Текст книги "Пришельцы и анорексия"

Я должна постоянно напоминать себе, что Тек – не герой притчи, а реальный человек. Потому что рассматривать его как мученика значит в конечном счете потворствовать истории искусства. Переезжая из одного захолустного городка в другой без гроша в кармане, всюду наживая себе врагов, дадаист Хуго Балль толковал собственную жизнь как притчу. Балль всем сердцем верил, что его беспокойная жизнь воплотила разлаженность эпохи. И всё-таки сложно не видеть в Поле Теке выброшенного из своего времени модерниста, который извлекает несчастье, как информацию, из культуры, ведь несчастье, отраженное в его дневниках семидесятых годов – периода, когда он переехал обратно в Нью-Йорк, – было таким огромным.

Пол Тек в муках умер от СПИДа в Нью-Йорке в мучительном 1988 году от рождества Христова, описанном Айлин Майлз в «Стихотворении», когда —

 
Мы поняли, что город
продали в семьдесят восьмом.
Тогда мы спали.
А когда проснулись, вокруг
были сплошь победители,
осуждающие наши лампы
с веревочными выключателями.
И мы начали молиться.
 

Если влияние неукротимых художников не ослабевает, история искусства идет на компромисс и конструирует жития. Так, по крайней мере, можно управлять восприятием. Однако приходится постоянно напоминать себе о положении великого мертвого художника. О том, что у него были современники. О том, что мысли никогда не мыслятся в одиночестве.

Я пытаюсь отыскать Пола Тека в тот момент, когда он был несчастен в Нью-Йорке в 1979 году. Тек был близким другом фотографа Питера Худжара, который перед своей смертью в 1987-м жил на Второй авеню. Худжар был близким другом Дэвида Войнаровича, который тоже много лет жил на Второй авеню. Когда Питер Худжар познакомился с Дэвидом, тот был подростком из Нью-Джерси, торговавшим собой возле баров на 42-й и на вест-сайдских пирсах. И хотя к тому времени Худжар отрекся от мира искусства и забросил карьеру, он помог Дэвиду поверить в то, что жизнь художника может быть интересна, что художником можно быть. Так гласит житие Дэвида Войнаровича. Как в любом житии, эти сведения, скорее всего, по большей части верны, если не считать все сомнения и всю скуку, которые сопутствовали им в реальности.

В 1979 году я жила на Второй авеню в Ист-Виллидже. Моя лучшая подруга Дебби Пинто снимала квартиру с Бесс и Рикки на 9-й Восточной. Дебби обосновалась в Нью-Йорке, поработав зазывалой на ярмарке. Она росла в трейлерном парке в Мичигане, а в четырнадцать лет сбежала из дома. Дебби с детства пела кантри. Она писала песни и играла на гитаре, у них с Бесс, бас-гитаристкой, была собственная группа. Они разносили газеты и продавали амфетамин…

Как-то вечером Дебби было очень грустно, и мы договорились, что она встретит меня после закрытия стрип-клуба, где я работала. Скорее всего, Дебби была на спидах, потому что весь путь до окраины города она проделала пешком. В районе Таймс-сквер она разговорилась с незнакомым парнем, который предложил ей попробовать чистый метамфетамин. Дебби проследовала за ним в его гостиничный номер, но, не успели они понюхать, как он запер дверь и ударил ее кулаком в глаз. Он был сутенером. Он привязал ее к кровати. С собой у Деб была телефонная книжка, и он пригрозил, что убьет и ее, и ее друзей, если она сбежит или обратится в полицию или к комуто еще. Его шлюхи приходили и уходили. Когда Дебби наконец перестала сопротивляться, он научил ее делать минет, выдал ей парик, большие круглые очки и платье и выставил на улицу. Пять дней спустя милаха-клиент из Нью-Джерси отвез ее на «бьюике» обратно в центр. Вскоре после этого Деб вышла замуж за христианина, переродилась и переехала в шахтерский городок в Англии. Ее жизнь не годится для жития.

 
Сегодня утром я встал, с трудом
соображая, где я нахожусь, походил
какое-то время голым, проверяя,
кто я, в высоком
зеркале в гостиной; и меня
разочаровало то, что я увидел,
униженный временем и
случайностью, и теперь вот
чашей, что проносят мимо меня… опять.
В общем, я походил какое-то время голым,
удостоверяясь в этом, в большом небе над городом,
во всей этой декабр. серости и тумане за
ветхим нью-йоркским
окном в съемной квартире,
за грязным-прегрязным окном, грязным-прегрязным
слуховым окном – город и
небо над городом… и внутри…? меня, и поздно
встаю утром и хожу голый
проверяю, кто я, проверяю,
как выглядит мое тело, тайком, с опаской гляжусь в зеркало, боюсь
посмотреть поближе, а потом иду в душ.
 

– Дневник Пола Тека, ноябрь 1979

Не знаю, где Пол Тек жил, но я ассоциирую эту дневниковую запись с фильмом Джима Страса и Кена Кобленда «Странный и одинокий»[16]16
  англ. Queer and Alone.


[Закрыть]. Весь фильм состоит из одного дубля, одного кадра: на втором этаже здания на Бауэри-стрит возле окна сидит парень на стуле с прямой спинкой. По его акценту понятно, что он не местный. Что он работает то ли на фабрике, то ли на ярмарке, то ли он бродяга, проживший больше, чем ему было отведено.

Так, может, комната Пола Тека находилась на Бауэри или чуть дальше – на Чёрч-стрит, которая была тогда переходной зоной с дешевыми офисами: бизнесы закрывались, люди умирали, и подпольные художники переделывали каморки операторов ЭВМ и магазинчики частных ювелиров-оптовиков в лофты и мастерские. Парень выглядывает из окна – там пусто. Утренний гул того ноября около восьми или девяти: курьеры на велосипедах объезжают мусоровозы, любители выпить с утра пораньше выстраиваются возле «Маккэннз», толпы людей поднимаются по ступеням из метро, спешат взять кофе на вынос прежде чем разойтись по своим работам.

 
А потом я долго моюсь в душе,
долго-долго, жалкая съемная
крошечная ванная, всё облезает
краска и трещины, моюсь долго
в неприбранной ванной. Тело
которое я рассматривал в зеркале долго
очень долго стоит под горячим душем и славит
Господа и пытается очистить голову и
позволить Господу очистить его голову и
идет к Богу
он занял себя, за неимением
достойной компании, ведением бесконечных
«дневников»
 

Тем ноябрьским утром в девять часов я, скорее всего, шла по этой самой улице на какую-нибудь ужасную конторскую работу, но теперь я рядом с ним в комнате за грязным окном. Я читаю это и понимаю, что мне очень сложно его себе представить.

Сложнее всего представить то, каково это – жить внутри мужского тела. Редеющие волосы и запавшая грудь, нависающий над ремнем живот? Тело, запертое в квартире-коробке. Оно ударяется о стены и отскакивает от скуки, вызванной заниженными ожиданиями. Почему одинокий мужчина в четырех стенах всегда кажется гораздо более одиноким, чем женщина? Представляя себе это сейчас, пытаясь вложить частички себя в тело другого человека, я чувствую себя в тупике, в ловушке. Тело – мускулистое, мягкое, напряженное в сравнении с тяжелыми окружающими его молекулами воздуха. «Странный и одинокий», сексуально-духовная энергия треплет границы его кожи —

Я приношу дневники Тека на писательский семинар. Все студентки единогласно заявляют: «Мы не видим в этом себя. Те, кто заходит так далеко, никого к себе не подпускают». Но почему письмо обязано это делать? В своем вступлении к дневникам Тека Ребекка Куэйтман отмечает, что они, как и его картины, настолько лишены художественности, что это обезоруживает. Тек сказал однажды о своих скульптурах: «Они агностичны. Они ведут в никуда, или, может, к некой свободе».

В последний год своей жизни Тек мечтал присоединиться к картезианскому монастырю в Вермонте. Этого так и не случилось. На всем то пятна тени, то солнце[17]17
  Бюхнер Г. Ленц. Пер. под ред. А. Карельского.


[Закрыть].

Монахам в Вермонт он писал: «Я слишком много и слишком подолгу был в отъезде, поэтому я не ощущаю себя частью какого-либо сообщества. Я довольно поздно пришел к своего рода пробуждению, но с тех пор всегда чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег… Уже сейчас я провожу гораздо больше времени в одиночестве, чем кто-либо из вас, и у меня нет сообщества, к которому я могу вернуться, когда меня одолевает моя одинокость… Возможно у вас я мог бы продолжить работу над своими творческими проектами?»

«Девяносто шесть обетов» – текст, который Тек написал в Европе, – это щемящее и вдохновляющее свидетельство о попытках одного человека преодолеть скуку и добавить весомости собственным будням. Испытать и тяжесть, и благодать.

Выходить на улицу. Хвала Господу нашему.

Смотреть на солнце. Хвала Господу нашему.

Ходить за покупками.

Отправлять письма. Хвала Господу нашему.

Говорить с людьми.

Покупать бумагу.

Возвращаться домой.

Ходить на работу.

Работать.

Обедать. Восславим Господа!

Замечать, как меняется свет. Восславим Господа

Увидеть кота. Хвала Господу Восславим Господа

Вера – это технология, психологическая уловка для смягчения ландшафта. Мир становится чувственнее, красивее, если в нем есть Бог.

Пение смолкло – Ленц заговорил. Он был в смятении весь день, от пения муки его утихли… Сладостное, бесконечное блаженство охватило его[18]18
  Бюхнер Г. Ленц. Пер. под ред. А. Карельского.


[Закрыть].

Симона Вейль писала о том, как она пыталась «увидеть пейзаж таким, каким он будет, когда в нем не будет меня… Разве так важно, сколько во мне энергии, даров и т. д.? ‹…› Если бы только я смогла исчезнуть, возникло бы слияние совершенной любви Бога и земли, по которой я хожу, моря, которое я слышу». Иногда я пробую сделать это в Лос-Анджелесе.

Последние картины Тека часто критикуют за то, что они слишком «изысканные», слишком «приятные глазу». На выставке в 1988 году он повесил их так низко, что для того, чтобы их рассмотреть, посетителям приходилось садиться на детские стульчики. Позже Ричард Флад, с тех пор ставший заклятым врагом художника, назовет творческий путь Тека «одним из величайших провалов в современном искусстве».

«Почему я такой скучный?» 11–7–79

 
Слава Богу, прошлое закончилось!
Удивляюсь, почему мне так
скучно, почему я так отстранен, не
целеустремлен, почему лучшие
из моих сил и воззрений, лучшие
поступки по неизвестной причине
не задействованы, не воплощены и т. д., возможно
потому что мою «истинную» ответственность
игнорируют, отрицают,
Едва ли не высмеивают… т. е. картины?
или скорее женщины? Их избрж?
Всё созревает в свой
урочный срок[19]19
  «Всё созревает в свой урочный срок» – скрытая цитата из «Сна в летнюю ночь» У. Шекспира. Пер. с англ. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]. «Блудное чудо»
Всё созревает в свой
урочный срок.
 

Время – единственное, с чем мы все останемся. В дневниках, которые писал Тек, нет ничего «приятного». Прочитав их в ту пятницу в Берлине, я поняла, что письмо может быть плохим и всё равно стать частью чего-то хорошего. Что «искусство» на самом деле – это артефакт, экспонат А, экспонат Б, свидетельство – чего? Всего опыта и всей жизни человека, целиком. И еще что всегда есть вероятность провала. Вероятность, что ничего не получится.

3

«Грэвити и Грейс»: Съемки – Истон, Пенсильвания; Окленд, Новая Зеландия; Нью-Йорк 1993–1994

Осень 1992 года мы с Сильвером отсиживались в Истоне, штат Пенсильвания, – забытом всеми городке примерно в шестидесяти километрах от Нью-Йорка. С нами была Лили, наша собака, помесь таксы и кокер-спаниеля. Жилье в Истоне было дешевле, а мне нужно было лететь в Новую Зеландию на съемки фильма в начале января. Поэтому вместо того, чтобы потребовать от жильцов освободить нашу нью-йоркскую квартиру, или наш дом в Ист-Хэмптоне, или коттедж на севере штата в Турмане (все они были выгодно сданы в аренду), мы погрузили наши вещи в машину и в очередной раз переехали. С февраля того года я как на иголках ждала новостей насчет Новой Зеландии, пытаясь добыть деньги на фильм. Наконец в июле появился спонсор. Переезд казался приключением.

Целый год мы ходили на поклон то к одним, то к другим в поисках финансирования. Если Сильвер – профессор Колумбийского университета – обладал солидной репутацией и карьерой, то на мою долю за десять лет не выпало никаких достижений. С 1982 года я считалась «режиссером», снимала заумные, сложные, невзрачные экспериментальные фильмы, показывала их в клубах и на площадках, где проекторы выходили из строя, а зрители в открытую болтали и улюлюкали. Я почти сдалась, месяцами жила в нашем коттедже, занималась волонтерством в местной школе, мариновала огурцы в горчичном соусе и подумывала о самоубийстве, пока Сильвер готовился к своим лекциям.

Было невозможно представить, чтобы кто-нибудь помог мне снять полнометражный художественный фильм в Нью-Йорке. Тогда-то и созрел окончательный план: после якобы успешного десятилетнего пребывания в Америке я вернусь в Новую Зеландию и буду искать деньги там. К счастью, мои амбиции вошли в резонанс с устремлениями Хелен Бенхэм. Хелен, в то время возглавлявшую хорошо финансируемую арт-организацию, очень интересовала моя история. Ей давно хотелось наладить связь между художественными сообществами Окленда и Нью-Йорка, и случайно не замужем ли я за тем самым критиком Сильвером Лотренже?

Кое-как мы договорились. Если я смогу написать что-то похожее на «короткий драматический фильм», Хелен протолкнет мою заявку на сорок тысяч долларов. В обмен на это Сильвер приедет со мной в Новую Зеландию, прочтет пару лекций и, возможно, сделает проект с местными художниками. Хелен не могла оплатить производство всего фильма, но если мне удастся найти средства на съемку второй части фильма в Нью-Йорке с новозеландской съемочной и актерской группой, то она «придумает», как нам завершить работу.

Мы с Сильвером единодушно решили, что это лучшее из всех предложений, сделанных мне за последние десять лет. Мы знали, что съемки «Грэвити и Грейс» обойдутся нам недешево, поэтому решили сдать в аренду всю нашу недвижимость и соглашаться на любые командировки.

В мае, как только Сильвер закончил преподавать, мы улетели из Нью-Йорка в Лос-Анджелес; затем ради четырех тысяч долларов – в Берлин; снова в Лос-Анджелес, и наконец в Рипариус, штат Нью-Йорк, где мы сняли двухкомнатную хибару до конца августа, чтобы не разрывать договор на наш сданный в аренду десятикомнатный коттедж.

В День труда, когда истек срок аренды в Рипариусе, мы погрузили все наши вещи и мебель в «форд гранаду». Лили втиснула свое миниатюрное тельце между диванными подушками, книгами и глиняными мисками из комиссионки. Мы не были уверены, где осядем, но договорились ехать на юг до тех пор, пока не найдем миленькое местечко в глуши с дешевым жильем и прямыми автобусами до Нью-Йорка.

Истон идеально подходил под это описание. Мы добрались туда около половины седьмого, когда солнце уже садилось. С одной стороны, мы просто не хотели больше маяться с машиной, доверху забитой вещами, или тратить очередные пятьдесят баксов на мотель, но в то же время нас околдовала атмосфера этого города-призрака – его мощеные улочки, облезлые фасады зданий восемнадцатого века, реставрированные в последний раз еще при Джимми Картере в семидесятых. Мы купили городскую газету и через три часа подписали договор на аренду таунхауса за шестьсот долларов в месяц.

Всю осень мы жили в доме 620 на Фронт-стрит, как террористы во временном убежище. Знакомство с городом не заняло много времени. Наш дом стоял напротив здания городской мэрии. Двумя кварталами ниже на пересечении Фронт-стрит и Мэйн-стрит был дайнер, несколько комиссионных магазинов и старинное здание с кассой и залом ожидания, откуда автобус «Трансбридж» отправлялся в Нью-Йорк. В трех кварталах к востоку располагался железный балочный мост через реку Делавэр – он отделял Истон от Нью-Джерси. «Здесь начинается Америка», – вздыхал дорожный знак. Далее в городе располагались тату-салон, сырная лавка и несколько парикмахерских. Была там и фабрика по производству цветных карандашей, и литейное производство, и несколько старых заброшенных мельниц. Я так и не смогла постичь эту часть Пенсильвании, а Сильверу даже и в голову не приходило попробовать.

Свой рабочий кабинет Сильвер обустроил в проходной комнате на втором этаже. Сквозь большое эркерное окно ему открывался вид на серые покрытые шифером крыши и башенки домов, тянувшихся в сторону Колледж-Хилла до самого горизонта. Отчасти Филадельфия, отчасти Франция. Сильвер работал над эссе о социологах сакрального: Анри Мишо и Жорже Батае. По большому счету ему было всё равно, где находиться. Однажды в дверь постучал бледный свидетель Иеговы с сыном. Он впустил их в дом, а после вписал в свое эссе.

Часы на башне городской мэрии били каждую четверть часа. Я работала над сценарием в своем кабинете, притворяясь, будто Истон – средневековый город. Каждые пятнадцать минут приближают нас к смерти, к часу расплаты. Лили в основном спала, свернувшись в клубочек под импровизированным столом. Ей было четырнадцать лет, у нее слезились глаза, на мордочке появились седые волосы – она старела.

Под нами, в квартирке на первом этаже, жила Мэри Шумейкер, бухгалтерша на пенсии. Комната ее была забита часами и связанными крючком пледами. Она жила в Истоне всю жизнь.

Ближе к вечеру мы гуляли вдоль реки с Лили. Сто, а может двести лет назад люди и животные тянули по этой реке баржи. Тогда можно было, рассказала нам бухгалтерша, дойти пешком до самой Филадельфии – пятьдесят миль.

Ближе к вечеру небо заполоняли птицы. Чуть только листва стала желтеть, начали прилетать бесчисленные стаи ласточек-касаток, и они пробыли здесь до тех пор, пока деревья полностью не осыпались. Когда листьев не стало, ласточки, словно апельсины или яблоки, облепили ветви. Время двигалось дальше. Настоящая Америка – машины, торговые центры и кондоминиумы – начиналась на окраине Истона, а мы замерли в ожидании.

По вторникам и четвергам Сильвер ездил в город преподавать. Больше всего ему нравилась дорога домой: он нашел радиостанцию с вечерним джазом из Ньюарка. Ему было пятьдесят шесть лет.

Сильвер без конца вспоминал свое детство в деревне неподалеку от Парижа во время войны, с 1941 по 1944 год. Его друг Дени Холье написал поэтическое эссе о жизни философа Жоржа Батая в те годы, и Сильвер никак не мог выкинуть из головы одно выражение, которое использовал Дени: «запах военного времени». Это были такие лиричные и ясные слова, они оживляли в памяти улицы в свете газовых фонарей, накрапывающий дождь, габардин, брусчатку, оттаивающее поле брюквы. Сильвер, европейский еврей, провел военные годы укрываясь на ферме за этим полем, «запах военных лет» он ощущал как вонь, как немой ужас. Это оцепенение он носил глубоко в себе на протяжении пятидесяти лет. Как-то воскресным днем мы ехали вдоль реки на север и обнаружили заброшенные каменоломню и мельницу.

Перечитывая «Тяжесть и благодать» Симоны Вейль, я узнавала себя в покойной философине. Как и она, я страдала от хронического заболевания, которое часто затрудняло прием пищи. У нас обеих были длинные шеи, сутулые плечи, выдававшиеся вперед при ходьбе, и неуклюжий энтузиазм, который вопреки всему стремился вырваться за пределы наших неловких тел. Мы обе курили самокрутки и ни на грамм не ощущали собственную «феминность», свой гендер. Над нами обеими смеялись в школе, а также позднее – в нескончаемых старших классах мира искусства.

Прагматик Сильвер постоянно твердил, что у меня будет больше шансов на успех, если я стану называть себя «феминисткой», но у меня просто язык не поворачивался. Поскольку я уже очень давно жила с грустью, я не верила в исключительно личное спасение, к тому же знакомые нам феминистки были в основном Хорошими Девочками из университетской среды. Почему женщины должны довольствоваться осмыслением и обсуждением одной лишь женскости, в то время как мужчины постоянно выходят за рамки гендера?

– Даже если что-то кажется серьезным, – говорит Идеальный Мужчина, обращаясь к Грэвити в баре, – это вовсе не означает, что так оно и есть.

На протяжении всей той осени в Истоне мы с Сильвером кое-как придерживались импровизированного распорядка, который на первый взгляд казался нормальным. Мы готовили еду, ходили по делам, работали каждый в своем кабинете, гуляли вдоль реки, записались в спортзал. Но эта домашняя жизнь была похожа на попытку сдержать потоп, затыкая дыру пальцем, потому что на самом деле всё разваливалось.

В сентябре консорциум, который владел нашей квартирой на Второй авеню, велел своему юристу нас отыскать, и тот вручил нам извещение о выселении. Судя по всему, наша подруга Майя, жившая в квартире, подтвердила, что нас там нет.

В октябре крошечная шишка, два года назад удаленная из молочной железы Лили, вдруг появилась снова, только на этот раз она была огромной.

В ноябре в Нью-Йорке должны были состояться мероприятия по случаю выхода двух книг, опубликованных нашим издательством. Несмотря на то, что я их редактировала, весь процесс работы вызывал у меня отторжение. Сколько я ждала, чтобы снять этот фильм, – лет десять? У меня оставалось совсем мало времени, и мысль о том, чтобы провести еще один месяц за продвижением чужой работы, была невыносима. Целый год я выступала проводницей в мир книги, которую писал мой друг поэт Дэвид Рэттрэй. Я задавала ему вопросы – он расписывал ответы. Где бы я ни находилась, Дэвид звонил мне каждый день, и я выслушивала его, порой часами. Мне была дорога его книга, и теперь, когда наконец она была издана, я никак не могла понять, почему Дэвиду ни капли не был интересен мой фильм. Ведь он даже писал о Симоне, называл ее антиподом Ницше. Прошло несколько недель, прежде чем он удосужился прочесть мой сценарий, а когда прочел, исправил лишь пару опечаток.

Мы отвезли Лили к ветеринару на Колледж-Хилл, и биопсия подтвердила, что опухоль злокачественная. Ее пятикилограммовое тельце усохло; ее бил озноб. Мы готовили ее любимую еду в надежде разбудить аппетит, купили ей шерстяной свитер с узором косичкой. К декабрю Сильвер выносил ее на прогулки, укутывая в свое пальто. Мы опускали ее на опавшие листья, чтобы она могла понюхать землю на тропинке. Примерно в то же время Дэвид прислал мне безумное письмо. На встрече с читателями в баре на авеню B, когда он читал отрывки из своей книги, люди его перебивали; он больше не видел смысла быть частью культуры, которая была дегенеративной и насквозь прогнившей. Два дня спустя он потерял сознание на авеню А из-за огромной опухоли в мозге —

На той неделе мы навестили его в больнице Святого Винсента. Его глаза казались очень большими. Лицо осунулось, голова была обмотана бинтами. Опухоль, как они и думали, была слишком большой, чтобы ее вырезать. Мы решили, что Дэвид с его аристократическим прошлым и полной медицинской страховкой мог бы стать идеальным кандидатом на экспериментальное высокотехнологичное лечение в центре СлоунаКеттеринга, или где-нибудь в Швейцарии, или в Париже, однако он от всего отказался. Его вполне устраивал Святой Винсент. Работающий в отделении онколог был пакистанцем и ценителем исламской поэзии, которую переводил Дэвид; они обменивались эпиграммами на арабском.

Дэвид растолковал мне, что совсем скоро он умрет. Его голос звучал изнутри ужаса, в котором пребывал Дэвид, и в то же время находился от этого ужаса очень далеко. Мы часто обсуждали понятие «хорошей смерти», преобладавшее в западной культуре на протяжении всего девятнадцатого века; и вот она пришла к нему. Доктор-поэт отправил его домой, чтобы он отдохнул перед курсом химиотерапии, назначенным для галочки.

Я зашла проведать Дэвида в его квартире на авеню А перед вылетом в Окленд. Его только что перевезли из больницы домой, и его жена Лин Рэттрэй спросила, могу ли я сбегать за подушками. Самолет улетал через три часа, и я выбежала из квартиры, поймала такси, закупилась, поспешила обратно и влетела в квартиру на четвертом этаже без лифта вся в поту.

Дэвид вяло улыбнулся: «Крис, ты кремень», – и я ушла, чтобы успеть на самолет.

 
Кто мы
Мы никто
Чего мы хотим
Человеческую голову
Кто мы
Мы все
Чего мы хотим
Большой переносной вентилятор
И аэроплан
Чтобы полететь
Зум голли голли голли
Зум голли голли
Зум голли голли голли
Зум голли голли
Жизнь взлетает, словно самолет!
– Барбара Барг. После пахоты
 

Исполнено в фильме «Грэвити и Грейс»

Тридцать часов спустя я приземлилась в Окленде. Было восьмое января, разгар новозеландского лета. Хелен Бенхэм была в отпуске, поэтому не дожидаясь, пока пройдет джетлаг, я позвонила Чеву Мёрфи – моему старинному и самому близкому другу в Новой Зеландии – и он, как всегда, оказался рядом. Чев был одним из тех редких людей, с которыми заводишь разговор во время самой первой встречи и знаешь, что он будет длиться всю жизнь. Мы то были, то не были влюблены друг в друга лет, наверное, двадцать, попутно меняя города. И хотя Сильвер видел Чева в гораздо менее радужном свете – щербатый аферист-самоучка, вечно без работы, – он обрадовался, что Чев оказался рядом. Значит, мне будет с кем поговорить. В этот мой приезд Чев жил на пособие. У него было полно времени и совсем не было денег. Поэтому мы договорились, что если я за всё заплачу, мы проведем несколько дней на побережье.

Я уже говорила, что была очень напугана? Я вышла из самолета со сценарием и одним-единственным письмом от Хелен Бенхэм о предоставлении гранта и каким-то образом за четыре месяца должна была снять кино. С тех пор, как я отсюда уехала, прошло больше десяти лет, у меня не было ни связей, ни продюсера. У меня часто случались приступы болезни Крона, но дома обо мне заботился Сильвер, он отлично справлялся, и мы обходились без врачей – а что если приступ случится здесь? Предполагалось, что Чев будет кем-то вроде телохранителя, духовного наставника.

Чев был профессиональным энтузиастом. Я не знаю никого, кто умеет получать большее удовольствие от книги, или песни, или, скажем, куртки. В своей комнатке на Грей-Линн он соорудил алтарь с изображениями женщин, которым он на тот момент поклонялся. У него даже была фотография Симоны.

Когда Чеву было двадцать, он хипповал: жил в лондонском районе Эйнджел, месяцами напролет принимал галлюциногены вместе со своей роскошной подружкой-англичанкой. Она даже отправилась с ним в Веллингтон, но потом ушла, и взгляды Чева ожесточились. Два его лучших друга из Гамильтонской школы для мальчиков были лидерами Революционной партии рабочих. По сравнению с левыми хиппующими студентами РПР была серьезной организацией, поговаривали даже, что у них были связи в Албании. Хэнк и Мартин, один – профсоюзный деятель, другой – поэт, взялись за переучивание Чева, и у него отлично получалось. В отличие от парней, Чев был самым настоящим люмпен-пролетарием. В пятнадцать лет он бросил Гамильтонскую школу для мальчиков и пошел работать; его отец был простым поденщиком. При этом Чев прочел больше тех, кто учился в университете. Политические взгляды задали курс его интеллектуальному любопытству. Он прочел Ленина, Маркса, Хабермаса. «Если один человек что-то написал, значит другой человек должен быть в состоянии это понять», – говорил он с ослепительной и раньше времени обеззубевшей улыбкой.

Примерно во времена Леха Валенсы новозеландская Революционная партия рабочих развалилась. Хэнк и Мартин, как и другие коммунисты, вновь обратились к нуждам своих молодых семей и карьер. Чев, у которого ни семьи, ни карьеры не было, отрекся от своих взглядов лишь наполовину. Он перешел в лагерь троцкистов – они всегда были в меньшей степени пуританами, нежели РПР, включали в свою повестку права геев и лесбиянок и культурную политику. В том году Чев с транспарантом в руках возглавлял Марш за права геев. Он решил, что он тоже гей. После долгих размышлений он сменил позицию на бисексуальность. Бисексуальность, которую одинаково высмеивали и геи, и гетеросексуалы, предоставляла целое поле возможностей для активизма.

Три года назад я навестила Чева в коммуне Лиги социалистического действия. Вместе с пятью товарищами он посменно работал на картонажной фабрике и в колбасном цехе. Оклендское отделение решило бороться с разобщенностью членов Лиги социалистического действия, переселив их из дешевых и уютных викторианских квартир возле университета в типовой дом в промышленном районе Отахуху, в пятнадцати милях к югу от Окленда. Чева назначили ответственным за проведение Первого ежегодного троцкистского барбекю Отахуху. Он был искренне счастлив. За два года до этого, когда Чев вернулся в Лондон и работал швейцаром, между нами разгорелся страстный роман, мы поклялись никогда не взрослеть, т. е. не превращаться в Хэнка и Мартина.

Но на этот раз всё выглядело иначе. Лигу социалистического действия распустили через некоторое время после падения Берлинской стены в 92-м. Чеву исполнилось сорок пять лет, и не было больше ничего заманчивого в его статусе холостяка, в том, как он менял одну паршивую работу на другую, в том, что у него не было ни дипломов, ни востребованных на рынке труда навыков. Он был коммунаром до мозга костей, созданным для жизни в общине. Он всегда входил в состав чего-нибудь. В тот день, пока мы ехали в машине, он рассказал мне о своих новых знакомых, которые проводили терапевтические встречи, нацеленные на изменение поведения у осужденных насильников. У них было несколько офисов, группы встречались еженедельно, а по выходным они устраивали марафоны и доводили друг друга до состояния, в котором что-то всплывает на поверхность. Чева так впечатлила теплота и организованность группы, что он начал кое-что припоминать… как он испытывал влечение к дочери своей бывшей девушки – ребенку было всего тринадцать. Да ведь он тоже извращенец! Поскольку это влечение никогда не было реализовано, признание не привело к судимости. Зато оно стало входным билетом в терапевтическую субкультуру, состоящую из групп конфронтационной терапии и самопомощи, и Чев понял, что здесь его ждет успех.

В отличие от образованных левых, терапевты, специализирующиеся на извращенцах, проявляли интерес к будущему Чева. Они отправили его на курсы и платили за него, чтобы он преподавал во время подготовки к сертификации. Они готовили его к карьере внутри движения. Чев со всей серьезностью рассказывал о том, как осознал, что его девиации начались с сексуального опыта с двоюродной сестрой в подростковом возрасте. Это был эпизод, который он восстановил в памяти.

Я слушала; я была за него рада и разочарована. Это больше не было игрой «на слабо». Поскольку оставаться подростком означает отрицать любую компенсаторную ложь о собственной жизни, я поняла, что клятва была нарушена.

В мотеле мы жили на деньги Сильвера. В апреле, когда у меня всё-таки случился приступ и я лежала под капельницей в Оклендской городской больнице, Дельфин и Чев были заняты совместным просмотром кино, но это было позже. В январе мы отдыхали на побережье, читали, ходили на прогулки и без лишних слов сошлись на том, что поездка будет короткой.

Так что да, потихоньку всё копилось до тех пор, пока не настал момент, когда более невозможно полагаться на мифологии, в которые ты верила прежде, а новых на замену нет. На поверхность ничего не всплывает. Всё разваливается.