Текст книги "По дорожкам битого стекла. Private Hell"

Глава 6

– Нам всё же разрешили выступить в «X-club» на хэллоуиновской пати! – Герман расхаживал по комнате важный, как готический грач. – Выступление уже через три дня. Думаю, мы готовы.

Макс сидел и воодушевлённо слушал.

– В этой помойке? – спросила Элис.

– Ну а что поделаешь? Мне вообще сказали, что мы лучшее среди того шлака, что набрался у них в этот раз. К тому же, мы знакомы с директором клуба по моей прошлой группе. Неоднократно у них выступали среди этого мракобесия.

Герман уселся в кресло с выражением утрированного пафоса на лице.

– В былые времена, до того, как клуб впервые закрыли, я любил потусить там в женском туалете, спасаясь от ужасной музыки.

– А что в мужском? – спросил Макс со скептически искривлённой улыбкой.

– Ну там грязно и вообще не романтично. А в гримёрке звукоизоляция плохая.

Герман внимательно рассмотрел Макса: его торчащие во все стороны серые волосы со светлыми перьями, выгоревшими за лето, драные джинсы, протёртые во всех местах, и футболку с пацификом, выложенным из ножей и пистолетов. Он вообще почти всегда ходил в одной и той же одежде из своего скудного багажа и совершенно не парился по поводу внешнего вида.

– Макс, я отдам тебя в руки Элис, чтобы она привела тебя в порядок. Мы же не грандж, чёрт возьми, играем, в таком виде на сцену нельзя.

– Делай, что хочешь, главное, чтобы я сам себя не испугался.

– Шмотки мои наденешь, ты уже отощал до моего размера и так. А мне всё равно этот ворох гото-тряпок некуда девать.

Максу ничего не оставалось, кроме как согласиться. Сценический образ и всё такое. Элис утащила его в свою комнату, чтобы проделать какие-то махинации с волосами. Ножницы щёлкали где-то над ухом, как маленькие гильотины.

– Только, пожалуйста, оставь мне немного волос, – взмолился Макс.

– Не бойся. Будут тебе волосы.

На пол опадали серебристо-серые змеи, которым лезвие гильотин снесло голову.

– Если не возражаешь, я тебя чуть-чуть перекрашу. У тебя слишком безликий цвет волос, в нём теряется твоё лицо. Я, конечно, не профессиональный стилист и даже не мужик-гей, так что делать буду на свой вкус, – рассмеялась она.

– Мне всё равно. Сделай из меня рок-звезду, детка, – последнюю фразу Макс произнёс, намеренно утрируя.

Краска жутко воняла и немного жгла кожу головы, но даже это казалось терпимым.

– Слушай, процесс очень нудный. Надо пока отвлечься, – предложила Элис. – Расскажи мне, что ли, во что ты веришь?

– В Ничто – это главный бог нашего поколения, когда власть правительства не имеет авторитета, недостаточно на нас давит, чтобы заслужить волну негодования или немого смирения. Авторитет бога упал ниже плинтуса. Ну, это лично для меня. Я вообще считаю, что умному человеку просто негоже примыкать к какой-либо политической или религиозной организации. Я не одобряю действующую власть, точно так же мне противны действия оппозиции, потому что и то и другое – стадо. Православие корыстно, любит деньги и власть, в сатанизме хватает юношеского максимализма, а атеисты забывают, что стали последователями точно такой же религии.

– Ты не веришь в бога?

– Трудный вопрос. Если бы окончательно не верил, тогда мне бы не приходилось так злостно богохульствовать.

– А Герман был прав в том, что в тебе ещё живёт некое чувство, напоминающее совесть. И когда ты поступаешь плохо, ты это сознаёшь. Вот и твоё отличие ото всех.

– Я бы с радостью её убил.

– Не стоит. Именно это и отличает тебя от нашего грязного мира.

Скоро пришло время смывать краску. Когда волосы высохли, они оказались совсем белыми, почти как паутина, но это выглядело настолько естественно, словно седина. Рваные пряди имели разную длину и лишь самые длинные едва доходили до плеч. Элис сказала, что это ещё не всё. Она открыла большую палетку теней, которая походила больше на палитру художника, чем на набор для макияжа. Вздохнув, Макс принял и это. Мягкие кисточки приятно касались его кожи. Особенно приятными были ощущения на веках. Кто-то из прежних друзей Макса сказал бы, что это нереальная педерастия, но ему было всё равно. Заведшийся в мозгах Зигги Стардаст одобрительно кивал, рассыпаясь блёстками. В конце концов, в семидесятых-восьмидесятых именно так снимали тёлочек, и если сейчас тёлочки предпочитают чётких пацанчиков, то это их проблемы. Пока Макс думал, Элис красила ему ногти чёрным лаком. Он всё же настоял на глянцевом без блёсток, единственном, на его взгляд, допустимом цвете лака для ногтей.

– Вот теперь вообще замри и не двигайся минут пять, – велела она.

– Я никогда не чувствовал себя настолько беспомощным, – вздохнул Макс, откидываясь в кресле.

Казалось, что прошла вечность, пока его руки покоились на подлокотниках.

– Подожди, в зеркало пока не смотрись, – сказала Элис, протягивая ему ворох одежды. – Примерь сначала. Только осторожнее, мейк не размажь.

Затем она стыдливо удалилась, словно и не видела его голым ранее. Джинсы Германа оказались непривычно узкими, однако втиснуться в них всё же удалось. Макс пару раз запутался в чёрной футболке, состоявшей, как казалось, из одних только дыр. Он подкрался к большому резному зеркалу в углу и сдёрнул с него драпировку. То, что он не узнал себя, было мягко сказано, перед ним стоял кто-то другой, как бы это банально ни звучало.

Его лицо казалось мёртвым, но в то же время глаза блестели каким-то живым огнём, и тёмно-вишнёвые губы искривлялись в улыбке. Undead. Эта мимика раньше была несвойственна Максу, он вообще был скуп на гримасы, словно раньше лицо было незнакомым инструментом, которым он просто не умел управлять. Под глазами залегли глубокие чёрные тени, на манер готических музыкантов старой школы. Грим казался неаккуратным, но выверенным до последней детали, и даже красный ореол вокруг глазниц вносил свои черты. Брови превратились в две тонкие нити.

Кем бы ни было это существо в зеркале, Макс понял, что оно ему нравится. Он поймал себя на том, что стоит на коленях перед зеркалом, в попытке прикоснуться к собственной руке, преодолев прозрачный барьер иномирья.

В комнату вошёл Герман, заставив Макса оторваться от самосозерцания. Воронёнок тоже весьма изменился за этот краткий промежуток времени – судя по всему, он сам наводил себе марафет. Его волосы торчали во все стороны, в некоторых прядях красовались настоящие вороньи перья. В одном ухе сияла серебряная серьга с крестом. Грим его походил на раскраску Макса, разве что казался ещё более зловещим. Весь его вид чем-то напоминал мёртвого шамана. Его тощая грудь была лишь слегка прикрыта чёрной рыболовной сеткой. Костлявые руки оставались открытыми, и татуировка с вороном сверкала на плече. Кожаные штаны Германа казались такими узкими, что готовы были лопнуть при первом шаге, однако как-то держались.

Он отстранил Макса, чтобы его отражение тоже поместилось в резную оправу старинного зеркала. Хотелось сказать что-то типа: «Мы выглядим, как парочка мёртвых педиков из восьмидесятых», – однако все слова казались сейчас такими неуместными. «Это просто маскарад для сцены. Просто маски и просто игра». Герман подошёл так близко, что Макс чувствовал кожей его ауру, от которой даже волосы на теле становились дыбом, словно подносишь руку к включенному советскому телевизору. Макс продолжал смотреть не отрываясь куда-то в стену, Герман был на полголовы ниже его.

Макс попытался увернуться от протянутых к нему рук с длинными чёрными ногтями, но, пятясь назад, споткнулся обо что-то и упал. Но нет, скорее, осел в полуобмороке, не чувствуя удара. Под ним оказалось что-то мягкое, наверное, подушка. Герман, смеясь, запрыгнул на него сверху. Их губы оказались так близко, что Максу стало не по себе. Когти гладили его рёбра сквозь рубашку.

– Успокойся. Это только для сцены. Я же помню, что ты не нравишься мне без образа, – прошептал он. – Хотя сейчас ты милашка.

Макс вздохнул с облегчением. Ещё не хватало приставаний друга, на которые он никак не мог ответить по идеологическим соображениям. Он лишь расслабился на секунду, пока не почувствовал на своих губах чисто символический поцелуй. Он задёргался, сопротивляясь. Герман схватил его за запястья, прижимая к полу. Макс закричал, пытаясь пнуть его ногой по яйцам.

– Боже, ты стонешь, как Эксл Роуз. Как, наверное, весело трахать вокалистов! – на последней фразе Герман сам заржал, понимая смысл сказанного.

Пользуясь моментом, Макс, выпутался из цепких объятий и отполз в дальний угол комнаты.

– Я пошутил. Это всё только для сцены. Наша целевая аудитория – это тёлки. Тёлки любят педиков, – начал оправдываться Герман. – И тогда нам дадут! – последнюю фразу он произнёс голосом Бивиса.

– Идиот, тебе что, мало дают?! – закричал Макс, всё ещё отходящий от шока.

– Всех тёлок не перетрахать, но надо к этому стремиться, мой друг!

В комнату вернулась Элис. Вернее, она наблюдала эту картину уже несколько минут, но никто в силу обстоятельств не обратил на неё внимания.

– Герман, он всё равно тебе никогда не даст! – заявила она.

– Какая досада, – саркастически прощебетал Воронёнок и выпорхнул из комнаты.

– Просто, чтобы тебе дали, ты должен приложить усилия. И перестать быть настолько мрачным и нелюдимым самовлюблённым кретином. А вот чтобы дали Максу, он должен просто стоять и смотреть в пол. Он слишком милый, поэтому ничего делать не надо.

Герман только фыркнул. Элис наклонилась к Максу.

– Надо бы смыть с тебя этот грим.

Вместо ответа он довольно ощутимо схватил её за руку.

– К выступлению я смогу повторить то же самое, – произнесла она, немного растерявшись, когда увидела странный блеск в глазах Макса. Они стали насыщенно-синими, но от них веяло не прежней добротой и наивностью, а самой настоящей страстью.

– Иди сюда, – сказал он, притягивая её к себе.

***

С утра Макс облазил в сети все карты в поисках леса или чего-то отдалённо похожего на него. Выбор его пал на Измайловский парк, потому что все остальные пункты были слишком далеко от дома. Хотелось немного побыть одному, но одиночество на людных улицах Москвы уже порядком ему надоело. Он ценил грязную красоту исторического центра, но порой хотелось чего-то иного. Натянув обычную серую куртку, рваные джинсы и кеды, он молча покинул Воронье Гнездо и отправился в сторону метро. Ему вспомнились слова Германа о том, что в вагоне лучше сидеть на полу, потому что так открывается лучший вид на члены и жопы. Однако он не воспользовался этим советом и приткнулся на так называемом «месте для бомжей» – тройной седушке в конце вагона. Путь предстоял неблизкий: от «Китай-города» с пересадками до «Измайловской». Повезло же пернатому жить в самом центре столицы.

Макс замечтался и пришёл в себя, когда на седушку напротив опустился самый настоящий бомж. Макс их всегда немного побаивался: они напоминали ему зомби из старых голливудских фильмов. Всему виной, наверное, была серия «Саус Парка» с аналогичным сюжетом. Бомж достал из пакета бутылку «Блэйзера» (дешёвого полуторалитрового коктейля, которым питалась дикая неформальная молодёжь, тусившая в переходах и скверах), от одного взгляда на который у Макса заболела печень, вспоминая бурную молодость. Очевидно, бомж как-то не так растолковал его взгляд и, протянув бутылку с кислотно-оранжевой жидкостью, сиплым голосом спросил:

– Буш?

– Нет, спасибо, – ответил Макс, затыкая нос.

Бомж вздохнул, отпил своей отравы и полез в карман, извлекая оттуда конфету.

– Буш?

– Не-а, – ответил Макс, ретируясь в другой конец вагона.

Больше он решил не вступать в контакт с аборигенами подземки. В отличие от большинства приезжих, техническая сторона метро его совсем не пугала, а вот внутренняя жизнь порой нагоняла ужас. Собаки, разъезжающие в вагонах, мыши-полёвки, рассекающие по путям. Ещё страшнее были бабки и бомжи. Ужасы метрополитена не кончались на этом. Макс никогда не думал, что способен чего-то бояться до такой степени. В вагон со зловещим скрипом въехала коляска с безногим инвалидом в военной форме. Гнусавым громким голосом он просил помочь, кто сколько сможет. Макс вжался в сиденье. Реальность и собственное подсознание вдруг поменялись местами. Инвалид смотрел на всех здоровых людей ненавидящим взглядом – конечно же, он хотел видеть каждого из них на своём месте, а самому забрать себе ноги всех пассажиров в вагоне. Наверное, его тележка, проходя по узкому коридору меж сидений, выпускает острые лезвия, которые быстро пилят тонкие кости почти без боли и шума, отрезая ноги всем пассажирам на радость зелёному карлику. Макс больше не мог выносить этого зуда под коленями и взгляда инвалида, продолжавшего клянчить мелочь. Словно острые лезвия циркулярной пилы врезались в его кости. Боли не было, только мерзкий зуд. Точно такой же зуд застрял в мозгу.

Он потянул ноги к себе, полностью забираясь на сиденье. Макс чувствовал, как немеют его пальцы и отнимаются ноги. Обращать внимание на сидевших рядом уже не было сил. Макс сгруппировался, как зародыш, закрыв глаза, прижимая лицо к коленям. По вискам тёплыми струйками стекал пот. Липкий и противный, словно связка червей. В нескольких сантиметрах от него пронеслось смертоносное кресло, громко шурша колёсами, так что даже звук поезда мерк по сравнению с ним. Тело холодело, словно подступала студёная вода. С трудом дотянув до остановки, Макс выскочил из вагона. Ни о каком лесе уже и мысли быть не могло. Бегом по эскалатору наверх и спасительный звонок дрожащими пальцами.

– Слушай. Это смешно и нелепо, но забери меня отсюда.

– Что случилось? Где ты?! – кричал в трубку сонный и взволнованный Герман.

– Я на этой… как её там? – Макс обернулся по сторонам в поисках названия станции. – На «Бауманской». Я не могу спускаться в метро. Я тебе потом всё объясню, просто забери меня отсюда.

Всю историю Макс поведал Герману, когда они ехали на заднем сиденье такси полчаса спустя. Руки тянулись к сигарете каждые пять минут. Салон наполнялся горьким дымом, не спасали даже открытые настежь окна. Благо водитель не возражал.

– Ты, главное, успокойся. Есть у этого города дурное свойство – пробуждать у людей фобии, – твердил Герман. – У кого-то боязнь толпы, у кого-то – птиц. Да и вообще, хрен знает что. Я-то инвалидов не боюсь, просто мерзко становится. Но ты, главное, успокойся и не вспоминай. В следующий раз просто закрой глаза и мысленно перенесись оттуда. Не совсем помогает, но отвлекает зато.

Макс тяжело вздохнул, переваривая события скверного утра. Герман обнял его, гладя по волосам. Но в этих объятьях не было больше никакой педерастии, как в их вчерашней шутке.

– Я периодически наблюдал здесь странные вещи, – продолжил Герман. – Старухи, что торговали по ночам мёртвыми потрохами близ Лубянки, стену ужаса в Староколпачном переулке, мёртвую женщину в Яузе. Москва не город, а энергетический вампир, пожирающий наши страхи.

Глава 7

В день концерта все были на взводе, особенно Герман, чей и без того взрывной характер трансформировался в локальный Везувий. До концерта Максу запретили пить, курить и дышать, ибо вредно для голоса. Впрочем, на два последних пункта потом махнули рукой, иначе им не видать живого вокалиста. Воронёнок по десять раз обзванивал всю группу, громко матерясь, чтобы проверить боеготовность участников.

– При первой же возможности свалю все обязанности на менеджера, – заявил он, чуть не разбив телефон.

– Что там опять? – спросил Макс.

– Лукреция ноет, что не успевает дошить платье. Я посоветовал ей запилить его булавками, всё равно на один раз. Короче, хрен знает, что у нас получится.

Макс удалился подальше от эпицентра стихийного бедствия. Он сам поражался своему спокойствию, накрывавшему его лёгкой волной блаженства. Сегодня он выступит на сцене, и больше уже ничего не надо. Макс спрятался в комнате Элис наедине с проигрывателем и записями Сальери. Где-то ближе к вечеру его всё же выволокли из укрытия.

– За нами скоро приедут. Хватай концертное барахло и возвращайся в мир живых, – сказал Герман, стоя в дверях.

– А я тут подумал: не мог Сальери отравить Моцарта, он был слишком самодостаточен для этого, – ответил Макс невпопад и пошёл собираться.

– Нет, мне кажется, что мог, но только из-за неразделённой любви, – крикнул Герман из другой комнаты.

Мыслями Макс был уже далеко не здесь, а где-то в мире своих песен. Сегодня видения столь плотно объяли его, что было трудно различить контуры обоих миров. Мир грязи и мир мёртвых цветов шли рука об руку. Оба они были отвратительны и уродливы. Но в любой красоте прозревает зерно уродства. Красота в чистом виде безлика, как лист бумаги.

– Ты сегодня что, принял чего-то? – спросил Герман, пока они ехали в машине.

Макс только покачал головой, разглядывая капли дождя, ползущие по стеклу. В окна светил город. Такой ненавистный и любимый, как слишком горькое питьё или переслащённая отрава. И он был прекрасен, как целый мир, даже с трезвых глаз.

– Знаешь, как выглядели клубы в моём городе? – начал он, не поворачиваясь к Герману. – Это был какой-то советский ДК колхозника или кинотеатр тех же годов. Место с обшарпанными стульями и стёсанными ступенями. Там всегда пахло побелкой и пылью. Этот запах было не переглушить даже сигаретами, пивом и потом. И я ходил туда, чтобы один день из моей жизни не был похож на другой. И мне было наплевать на качество звука. Я бы мог напиваться и под жужжание бензопилы.

– Тут получше. Только всё равно шлак, – ответил Герман. – Мне больше нравились клубы в Лондоне или Амстердаме.

Они снова погрузились в молчание. Машина летела сквозь вечернюю демоническую Москву, сливаясь с общим потоком разноцветного огня. Макс выводил пальцем на стекле узоры из ломаных линий. Герман гладил чехол гитары, которую не позволил запихнуть а багажник.

– Знаешь, а я всё ещё боюсь… – начал Макс.

– Выступления? – спросил Герман. – Мы все его боимся.

– Да не ссыте вы, – отозвался с водительского сиденья барабанщик, делая резкий поворот.

– Нет, я о вчерашнем, – Макс перешёл на шёпот. – Вдруг он подстерегает меня, чтобы отпилить мне ноги.

– Прекрати ты. После того, как я набил татуировку, мне снилось, что ворон выклёвывает мои глаза и относит на могилу глухого музыканта, и только потом осознаёт, что глаза ему не нужны. У каждого есть свои страхи. Они тоже должны быть источниками вдохновения, как и всё, что мы видим вокруг.

Спустя двадцать минут они оказались у клуба. Дождь всё так же накрапывал с неба, напоминая китайскую пытку. Герман поздоровался за руку с охраной, спросил об общих знакомых и почти искренне улыбался. Потом они искали директора, который обнаружился в баре. Одна из команд уже начала саундчек. Макс пожалел, что не взял с собой беруши. Волны чужой музыки нарушали его хлипкую гармонию в голове.

– Борис, знакомься, это наш новый вокалист. Настоящий гений, если не лажает, – Герман представил его бородатому мужчине в футболке с эмблемой клуба. Максу пришлось пожать его ладонь, крупную и сухую.

– Что ж, очень хорошо, Ворон. Я надеюсь, этот проект лучше предыдущего.

– Я тоже на это надеюсь.

– Хэллоуин. Всем наплевать на музыку. Пиво, костюмы и пьяные танцы.

Макс слонялся по клубу в ожидании саундчека. В коридоре висела огромная афиша с праздничной тыквой и эмблемами групп. Пальцы коснулись алых букв «Opium Crow», вороньих перьев и силуэтов маковых лепестков. На душе сразу стало теплее. Словно мудрый ворон благословил его своим крылом. Начинал нарастать лёгкий мандраж. Вскоре явились и остальные участники группы: Лукреция и басист. Макс опять поймал себя на том, что не может запомнить, как зовут барабанщика и бас-гитариста, как ни крути. За весь месяц он им и слова не сказал, уделяя внимание только звучанию их инструментов.

Максу нравился безлюдный клуб. Почти два часа до начала вечеринки: тишина и темнота. Вот только Герман вытащил всех на сцену. Поначалу звук просто оглушал: на базе они играли относительно тихо.

– Первый микрофон погромче сделайте! – закричал Герман звукорежиссёру.

От звука собственного голоса закладывало уши. Пришлось привыкнуть: это же их собственная песня. Герман всё же решил сыграть сегодня «Цветы загробного мира», эту шизофреническую балладу по мотивам манги Суэхиро Маруо «Безухий Хоити». Нечто подобное главный герой новеллы исполнял на могиле мертвецам. Макс повторял слова, входя в предконцертный транс. Ему вдруг подумалось, что надо было перевести её на английский, чтобы никто не догадался, о чём на самом деле этот бред. Современные группы прикрывают свою поэтическую бездарность англоязычными текстами, наивно полагая, что так их заметят на Западе. У «Opium Crow» пока что была лишь одна, «Insane», в русском варианте – «Душевнобольной». Герман на этот счёт выразился довольно точно: «Вот пригласят на Запад, тогда и можно будет тексты перевести на забугорный, а пока так».

Сейчас, во время саундчека, Герман выглядел нереально бледным и нервным. Отыграв пару песен, он всё же смог вернуть душевное равновесие по мере настройки аппаратуры. Время поджимало, и пора было в гримёрку.

– Знакомься, мой юный друг. Вот это – гримёрка. Здесь трахают шлюх и нюхают кокс, – развёл руками Герман, показывая два видавших виды виниловых дивана и подобие зеркала. – Но мы пока ещё не рок-звёзды, так что даже пить до выступления не будем.

– Почему? – спросил кто-то.

– Не хочу повторять ошибки прошлых лет. Так что давайте курнём трубку, и чтобы орги нас не спалили.

С опозданием явилась Элис, чтобы запомнить всем, что они ещё не накрашены и не одеты.

– Ну и гады же вы, – начала она. – Не могли мне халявную проходку сделать. Пришлось немного на входе поскандалить, но всё обошлось. Я никого не убила.

Глядя на хрупкую рыжую девушку, с трудом верилось, что она способна какого-то убить, но проверять не хотелось.

Макс снова влез в свою концертную шкуру, которая по совместительству служила ему карнавальным костюмом. Это был просто образ его самого, призванный задвинуть за угол прежнюю личность и выпустить зверя. Он чувствовал себя чистым холстом, на который с каждым взмахом кисти гримёра наносят новую личность. Макс посмотрел на себя в зеркало. Отражение подмигнуло ему и оскалилось. Снаружи уже давно играла музыка и слышались голоса.

– Пойдём посмотрим, что там происходит? – предложил он Герману.

Тот уже закончил подводить глаза и согласился. Они просочились в душный зал клуба, смешиваясь с толпой. Здесь курили даже на танцполе, и облака разноцветного дыма поднимались к потолку. Люди – чёрные тени с бледными лицами и узорами, изображающими шрамы. Все они вились у сцены, лениво попивая коктейли под незамысловатый электронный ритм. На сцену взгромоздился лысый карлик в серебристом костюме и дурным скримом запел «Катюшу». Макс инстинктивно зажал руками уши и ринулся обратно в гримёрку.

– Господа, я был в аду! – гордо объявил он всем собравшимся.

– Вот видишь. Нам за своё выступление бояться нечего, – успокоил его Герман.

– Но, это даже не музыка. Я не понимаю, как это может вообще кому-то нравиться. Даже в попсе есть какой-то намёк на мелодичность, чёрт возьми, – сказал он, медленно стекая по дивану.

– Говноедство – одна из проблем музыки в России, – спокойно ответил Герман, затягиваясь сигаретой. – Эта толпа чумна и пьяна, ей сойдёт абсолютно всё.

После выступала какая-то команда, обозначившая свой стиль как готик-метал. «Ну это когда ты понятия не имеешь о готик-роке, но трахать херок всё равно хочется, – охарактеризовал сей жанр Герман. – Кому какая разница. У нас никогда не было шварц-сцены, только извечная арш-сцена во все времена». Но это почти можно было бы слушать, если бы не явный плагиат и напускную депрессивность звучания.

– Ветераны клуба, – сказал Герман. – Кроме «X», их, по ходу дела, никуда не пускают, как и большинство здесь присутствующих.

Макс чувствовал, как мандраж нарастает вкупе с экстазом. Скоро ему предстояло выйти на сцену. Сладкий водоворот дыма марихуаны уносил его вглубь сознания. Все участники тоже приняли по чуть-чуть, дабы ловить общую волну. Время приблизилось к двум часам ночи, когда они вышли из гримёрки на эшафот маленькой сцены. Ночь Дьявола в самом разгаре. Глаза ряженой нечисти смотрели из темноты зала, что казался чёрной зыбью Стикса. Несколько минут, чтобы подключить инструменты. И вот уже прозвучали первые вступительные аккорды «Романтика». Макс видел глупые лица толпы, и понимал, что сейчас он никому на хрен не нужен со своим пониманием мира и музыки. Они просто смотрят на него, как на нечто нарушающее их эстетические нормы. На того, кто реально безумен. Он не запел в том самом понимании песни. Он дал первый и решительный залп голосом, заставив всех вздрогнуть. Даже надменные девицы у стойки, едва не расплескав своё пиво, уставились на сцену. Он не уйдёт с этой сцены забытым, даже если ему суждено умереть прямо здесь, на этих пыльных досках. Больше не было той боязни звука, что преследовала его на саундчеке: голос работал во всю силу. Макс не боялся забыть слова – казалось, что они шрамами запечатлелись на его запястьях и каждая клеточка горит этой знакомой болью.

 
«Я снимаю лицо, понимая, что я не красавец,
Мне не светит любовь или пошлый испорченный глянец», -
 

пропел он, то почти скатываясь в постпанковский речитатив, то снова давая голосу возможность плыть по волнам музыки.

Элис наблюдала из зала за танцем разноцветных прожекторов по бледному лицу Макса. Даже Герман и вся группа ушли вдруг для неё на второй план. Она следила за его движениями и пальцами, обхватившими микрофонную стойку. Он извивался у микрофона с долей какого-то мёртвого зловещего эротизма. Он уже не был собой – сбросив в гримёрке человеческую кожу, он стал вдруг демоном. На краткий миг ей показалось, что она влюбляется. «Это не твой человек, он полностью принадлежит искусству. Он уже продал свою душу», – сказал внутренний голос, и с ним пришлось смириться.

Они уже начали играть «Опиум» без перерыва и разговора с публикой, просто инструменты на миг замолкли, чтобы разродиться вновь этим переливчатым безумием. Герман чувствовал, как его уносит на волнах собственной музыки с нежным опиумным дурманом. Сейчас, во время выступления, песня звучала агрессивнее, чем это было на репетиции. «Если уж сбиваться, так всем вместе», – вздохнул он, понимая, что получается, тем не менее, у них неплохо. Толпа внизу раскачивалась, как мёртвые деревья на ветру, руки были белыми гниющими ветвями. Герман играл своё соло, глядя поверх голов. Лица живых мертвецов несколько пугали его в этот миг. Он улыбался так, чтобы каждая девчонка в зале думала, что он улыбается именно ей.

 
Очень странно пахнет опий,
Навевая мысль о смерти.
Выйди из своих утопий
На поверхность земной тверди, —
 

пел тем временем Макс, протягивая руку к залу.

Он двигался в такт музыке, слившись в безумном танце с микрофонной стойкой. Это выглядело чересчур сексуально, но для него уже не было рамок приличия. Элис знала, что девушки в зале могут не обращать внимания на музыку, но сто процентов хотят вокалиста. Потому что сейчас в нём было столько страсти, смерти и наркотического угара, что просто невозможно было пройти мимо. Эго голос – звенящая вода в хрустале. Сегодня он казался ниже и глубже, словно петь приходилось из самой могилы, создавая классический вокал для готик-рока.

Песня закончилась неоднозначной фразой:

 
Нежным лезвием по коже,
Прогоняя жизнь и стыд.
Вены вспороты и, может,
Твоя жертва всё простит.
 

В темноте прозвучало что-то похожее на аплодисменты. Макс с Германом как-то наигранно поклонились, и музыка заиграла вновь. Безумное и полукакофоническое вступление «Insane», от которого мозги стекали в ботинки вместе с глазами и ушами. Эти кривые гитарные рифы и солирующая партия баса сливались с голосом Макса, который буквально бился в припадке:

 
I got up in the morning and put both my eyes
In the jar full of spirit to keep them away,
I got up in the morning concealing my face
To prevent its disgusting decay.
 

Элис показалось, что на английском он поёт лучше, полностью отдаваясь песне, не спотыкаясь о неудобные русские звуки. В зале творилась какая-то вакханалия. Публика наконец разошлась и начала изображать что-то вроде танцев. Они были безумны, как и их наряды, – дети, играющие в мертвецов под звуки музыки давно умершего жанра. Песня оборвалась, уходя в пустоту. Настала очередь для «Цветов загробного мира». Тут Герман позволил себе сделать маленькое отступление и рассказать историю песни, не забыв упомянуть Маруо-сама.

Макс приник к микрофону и запел:

 
Когда цикады воспоют,
Умри под облаками.
Возненавидь весь мир, мой друг —
Рожден иными небесами.
 
 
Когда умрешь, нарви цветов,
Растущих в собственной могиле.
Твой дом – твой гроб, твой сладкий сон —
Не дай разрушить нечестивым.
 
 
И не рожденное дитя, из чрева выползая,
Станцует на твоих костях, песнь о тебе играя.
С песчаной бурей отходной,
Проснись в гробу, проснись и пой.
Так плачь же, смертный, и вопи,
Танцуя в собственной крови.
 
 
Счастливым летним днём
Ты обернешься льдом
С гирляндой в волосах
И радостью в глазах.
 

Когда песня закончилась, к Максу наконец-то вернулось восприятие реальности. Он слышал аплодисменты, гул одобрения, вопли презрения и множество других совершенно ненужных звуков. Но сейчас он мечтал лишь об одном – о стакане холодного пива. Он спрыгнул со сцены, очутившись в толпе, с которой было очень легко смешаться.

– Эй, круто отыграли, – кто-то похлопал его по плечу.

– Спасибо, – равнодушно ответил Макс, держа путь в сторону бара.

После них вышла ещё одна группа, название которой он пропустил мимо ушей, но публика приветствовала их куда теплее, чем все остальные коллективы. Герман догнал его возле барной стойки.

– И это сейчас ценит публика, – сказал он сквозь рёв музыки. – Ты только посмотри и послушай.

На сцене стояла девушка в туго затянутом корсаже корсаже. Рваная чёрная фата скрывала почти всё её лицо. Шлейф от платья стелился по полу. Эдакая готическая дива, которой мечтает стать каждая тринадцатилетняя «готесса». Под металлические рифы и клавишное соло она запела голосом простуженной Тарьи Турунен.

– Ну сколько раз твердили миру: не пойте на связках, суки! – прошипел Герман.

– Да и музыка – кто в лес, кто по дрова. Полный фейспалм, – Макс осушил залпом почти половину пивного стакана.

– Знаешь, в чём фишка? Они уже десять лет играют.

Макс скривился вместо ответа.

– Неудивительно, что на них так фапают. В стране, где слушают «Отто Дикс», возможно всё, – продолжал Герман.

Он достал из кармана плоскую флягу коньяка и присосался к ней, словно к живой воде.

– Пойдём отсюда. Лучше уж траву в женском туалете покурим, там звукоизоляция хорошая.