Текст книги "По дорожкам битого стекла. Private Hell"

В девяностых человечество мучилось невыносимым похмельем после разгульных восьмидесятых. А потом в нулевых натянуло приличную мину и, стыдливо улыбаясь, пошло на работу. Лучше не стало. В провинциях «похмелье» общества тянулось гораздо дольше.

Моя мать начала пить больше чем обычно. Это казалось мне тоской по утраченному времени. Все её друзья, либо умерли, либо куда-то пропали, либо стали приличными людьми. Она устроилась кассиршей в первый в городе супермаркет. Денег постоянно не хватало. Мне приходилось разносить газеты за гроши, но это скоро наскучило. Я замечал, как хиппи в нашей квартире плавно сменяли обычные алкоголики. По совету своего дружка она начала выращивать марихуану на продажу. Все шкафы в нашем доме были отведены под теплицы. Там в свете ламп росли кусты. Самая настоящая Нарния. Я начал курить траву лет с тринадцати, может быть, и раньше. В пятнадцать я занялся ей распространением, так как мне не давали карманных денег. Я хотел себе бас-гитару, новые «стилы» и тёлок.

Скоро все в школе знали, у кого можно купить травы. Я пользовался вниманием среди местных ребят, особенно старшеклассников. Мамаша отстёгивала бабки участкому, чтобы тот крышевал наш маленький наркокартель, так что мне можно было не бояться за свою задницу. В те времена я был счастлив: меня приглашали на все тусовки. Я был вхож во все круги нашей школы, начиная от богатеньких выскочек, заканчивая панкующими маргиналами. Образовалась моя первая группа. Девчонки стали замечать моё существование. А я был жирным и несколько тормозным ублюдком, так что для меня это был несравненный плюс.

Я смеялся над всеми, кто покупал у меня траву, потому что они не имели культуры употребления ганджи. Просто накуриться и ржать в компании – что может быть глупее и бессмысленнее? Мне больше нравилось употреблять одному, слушать музыку, размышляя о сущности бытия. Иногда я писал песни в этом состоянии. Нужно употреблять каждый грамм с пользой и жить каждый день, как последний.

С тёлками у меня пока что не складывалось толком. Я не знал, что с ними делать, на самом деле. Даже если девушки заговаривали со мной, я начинал нести какую-то херню в ответ. Мысли о ебле у меня были лишь теоретическими и абстрактными. В целом, девственность меня не очень тяготила. Секс для подростков – это просто способ поднять свой авторитет в обществе. Ими не движут чувства или искренняя страсть, в силу возраста эти существа ещё не способны на что-то большее. А я смотрел в зеркало и сам себя не хотел, не понимая всей силы своей отвратительной харизмы.

А пока я задрачивал бас, мечтая о местечковой славе и халявном пиве в гримёрке. Моя первая группа играла грязный и сырой метал. Наши тексты были о жизни подростков из спальных районов. Паршивая лирика пестрила матом и грязью. Что-то такое, что не сыграешь на школьном утреннике. Мы дали единственный концерт на сцене подвального клуба, но этого мне хватило, чтобы почувствовать, что я что-то могу в этой жизни.

В одиннадцатом классе у меня наконец-то появилась девушка. Её звали Оля. Три месяца мы держались за руки, не решаясь перейти к чему-то большему, пока она не трахнула меня на крыше многоэтажки. Я любил её и она меня, наверное. Не помню, как мне удалось закончить школу в круговороте травы, кислоты, бухла, секса и рок-н-ролла. Именно тогда я окончательно стал на свой путь, коему следовал долгие годы после. И всё было замечательно, всё было заебись. Я до сих пор вспоминаю это время, как самое беззаботное в моей жизни. Тогда мне казалось, что это и было самым настоящим счастьем.

Но всё закончилось, когда мне стукнуло восемнадцать. Начался осенний призыв, а чистить сортиры вилкой мне совсем не хотелось. Попасть в дурку, человеку, жарящему свои мозги на кислоте, было проще чем нассать себе в ботинок. Так я и загремел туда с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз» в самый разгар его маниакальной стадии. Целый месяц я отдыхал в санатории концлагерного типа, поглощая галаперидол и другие весёлые препараты. Один из моих соседей по палате любил на досуге помазать стены говном не со зла, а скорее ради искусства. Большинство же являло собой, таких же, как и я, симулянтов.

Судьба свела меня с одним весьма удивительным человеком, он называл себя Лис. Он научил меня прятать таблетки под языком, а потом выплёвывать нахрен, чтобы окончательно не превратиться в овощ. Ясность ума даёт тебе большое преимущество над «овощами». По ночам, закрывшись в уборной, мы пили чефирчик для бодрости духа и вели душевные беседы. Мои друзья время от времени передавали мне пиво и сигареты. Посетителей ко мне не пускали, так что приходилось изощряться разными способами. Я спускал в окно бинт с зажигалкой на конце для утяжеления, к нему мне привязывали пакет с передачкой.

– Если мы когда-нибудь станем рок-звёздами и прославимся, то я во всех интервью буду говорить, что мы познакомились в психушке, – сказал однажды Лис, подогревшись пивом и халявным демидролом.

– Это было бы занятно, – ответил я, не совсем понимая суть его слов.

Мы не поднимали этой темы до самого выхода из лечебницы. Мы вернулись к жизни другими. Мир изменился, дав мне возможность смотреть сквозь него. К тому времени меня бросила девушка. Её любви не хватило на то, чтобы подождать какой-то месяц. Я прежний, наверняка воспринял бы это болезненно, но новый я отнёсся ко всему философски-похуистично.

Однажды, Лис пришёл ко мне в гости и напомнил мне о нашей идее. К тому времени, мне полностью наскучила моя предыдущая команда, так что я с радостью согласился.

Мы начали увлекаться психоделическими наркотиками, в частности имевшимися в наших лесах грибами. Лис писал очень странные тексты, смысл которых порой оставался тайной даже для меня. Отчаянье, боль и красота этого мира. Он совершенно не чурался экспериментов со звучанием, используя в нашей музыке самые разные инструменты и техники. Лис долго не хотел выступать по местным андеграундным клубам, ему куда ближе были улицы и переходы. Этим он зарабатывал себе на жизнь, так как презирал любую другую работу. А я к тому времени постепенно завязывал с продажей травы, не желая портить свою карму. Мой круг общения постепенно менялся, куда меньше понтующихся малолеток, больше взрослых и разумных людей.

Наш маленький бенд из трёх человек выходил на тесные сцены полутёмных клубов. Нас слушали сидя, никто не кидался нижним бельём, но я чувствовал, что, как ни странно, нас понимают. Это была совершенно другая музыка и другой мир. Именно тогда я понял, что окончательно готов связать свою жизнь с рок-н-роллом, и мне не нужны все эти крайности в виде наркотиков или высшего образования. Я не верил, что смогу прожить так долго.

Все мы на тот момент были увлечены локальным успехам нашей группы, чтобы заметить странности, что происходят с Лисом. Я думал, он сильно устаёт от гастролей и записи альбома, но это было что-то глубже и серьёзнее. Видения его мира грозили расколоть череп изнутри. Кто-то держит их под контролем, но Лис воровал у них свою жизнь. Я видел, как каждое выступление выпивает его о капли. Я спрашивал: «Что случилось?», он отвечал, что всё идёт своим чередом. А потом Лиса просто не стало. Он уснул и больше не проснулся. Кровоизлияние в мозг.

И я столкнулся с другими реалиями. Все мы знаем, что где-то есть смерть. Мы даже почти смирились с мыслью, что умрём, но всё это кажется чем-то далёким, пока не умрёт кто-то из близких нам людей. «Ничего, зато он меня никогда не предаст», – тяжело вздохнул я, стоя на его могиле с простеньким деревянным крестом. За эти два года он дал мне больше, чем другие за всю жизнь.

Я давился странной тоской, катался всё время в трамваях по кругу, попивая портвейн. И никто мне больше не был нужен. Я научился жить в самом себе. Но однажды я плюнул на всё, сел в поезд и отправился в большой город, в надежде стать его безликой крупицей. В Москве я был лишь однажды и ничего кроме клуба и метро не запомнил вовсе. Так что это был странный эксперимент. И вот я стоял один посреди города возможностей и не знал, что мне делать дальше. Хотелось жрать, спать или вовсе сдохнуть. Я просто ходил по улицам и заглядывал в лица. Я не знаю, что я искал. Всем было совершенно на меня наплевать.

Я толком не помню, как познакомился с парочкой наркоманов, которые предложили мне пожить у них за символическую плату. Я их боялся, но они, очевидно, принимали меня за своего. Варили мет на кухне, радовались жизни и искали по квартире жучки и скрытые камеры. Глядя на них, мне не очень хотелось приобщаться к миру «винтовых». Я вечно переживал, что они могут у меня что-то спереть, поэтому делал себе тайники в паркете и спал в обнимку с басом. Я подрабатывал грузчиком в супермаркете. Тратил все деньги на пиво и еду, к концу первого месяца я начал ощущать этот бессмысленный круговорот жизни. Жить, чтобы жрать и спать, просто для того, чтобы на следующий день найти в себе силы пойти на работу.

Я пытался найти себе группу по объявлением в Сети. За время поисков я познакомился с огромным количеством придурков всех мастей. Наивные девы и готик-метал, кавер-группы престарелого русского рока, гаражные банды школьников, безликие хеви-метал группы с патриотическими текстами. Я думал, что сойду с ума. Я всё ненадолго осел в одной хард-рок команде, но вся их вторичность казалась мне слишком скучной. В итоге меня выгнали с формулировкой: «Из-за тебя у нас сбивается барабанщик». Как это, я до сих пор не понял.

Герман подобрал меня как раз вовремя, потому что я уже начал впадать в отчаянье, разочаровавшись в столичной сцене. Когда он ко мне подошёл я немного опешил, честно, понятие не имел, что такому готичному типу надо от меня. Он выглядел жутко, но чертовски круто. Никто из нас тогда и не знал, что это будет началом самой крепкой дружбы. А вот Макса я поначалу боялся. Он был из тех, кто выражает своё презрение всему миру, не сказав ни слова. Он будет долго присматриваться к незнакомому человеку, прежде чем решит, что тот достоин его слов.

Мы потусовались годик по Москве и по России. Этого времени нам хватило для того, чтобы понять, что здесь нам больше делать нечего.

Герман Кроу:

Мы встретились в лондонском аэропорту. Просто стояли и смотрели друг на друга как две статуи, боясь нарушить иллюзию объятьями. И я и Макс были поражены и обездвижены. Дани я вообще не сначала не заметил. Не смог поймать в фокус своих глаз его внушительную фигуру.

– Зачем ты взял с собой эту гитару? – выпалил я вместо приветствия.

– Просто я должен держаться корней, – ответил Макс, глядя сквозь меня.

На языке вертелось куча невысказанных слов: «Пацаны, я так рад, что вы приехали! Охрененно, что так получилось», но нам оставалось только молчать и пялиться друг на друга.

Я махнул рукой, зазывая их вслед за собой. Главное, только не потеряться в толпе. Мы погрузились в такси. Шёл густой и липкий снег. Макс прильнул щекой к окну, стремясь разглядеть что-то в белом мареве Лондона.

– Почему ты молчишь? – спросил я вдруг.

– Не хочу рушить иллюзию. Скоро проснусь, и рядом не будет тебя, зимнего Лондона и нас всех тоже не будет.

Я молча обнял его, чувствуя даже сквозь куртку его острые плечи. Он положил голову мне на колени.

– Ты даже не представляешь, как мне хреново, – сказал он вдруг. – Я никогда раньше не летал самолётом. Я думал, что мы разобьёмся или моя голова взорвётся от этих перегрузок.

– Надо было проблеваться, – подал вдруг голос Дани.

Макс издал сдавленный смешок, снова погружаясь в свою тёмную медитацию на моих коленях.

Дома нас встретил Джек Ди, из-за его плеча выглядывал вечно испуганный Майк. Ему в отличие от драммера не нравилась идея проживания под одной крышей с неизвестными парнями из России. Я его даже в чём-то понимал, но сам был вынужден ютиться на этом флэту. Говорят, я был хорошим гостем.

Макс вяло поздоровался, бросив дежурное: «Hi, guys!». Дани и того сказать не мог.

В моей комнате не было ничего кроме гитар, сломанного шкафа и тонкого матраса на полу. Непривычная роскошь – быть животным. Кто сказал, что человеку действительно нужна кровать и трёхразовое питание? За два месяца в Лондоне я подавил в себе все зачатки конформизма. Макс рухнул на матрас, отбирая у меня единственную подушку. Мы пытались разместиться там втроём, но было слишком тесно, и кто-то постоянно оказывался на полу. Наконец дани не выдержал и отправился на кухню распивать вместе Джеком литр «Столичной». Они быстро нашли общий язык, при условии, что Дани ни слова не понимал по-английски. В школе он лишь худо-бедно выучил немецкий.

Мы легли спать, но сон мой оказался недолгим. Через пару часов меня разбудил Макс и сказал:

– Здесь всё в крови… Где-то здесь осколки моего черепа…

Я посмотрел в его глаза, они были закрыты.

– И если ты хочешь, то можешь потрогать мой мозг… он, кажется, ещё жив, – продолжал он.

Я разбудил его, вырывая из царства кошмаров. Оказывается, этот бред посещал его почти каждую ночь.

– Это каждый раз, когда у меня мигрень, – признался он. – Невыносимое чувство. Ты… это, чувак, извини, что разбудил.

В последующие дни у меня складывались впечатления, что я вижу перед собой совершенно другого человека. Я знал его, как милого отзывчивого парня, всегда готового прийти на помощь, и как отъявленного буйного психопата. Сейчас же предо мной был кто-то молчаливый и замкнутый. Он скользил по квартире словно тень, чертил какие-то символы углём на стенах, пугался каждого шороха. В редкие минуту своего хорошего настроения, он становился просто отвратительным.

– Напились мы с одной герлой как-то раз. Вот она прямо голая и уснула. Я всё её разбудить пытаюсь, а она ни в какую. Взял я тогда её мобильный и в вагину ей засунул и стал звонить. Вибрация на всю идёт. Она только во сне постанывает, но не просыпается. Так и продолжалось, пока телефон не выпал.

– Да ты поехал! – сказал я ему.

– И это мне говорит человек, который трахает родную сестру.

Мы постоянно таскались гулять. Макс принципиально не хотел платить по два фунта за метро, поэтому заставлял меня шататься везде пешком. Он был выносливый как лось, чего не скажешь обо мне. Даже для Дани двадцатикилометровые прогулки оказались не из лёгких.

– Города – это всё, что меня вдохновляет, когда люди потеряли цену, – выдохнул Макс, но тут же сменил тему. – Ты когда-нибудь сидел в Тауэре, мой друг? – спросил он.

Я покачал головой и ничего не ответил.

– Я сидел там и ел крыс. Двадцать хреновых лет я ел крыс, мечта увидеть кусочек неба. И вот я вижу его, а оно цвета дерьма.

Он заглянул мне в глаза. В них блестели отголоски безумия.

– Но я ничуть не расстроен, мой друг. Дерьмо – это наше всё.

Мы зашли в общественный туалет, чтобы занюхать «фен». На двери красовалась надпись, сделанная чем-то буровато-коричневым: «Худшая параша Британии».

– Давайте трахаться! – закричал Макс, расплёскивая ногами лужи дерьма на полу. – Вот оно святое! Самое лучше место для концерта. Лучшее для святого причастия.

Но стоило ему занюхать белую дорожку, как всё вмиг прошло и вернулось на круги своя. Он стал более вменяем, чем казался раньше.

Макс стал пропадать где-то целыми днями, возвращаясь лишь ради репетиций и кратковременного сна. Для меня оставалось загадкой, как он постоянно находил дорогу в этих хитросплетениях лондонских улиц. Это какое-то особое собачье чутьё. Я не был топографическим кретином, но постоянно путался и предпочитал пользоваться картой.

В те моменты мне казалось, что группа для него не более чем обязанность и рутинная работа, которую просто нужно выполнять от начала и до конца. Пока я был полон вдохновения и желания творить, он предпочитал полное погружение в своё сознание. А потом я просто дал себе установку – никогда ничему не удивляться. Даже если приду однажды домой и застану его в луже собственной крови и мозгов. Он становился до удивления непредсказуемым и отвратительным, но в то же время, чертовски притягательным. Он всегда знал, когда надо остановиться, чтобы не вывести меня из себя окончательно.

Джек Ди:

Я познакомился с Германом зимой 13-ого года. В те времена я играл в одной местной глэм-кор банде. У нас было небольшое выступление в баре недалеко от дома, где я тогда жил. Меня чертовски не пёрло это музло, но я любил стучать, пофиг где и с кем. Когда у меня не было группы, я часами играл на своей барабанной установке назло всем соседям. Ночь была для меня невыносимым временем тишины. Я больше всего опасаюсь отсутствия звука, точно так же я боюсь оглохнуть.

Ну так вот, отыграл я свой сэт. Грим потёк с лица, глаза слезятся от лака для волос. На ощупь иду к гримёрке. Тут меня кто-то хватает за руку. Смотрю – вроде девка, волосы длинные, лицо бледное. Ну в целом, готическая сучка. Тут слышу голос явно мужской с лёгким таким восточноевропейским акцентом:

– Круто играешь!

– Спасибо, – говорю я, пытаясь как-то отвязаться.

Трубы горят, выпить надо. В грмёрке цыпы ждут.

– У меня к тебе деловое предложение, – говорит он. – Пошли, я угощу тебя ромом.

– Я люблю виски, – отвечаю я.

– Ок, – говорит он и тащит меня за руку.

Мы пошли в так называемый «тихий бар» клуба, где было значительно тише, чем на танцполе. А глаза всё ещё слезятся, вытер майкой, вроде полегчало.

– Что ты хотел? – начал я.

– В жопу тебя выебать! – выпалил он, затем добавил: – Шутка. Не хочешь ли поиграть вместе?

– Ладно, – отвечаю, от виски я всегда становлюсь добрым и отзывчивым. – Что вы играете?

Он рассмеялся и сказал что-то вроде: «психоделик-глэм-панк-блэк-рок».

Мы знатно напились в тот вечер, проснувшись на утро у меня. Память сохранила довольно мало фрагментов. Он незаметно ушёл, оставив мне лишь диск своей группы и номер телефона кровью на зеркале, что ещё раз подтвердило эксцентричность Германа Кроу. Я прослушал этот диск несколько раз, чтобы до конца понять, что же на самом деле я услышал. Это было нечто невероятное. Визжащие гитарное соло, резкая смена высоких и низких частот. Это просто какой-то ультраандеграунд, блять! Голос вокалиста, его совершенно невозможно описать. Низкий, но в то же время совсем не грубый, он словно скребётся у тебя в мозгу, царапая череп изнутри. Что это за чертова страна? Что за блядский акцент?! Однако, барабаны показались мне слишком слабыми и сухими. И я просто не смог не отметить не лучшее качество записи. Тем не менее, спустя пару дней, я всё же позвонил.

– Что делать будешь? – спросил я.

– Гоу джемить вдвоём?! – завопил он.

Я согласился.

– И ещё, – добавил он, – если у тебя есть друг-басист, то можешь позвать и его, интереснее будет.

У меня не было басиста, но мой друг Майк Моррис неплохо рубил на гитаре. Парнишке всего шестнадцать, но он делал успехи. Герман пришёл к назначенному времени на базу, таща с собой в кейсе старенький «Гибсон». Ни с кем не здороваясь, он подошёл к усилителю, подключил гитару и заиграл отдалённо знакомую мне мелодию. Это был просто соляк из «Ворона», просто хренов соляк из фильма, но никто до него, не мог сыграть это так. Мы заворожено смотрели, как пальцы с черным маникюром пляшут по ладам. Он залажал концовку, не преподнёс это как собственную импровизацию.

Мы начали джемить. В игре Германа я слышал то всю грязь панк-рока, то технику консерватории. Он умел сочетать не сочетаемое. Он всегда выделывался, словно стоит не в грязном, пропахшем потом, подвале, а как минимум, перед полным стадионом фанатов. Ему было всё равно для кого играть. Мы слышали его, и он слышал нас.

Я узнал, что Герман живёт в дешёвом мотеле на окраине Лондона и предложил ему переехать к себе. Мне от бабули досталась квартира почти в центре. Ветхая совсем, но зато платить не надо. Я жил как грёбанный хиппи: где грязь, там и я, потому что я – это грязь. Мы выращивали цветную плесень на стенах ванной, предавая ей всё более причудливые формы. Я наблюдал насколько могут прогнить доски в полу, когда наконец-то выпадут стёкла в ветхих рамах. Там всегда стоял жуткий холод и почти не было мебели. По вечерам мы берегли электричество и тусовались на кухне при свечах. Рассказывали какие-то дурацкие истории.

Герман спросил: могу ли я приютить двух его друзей, тех, кого я мог слышать на том проклятом диске. Я сказал: «А хули? Будет веселее». Майк, который тоже жил с нами, начал потихоньку возражать. Он вообще был очень замкнутым и себе на уме, но в целом, он неплохой парень, если приглядеться. Он словно предчувствовал, что станет мишенью для издевательств Макса. А этот человек, вообще отдельная история.

Первое время, он напоминал мне собаку, которая всё понимает, но ничего не говорит. Он просто смотрит в глаза и слушает, словно коп на допросе. Изредка перешёптывается по-русски с Германом. Я просто думал, что он ничего не понимает по-английски, пока он внезапно не заговорил.

– Что думаешь о референдуме в Шотландии? – спросил он вдруг совершенно ни с чего. Я отметил, что у него был поддельный американский акцент. Больше чем педосы меня бесят только те, кто пытается под них косить.

– Нахуй кормить этих джоков! – ответил я, слегка прихуев.

– Я думал ты оттуда.

– Я на четверть ирландец, но не более того.

Периодически он заглядывал в окно, глядя на унылый зимний пейзаж, и повторял одно и то же:

– Лучше бы мы поехали в Штаты… лучше бы в Штаты.

Вообще в нём было много черт заядлого шизофреника.

С Дани мне было проще всех, несмотря на то, что тогда он вообще не говорил по-английски. Есть люди, с которыми просто легко. Мы оба много пили в те годы. Я понемногу учил его английскому, набираясь от него русских ругательств.