефон – средство телепатии. Неважно, что мы делаем, важно – где мы это делаем и как. Бар «Хоп Луи» в Чайнатауне, жилой комплекс «Уитли террас», парковка ресторана «Дрезден» становятся ориентирами, в которых будоражит именно отсутствие. Выходит, Лос-Анджелес превращается в нейронную карту местности.

Вчера ночью мне приснилось, что Гэвина Брайса зовут Роджером Гэвином и что он пришел ко мне в гости в квартиру, которую я вместе со своей сестрой Кэрол снимала на Аро-стрит в Веллингтоне. Оказалось, что Роджер/Гэвин вовсе не работал всё это время в Африке и кинопродюсером тоже не был. Ему было двадцать семь – высокий, лохматый. Он только что вернулся «из-за рубежа» и хвастался, что отыскал в Париже какой-то дешевый отель. Я всё думала, когда же мы начнем трахаться, и посылала сестре скрытые сигналы, но она так и сидела с нами на кухне, нарезая овощи.

Сцена вторая: Роджер/Гэвин в моей комнате – той, что рядом с крыльцом. Мы на кровати. Секс получился вполне новозеландский: осторожные касания, два млекопитающих неуверенно щупают друг друга. В нем практически не было деления на женское и мужское, и даже если оно было, то появилось оно случайно. Это был межвидовой секс медведя и енота, и я помню, что во сне он мне понравился —

Роджером звали бойфренда моей веллингтонской подруги Пенни. Как и Чев, он был одним из немногих настоящих «рабочих» в Революционной партии рабочих. Истинный пролетарий: глава профсоюза на мясном заводе. Он пил, бил свою девушку, и, в отличие от Чева, вовсе не имел способности к сопереживанию —

Олдос Хаксли триповал не в одиночку. У него был психоделический проводник. На холмы в Прибрежном каньоне ложилась вечерняя тень, когда его начало отпускать. Он рассматривал «Автопортрет» Сезанна, как вдруг проводник попросил его закрыть глаза и посмотреть внутрь. Внутренний пейзаж оказался «удивительно неинтересным». Несколькими часами ранее он пристально всматривался в цветущую книпхофию, «настолько страстно живую, что, казалось, она вот-вот заговорит». Он посмотрел вниз на ее листья и обнаружил «пещеристый лабиринт нежнейших цветов и оттенков зеленого, пульсирующий непостижимой загадкой». Но когда Хаксли закрыл глаза и проводник спросил его, что он видит внутри, тот посетовал, что увиденное было дешевым и тривиальным. Подобно Симоне Вейль, Хаксли с раздражением относился к границам своего «я» и мечтал достичь рас-сотворения. «Удушливый интерьер мелочной лавки, – писал он, – был моим собственным личным „я“». Он осознает, что эта культура ему противна, потому что «люди придавали большее значение внутреннему пейзажу, нежели объективно существующим вещам… отступили в исследование личного, противопоставленного более чем личному». В будущем мескалину уготована важная роль: быть «химическими каникулами, дающими отдых от невыносимой самости».

Хаксли не манипулятивная девочка. Это признанный и почтенный мыслитель, поэтому его словам мы верим. Но почему же, если схожим образом о рас-сотворении говорит Вейль, ее исследователи ищут скрытые причины? Она себя ненавидит, она уродливая, с ней никто не хочет трахаться. Если ей сложно принимать пищу, значит, отказываясь от еды, она, как все больные анорексией, пытается косвенно манипулировать. «Больная» в повествовании Сартра и Жане начинает рыдать, чтобы добиться сочувствия и привлечь к себе внимание. Всё сказанное и сделанное женщиной подлежит «интерпретации». Если женщина с анорексией не манипулирует осознанно, то она трагический персонаж: теряет килограммы в бесполезной попытке избавиться от своего женского тела – единственного, что невозможно преодолеть и что ее определяет.

Сейчас начало декабря, холодно. Месяц назад я ездила на велосипеде в Ист-Хэмптонскую публичную библиотеку и переписывала названия цветов из иллюстрированной книги двадцатых годов: истод, ослинник, дикая морковь, вех пятнистый, вакциниум, азалия древовидная… Мне не дает покоя то, что Гэвин до сих пор не позвонил, поэтому сегодня утром, лежа под пуховым одеялом, я его приснила. Я лежала с капельницей в больнице. Еще там были Сильвер и мой друг Джим Флетчер, а потом позвонил Гэвин, и прямо во сне я поняла, что придумала этот сон, чтобы себя утешить. Я встала и написала еще один имейл:

Дорогой Африка,

Странно, что ты так долго не отвечаешь. Наверное, у секса по телефону нет правил этикета, но мне интересно, ты просто занят, или тебе не понравился мой последний имейл, или ты хочешь со всем этим покончить. Пожалуйста не исчезай вот так просто – ц Крис

Сегодня я его отправила. Мне очень сложно принимать пищу.

Возможно, люди видят сны, чтобы заполнить пробелы между осознанной мыслью и воспоминанием.

5

СНЫ

В.: В чем разница между «знаком» и «символом»?

О.:

Во вчерашнем сне про Нью-Йорк человек заметил на чьем-то столе кувшин с пурпурными розами. Одна из роз переместилась из стеклянного кувшина во вчерашний сон человека. Это движение было сродни трансмиграции предмета. Розы преодолели несколько футов и двадцать восемь часов. (Во сне время и пространство – отдельные категории и они существуют не одновременно.) После этого роза начинает появляться во снах других людей, беспорядочно множась. Все эти люди ходят по перегруженным указателями улицам Нью-Йорка, и отпечаток пурпурной розы проступает сквозь них, как химическая татуировка. Роза становится иконой, геральдическим символом.

(Я пишу эти строки и решаю проверить фактическое значение слова «трансмиграция». Новый учебный словарь Вебстера стоит на полке под алтарем пенису, и не удивительно, что между страниц книги я нахожу пятнадцать лепестков пурпурной розы…)

Через пять минут после того, как я нахожу лепестки пурпурной розы, звонит Гэвин. Привет, – говорит он, – это Африка. В этом тоже нет ничего удивительного.

«Почему, стоит человеку показать, что он немного или сильно нуждается в другом (не важно, сколь незначительна или велика эта нужда), этот другой отдаляется? Тяжесть» (Симона Вейль, «Тяжесть и благодать»).

Всю свою жизнь Симона Вейль остро осознавала распад красоты. Ребенком она любила волшебные сказки и прогулки на природе. Ненавидела куклы. Выдумывала игры по мотивам своих любимых историй древних греков и римлян. У нее был старший брат Андре, которому она подражала, которого обожала. Они были сообщниками. Иногда во время поездки в автобусе они, к ужасу матери, снимали ботинки и носки и притворялись беспризорниками. Неугомонный клубок любопытства, она всё время была в движении, не успевая заметить, каким прелестным ребенком она была, а ведь именно так видели ее окружающие. Симона-ребенок обладала преувеличенным чувством справедливости. Она думала, если все будут носить одинаковую одежду, классовой войне наступит конец. Одни переживают разрыв с собственной детской идентичностью. Другие остаются верны ей всю жизнь. Всю жизнь Симона Вейль находилась в поиске всё более сложных формулировок своих детских принципов. Она никогда не подвергала их основательному пересмотру. Симона-ребенок переживала мир как прилив страстных ощущений. Симона-философ, изучив эпистемологию, стала называть эти ощущения знанием.

Когда ей было четырнадцать, она на полной скорости врезалась в пределы собственных возможностей, и осознание ограничений повергло ее в глубокое отчаяние. Ее брат Андре был математическим вундеркиндом. Отныне он был для нее потерян, и она чувствовала, что потеряла всё на свете. Она не была ни гением, ни красавицей. Она не умела ни петь, ни танцевать, ни рисовать; у нее не было особых способностей. С подростковой ясностью Симона поняла, что ее единственный козырь – интеллект. Это не казалось чем-то значительным. И всё-таки, отбросив мысли о самоубийстве, она поняла, что если будет работать день и ночь, если всю свою волю, всё желание она направит на одну-единственную цель, возможно, ей удастся сделать что-нибудь стоящее… И она знала, что это было по силам каждому и каждой. Осознание собственных несовершенств сделало Вейль чувствительной к несовершенствам всего мира. Она словно не отделяла первое от второго. Достойно прожитая жизнь означала победу над несовершенствами: посвящать всю себя, всё свое внимание, попыткам поступать правильно.

Сказки – это те же притчи. В нашем несовершенном мире они воплощают отчаянное стремление к благу. Первой историей, которую запомнила Вейль, стала сказка, рассказанная четырехлетней Симоне мамой. «Мария золотая, Мария смоляная». Мачеха наказывает Послушную Марию и отправляет ее в лес. Там Мария подходит к дому с двумя воротами. Хозяйка предлагает ей войти, но сначала Мария должна выбрать ворота: те, что в смоле, или те, что в золоте. Послушная Мария не видит большой разницы между золотом и смолой. Она выбирает смолу, и, стоит ей сделать шаг, на нее проливается дождь из золотых монет. Она приносит их домой. Мачеха решает воспользоваться удачей. Она отправляет в лес свою дочь, Дурную Марию, чтобы та добыла еще больше золота, но когда Дурная Мария проходит через, как ей кажется, золотые ворота, на нее проливается смола.

Впервые у Вейль начала болеть голова во время подготовки к экзаменам в Высшей нормальной школе. Боли продолжались всю жизнь. Она не могла предугадать ни когда боль подступит, ни что ее вызовет, ни как долго она будет длиться. Когда головная боль усиливалась, остальные части тела обмякали. Чувствовать, как взрывается голова. Чувствовать, как еще немного и мозг разлетится на кусочки. Чувствовать, как позвоночник вжимается в мозг, и чувствовать, что мозг словно сухофрукт… Из-за головной боли ее мутило, у нее темнело в глазах. Она не могла есть, не могла пить; даже пережевывание пищи вызывало рвоту. Ей казалось, будто ее голову сжимали в тисках.

Много лет спустя она писала в своей тетради о красоте. Она перечислила три критерия. Красота – это гармоничное сочетание случая и блага. Она ни к чему не сводима, кажется, будто она существует вечно и при этом подчинена некоему высшему закону, силе любви и альтруизма – к ним Вейль постоянно возвращается в своих размышлениях, их она и называет благом. Красота, как Бог, – предельно личное и в то же время предельно безличное переживание. Перед лицом красоты желания нет. «Мы рады были бы съесть все предметы нашего вожделения. Прекрасное есть то, что мы вожделеем без желания это съесть. Мы желаем, чтобы оно – было»[29]29
  Вейль С. Тетради. Т. 4. Пер. П. Епифанова.


[Закрыть].

Рассказать историю – это акт любви. Рассказчица проникает вглубь сознания слушателя, привносит покой и порядок туда, где иначе их бы не было. Сказка не отрицает хаос, царящий во вселенной. Она, скорее, дает шанс, допускает вероятность того, что в нашем не вполне идеальном мире всё равно можно сделать что-то благое.

Когда Вейль было пятнадцать, ее обеспеченные и образованные родители отвезли ее в термы. Пока мать Вейль принимала процедуры, дочь курила и сплетничала с горничными и портье, призывая их организовать профсоюз. Ей была близка марксистская риторика, и всё же, как рассказывала она своей подруге Симоне Петреман, рабочие казались ей намного красивее посетителей терм. Она написала письмо с просьбой о вступлении в Коммунистическую партию и позже действительно в нее вступила.

Когда Симоне было двадцать два года, она преподавала в старшей школе в Ле-Пюи, а все выходные проводила в шахтерском городе Сент-Этьен, давая бесплатные уроки французского языка и политической экономии. «По мнению Маркса, возможно, самой важной победой пролетарской революции должно стать уничтожение того, что он называет „унизительным разделением труда на интеллектуальный и ручной“… Чтобы прийти к этому, мы должны прежде всего научить рабочих пользоваться языком, особенно языком письменным», – писала она в левом журнале «Л’Эффор».

В Ле-Пюи она убедила членов учительского профсоюза организовать межпрофсоюзное движение совместно с каменщиками и плотниками. Ее возмущало отсутствие профсоюза для безработных, и она взялась за его создание. Не менее сотни безработных последовали за ней на заседание городского совета. После того, как им не дали слова, они промаршировали перед столом заседающих, а затем отправились к дому мэра. В местной прессе эти события назвали «беспорядками».

От лица школьной администрации Симоне объявили выговор не только за ее политические убеждения, но и за поведение, непозволительное для преподавательницы философии в школе для девочек. В городе видели, как она проводит вечера в компании ничтожных безработных, выпивает с ними, пожимает им руки. Симона сказала: «Я отказываюсь отвечать на вопросы о моей личной жизни».

Симона не топила в доме, не делала уборку. Счастливое было время. Она обходилась какао-бобами, картошкой и адреналином.

В профсоюзной газете Вейль пожаловалась, что администрация «до сих пор относится к определенным людям как к неприкасаемым». Безработным нашли работу, за нее вступились председатели Национального профсоюза учителей. Она продолжила писать, она преподавала, выступала с речами на митингах.

Тем не менее много лет спустя именно подмеченная ею дистанция между лидерами профсоюзов и рабочими, интересы которых якобы представлял профсоюз, стала для нее причиной бросить французскую левую электоральную политику. Вейль была движима приступами панического альтруизма – эмпатией настолько сильной, что она была не способна отделить страдание людей вокруг от своего собственного. Ей хотелось, чтобы политика была сказкой, попыткой поступать правильно вопреки всему. Иногда, когда у нее начинала болеть голова, она заглядывала внутрь себя. Боль становилась местом встречи души и тела, центром нервной системы. Она постоянно боялась, что тратит свою жизнь впустую.

Во время то ли первого, то ли второго нашего разговора Гэвин рассказал мне, как когда-то верил в политику. Мы верили, – сказал он, – что можем изменить мир. Он усмехнулся. Зато теперь мы знаем, что это не так. Во время сегодняшнего телефонного разговора мы поругались. Три недели назад он оставил меня, дрожащую, завернутую в одеяло, в подвале жилого комплекса «Уитли террас», чем сразил меня наповал, а потом он перестал звонить, и несмотря на то, что до этого мы говорили с ним десятки раз, я не знала, услышу ли я его снова. Возможно, всё это – т. е. секс между нами – достигло какой-то точки, к которой он стремился, и, раз так, он вполне мог оборвать общение. Выходит, мне так легко найти замену? Или в случае анонимного секса по телефону элементарными правилами учтивости можно пренебречь?

Подожди-ка, – сказал он. – Наше общение не анонимно. Я услышала, как он улыбнулся. Но меня трясло. Давай договоримся, сказала я. – Если ты хочешь, чтобы мы продолжали, то ты не можешь вот так внезапно пропадать. Мы можем прекратить всё это, когда пожелаешь, но сначала ты должен мне об этом сообщить. Чего я не знала, так это того, что сначала несколько дней не работал центральный сервер Найроби, а потом они уезжали на неделю снимать в джунглях, но да, он меня понимает. Я не могу обещать, что буду выходить с тобой на связь так часто, как этого хочешь или ожидаешь ты, но обещаю не пропадать —

После этого он попросил меня рассказать ему новую историю. Это была сказка о том, как человек, к которому я не испытывала ни влечения, ни хоть какого-то интереса, связал меня, засунул мне в рот кляп и отхлестал, а происходило всё в Ирвине, штат Калифорния. БДСМ-мораль сей истории была такова: важна не химия и не личные качества, а то, что ты делаешь. Этакий квантовый скачок за пределы модернистского этоса трансгрессии, в котором отвращение рождает эротическое желание. Отвращение предполагает дуальность, требует содержания. Однако с тех пор, как в пейзаже не осталось смыслов, желание можно сконструировать где угодно. Технологии БДСМ преобразуют нейтральность в содержание.

Но Гэвина гораздо сильнее заинтересовало упоминание о маргарите в собачьей миске. Поэтому я добавила еще кое-что об анальных пробках и зажимах для сосков. Я выдавала ему отрывки диалогов – Ничего себе, какая у тебя классная волосатая пизда, – а в перерывах между оргазмами разворачивала повествование в его сторону и задавала вопросы. Он сказал, что я ему небезразлична и что я очень мягко, очень ласково управляю нашими разговорами, как раз это он и считает продюсерской работой, и потом он меня поблагодарил. Так мы и помирились.