Текст книги "По дорожкам битого стекла. Private Hell"

Глава 3

Статья в одном из популярных журналов, посвящённых рок-музыке.

«Человек, скрывающийся под псевдонимом Макс Тот – личность неоднозначная и, безусловно, яркая. Пусть даже порой он порождает больше вопросов, чем ответов. Он обладает весьма чёрным чувством юмора. Бывший вокалист «Opium Crow» согласился побеседовать со мной в своём загородном особняке. Он оказался мил, вежлив и порой откровенен. Мы сидели на веранде, цедя безалкогольный мохито. Бурная молодость в прошлом. Он изменился: не пьёт, завязал с наркотиками. Курит одну за одной красный «Мальборо» и улыбается немного грустно.

– С чем связан твой уход из «Opium Crow»?

– Я бы назвал это скоплением личных и творческих мотивов. Это был конфликт, который зрел уже давно, не один год, потом всё просто взорвалось.

– Жалеешь о том, что пришлось оставить коллектив, принёсший тебе славу?

– Глядя на шоу уродов, коим стал «Opium Crow» теперь, я ни о чём не жалею.

Он усмехается, кровожадно туша сигарету в пепельнице.

– Поддерживаешь ли ты отношения с кем-нибудь из участников группы?

– Мы иногда созваниваемся с Дани. Мне кажется, что за это время он стал мне ближе, чем за все те десять лет. Я его обожаю. Неординарный и талантливый человек, несмотря на то, что типичный басист.

– Тебя можно назвать сильной личностью. Каких-то пару лет назад ты ширялся, как Сид Вишез, и пил, как Джим Моррисон. Что смогло так положительно на тебя повлиять?

– Просто в один прекрасный момент ты понимаешь, что если что-то не изменишь, то умрёшь. Я не хочу быть зависим, я не хочу никому служить, каждый раз приползать к алтарю своего мнимого бога, делать ему подношения из собственной крови, жизни, души. Жизнь не может состоять только из сомнительных удовольствий, это отупляет. Надо научиться видеть приятное во многих других вещах: творчестве, сексе, познании нового. У меня был трудный период в жизни. Я был задавлен своим внутренним миром, я ужасно уставал от туров, репетиций, записей. У меня просто не было тормозов.

– Я слышал, что ты не забросил музыку, и у тебя зреет собственный сольный проект.

– Да. Я думаю о своём сольном проекте и сейчас занят пассивной работой над ним. Перед тем, как что-то делать, надо выносить идею, она должна вызреть в голове и душе, прежде чем взорваться.

– Ты раньше много говорил о неприятии со стороны твоей семьи. Удалось ли тебе наладить с ними отношения?

– Скажу честно, я пытался, но они не поняли моего рвения. Для них я в первую очередь наркоман и асоциальный элемент, а уже потом музыкант. Это странная реакция со стороны семьи, где никогда не было выдающихся людей. Среди моих предков даже не было талантливых плотников или сталеваров. Все они были до отвратительного средними. Им бы хотелось видеть своего сына таким, нежели кривляющимся в телике. Мне не нравятся такие люди. Спасибо, конечно, что родили меня, но дальше я как-то сам.

– Говорят, что, в отличие от многих знаменитостей, выпускающих автобиографии, свою книгу ты действительно написал сам.

– Я написал её на русском, мне лишь помогли с художественным переводом.

– Преследовал ли ты цель наставить кого-то на путь истинный историями из своего бурного прошлого?

– Нет, я не думаю, что это может кому-то помочь. Все предпочитают учиться на собственных ошибках. Я просто рассказал о своих взлётах и падениях: о наркотиках, о том, как тяжело терять друзей. Я пытался рассказать правду, вопреки тому, что говорила обо мне пресса. Если почитать статьи о моих похождениях, то складывается порой неверное впечатление. Я просто раскрыл мотивацию всех моих странных и спонтанных поступков».

Как ни странно, Макс действительно остался доволен этим интервью, где не переврали его слов и не пытались придать его образу прошлой скандальности. Хотя, наверное, кто-то мог бы сказать, что вместо того, чтобы умереть, он утихомирился и сдулся. Сейчас он опасался, что публика может слишком прохладно встретить его альбом, или попросту не понять его. Это по-прежнему его голос и его музыка.

Глава 4

Макс догадывался, что с Кэт что-то не так. Это было витало в воздухе. Последи цветного и ярого мира она напоминала чёрно-белую тень. Внешне всё оставалось прежним. Их отношения так и оставались прекрасной идиллией посреди калифорнийского рая. Макс проклинал свой дар, видеть больше чем нужно. Он знал, что дело пахнет бедой, не мог понять её причину. Он продолжал копаться в отношениях, понимая, что заблуждается и ждёт подвоха совсем не там.

– Макс, я знаю, что тебя это не обрадует, но я беременна, – сказала Кэт, сжимая в руках тест.

Макс посмотрел на неё, будто впервые увидел. Достал сигарету из пачки и закурил. Его руки заметно дрожали.

– Знаешь, лет пять назад. У нас с моей бывшей возникла подобная проблема. Я был слишком циничным и хладнокровно послал её на аборт. Я смотрю на тебя и понимаю, что не смогу сделать то же самое с тобой. Мы все должны быть в ответе за свои поступки. Мы взрослые люди.

Кэт расплакалась.

– Я не знаю, что делать, это меня пугает, – сказала она.

– Меня тоже. Но я уверен, что мы справимся.

– Я тоже думала о том, чтобы избавиться от этого. Но я не могу. Это же часть тебя.

– Мне нужно выпить.

– Сейчас пять утра.

– У меня где-то завалялась бутылка рома.

Макс был пьян в стельку уже через полчаса.

– Заебись, у нас будет сын, – говорил он, заплетающимся языком.

– А если будет дочь? – спросила Кэт.

– Ничего. Блин, никогда не хотел детей, но мне скоро тридцать и пора что-то менять. Чёрт, я буду лучшим отцом на свете, и никогда уже точно не буду бухать.

Его нежность к Кэт возрастала с каждым днём.

Гром грянул спустя неделю. Кэт позвонила и сказала, что попала в больницу. У неё случился выкидыш. Макс не знал, стало ли ему легче от этого факта, но на душе всё равно было паршивенько.

– Ненавижу больницы, – сказал он, навещая её в очередной раз. – Уже прошло три дня, почему тебя до сих пор не выписывают?

– Не знаю, обследования какие-то и анализы. Они считают, что этот выкидыш был не просто так. А я хочу домой, я хочу к тебе, – она почти плакала.

Спустя неделю обследование выявило рак в пятой стадии. Макс с отсутствующим видом слушал речь врача. Он говорил, что отчаиваться рано, шанс пусть и мизерный, но всё же есть.

– Выкарабкаюсь, – заявила Кэт. – Странно, что мне приходится успокаивать тебя, а не наоборот. Пройду химеотерапию, подумаешь, останусь лысой и похудею. Но потом волосы снова отрастут.

Но Кэт становилось всё хуже, болезнь пожирала её изнутри. Про таких горят: «Сгорает как свеча». Макс завидовал её силе и оптимизму. Кто-то же должен сохранять рассудок. Она находила в себе силы сбегать по ночам из больницы и просила Макса катать её по городу. Она улыбалась, глядя на огни Голливуда, словно стремясь впитать в себя их свет.

– Скоро выход моего фильма. Я так долго об этом мечтала, а теперь даже не смогу пойти на премьеру. Зато умру знаменитой, – заметила она с усмешкой.

– Не говори так. У тебя будет ещё много премьер, много ролей. И мы всегда будем вместе. Хочешь, даже детей заведём.

– Никогда их не хотела. А теперь, кажется, хочу, – сказала Кэт и впервые за всё время болезни заплакала. – Я умру. Я это знаю. Мне больно внутри. Мне страшно засыпать.

Она сделала глубокий вдох, стремясь вернуть самообладание. У Макса разрывалось сердце, глядя на неё.

– Дай сигарету, – робко попросила Кэт.

– Ты же не куришь? – спросил Макс.

– Никогда не поздно начать. Теперь уже всё равно.

Пришлось вернуться в больницу. Снова к этим уколам и капельницам. Кэт кусала губы от боли, морфий действовал плохо. Гниль разливалась в её крови. Болезнь не оставляла ей шансов. Каждый вечер она просила у судьбы разрешение пожить ещё один день.

Из дневника Макса:

«Чёрт, даже поговорить не с кем. Но тяжело держать всё в себе.

Сегодня она спросила меня:

– Когда я умру, женишься ли ты снова?

– Нет, – ответил я.

Я не смогу привыкнуть к существованию к моей жизни другой женщины. Я вообще не планирую жить дальше. Кэт – единственная нить, что держит меня на этом свете. Я встретил её, когда был одной ногой в могиле. Только она дала мне сил жить дальше.

У нас теперь табу – мы не говорим о смерти. Делаем вид, что у нас есть будущее. Я читаю ей всякую хрень. Смотрим фильмы, едим сладости, смеёмся, стараясь забыть, что мы в больнице. За стенами идёт жизнь. Душное лето Лос-Анджелеса. Кондиционер работает вполсилы. А мне не разрешают отвести Кэт на море. Мы так любили ходить на пляж раньше. Больница действует удручающе. Здесь царит смерть. Ничто не внушает надежду. Я сам столько раз умирал в этих белых стенах. Чувствую себя отвратительно. Почти не сплю. Сторожу её сны. Если бы я мог, я бы забрал её боль себе, я бы умер вместо неё. Мне кажется, я люблю её только сильнее.

– Знаешь, лучше умереть, когда ты счастлив, – сказала она сегодня, – чем, когда ты молишь о смерти. Я люблю тебя, я счастлива, что ты рядом. Я отработала свою программу. Хлебнула столько горя, что страшно вспоминать. Под конец встретила тебя. Прости, что я умираю.

Тут я уже не выдержал и расплакался. Не помню, когда в последний раз плакал, но тут прорвало. Кэт пришлось меня успокаивать.

Ей становилось всё хуже. Она всё больше спала. Просыпалась, крича от боли. Было невыносимо смотреть на это. Ей кололи морфий и она снова засыпала. Я не отходил от неё ни на шаг. Кэт похудела, изменившись до неузнаваемости, постепенно превратившись в скелет.

Я начал думать, что всё похоже на страшный сон. Скоро я проснусь, а она обнимет меня и скажет, что всё хорошо. И всё будет как раньше. Но жестокая реальность давила на меня со всех сторон. Врач сказал, что болезнь прогрессирует с невероятной быстротой. Я не мог даже разговаривать с Кэт, она начала бредить на испанском.

Кэт умерла ночью, когда я уснул, обессилив в конец. Ушла тихо и спокойно без мучений, даже не разбудив меня. Её рука сжимала мою. Её лицо выражала покой, а на губах сияла лёгкая улыбка. Моя бедная девочка почти не мучилась. Ей было всего двадцать шесть.

Я вдохнул с облегчением, понимая, что теперь всё кончено. В моём сердце не осталось страданий. Там теперь зияла только пустота. Мой разум стал мыслить на автомате. Организовывал похороны, заказывал цветы, обзванивал всех, принимал соболезнования. Три дня прошли как в тумане. Мне приходилось напрягать память, чтобы вспомнить Кэт здоровой и живой. Перед глазами был тот измученный скелет, который я видел всё время в больнице.

Я кололся уже три дня, чтобы заглушить боль в душе. Теперь я мог снова вернуться саморазрушению.

На похороны приехал Дани. Мы не виделись около года, и я был очень рад, снова встретить старого друга. Герман передал мне засушенную ветку вереска. Что значил этот подарок, оказалось для меня тайной. Было страшно осознавать, но я скучал без него. Накатывала собачья тоска. Я хотел с ним помириться, но не решался растоптать свою гордость. Мне было тяжело простить его.

На похоронах я чувствовал себя ужасно, меня пару раз стошнило кровью. Я рассмеялся, тому факту, что становлюсь ближе к смерти. Люди пытались говорить со мной, но я не видел смысла не в чём. Я растворялся в прострации.

Я получил урну с прахом и отправился домой. Мне с трудом верилось, что Кэт теперь находится в этом сосуде. Я открыл его, вдыхая запах серого пепла. Среди него была одна целая косточка. Я решил оставить её себе как талисман, чтобы любимая хранила меня после своей смерти. Я растворил в воде пару ложек праха и выпил, давясь горечью. Мне хотелось, чтобы Кэт осталась во мне.

Я не мог находиться в таком большом доме один, особенно в своей огромной пустой кровати. В ней больше никогда не будет другой женщины. Никого больше. Я должен продать этот чертов дом, всё здесь пропитано моим прежним счастьем. Я сидел в кресле часами, ожидая, что Кэт вот-вот войдёт в эту дверь, потом понимал, что всё бесполезно».

Глава 5

Дани нагрянул внезапно и застал Макса в героиновой отключке. На столе оставалось ещё пара грамм порошка и использованный шприц.

– Очнись, нам нужно поговорить, – сказал Дани.

Макс смог лишь приоткрыть один глаз, лениво наблюдая за знакомым силуэтом на фоне окна.

– Я не думаю, что нам есть о чём говорить, – ответил он. – Это конец.

Дани не выдержал и схватил Макса за ворот футболки, приподнимая от дивана. Макс взглянул на него уже двумя глазами, но, тем не менее, его взгляд не стал более осмысленным.

– Я прошу тебя сейчас не смывать свою жизнь в унитаз! – прошипел Дани.

Макс вдруг подумал, что впервые видит проявление его злости. От голоса Дани по спине пробегали мурашки. Сознание снова уплывало куда-то, но парочка увесистых пощёчин быстро вернули Макса в сознание. Боли не было, только свистело в ушах.

Макс осалился, чувствуя как струйка крови из носа стекает по губам. Лицо быстро немело.

– Ты сам торчишь, – сказал Макс.

– Я чист уже много лет, – Дани покачал головой.

Они говорили больше часа. Макс впервые почувствовал возможность выговориться.

– Почему все, кого я люблю, умирают? – спросил он вдруг.

– Это потому что ты не хочешь, чтобы кто-то ещё тебя оставил. Твоему сознанию проще простить смерть, чем предательство.

– Хочешь сказать, что я всех убиваю?

– Нет, ты притягиваешь тех, кто должен умереть.

Дани уговорил Макса лечь в клинику. Он нехотя согласился, зная, что это ненадолго. Клиника показалась Максу отвратительной, несмотря на то, что содержание там было на высшем уровне. Голливудская лечебница для звёздных наркоманов. Пионерский лагерь для завязавших звёзд. Макс чувствовал себя, как в доме престарелых, спускаясь каждый раз в столовую в халате и тапочках. Ему не хотелось ни с кем разговаривать, несмотря на то, что со многими людьми они раньше косвенно были знакомы.

– Прекрасный день, я трезв уже месяц! – сказал сосед по столику, поднимая вверх бокал с соком.

Макс узнал в нём барабанщика одной местной группы. Они когда-то выступали на одной сцене. Сейчас его лицо светилось от напускного счастья. Макс знал, что он врёт. Здесь все врут. Эта клиника вовсе не занимается лечением наркомании, здесь просто пересаживают с героина на метадон. Это не устраняло первопричину. Макс знал, что, они так или иначе вернутся к веществам. Всё вокруг сквозило лицемерным оптимизмом. Несколько лет назад Макс встретился за сценой с одним известным музыкантом, который уже двадцать лет находился в завязке.

– Каково это – быть всегда трезвым? – спросил Макс.

– Хуёво, – ответил тот, снимая очки. – Я адски хочу бухать, но у меня отвалились почки и сдохла печень. Не доводи до такого, чувак.

Метадон был дёрьмом и не приносил особой радости, лучше уж совсем без него в тёмном подвале без колон и дверей, прикованным к батарее.

Дани звонил иногда, спрашивал как дела и прочую чушь.

– Знаешь, позвонил бы ты Герману. Попросил бы у него прощения. Он что-то стал совсем плох в последнее время. Он, конечно, пошлёт тебя, но думаю, после смилоствится. Он просто не может сам сделать первый шаг к примирению. Но я уверен, что вам обоим это нужно.

– Только Германа мне сейчас не хватало, – ответил Макс. – Есть вещи, которые невозможно простить.

– Просто он превратил нашу группу в дерьмо. Идёт на поводу у своего хуя.

– Успокойся. Пусть трахает, кого хочет.

– Но я не вижу в Эйдене ни тени твоего таланта.

– Мне наплевать.

Макс положил трубу и окунулся вновь в больничную рутину наркологической клиники.

Он отчаянно симулировал нормальность, чтобы как можно скорее выйти на свободу. У него были большие планы на счёт своего дальнейшего будущего.

В день выхода из клинике в Лос-Анджелесе стояла непривычно мрачная погода. В сером небе парили чёрные птицы и пожухлые пальмы раскачивались на ветру. Мусорные пакеты пакеты летали вдоль обочины как перекати-поле. Океан бурлил серыми волнами.

«Пора сваливать отсюда», – подумал Мас проезжая в отрытой машине по побережью.

Пыль застилала глаза.

Первым делом он пристроил собак соседям и занялся продажей дома. У него больше не было сил жить в обители прежнего счастья. Макс подумывал о том, чтобы вернуться в Лондон, но остановился на полудикой Луизиане. Он быстро отказался от идеи с шумным Новым Орлеаном, когда наткнулся на колониальный особняк среди болот, к тому же его цена оказалась подозрительно низкой, здесь в США это намекает на то, что в доме кого-то убили. Американцы весьма суеверны. К тому же в доме имелся большой подвал из которого можно оборудовать студию. Пять лет назад в этом доме случилось групповое самоубийство трёх человек, причина оставалась неизвестна. Именно поэтому никто не хотел покупать дом, где на стенах всё ещё виднелись пятна крови. Это повлияло на решение Макса приобрести этот особняк. В дальнейшем он думал заняться коллекционированием проклятых вещей. Этот дом стал бы музеем смерти, дырой в ад.

Макс приобрёл коллекционное ружьё времён гражданской войны. Он тешил себя мыслью, что это для красоты, а не ради самоубийства. Хотя вынести себе мозги из такого ружья совсем не грех.

Всё, что нужно для продуктивного затворничества. Работы по обустройству логова шли на удивление быстро.

Всё это время Макс жил в центре Нового Орлеана, выходя их дома лишь с наступлением темноты. Ему хотелось как можно меньше сталкиваться с людьми. Правда, периодически чёрные парни с белёсыми глазами пытались продать ему героин. Макс теперь был равнодушен даже к этой привычке. Но знал, что на нём и раз и навсегда осталась печать наркомана, помогающая «своим» быстро опознавать его. Всё городское дно вилось вокруг него. Он искал смерти на этих зловонных улицах, но она лишь трусливо наблюдала издалека.

Когда приготовления были закончены, Макс вернулся в своей новый дом, призванный стать его убежищем и склепом. Наконец-то он мог творить ту музыку, которую всегда хотел. И никто ни стоял над душой, ни Герман, ни продюсеры. Максу было всё равно станет ли этот альбом продаваемым или нет, но уж точно будет лучше во всей его карьере. Это просто возможность развернуться и расправить крылья в своём последнем полёте. А о том, что будет дальше, Макс старался даже не думать. Когда работа будет закончена, ему будет уже нечего делать в этом мире. В этом альбоме он собрался рассказать свою историю, всю от начала и до конца.

***

Проснувшись утром в одной постели с Эйденом, Герман с ужасом осознал, что это просто секс и ничего больше. Он никогда не видел ничего плохого в «просто сексе», но здесь же всё оставалось плоско и скучно. У них действительно не было ничего общего, кроме музыки и постели. Эйден был слишком податлив и мягок. Он делал всё, что хотел Герман. Эйден встал с кровати и принялся ходить по комнате. Похоже, его до сих пор не отпустило после вчерашнего.

– Я – принцесса уродливого города, – сказал он, оглядываясь по сторонам.

Герман схватился за голову. Она болела уже несколько дней кряду. Сейчас опухоль начинала тревожить всё сильнее. Смерть уже плясала на струнах его гитары. Скоро это всё должно будет кончиться. Удалось купить немного морфия для облегчения своих страданий. Герман не доверял официальной медицине. Один укол помог боли отступить. Прописанные анальгетики уже не помогали ему. Эйден прилёг рядом и принялся ласкать Германа своими невесомыми прикосновениями. Ему было всё равно, он почти не спал, видя сны наяву.

Невыносимо хотелось видеть Макса, но гордость была дороже. Герман даже не стал останавливать Дани, когда тот изъявил желание уйти. Он просто промолчал, хотя сердце разрывалось от боли. Дани был его правой рукой, домашним демоном-псом, чем-то жутким, но безумно добрым. Герман не знал, что делать, когда все любимые люди оставили его. Группа продолжала жить в новом составе, однако эта жизнь всё больше напоминала кому. Герман торопился успеть всё до того, как смерть окончательно приберёт его в свои лапы. Всю свою жизнь он словно репетировал уход.

Теперь всё, что осталось, это боль с тонкой прослойкой кайфа. Бесполезно что-то менять, бесполезно лечиться. Герман решил, что умрёт один, и никто уже не будет держать его за руку. Ему также оставалось непонятным, с чем связан уход Дани. Это было последней каплей предательств на голову Германа. Ему не хотелось никому верить. Он всё ещё пытался спасти полуразложившийся труп своей группы, пусть хоть что-то будет жить после его смерти. Только все прошлые победы кажутся ничтожными перед пустой жизнью без любви.

Он согласился дать интервью, понимая, что другого шанса сказать всё у него уже просто не будет. Нужно было пролить свет на уход Макса и многие другие вопросы. Он принимал журналистов в своей квартире, давая им полностью насладиться всем ужасом своей коллекции.

– С чем связана столь резкая перемена состава группы?

– Негатив накапливается раз за разом. Со временем уже трудно бывает понять, кто здесь прав, а кто виноват, просто становится невозможно работать. Все мы люди, у всех у нас сложный характер. Мы просто перегорели, – ответил Герман.

Ему казалось, что парнишка-журналист не воспринимает его всерьёз и пытается откровенно загнобить.

– Многие отрицательно относятся к тому, чем стала группа после ухода Макса и Дани. Что вы могли бы сказать на этот счёт?

– Глупо было бы убеждать всех, что группа осталась прежней, изменив одну треть состава. Но шоу должно продолжаться. Я просто буду делать свою музыку дальше, не важно, кто останется со мной, пусть даже только я один. На дороге в бездну выбирать не приходится.

– Ходили слухи про ваши проблемы со здоровьем.

– Да, это действительно так, я правда болен. Мне хочется спокойно записать этот альбом, чтобы после удалиться на покой в какой-нибудь райский уголок.

Герман специально не сказал «умирать», чтобы лишний раз не расстраивать своих поклонников. Это было не очень рок-н-ролльно – умирать от болезни. Но не было смысла скрывать правду.

– Каким будет ваш новый альбом?

– Одно лишь я могу сказать точно – другим. У нас уже не получится делать то же самое, что мы делали раньше. Любители нашего прежнего стиля скажут, что мы испортились, в то время как мы просто перестали нравиться им.

Герман не любил, когда его спрашивали о прошлом. Ему казалось, что со стороны рок-н-ролла он выглядит предателем, потому что является выходцем из очень обеспеченной семьи. В этом мире по-прежнему любят сирых и убогих, наподобие Макса. После выхода его жалостливой книги о себе любимом Герман разочаровался в нём ещё больше. Он пользуется искренним сочувствием своих фанатов, потому что в нём они узнают себя – непринятые обществом бунтари, надеющиеся на то, что смогут добиться успеха. Это идеальный образ в глазах публики. Нет ничего лучше, чем прилюдно страдать, разбивая вдрызг собственную красоту, строя несчастные глаза. Герман же из последних сил старался сохранить свою гордость.

Ему нравилось говорить на отвлечённые темы, особенно о том, что касалось его любимой музыки и книг. Он рассказал, что слушает только ту музыку, которую уже нельзя сравнить со своей по причине времени и редкой одарённости исполнителя. Герман уже несколько лет не смотрел художественных фильмов, полностью отрицая кинематограф как вид искусства. Но ему всё ещё нравились мультфильмы. Интервью отнимало много сил, даже больше чем выступления. Герман чувствовал, как энергия вытекает из него по капле, словно сквозь дыру в голове. В конце концов, он снова перестал общаться прессой, понимая, что сказать ему больше нечего.

Приезжала Лукреция. Они редко виделись за последние годы. Она настаивала на срочном лечении. Говорила, что нашла клинику где-то в Швейцарии. Герман понимал, что ему уже ничего не поможет, и просил сестру раз и навсегда отстать от него со своей заботой. Белые больничные палаты убьют его раньше, чем сама болезнь. Но пока он оставался жив и трудоспособен, если не считать жутких головных болей, которые вполне лечатся морфием. Герман осознавал, что стал конченым наркоманом, но ничего не мог с собой поделать, понимая, что это единственный выход.