Текст книги "Пришельцы и анорексия"

Когда Симоне Вейль было двадцать четыре, она опубликовала полемическую статью в журнале «Пролетарская революция», которой бросила вызов общепринятому представлению левых о фашизме. Тогда – в начале тридцатых – фашизм не считали серьезной угрозой. В нем видели «последний козырь капитализма». Но Вейль побывала в Германии и своими глазами увидела становление технократического государства, не сильно отличавшегося от сталинского. Бюрократические аппараты Германии и России не были аберрацией в пролетарском движении. Они были его авангардом. И всё же статью с заголовком «Перспективы» нельзя считать отречением от левых взглядов. Скорее, Вейль призывала своих читателей признать безнадежность их общего дела и продолжать двигаться вперед.

Те две недели, пока я ждала звонка от Гэвина Брайса, я изучала его любимого писателя – Джозефа Конрада. Ему, как и Вейль, присущ нарциссический героизм. Хотя, наверное, из-за того, что Конрад – мужчина, его любовь к себе реализуется через поиск собственной идентичности. Он хочет полюбить тот образ себя, который видит мир. Так и Вейль обнаружит позже, что быстрее всего восхищения можно добиться, стерев себя. В «Тайном сообщнике» Конрад пишет: «…я не был уверен, удастся ли мне осуществить тот идеал своего „я“, какой каждый втайне перед собой рисует»[30]30
  Конрад Д. Тайный сообщник / Избранное (в 2-х тт.). Т. 2 / пер. А. Кривцовой. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959.


[Закрыть]. В «Сердце тьмы»: «Я не люблю работу – никто ее не любит, – но мне нравится, что она дает нам возможность найти себя, наше подлинное „я“»[31]31
  Конрад Д. Сердце тьмы. Пер. А. Кривцовой.


[Закрыть].

Вейль была более амбициозна. В двадцать шесть лет она бросила преподавание философии лицеисткам ради работы на заводе. Вейль устроилась на конвейерную линию по сборке автомобилей. Она хотела знать то, что знали рабочие. Она еле-еле выполняла норму выработки. Бывшей ученице она писала: «Я до сих пор не вошла в нужный ритм по многим причинам: из-за непривычной для меня работы, из-за моей неуклюжести (она очень заметна), из-за врожденной медлительности и из-за привычки думать, от которой я никак не могу избавиться». Позже она записала в дневнике: Чувство личного достоинства, каким его сформировало общество, – разбито вдребезги. Необходимо выковать другое… Год работы на заводе стал для Вейль первым опытом рас-сотворения. С тем же воодушевлением, с каким брался за работу Конрад, чтобы выстроить свое идеальное «я», Вейль погружалась в работу, чтобы исчезнуть. И еще позднее: Если „Я“ – это единственное, чем мы поистине обладаем, значит мы обязаны его разрушить —

Во «Втором поле» Симона де Бовуар, современница Вейль, обосновывает происхождение женского нарциссизма завистью к пенису. Пенис – это альтер-эго, в котором мальчики видят себя. Это позволяет им осознать свою субъектность. Девочка же не может отождествить себя с какой-либо частью собственного тела, поэтому она играет в куклы. Тогда как мальчик стремится через посредство пениса утвердить себя как самостоятельного субъекта, девочка, лаская и наряжая куклу, мечтает о том, чтобы ее ласкали и наряжали точно так же, она начинает смотреть на себя как на чудесную куклу[32]32
  Бовуар С. де. Второй пол / пер. С. Айвазовой. М.: Прогресс; СПб.: Алетейя, 1997.


[Закрыть].

Восемнадцатилетние Вейль и де Бовуар были одноклассницами, соперничавшими друг с другом за место в престижной Высшей нормальной школе. (Вейль заняла в рейтинге первое место, де Бовуар – второе.) Вейль надеялась изменить мир. Де Бовуар надеялась получить независимость, квартиру и возможность найти работу, а не просто выйти замуж. В университете Вейль звали «Красной девой» и «категорическим императивом в юбке». Она славилась умом и нелепыми нарядами: одевалась, как шофер грузовика, курила самокрутки, распихивала по карманам коммунистические листовки. Несколько недель де Бовуар наблюдала за Нелепой Симоной, когда все собирались во дворе университета. Ей рассказали, что Нелепая Симона расплакалась, услышав новости о голоде, поразившем Китай. Эти слезы внушали большее уважение, чем ее философские таланты, – написала де Бовуар значительно позже. – Я завидовала ей, потому что ее сердце болело за весь мир.

В какой-то момент две самые блистательные девушки того парижского поколения встретились. Они сидели то ли в кафе, то ли во дворе и спорили, какой во всем этом смысл. Нелепая Симона без обиняков заявила, что важно только одно: революция, которая накормила бы всех голодающих на земле. Симона-Экзистенциалистка возразила: «Суть проблемы не в том, чтобы сделать людей счастливыми, но в том, чтобы найти смысл их существования». «Сразу видно, – парировала Нелепая Симона, – тебе не приходилось голодать». Больше они не разговаривали. Конец истории, конец беседы.

Когда мистические сочинения Вейль были посмертно опубликованы в книге «В ожидании Бога», критик Клод Мориак разглядел в стремлении Вейль к рас-сотворению некое «увечье сердца». Причиной этого увечья, по утверждению критика, было ее уродство, которое он называл величайшим несчастьем в жизни женщины. Стоит ли удивляться, что две Симоны ссорились? Уродство, несчастье, эмоции, женский нарциссизм и манипуляции —

Каждая личность в каждый момент способна помнить всё, что когда-либо с нею случалось, и воспринимать всё, что происходит повсюду во вселенной. Принимая мескалин в один из дней 1953 года Олдос Хаксли открывает альбом Боттичелли и трипует, разглядывая лиловый шелк плиссированного лифа, длинные юбки, развевающиеся на ветру. Он смотрит на свои ноги и в складках брюк видит лабиринт бесконечно значимой сложности. Мескалин и другие психоделики позволяют визуальной информации прорваться сквозь нейро-оптический заслон организма. Схожим образом мы заслоняемся от информации нравственной, когда воспринимаем богатство как нечто существующее само по себе, как будто богатство не есть часть кривобокого уравнения, поддерживаемого с другой стороны бедностью.

Стол – таинственная вещь, – пишет Карл Маркс в первом томе «Капитала». Мне интересно, как он это обосновывает. Он является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда[33]33
  Маркс К. Капитал. Т. 1 / пер. И. Скворцова-Степанова. М., 1952.


[Закрыть]. Он говорил о том, что каждая вещь в мире – это сумма из собственно ее самой, всего и всех, что эту вещь создало, и того, как она появилась. Это был анализ, и следовательно, он был отделен от его чувств.

Двадцативосьмилетний Маркс написал стихотворение «Чувства»:

 
Мне обнять по силам небо,
Целый мир к груди прижать,
И в любви, и в страстном гневе
Я хотел бы трепетать[34]34
  Маркс К. Литературно-поэтические опыты молодого Маркса / Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 40. М., 1975.


[Закрыть].
 

Двадцативосьмилетняя Вейль изучала искупление. Ее тело было насыщено таким количеством информации, что ей казалось, голова вот-вот треснет пополам. Слушая песнопения в аббатстве: Каждый звук отдавался во мне словно удар; и лишь крайнее усилие внимания позволяло мне выбраться из этой жалкой плоти, оставить ее страдать одну, забившуюся в своем углу, и обрести невыразимо чистую и совершенную радость в пении и словах… Этот опыт дал мне лучше понять, по аналогии, как возможно любить божественную Любовь…

И тем не менее мы всё так же восхищаемся символами богатства, ценим их, не желая признавать их отстраненный садизм – ЧТО и КАКОЙ ЦЕНОЙ?

Олдос Хаксли провел восемь часов, трипуя на мескалине

Симона Вейль провела двадцать лет, трипуя на смыслах и причинности

ПРИШЕЛЬЦЫ И АНОРЕКСИЯ

Удивительно ли, что она умерла от голода?

Невозможно пить кофе и не думать о том, как его собирали за пятьдесят центов в день работяги-инки, которых свозили из деревень в грузовиках для перевозки скота… Невозможно смотреть на картины в музее Фрика и не думать о том, как перед зданием музея расстреливали рабочих, вышедших на демонстрацию против эксплуатации детского труда… Невозможно восхищаться парой рваных джинс «Перри Эллис» за две с половиной тысячи долларов и не думать о том, что новое правительство ЮАР приняло решение направить те скромные деньги, что были выделены на борьбу со СПИДом, на образование, а не на снабжение азидотимидином жителей страны, где болеет каждый пятый… Восемьдесят четыре процента мирового богатства находится в руках семи процентов мирового населения, о чем же это говорит?.. Коттеджи с черепичной крышей здесь, на Фервер-лейн, существуют за счет того, что пустыни на окраине Альбукерке в штате Нью-Мексико полностью перекопали и застроили торговыми центрами… Инвестиции: в высшей степени абстрактная форма насилия… Невозможно практиковать дзен-буддизм, сидя в весьма элегантно переделанной в дзендо конюшне восемнадцатого века на Сагапонак-роуд, и не гадать, откуда взялись деньги, на которые существует это поместье… Я впервые столкнулась с садизмом в пентхаусе на Парк-авеню, принадлежавшем одному управляющему банком; я восхитилась тогда гаитянскими картинами на стенах. Промямлила: В этой стране так много насилия. – Еще как, – улыбнулся он… Истинный эстет достигает такого уровня психологической искушенности, который позволяет ему воспринимать не только саму работу, но и фетишизируемую ей жестокость. Не надо судить, – говорит он, – просто наслаждайся. Гобелены музейного качества из Порт-о-Пренса, сердца истекают пайеточной кровью над креслами с высокими подголовниками – всё запятнано – КОМУ ТЫ ОБЯЗАНА СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ? Я хочу орать.

Панический альтруизм: грусть покоится в теле, вечно в зачатке, словно обострение хронического заболевания.

Следовательно, эмпатия не направлена вовне. Она закольцована. Потому что для тебя перестает существовать разница между тем, что ты есть, и тем, что ты видишь.

Белка, крутящаяся в колесе, и вращение небесной сферы. Крайняя нищета и крайнее величие. Только человек, считающий себя белкой в колесе, если он при этом не лжет, близок к спасению.

– Симона Вейль. Тяжесть и благодать

Ребенком Вейль нашла выражение своего стремления к благу в сказках. Позже, как и все французские подростки из среднего класса, она прочла в школе греческих философов. Она любила Платона и Пифагора за их чувство порядка. Пропорции пифагорейского «золотого сечения» подразумевали поиск равновесия… баланса, человеческой меры, которые, как и мораль в сказках, ведут к благу – единственной достойной цели всякого пути. Как профессиональный философ, Вейль никогда не отказывалась от греков. Точнее будет сказать, что она искала иные выражения подобного стремления к благу в других культурах. Греческая мысль стала ее золотым сечением для толкования любых вопросов ее времени. Вейль справилась с шоком от бессмысленного насилия испанской Гражданской войны благодаря чтению «Илиады». Похожим образом в «Укоренении» Вейль познает распад культуры потребления через идеальную модель города-государства. В Марселе Вейль пишет, что греческая наука превосходит современные практики, поскольку «идея равновесия направляет всякое исследование к благу». Равновесие, как Бог, существует одновременно и внутри тебя, и снаружи…

Как и мужчины-модернисты, ее современники, Вейль жаждет трансцендентного состояния рас-сотворения. Любопытно то, как она к нему приходит. Арто обнаружил «жестокость» в ритуалах индейцев Тараумара и балийских танцах. Жорж Батай и другие члены Коллежа социологии изучали первобытные общества и мечтали об ужасающем человеческом жертвоприношении. Интеллектуалы времен Вейль, на которых огромное влияние оказал Ницше, относились к платонизму как к чему-то, о чем они читали в школе сто лет назад; чему-то настолько неактуальному, что там даже нечего было оспаривать. Странным образом, Вейль переосмыслила греческую философию как борьбу за трансцендентную этику, за ценность: нравственная логическая система, стремящаяся к «благу» столь широкому и абсолютному, что она способна уничтожить простые индивидуалистические заботы.

В сердитом (неопубликованном) письме в журнал «Ле кайе дю сюд», Вейль сетует на то, что современное ей письмо психологическое по своей сути. И эта психология, утверждает она, состоит из описания душевных состояний без какой-либо оценки их ценности, «словно добро и зло находятся вне их, словно предпринятое ради блага усилие в любой момент может исчезнуть из мыслей человека».

Вейль обращается с этикой так же, как Батай обращается с жертвоприношениями – с присущим Арто пониманием жестокости: как «жажды жизни, космической непреложности и неумолимой необходимости…»[35]35
  Арто А. Письма о жестокости / пер. с франц. Г. Смирновой // Театр и его двойник: Манифесты. Драматургия. Лекции. Философия театра / Сост. и вст. ст. В. Максимова, комм. В. Максимова и А. Зубкова. СПб.; М.: Симпозиум, 2000.


[Закрыть]

«В центре философии стоит идея о ценности, – написала Вейль в 1941 году. – Всякое рассуждение, затрагивающее идею ценности… относится к философии; любое усилие мысли, которое касается чего-либо помимо ценности, философии чуждо».

Древняя Греция, где отдельные области знаний были связаны поиском равновесия, была для нее идеальным образцом утопии. Подобная вера в равновесие предполагает, что у вещей есть ценность. Следовательно, греческая культура обладает этической основой.

В более поздних работах Вейль хотела доказать, что катаризм – ответвление гностицизма третьего века – пытался вытеснить из христианства остатки иудаизма и вернуться к эллинистическим основам западной мысли. Победа римлян над греками обозначила падение западной культуры и ее отказ от коллективного идеализма. Это падение сопровождалось развитием алгебры. Геометрия требовала «душевной чистоты». Она была начертанием божественной вселенной. Руку геометра вела Божья воля, обнажая пространственные сходства и законы. В свою очередь алгебра появилась на заре означения. Это была абстракция, в которой физические объекты были замещены знаками.

Платоническая мысль была абсолютной: интеллектуальные дебаты, в которых преуспела Вейль, здесь были не к месту. «Простое интеллектуальное любопытство не способно связать нас с мыслью Пифагора и Платона, потому как в отношении мысли такого рода знания и приверженность – это единый акт мышления» (Письмо к Деода Роше, 1941). В жестокости этого разделения Вейль винила Ветхий Завет. Ветхий Завет был текстом, который она – еврейка – презирала.

Греки были грустными. Как и Вейль, они «ни на что не закрывали глаз». Однако у их грусти был объект. Нечто порожденное отделением опыта от «естественного блаженства души». Читая историю как сказку, Вейль жаждала вернуться к словарю, включающему такие слова, как добродетель, благородство, честь, честность и щедрость. Она оплакивала исчезновение какого-либо понимания «ценности». «Своей высшей ценностью сюрреалисты избрали полное отсутствие ценности», – назидательно писала она.

Она работала сверх меры. Годами она моталась между захолустными городами, где решила преподавать, с одного профсоюзного совещания на другое, писала статьи и меморандумы, отказывалась жить в большем комфорте, чем самый бедный рабочий, страдала от приступов ослепляющей головной боли, во время которых продолжала вести дневники и заниматься исследованиями.

Современники-авангардисты считали Вейль величественной и нелепой. К тому моменту, когда сюрреалисты приобщились к «политике», выступив перед группой рабочих с лекцией о сновидениях, она занималась активистской деятельностью уже много лет. Серьезность и аргументированность ее суждений, ее одержимость греческой культурой, одежда, которую она носила, ее неуклюжесть и самокрутки, полное отсутствие у нее интереса к отношениям и сексу, готовность погружаться в дело так глубоко, что грань между ее жизнью и размышлениями стиралась, – всё это сделало ее достойной восхищения чудачкой, а значит – мишенью. Она недолго общалась с Лаурой – музой и любовницей философа Батая. Лихая трагическая жизнь Лауры сделала ее иконой авангарда, но, в отличие от Вейль, она не оставила сочинений.

Жорж Батай любил Лауру, но Вейль его восхищала. Как и Вейль, Батаю был присущ пытливый ум, хорошие связи и интересы, охватывающие большинство областей культуры. Оба искали в письме духовной трансценденции по отношению к своей эпохе. Какое-то время они встречались за обедом в бистро возле Биржи, чтобы поговорить, обменяться идеями. После смерти Симоны все свои знания о ней Жорж направил на контрольный выстрел. Персонаж Луизы Лазарь в романе Батая «Небесная синь» основан на его воспоминаниях о тех встречах.

Обычно именно в моменты сильнейшего расстройства меня неукротимо тянет к людям, в которых сочетаются опасность и абсурд. А потом что-то происходит… Я не знаю, преследую ли я ее, или это она преследует меня. Я знаю только, что эти ситуации делают меня еще более несчастным[36]36
  У Батая: «В течение того периода моей жизни, когда я был наиболее несчастен, я часто встречал… женщину, притягивающую меня одной лишь своей абсурдностью». Здесь и далее см.: Батай Ж. Небесная синь. Пер. с франц. И. Карабутенко / Ненависть к поэзии. М.: Ладомир, 2017.


[Закрыть]…

Батаевский рассказчик проводит всё лето между двумя Богинями Трущоб, держа курс на порочность. Лазарь – девка-для-разговоров, с которой он обедает; Дирти – девка-для-траха, в чьи комнаты он наведывается после.

«Женщины, с которыми я встречался раньше, были, напротив, хорошо одеты и красивы», – пишет Батай à clef об обедах со своей коллегой из прошлого. «Ее платье было черным, плохо выкроенным, в пятнах. Она, казалось, ничего перед собой не видела; проходя, она часто задевала столы. Без шляпы…» Затем он описывает персонажа Вейль как «грязную еврейку с крючковатым носом»[37]37
  В пер. И. Карабутенко: «…с большим желтоватым носом худой еврейки».


[Закрыть]. В 1949 году в статье для журнала «Критик» он дал подробный анализ сочинениям Вейль, назвав их «одиозными, аморальными, банальными, несущественными и противоречивыми».

Она никогда не могла предугадать, когда у нее заболит голова, а когда боль отступит. Ее тело напрягалось так сильно, что не принимало пищу. Не в силах переносить всё это, иногда она читала вслух «Любовь» Джорджа Герберта, точно мантру или заклинание, призывая Христа —

В ответ Амур: «Так знаешь, чья вина?»

«Я отслужу, прости!»

«Сядь, – он сказал, – вкуси от яств моих!»

И я отведал их[38]38
  Пер. с англ. Г. Кружкова.


[Закрыть].

Один-единственный миг подлинной грусти тотчас соединяет тебя со всем страданием мира. В мире сказок грусть искупается лаской и добротой. Чувствовать, как взрывается голова, чувствовать, как еще немного и мозг разлетится на кусочки. Чем дольше человек не ест, тем сложнее становится найти идеальную еду.

Что есть таинство? Девочка припоминает слова, это либо что-то из поэзии, либо из катехизиса Римско-католической церкви. Таинство есть внешний и видимый знак внутренней и духовной благодати. Пришельцы и анорексия. Где-то на Северном острове Новой Зеландии девочка стоит на трассе и ловит попутку. В этот самый миг ее чувствительность обострена до предела. Она не знает, где будет ночевать, и чувствует, как холмы укрывают ее плечи, точно одеяло. Пейзаж наполнен присутствием множества невидимых существ, и они говорят с ней на языке, который она не до конца понимает. Сила Любви, превосходящая разумение. Истории Ульрики, Ирены и Симоны Вейль были сказками, шутками. Чем больше думаешь, тем меньше можешь есть. Приступ панического альтруизма, трип на смыслах, анорексия: все три состояния обостренного сознания считают женскими психологическими расстройствами. Так ли важно, как ты до этого докатилась?

Приступ панического альтруизма чем-то напоминает приступ панического голодания. Вот что происходит в человеческом организме во время голодания:

На ранней фазе голодания, известной как катаболизм, тело понимает, что оно перестало получать достаточное количество питательных веществ для поддержания жизнедеятельности, и реагирует на это торможением всех процессов. Мозг посылает щитовидной железе сигнал: «Замедляемся!» Щитовидная железа принимает два решения. Она прекращает вырабатывать гормоны (секс для выживания вторичен) и начинает выделять ранее незнакомый организму трийодтиронин, который на пять процентов снижает скорость метаболизма.

Во время второй фазы тело начинает поедать само себя. Количество жира уменьшается, в расход идут белки. Когда я голодаю, я чувствую, что моя кровь разжижается, именно это и происходит. Для поддержания функций жизненно важных органов тела организм захватывает белок из богатой гемоглобином крови. Забрав все питательные вещества из крови, мозг переключается на мышцы и кожу. Лишенная белка кожа истончается, становится сухой. Мозг перестает согревать тело. Температура падает.

В большинстве психоаналитических работ по анорексии говорится, будто голодающие девушки перестают менструировать, поскольку боятся «женственности», однако это утверждение противоречит биологическим фактам. Во время третьей фазы менструация, регулируемая гипофизом, прекращается. Размножение – роскошь для выживающего организма: теперь он должен беречь и кровь, и гормоны.

Как правило, голодная смерть наступает примерно через пять недель, хотя, если человек уже худой и ослабший, он может умереть в течение десяти дней после прекращения приема пищи. В случае мальабсорбции – распространенной причины смерти при СПИДе – дефицит питательных веществ наступает постепенно, голодание длится дольше, и потому смерть приходит позже…

Вернулась вчера из Нью-Йорка, где всё вышло как-то странно и гадко. Утром я вышла из лофта, где живут Джейн и Чарли с детьми, и отправилась в библиотеку; бледно-лимонное декабрьское утро, на часах девять, легкое и невесомое счастье оттого, что я снова в Нью-Йорке, где люди составляют о тебе мгновенное и суровое впечатление, ничто ни от кого не ускользает, город смотрит во все глаза. На Сент-Люк-плейс здания огибают контуры улицы, как здания у реки в Лионе… А потом в шесть я, как ни в чем ни бывало, иду на вечеринку, и меня изводит нервозность Шэрон и беспричинная грубость Ричарда… этот безобидный поэтический вечер был пропитан тревожным скептицизмом столь высокой плотности, что к нему можно было прислониться, как к стене. Частички не моего страха постепенно проникают в мое тело, желудок сжимается. Вернувшись в лофт, я прощаюсь с Джейн, а потом из-под моей машины выбегает крыса…

[email protected], 11/12/98 7:14, Д. Г. Лоуренс

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Д. Г. Лоуренс

Дорогой Африка,

И вот мы сидим на диване в том ирвайнском особняке парня, что достался ему после развода, и он фингерит меня до тех пор, пока я не кончаю. Такой вышел день: от неуклюжей порнухи к полному изнеможению. Я закрываю глаза, кончаю еще и еще. Он убирает пальцы с моего клитора и начинает трахать ими мою вагину. Я закрываю глаза, кончаю еще и еще. Я могу позволить всему этому происходить, только если я на него не смотрю – есть в нем что-то очень холодное, неприятное, отталкивающее. Но когда я закрываю глаза и отклоняюсь назад, я как бы придумываю его себе с расстояния его вытянутой руки. У меня получается. Я настолько шокирована и так занята этим перепридумыванием, что только сейчас начинаю смутно замечать огромное, очень сильное давление в пизде. Я стараюсь подстроиться. Но теперь точно ПОРА – ЭТО ДЛИТСЯ СЛИШКОМ ДОЛГО. И вот я открываю глаза, и вижу, что он засунул в меня весь кулак. А ведь мне еще нужно было найти выезд с участка обратно на Пятое шоссе.

Сдается мне, это не самый сексуальный рассказ. Читала на этой неделе в библиотеке странную книгу о Симоне Вейль и Д. Г. Лоуренсе, все эти психоделические садомазо-штучки из его последних работ вперемежку с его же идеями о технологиях и Первой мировой войне. Вот ЭТО было горячо.

Я была рада поговорить с тобой в тот раз. То, чем ты там занимаешься, кажется очень впечатляющим, все эти люди, машины, фургоны.

Ты знал, что во время порки некоторые могут кончить? Я о таком только читала, лично на себе не проверяла – хмммм тчк тчк тчк

Проехав полпути по Лонг-Айлендскому шоссе, я останавливаю машину, и меня рвет. С двадцати одного года я живу с хроническим воспалением тонкого кишечника, известным как болезнь Крона. Триггером хронического заболевания становится отчаяние – состояние, сильно отличающееся от депрессии. Я никогда не знаю, когда случится приступ, но когда он случается, мое тело оказывается вброшенным в схватку между воспалением и желанием остаться здоровым. Это вопрос контроля. Иногда воспаление побеждает, и я лежу придавленная им. Ни одного свободного места. Отчаяние возникает из-за осознания, что в мире не осталось ни любви, ни красоты. У моего одинокого друга СПИД; у него нет медицинской страховки, и я одолжила ему денег на машину, потому что не могу представить, как он больной ездит в больницу на автобусе. В порыве благодарности он зовет меня к себе домой, показывает свою коллекцию пылесосов, с помощью которых зарабатывает на жизнь, убирая чужие дома, и – бац! – я провожу в больнице пять дней. Чуткость равна мальабсорбции. Тело вбирает в себя столько информации, что больше не способно переваривать пищу.

Из моего лос-анджелесского дневника —

Лос-Анджелес, конец девяностых —

Третий день обострения болезни Крона, ничего не ем. Я понесла тяжелейшее поражение, и лучше не становится. Обычно, когда я ем, пища просто проходит сквозь меня, хватило бы уже и этого, и правда, зачем стараться, любой чертов прием пищи меня только ослабляет, а теперь я к тому же чувствую, что начинается непроходимость, вздутие. Если сейчас я съем что-нибудь не то, кишка забьется и всё – судороги, жар, рвота, неделя в больнице под капельницей. Всё уже несется по наклонной, я лишь противлюсь резкому падению. На нервах, начеку. Иногда, впрочем, еду можно использовать как лекарство. Небольшие порции какой-нибудь кашки, чего-нибудь перетертого могут взять и проскользнуть по забитой кишке, унять боль и вздутие. Запеканка из картофельного пюре, кухня bonne femme.

В моем кухонном шкафу стоит банка кэмпбелловского «супа домашнего приготовления „Фиеста“». Я открываю ее, изучаю содержимое. Прямоугольные белые кубики, наверное, бывшие когда-то картошкой, морковка, горошек – всё склеено резиновым бульоном. Непохоже, что эти овощи когда-то были на грядке. Невозможно есть пищу, если я не могу представить, откуда она появилась. И всё-таки где-то в глубине моего желудка, или груди, или мозга что-то просит… подпитки. А что если кэмпбелловский суп вдруг стал бы домашним гаспачо? Хотя… Гаспачо не лучший вариант, потому что единственные помидоры, которые продаются в Южной Калифорнии, – это такие квадратной формы штуковины с толстой кожицей, упакованные в целлофан. Мне нужна еда, но я отказываюсь от нее, отказываюсь от всего даже на клеточном уровне. Клетками тела своего я чувствую: я умираю от голода. Повседневная жизнь превращается в кошмар, как только начинаешь сомневаться в еде —

Психоаналитик Джоанна Таубер считает, что анорексия начинается приблизительно в возрасте двух лет. Преданорексичная девочка пытается сформировать образ себя, отличный от образа матери, и у нее это не выходит. Мальчики, как правило, не подвержены анорексии, однако если всё-таки они заболевают, то причина тому – соблазнительные и контролирующие матери. В детском психоанализе Мать тождественна Пище. Анорексик не способен преодолеть это отождествление. Следовательно, единственный способ обрести взрослую идентичность – это отказаться от пищи… («По направлению к себе»).

Феминистский анализ анорексии тяготеет к обсуждению проблем, с которыми девочки сталкиваются, достигнув полового созревания. Мод Эллман в книге «Голодари»: «Именно через акт поглощения пищи эго укрепляет свою позицию». Нэнси Чодороу в «Воспроизводстве материнства»: «Поскольку отношения между матерью и дочерью остаются весьма флюидными и доэдипальными, у дочери не получается развить чувство „Я“, отдельное от матери». Следовательно, она перестает есть. Самый спорный феминистский анализ нервной анорексии представляет это расстройство как финальную битву девочки-подростка против женской социальной роли и того, что «значит» быть женщиной. Как ни странно, все упомянутые работы основаны на незыблемом убеждении, что формирование гендерной идентичности и в наши дни является главной движущей силой в становлении человеком, если человек этот – девочка.

И Сьюзи Орбах, и Ким Чернин убеждены, что девочки с анорексией считают жизнь своих матерей ужасной. Они готовы умереть с голоду, лишь бы избежать женской жизни, т. е. жизни опустошенной, нестабильной, отложенной. Орбах пишет в «Голодовке»: «Анорексия – это отрицание женской роли, отрицание жизни, посвященной обслуживанию чужих потребностей». Мара Палаццоли – наиболее часто цитируемая специалистка в этой области – говорит более конкретно: «Анорексичка хочет приуменьшить те аспекты женского тела, которые обозначают потенциальные проблемы». А. Х. Крисп еще более категорична: «Анорексия связана с элементарным избеганием психосексуальной зрелости» («Нервная анорексия»).

Но именно психотерапевтки и идущие на поправку больные анорексией возглавляют полчища тех, кто клеймит анорексичных девушек, считая их жеманными эгоистичными собачонками: Марлен Боскинд-Уайт в «Булимарексии»: «Анорексички слишком озабочены ублажением других, в основном, мужчин, их ощущение самоценности зависит от валидации других людей. Они посвящают свою жизнь выполнению женской роли». Больные анорексией всего лишь «изголодались по вниманию» (Шэрри О’Нил, «Голодные до внимания») и «как группа они манипулятивны и коварны» (Хильда Брух, «Золотая клетка»).

Никто не допускает, что прием пищи может быть примерно тем, чем кажется. В лучшем случае больные анорексией застряли в младенческой попытке отделиться от матери. В худшем случае они в пассивно-агрессивной форме отвергают «женское» положение и роль. Так или иначе, подобные интерпретации не допускают, что, возможно, существует психическая и интеллектуальная связь между статусом пищи в культуре и всем социальным порядком. Анорексия – это недуг, от которого страдают девушки, и до сих пор невозможно представить, что девушки способны выходить за собственные границы и действовать через культуру. Все эти тексты основаны на вере в то, что хорошо сбалансированное, осознающее свои границы «я» – единственная достойная цель для женщины.

Удивительно, но ближе всего к представлению о безличной анорексии подбирается иудаизм – через ортодоксальную веру в мицву. Перед употреблением еду благословляют. Благословение – это подтверждение, что еду можно считать хорошей или святой лишь в том случае, если она подпитывает благодеяния людей.

«Подобно другим мистикам, Симона Вейль сообщает нам, что лишь разрушив самое себя, можно истинно верить и, следовательно, истинно любить существование чего-либо вне нас самих, – пишет ее биограф Ричард Риз. – Во Франции Симону Вейль часто упрекают в мазохизме, в том, что она превозносила боль и страдания как величайшие ценности. Это вздор».

До тех пор, пока анорексию объясняют исключительно чувствами субъекта по отношению к своему телу, это заболевание невозможно рассматривать как активное онтологическое состояние. Поскольку в основном речь идет о девушках, анорексию неразрывно связывают с нарциссизмом. Однако монстры из девушек получаются так себе. Их нарциссическое телесное недо-могание столь хрупкое, ломкое и неустойчивое, что добровольное голодание может быть только завуалированной мольбой о внимании и участии. Спустя семь десятилетий больным анорексией девушкам верят не больше, чем жалкой пациентке Пьера Жане. Действия женщины всегда становятся предметом интерпретаций. Мы имеем в виду не то, что говорим. Невозможно представить, что женский субъект может просто попытаться выйти за границы тела, ведь единственной безусловной характеристикой в жизни женщины по-прежнему остается гендер.