Текст книги "По дорожкам битого стекла. Private Hell"

Глава 6

Макс Тот:

Нагрянул Шон. У него закончился тур по Америке, он решил присоединиться ко мне. Мы вместе зависали в студии. Он давал довольно дельные советы, чем раздражал Германа, но тот боялся открыто демонстрировать свою неприязнь. Он просто вставал и уходил каждый раз, делая вид, что у него какие-то неотложные дела. Я оказался зажатым в тупике между тремя людьми – Шоном, Германом и Инэс, которая тоже любила торчать с нами. Она прибегала каждый вечер с полным пакетом наркоты. Улыбалась и щебетала со своим французским акцентом. Инэс нашла подработку моделью в Нью-Йорке, чем очень гордилась. Ей казалось, что теперь она тоже часть богемы и может закидываться без меры. Знала бы она, чем это обернётся для неё через пару лет. Она умрёт от передоза в дешёвом мотеле. Незавидная судьба. А пока она танцевала с белым змеем, не зная страха.

А мне вдруг начало казаться, что у меня самые чудесные друзья, девушка, группа. Я испытывал новый подъём. От моей депрессии не осталось и следа.

Однажды, проснувшись утром, я понял, что меня знобит. Лихорадило, трясло, тошнило. Решив, что это просто похмелье, я отправился в студию. Меня скручивало. Я просто не мог петь, как и вообще стоять на ногах. Такого раньше не было. Это продолжалось полтора дня. Я валялся в кровати, обливаясь потом. Думал, что у меня грипп. Даже лекарства пил, но не помогало. Я действительно не понимал, что происходит. Вдруг у меня СПИД, и я умираю? Меня всё раздражало: солнце, звуки, цвета. Потом Джек сказал мне, что это ломка. Я подсел. Твою мать, я подсел! Мне казалось, что я всё смогу, что я держу всё под контролём, что у нас с героином свободные отношения, но это оказалось слишком длительным романом. Я держался так уже пару лет, успевая вовремя отойти в сторону. Надо было что-то делать, я не мог слазить во время записи альбома. Это отняло бы много времени и сил.

Шон помогал мне колоться, сам я нихрена не умел. У меня самого это плохо получалось. Мои вены залегали слишком глубоко, но он со своим богатым наркотическим опытом мог найти туннель везде. Это был наш ритуал.

Вместе со мной Шон вернулся к героину. Я чувствую себя виноватым перед ним, особенно учитывая всё, что случилось в дальнейшем, но я тогда мало о чём догадывался. Я вообще не верил в будущее.

Альбом был готов. Хотя я до последнего стремился что-нибудь в нём изменить. Мне просто не хотелось прекращать этот чудесный миг созидания. Это была лучшая сессия звукозаписи за всё время. Я даже полюбил Нью-Йорк. Дома я всё больше и больше западал в свой мир. Мы с Инэс как-то плавно разошлись, просто забив друг на друга.

За всей этой кутерьмой я и не заметил, как мы стали известны. Мне уже наскучило читать в Сети этот набор однотипных статей и отзывов на форумах. Они не скажут мне ничего нового. Я поражался стремлению моих тогда ещё коллег по московской сцене ругаться со всеми в Сети, отстаивая своё доброе имя. Поверьте, настоящей звезде нет до всего этого дела. Моё общение с поклонниками было односторонним и ограничивалось постами в «Твиттер». Я не отвечал на письма и даже не читал их. Я не знал, что сказать всем этим людям. Наверное, они хотели поделиться со мной своей болью или сказать, что понимают меня. Но это разные вещи. Мне не хотелось выделять кого-то одного из целой массы. Группис были не в счет. Им не был важен мой внутренний мир. Они считали меня милым. Мы просто тусовались и трахались. Это идеальная форма общения.

Я подходил к зеркалу и смотрел на своё лицо. Это была какая-то застывшая маска, идеальная, без эмоций. Мои глаза оставались стеклянными. Но всё словно держалось на старом клейстере. Стоит только моргнуть, и кожа треснет как старая штукатурка или провиснет морщинам. Именно за это я и любил такие лица – за хрупкость и тленность этой болезненной красоты. На этой стадии все они ещё прекрасней, а потом начинают заживо тлеть. И я любил себя таким – эти впалые щёки, провалы глаз и фарфоровую кожу.

Перед отправкой в турне я решил «отколоться», как бы странно это ни казалось, но я бы не хотел, чтобы ломка застала меня в самых неожиданных местах. Вдруг я окажусь там без веществ? Я отключил телефон, забил дверь гвоздями, то же самое сделал с окнами. Запасся всем необходимым на неделю: водкой, водой, лимонами, йогуртами, феназипамом. Сделал последний укол и завалился в койку.

Самым жутким было ожидание ломки. Это как зверь, что постепенно подступает к тебе. Она парализует твои конечности, сковывает твоё сознание. Когда организм весь подчинён этому дерьму, становится очень трудно от него отказаться. Постоянно стучит в висках, болит голова, как огромный разогретый котёл. Я лежал на кровати, скорчившись как мёртвый эмбрион. Самое ужасное – это то, что начинают подкатывать галлюцинации и образы внутри сознания, когда я начинаю путать реальность и сны, потому что спать не могу от этой жуткой боли и тоски. Даже водка и феназипам помогают слабо. Зря я принял их вместе.

Образы… снова образы… В течение нескольких дней один большой ад вокруг. И я в центре этого водоворота.

Бордель из «Торговки Детьми», только в рисовке Суэхиро Маруо: они трахают маленькую девочку, душа её собственными кишками. Маленькая шлюха молчит: наверное, хочет ещё. А рак горла лечится отсечением головы с последующим актом в шейный проход.

Мне явился мёртвый человеческий эмбрион, который рассказывал о том, что долг каждого – убивать своих родителей.

Ты трахал карлика и вслух размышлял о высоком. Я носил в сумке пистолет и Библию, блуждая по лабиринтам Лондона. И весь мир растворялся, обращаясь химерой в гнойных ранах. Мы все, наверное, успели побывать ею. Мои любимые многокомнатные катакомбы. И не понятно – это слишком глубоко под землёй, чтобы стать невыносимым, или просто всё завязло так высоко в облаках, что дышать становится нечем. И все в итоге вышли из одной химеры.

Периодически я снова в реальности. Мне кажется, я с кем-то говорил и плакал, я рассказывал, как мне плохо. Я звал маму. Я совсем не думал о своей настоящей матери, она была мне безразлична. Я скорее о каком-то земном воплощении бога, который каждый вкладывает в слово «мать». От этого я ещё больше разрыдался.

Мои предки стояли в комнате и смотрели на меня.

– До чего ты докатился? – спросил отец.

Он был настолько в гневе, что уже не мог кричать. Мама плакала. Стало до ужаса обидно, что их единственный сын – чёртов наркоман, который умирает от ломки.

– Идите вы в жопу! – закричал я.

Сознание прояснилось, я смог понять, что никого здесь нет, а всё это просто игры моего разума. Мне совершенно не жалко было умереть сейчас. Они там в своей хрущёвке, а я в лондонской квартире. Я плюнул на всё и уснул.

Всё играет разными цветами, оттеняемыми сплошной чернотой тени. Старая Европа, каналы, мосты, бездонное небо, лазурная вода рек. Разведённая акварель. Отсветы воды на старинных фасадах. Всё настолько сюрреалистично, что кажется нормальным. Со мной те, кто резкими контрастными контурам отсвечиваются на фоне света. Тени тянут меня за собой. На миг я останавливаюсь на мосту. На меня смотрит Сторож из будки. Чёрный силуэт на фоне яркого света. Тени боятся его.

Потом следовали провалы и неясные видения. Поезд снова нёс меня куда-то, где я вроде бы был раньше в прошлых снах. Чёрно-красное видение. Розы и грязный пол. Пятна крови на стёклах. Родной мир.

Когда я проснулся, мне стало значительно легче. Я смог ощутить то, что я так долго создавал в внутри себя. Теперь в тяжёлое время я просто уходил в свой город.

***

Мы почтили своим присутствием Европу и Америку. Я чувствовал себя лучше, в том числе и в психологическом плане. Мы поехали туда, где я ещё ни разу не был. Ирландия находилась всего лишь на соседнем острове, а я так раньше и не удосужился туда сгонять. Я просто сходил с ума от количества рыжих. В Англии их тоже хватает, но вот там – это просто какое-то огненное море рыжих голов. У них такие милые веснушки. Снова были в Голландии (я опять плохо помню). В Германии Дани постоянно пытался кинуть зигу, я держал его изо всех сил. Много смешного, тупого и нелепого произошло с нами за эту поездку. Я не смогу припомнить всего. Хочется рассказать только про что-то значимое.

На наш с Германом день рожденья мы приехали с концертом в Новый Орлеан. Мне исполнилось двадцать четыре, ему, соответственно, двадцать семь. Он уже устал от дурацких шуток про дробовик или передоз. Воронёнок был сильно не в духе, сказал, что не хочет отмечать эту дату в шумном кругу. Он хотел отправиться гулять один, но я настоял на своём обществе. Мы посидели в баре на Бурбон-стрит, вспоминая Москву, нашу первую встречу в баре, стилизованном под Н. О. Кто знал, что подделки порой выглядят достовернее оригинала? Здесь было почти пусто: запах дерева, виски, специй. Гирлянды цвета Марди-Гра. Мне было хорошо и легко, я чувствовал себя так, словно я дома, в городе чёрной магии вуду.

Ночь стояла прохладная по местным меркам – где-то плюс семнадцать. Я любил края, где всегда тепло. Я ходил в футболке, в то время как Герман был всегда упакован в кожаный плащ и шляпу. Не жарко ли ему? Он вообще становился не в меру адским. Длиннющие волосы, ниже задницы. Всегда распущенные, но при этом идеально причёсанные. Цвет воронова крыла. Я знал, что они крашенные, но я никогда не видел у него отросших корней, хотя сам мог не красить волосы месяцами. Он достал на барахолке огромную шляпу. Что-то подобное было у вампира в старом аниме. Его кожаный плащ был тяжёлым, как рыцарская броня. Наверное, это был его доспех от мира, в котором он прятал своё тонкое и хрупкое тело. Сейчас Герман был весь в пирсинге. Иногда он вдевал цепочку от носа к уху, что-то наподобие того, как делают индийские женщины. Он начинал плавно покрываться татуировками. Его пальцы были в таинственных символах, и даже на веках красовался тоненький узор. Я всё ещё оставался чистым холстом, а проще говоря, девственником в плане бодимодификаций. У меня не долгле вемя было кольцо в носу и в брови, но очень скоро это мне надоело.

Мы добрались до знаменитого кладбища Лафайет, когда совсем стемнело, только огни города маячили вдалеке. С нами была бутылка шартреза. Всё по канонам нашего тёмного мира. Здесь вместо надгробных плит стояли мраморные саркофаги, так как из-за водянистой почвы часто размывало могилы. Кое-где в чёрной земле белели кости. Я хотел подобрать одну и сделать себе талисман. Герман настрого запретил это, потому что за нами мог увязаться злой дух. Порой он был до ужаса суеверен.

Впереди показался склеп. В свете луны на его обшарпанных стенах можно было различить косые буквы «Х». Я припоминал, что это как-то связано с Бароном Субботой и желаниями. Я поставил пять неровных крестиков углём и сразу же забыл, что именно я попросил. Я не верил в желания. Герман долго думал, прежде чем нацарапать эти символы на стене склепа.

– Что ты загадал? – спросил я.

– Не скажу, а то не сбудется, – ответил он.

Мы пили ликёр, прислонившись к одному из саркофагов. Над нами висела огромная красная луна. Воздух пах испарениями с болот. Над головами носились летучие мыши. Сверчки стрекотали в траве.

– Чёрт, это последний год моей молодости, – сказал Герман, делая большой глоток шартреза. – Я должен использовать его на все сто.

Тур продолжался. Мы изредка нюхали, стараясь избегать героина. Я не хотел снова в тот ад ломки, стараясь отвлечься тем, что есть. А я всё ещё помнил, как через меня пели опиумные маки. Порой мне казалось, что всё превращено в рутину, что я не рок-музыкант, а просто какой-то шут, обязанный развлекать всех, когда мне самому не весело, петь всё те же приевшиеся песни. Это была такая задница. Но потом, стоило мне выйти на сцену, всё проходило само собой. Я снова оживал. Я снова был собой.

Однажды в интервью у меня спросили: общительный ли я? Я растерялся, потому что не знал, с какой стороны оценивать: как пьяного или как трезвого? Это вообще были какие-то два отдельных человека. Трезвый «я» никогда не жил. Он был тихий и подавленный, очень зависимый от мнения других, человек с кучей нелепых комплексов. Мне действительно нужно выпивать, чтобы хоть как-то существовать в обществе. Может быть, у меня страх сцены, а я не знаю об этом? Я полюбил драться. В том состоянии, в котором я был, я мог только получать по роже. Я сцепился с собственным охранником, он рассёк мне бровь. Будучи в пьяном бреду, я подрался с Дани, который был крупнее меня вдвое. Я укусил его за любимую руку, он зафигачил в меня пластиковым стулом. Как реслинг, только всё настоящее. Мы не держим друг на друга зла, это – проявление братской любви. Были также повреждения, которые я получал сам. Мы стояли в очереди в какой-то жральне. Я послал Майка за мороженым. Он купил ванильное. Я сильно распсиховался. Послал всех в жопу и вышел… сквозь стеклянную стену. Град из тысячи осколков осыпал меня. На теле потом обнаружилось лишь несколько тонких царапин на лице и руках. Мне повезло, что я был в очках, кожаной куртке и плотных джинсах. На одном из концертов я растянулся прямо на сцене, запутавшись в шнуре, разбил себе колено и стукнулся головой, но всё же продолжил петь. Я постоянно ранился.

Когда тур закончился, я завалился спать где-то суток на двое. Постоянно снился проклятый автобус, который трясся, как чёртова лодка при шторме.

Герман Кроу:

Макс постоянно гнобил Майка. Он не считал его за человека, Майк был для него каким-то досадным раздражающим фактором. Хотя, на мой взгляд, у него не было каких-то особых характерных черт, которые могут раздражать, да и большую часть времени он молчал. Наверное, он раздражал Макса, потому что был никаким. По его мнению, быть пустым местом – это преступление хуже, чем просто быть мудаком.

«Знаешь, – сказал мне однажды Макс. – В любом коллективе должна быть паршивая овца, на которой все должны срывать свою злость. Это неотъемлемая часть существования любого социума. Если ты не будешь кого-то гнобить, то очень быстро сам станешь паршивой овцой». Я промолчал, потому что я ясно понимал, что у самого Макса есть все шансы стать подобным изгоем, так что он из кожи вон лезет, чтобы опустись хоть кого-то.

А что касается нас всех, то временами мне казалось, что мы просто ненавидим друг друга, но по возможности стараемся это скрывать. Постоянно объединяемся против кого-то и мутим свои грязные игры. Сегодня Макс с Джеком, объединённые любовью к героину дружат против всех, завтра мы с Майком дружно ненавидим Макса, и всё идёт по кругу. Никогда не угадаешь, кого модно ненавидеть на этой неделе. Мы не мы без нашей ненависти.

Глава 7

Макс Тот:

Проспавшись после тура, позвонил Шону и предложил встретиться. Он согласился, но голос его был каким-то грустным и уставшим. Мне хотелось помочь ему развеяться. Я думал, что это вполне в моих силах. Мы шатались по городу неузнанные, скрытые стеной дождя и тумана. На дворе стояло лето, хотя в Лондоне не очень заметно. Хотелось говорить. Я рассказывал про всё, что произошло со мной за это время интересного и не очень. Мне просто не терпелось кому-то поведать о своих впечатлениях. Шон только слушал и кивал. Я всматривался в его черты. В них что-то изменилось. Я называл это героиновой маской, как та, которую я видел в зеркале в те времена, пока сидел. Шон прятал свой взгляд за стёклами очков даже в такую погоду. Мы зашли в паб и взяли по пинте пива. Он всегда брал светлое, а я тёмное. Он посмотрел на часы, что висели на стене. Стрелки на них давно остановились. Шон что-то невнятно сказал про время, которому некуда идти. Он вдруг снял очки и заглянул мне в глаза. На меня смотрел мутный янтарь его глаз в ореоле рыжих ресниц. Я никогда не забуду этот взгляд.

– Музыка во мне умерла, – сказал он вдруг.

Мне показалось, что всё вокруг затихло, и другие звуки просто перестали существовать. Мы все драматизировали время от времени, но эти слова походили на правду. В голосе Шона звучало какое-то глубинное разочарование.

– Это творческий кризис, бывает и проходит, просто нужно время. Тебе следует отдохнуть. Поехали куда-нибудь?

Я вдруг вспомнил, как здорово было нам в Таиланде тогда. Тишина, отрешённость, картонный рай словно с плаката.

Он ничего не ответил, только уставился в свою кружку. И мы больше не возвращались к этой теме. Когда закончилось пиво, и не было желания брать ещё, мы вышли на улицу. Вокруг нас висела какая-то экзистенциальная романтика. Дождь заливал глаза. Грязь хлюпала под ногами. Мы промокли до нитки. Если закончится этот дождь, то я сойду с ума без этого шёпота воды в ушах. Я буду изгнан из королевства дождя.

Мы пришли в квартиру Шона. Неуместная роскошь, когда хочется попасть в обшарпанную кухню и пить водку, куря едкие сигареты, вдыхая запах подгорелой картошки. Я немного ностальгировал по привычной мне разрухе, потому что в ней удобно лелеять свою депрессию. Сейчас она успела приобрести в моей голове нотки ностальгической романтики. Но я знал, что если хоть на миг вернуться туда, то всё будет уже не тем. Дорога в прошлое завязалась узлом бесконечности.

Шон предложил мне ширнуться. А я отказался, спокойно отвёл глаза, чтобы не видеть как игла впивается в его синюшное тело. Глядя на сломанные часы на стене, я начал рассказывать эту странную историю про русского злого колдуна, который прятал свою смерть в игле, что если её сломать, он умрёт навсегда, пусть и зовётся бессмертным. Я ещё что-то говорил, много и разного, я описывал свой мир в красках и говорил о том, что нам нужно в него сбежать. Я знал вход, мы должны искать его на станции недалеко от моего родного города. Там, в одном из заброшенных домов, из крыши которого растёт дерево, обязательно должна быть сгоревшая дверь. Или это были просто мои иллюзии, и вход открывается в любом уголке мира, стоит только захотеть. Когда диковинный мир поймёт, что ты готов, он сам придёт к тебе.

Раньше я не говорил об этом ни одному живому человеку, выражая свою магию только через песни. Я пел в ожидании того, кто придёт и подскажет мне ответ. Я сочинял все эти песни для того, чтобы найти выход из собственных кошмаров. Я верил, что с каждым шагом становлюсь ближе к своей цели. Я не знал, понимает ли меня Шон, но в этот момент я чувствовал в нём то, что называют «родственной душой».

– Понимаешь, просто мне начало казаться, что все мы в этом мире просто в гостях, – сказал я, раскинувшись на кровати. – А когда мы умрём, мы вернёмся домой. А вся наша жизнь просто поиск надежного выхода.

Шон кивнул.

– Я, кажется, тебя понимаю. В детстве я часто сидел на пыльном полу, глядя в жёлтую стену. В моей голове уже не оставалось мыслей, кроме: «Хочу домой». Я повторял это вслух и часто слышал от матери: «Ты и так дома. Чего тебе надо?». Я всё ясно осознавал, кроме того, что я не дома, – сказал он.

Утром Шон сказал, что мне лучше уйти, потому что ему нужно побыть одному. Мне показалось, что он прогоняет меня навсегда.

Дома мне было тоскливо наедине с собой. К вечеру я подумал, что всё плохо, и наелся антидепрессантов. С замиранием сердца я звонил Шону. Мне его не хватало сейчас. Мне казалось, что не следует оставлять его одного надолго. От него веяло какой-то чёрной меланхолией. Закрывая глаза, я видел его в окружении чёрных бабочек. С их крыльев сыпался пепел.

Никто не брал трубку. Я звонил бесчисленное число раз, натыкаясь на эти отвратительные длинные гудки, от которых начинало шуметь в ушах. Я плюнул на всё и поехал к нему сквозь ночь и дождь.

Шон жил в викторианском доме, он ненавидел новостройки, не стремился за город в собственный особняк. Ему хотелось быть в центре событий Лондона. Мне всегда нравился этот район. Только в доме не было лифта; я, задыхаясь, взбежал по лестнице. На ступеньках, обхватив колени, сидела женщина. Я опешил и остановился. Я даже не понял, красива она или нет, для меня сейчас она была стастистом и манекеном в этом немом кино. Она смотрела куда-то сквозь меня, словно была под кайфом. Её лицо не выражало ничего. Её заметно трясло. Краем глаза я увидел, что дверь квартиры Шона открыта настежь. Моё сердце бешено забилось, и в висках застучало.

Раньше я никогда не видел его жену, но сейчас догадался, что это именно она.

– Джули? – спросил я.

Она смерила меня пустым взглядом и кивнула.

– Макс. Это вы?

– Что случилось? – спросил я, хотя и так догадывался обо всём; от ужаса начинало пошатывать.

– Он мёртв, – её голос звучал глухо.

Я вбежал в квартиру. Шон лежал в комнате на спине головой ко входу, раскинув руки, как Иисус на кресте. Игла всё ещё торчала у него в вене. Рыжие волосы стелились по чёрному ковру, словно мёртвые змеи. Его губы были синими, как и провалы глаз. Он казался бледнее, чем при жизни. Я навсегда запомнил эту картину, пытаясь нарисовать её раз за разом. Я тяжело вздохнул, чувствуя запах смерти, понимая, что всё это время я не дышал, находясь в ступоре. Ледяной ужас растёкся по моим венам. Закололо в груди.

В этой картине было нечто ужасное, но, в то же время, чарующее. Я впервые действительно любовался смертью. Он был красив. Муки смерти не исказили лицо Шона. Словно он не умер, а просто ушёл, оставив миру лишь свою бренную оболочку. Где-то там, по ту сторону Грани, он обрёл свой Дом. Но почему-то я не мог порадоваться за него, я испытывал смесь злости и сожаления. «Он не взял меня с собой!», – эта мысль металась у меня в голове, словно раненая птица. У меня не осталось сил, чтобы находиться здесь дальше. Я увидел достаточно. Меня сводило с ума тиканье часов. «Времени некуда идти», – вспомнил я его слова.

Я вышел. Джули схватила меня за руку.

– Мне страшно, – прошептала она. – Я так долго пыталась его разбудить.

– Вызовите полицию, – сказал я.

Голова сразу рождала множество комбинаций дальнейших действий. Мне нужно бежать отсюда. Я сам имел отношение к наркотикам. Если даже на меня и не повесят убийство, то всё равно у меня могут быть неприятности, вплоть до депортации или тюрьмы. Я не знал, что из этого хуже. Мне не хотелось связываться с законом.

– Не говорите копам, что я здесь был. Вы сами нашли тело. Здесь никого больше не было, – сказал я, пятясь назад.

Джули кивнула, ища в сумочке телефон.

– Мне страшно, – повторила она.

– Мэм, езжайте к подружке, к родителям, но не оставайтесь в этой проклятой квартире. Мне пора уходить, – шептал я, чувствуя холодный пот на висках. – Мне нельзя в полицию.

Я вышел под дождь и побежал. Я нёсся вперёд, не разбирая дороги. Несколько часов просто выпали у меня из памяти. Очнулся я на автобусной остановке возле дома Германа, когда уже рассветало. Сам не знаю, зачем я зашёл к нему.

Он открыл мне дверь не сразу. Я думал, что он спит, хотя сквозь дверь доносилась тихая музыка. Наконец он всё же вышел ко мне. Герман был одет, несмотря на ранний час. Очевидно, он ещё не ложился.

– Чего тебе? – спросил он сквозь цепочку.

– У меня пиздец, – сказал я, вламываясь в квартиру.

Я прошёл в гостиную, взял бутылку коньяка и жадно присосался к ней. Герман стоял в дверях, скрестив руки на груди.

– Шон умер, – сказал я, ловя его вопросительный взгляд.

– Да? – спросил он удивлённо.

Я кивнул. Герман молча сел рядом в кресло и, налив себе коньяка, выпил залпом. Он опустил глаза вниз и скривил губы.

– А ведь ему было столько же, сколько мне, – выдохнул Герман. – Не думай, что меня порадует его смерть. Он был хорошим парнем, вот и всё, что я могу сказать. Он действительно был очень талантлив.

Герман перекрестился как католик, прошептав что-то на латыни, и выпил ещё. Я, похоже, долго не общался с ним, чтобы упустить момент его внезапной религиозности.

Я просто пил, забывая зачем и почему. Мне хотелось отрешиться. Вечером нам доставили опиум, и мы просто умерли. Пришла вся группа, ещё какие-то люди. Квартира была полна ими, и все пили и курили. Просто обычная вечеринка с привкусом горечи и смерти. Я не осознавал реальность. Я был не здесь. Наутро я валялся на полу ванной и рыдал. До меня только дошло, что его больше нет. Мне так хотелось, чтобы меня утешили, но только чтобы это был он. Несколько часов этого замкнутого круга шизофрении. Я видел Шона перед собой, я говорил с ним. Он убеждал меня, что всё хорошо, и это просто страшный сон. Я прижимался к нему, чувствуя холод. Потом ведения рассыпались. Я не представлял себе жизнь без него. Я не мог дышать, это так словно в горле поперёк застрял нож, но я почему-то всё ещё жив.

Герман взломал дверь в ванную и вытащил меня оттуда. Он обнимал меня, мы просто сидели и молчали. Становилось легче. Чем больше я проматывал в памяти последний день Шона, все его слова и поступки, тем больше я склонялся к версии о самоубийстве. Так называемый «золотой укол» – намеренная передозировка. Причины до конца так и остались мне не ясными.

Сначала мне позвонила Джули. Она назвала дату и место похорон. Сказала, что хотела бы со мной поговорить наедине. Она ничего не сказала полиции обо мне. Это было очень благородно с её стороны. Потом звонил Джеймс, гитарист «Wormdace», спрашивал, не спою ли я с ними на поминках Шона. Странно, что он вообще решил связаться со мной, потому что мне всегда казалось, что он меня недолюбливает. Я согласился, потому что если откажусь, то они позовут кого-то другого, а это будет убого. Мы долго спорили, выбирая песню. Почему мы выбрали «Dirty Flowers», никто не знает. Обычно песни «Wormdace» были более жизнерадостными, но скорее как смех сквозь слёзы, жесткий сарказм, плевок в лицо обществу. Раньше они пели о девочках, выпивке, вечеринках и наркотиках, сменив настроение к последнему альбому. А эта песня была о потере, а том, что всё светлое втоптано в грязь и наш рай покрыт дерьмом.

Анализируя тексы Шона, мне всё больше кажется, что он покончил с собой. Я начал винить себя и своё дурное влияние. Я просто втянул его в свой мир, который был губителен для тех, кто был склонен к восприятию. Я так много ему не сказал. Под конец я понял, что я и именно я вновь открыл ему дорогу к героину.

Я не хотел идти на похороны, но всё же пришлось, потому что я должен быть там. Раньше я всегда избегал подобных мероприятий. Это был второй раз в моей жизни, кроме свадьбы Дани, когда мне пришлось надеть строгий костюм. Я долго выбирал, в чём пойти, ведь в нашем суровом мире шоу-бизнеса похороны – это что-то сродни светского приёма, а я уже вляпался в эту среду прочно и надёжно. Я вырядился во что-то в стиле американских рабовладельцев периода до гражданской войны. Чёрный костюм-тройка, галстук боло. Я даже волосы в хвост собрал, но не ради солидности, просто на случай, если буду блевать. Герман был при полном параде, у него что ни день, то похороны. Чёрный бархат, кружева, цилиндр, камзол. Словно он искал повод всё это надеть. Мы оба не могли отрицать, что для нас похороны были одним из важных событий, чем-то сродни дню рождения или свадьбе. В конце концов, для Шона это последняя вечеринка, и всё должно быть по высшему разряду.

Похороны проходили на Хайгейтском кладбище. В его новой восточной части. На нём уже почти не хоронили, за исключением VIP-ов. За деньги можно путешествовать в ад с комфортом. Я пришёл пораньше и бродил среди викторианских надгробий. «Живут же люди», – думал я, вспоминая убогие могилки своих деда с бабкой на кладбище, полном покосившихся крестов и ржавых оград. Мне куда больше нравился западный подход к смерти. Я хотел бы быть похороненным на Лафайет или Сен-Дени. Лондон не получит мои бренные кости. Я пытался придумать идею для новой песни, но она всё не шла. Я был подавлен.

Мы сидели в церемониальном зале, выслушивая пафосные речи. «Ушёл так рано…», «наше всё», «свет рок-н-ролла…». Каких только пустых фраз не звучало в этих стенах. Сегодня, проезжая мимо дома Шона, я видел целую толпу подростков, которые приносили цветы и свечи к тротуару. Они плакали и пели, держа зонты над пламенем, старясь защитить огонь от дождя. Стену покрывали свежие надписи, но никто не собирался их стирать. Скорбь этих детей была искренней. А всё, что я видел здесь – лишь лицемерие и пафос. Стервятники.

Я был спокоен, когда прощался с Шоном у гроба. Он лежал там, такой красивый, застывший словно статуя. Рядом стояла Джули в строгом чёрном платье с традиционной вдовьей вуалью. Траур был ей к лицу. Я только сейчас заметил, как она красива со своими волосами цвета мёда и пухлыми губами. Немного полновата, но это её ни чуть не портило. Шон умел выбирать женщин. Даже здесь наши вкусы совпадали.

Поминки походили на обычную закрытую вечернику с чёрным дресскодом. Я вышел на сцену, ощущая за своей спиной молчаливое присутствие Шона. Мы не репетировали. Было не до этого. Я знал слова. Всё было просто, они играли, а я пел. Я пропитывался насквозь ощущениями песни. На какой-то миг я действительно был Шоном, ведь столько людей сейчас хотели видеть здесь его вместо меня. Когда музыка стихла, в зале повисла сверлящая тишина. Вот и всё, наш последний долг был отдан.

Я подошёл к Джеймсу и высказал мысль, которая терзала меня всё выступление.

– Я надеюсь, что «Wormdace» не будет существовать без Шона Фокса? – спросил я. Вместо невинного вопроса у меня получился завуалированный приказ.

– Ты прав, чувак, – сказал он мне. – Кого бы мы ни взяли новым вокалистом, публика бы всё равно его не приняла. Да и мы сами вряд ли сможем слушать его песни в чужом исполнении. Он был душой группы.

После поминок ко мне подошла Джули. Она сказала, что хочет поговорить. Я согласился, хотя заметно нервничал. Я не знал, что мог бы ей сказать. Меня всё ещё терзало чувство вины. Было больно смотреть ей в глаза. Мы поехали к ней. Кажется, я тогда уже догадывался, чем всё может закончиться. Вокруг было темно. Дневной свет резал нам глаза. Только свечи подрагивали на старинном комоде. Она достала бренди. Мы выпили.

– Расскажи мне про его последний день, – попросила Джули.

Я рассказал, ничего не утаивая, понимая, как это важно для неё. Было больно снова проходить через эти воспоминания, но это всё, что у меня осталось теперь.

– Знаешь, как мы познакомились? – спросила она.

Я покачал головой.

– Это было ещё в старших классах школы в Эдинбурге. Он был самым отъявленным хулиганом. Всегда мечтал стать рок-звездой. Курил марихуану и ходил в майке «Skid Row». В душе был романтиком и даже философом. Он просто подошёл ко мне однажды на улице и сказал, что я лучше всех. А я была обычной, не королевой класса, просто девочкой с последней парты, а он был звездой школы. Я спросила: «Почему?», он сказал, что умеет видеть настоящее в людях.

Я слушал её внимательно, затаив дыхание.

– Я всегда верила, что он добьётся своего, что он станет великим рок-музыкантом, даже когда в это никто не верил.