Текст книги "Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой"

Туман

В деревушке Ванду, до которой я весь день шел по туманной дороге от Фаншань, стоит старый медный кипарис. Его кора сияет серебром, а памятная дощечка сообщает, как много ему лет и как почтительно к нему относятся в этих краях.

– Представляешь, а они собираются взять и срубить! – возмущенно сообщает маленькая девочка, проводившая меня сюда сквозь лабиринт переулков. – Его!

Она указывает на дерево, чья крона спиралью ввинчивается в небеса, к стволу которого со всех сторон тянутся веревки – для поддержки.

– О ком ты говоришь?

– О правительстве, конечно, – отвечает девочка сухо, и я ошеломленно опускаю свой фотоаппарат вниз.

Вот уж не ожидал от такой малявки таких слов. На вид ей лет двенадцать! Причудливая смесь мудрости и протеста придают ее мордашке особенную прелесть.

– Две недели назад они срубили целый лес недалеко отсюда, – продолжает рассказ она и делает рукой жест – широкий, размашистый, явно подсмотренный у взрослых, – это выглядело просто ужасно!

– Правительство вырубает все деревья в округе?

– Отец говорит, что они продают деревья какой-то фирме, которая делает из них палочки для еды или что-то вроде того. Разве так можно?!

Интересно, как это может относиться к одинокому кипарису, который стоит тут, зажатый жилыми домами, такой голый и беззащитный. Быть может, кто-то просто опасается, что дерево может рухнуть и раздавить соседний дом?

Да и правда ли все то, что говорила девочка про вырубку деревьев?

Несколько часов спустя я сижу на кровати в гостинице и разбираю фотографии. На них видны лишь бесконечные туманные моря, люди и машины плывут по ним, как обломки кораблей. Я никак не могу сообразить, больше ли в этой местности деревьев, чем где-то еще, или меньше. Весь день видимость была такой плохой, что ничего не было видно уже в паре метров – такой густой и плотный это был туман. Он как будто всем весом давил мне на плечи.

А вот автомобилистам, казалось, не было никакого дела до какой-то там плохой видимости. В течение нескольких часов я прошел мимо четырех аварий, и каждый раз их сценарий был одним и тем же: посреди улицы – несколько искореженных автомобилей, вокруг – обломки бамперов, капотов и лобовых стекол. Правда, не было видно ни жертв, ни кровавых следов. Подозреваю, что участники аварий быстренько смешались с толпой зевак, и теперь все вместе стоят вокруг, беспомощно опустив рукава плащей, и нагоняют туман своим бормотанием и шепотом.

Я прошел мимо фургона, который врезался в огромную цистерну. Фургон был набит походными рюкзаками, я видел, как они выпадали из поврежденного кузова. На боку цистерны я разглядел обведенный красным значок «взрывоопасно» и быстренько перешел на другую сторону улицы.

Перед моими глазами вспыхнул заголовок на первых полосах газет: «ВЗРЫВ ВОЗДУШНОГО РИСА! ПОГИБ НЕМЕЦКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК, ВЫШЕДШИЙ ИЗ ПЕКИНА!»

…Я наполняю горячей водой большой пластиковый таз и погружаю туда ноги. Сначала чувствуется зуд, а потом по всему моему телу распространяется приятное ощущение легкости и тепла.

А ведь я вполне мог сегодня остаться лежать на дороге, став жертвой китайского дорожно-транспортного происшествия, и мне было бы совершенно все равно, срубят ли в Ванду кипарисовое дерево, или произойдет ли в Баодине что-нибудь неприличное.

Я решил позвонить Джули. Как долго я уже не слышал ее по телефону? Четыре дня? Или сто? Гудки, что-то потрескивает в трубке, затем я слышу ее голос.

– Да? – протяжно спрашивает она.

– Это я, – говорю я, – я скучаю по тебе.

– Я тоже по тебе скучаю. В вашем дурацком Мюнхене ужасно холодно! А ты где?

– В маленьком городке недалеко от Баодина.

– Ты в гостинице? Отопление работает? Тебе тепло?

– Да, все в порядке, – утешаю я и рассказываю о глиняной яме и медном кипарисе, о запахе ослиного мяса и капустной горе высотой с человеческий рост, которой я долго удивлялся на рынке…

Мы разговариваем долго, до поздней ночи, и луна описывает круг над Ванду. Прежде чем закончить разговор, мы обещаем друг другу встретиться на Рождество. Я предлагаю древний город Пинъяо в провинции Шаньси.

Следующим утром я выясняю, что до Пинъяо идти еще минимум пятьсот километров. Я хватаюсь за голову. Как я пройду столько на больных ногах, и всего за месяц? За время отдыха в Баодине мои пальцы начали заживать, зато появилась новая мозоль на пятке, большая и блестящая, как монета в два евро. Понажимав на нее со всех сторон, я решаю не протыкать ее, иначе не смогу сегодня продолжать путь.

Наконец, захлопнув ноутбук, я собираю свои вещи и смотрю в окошко: туман рассеялся. Пора в путь.

Через несколько километров по шоссе я с удивлением останавливаюсь перед длинной стеной, на которой написано большими красными иероглифами: «ПРОДАЖА ПОРОДИСТЫХ СОБАК И СКОРПИОНОВ».

Ниже кто-то нарисовал немецкую овчарку, тибетского мастифа, толстого желтого скорпиона, почему-то пальму и двух птиц. В воротах стоит невысокий стол, что-то вроде стойки ресепшн, но на месте никого нет. Грех не воспользоваться! Я подкрадываюсь поближе и заглядываю в темный двор, окруженный плотной сеткой.

Как только мои глаза привыкают к сумраку и начинают различать выстроенные в ряд клетки, откуда ни возьмись возникает растрепанный шерстяной комок, который оказывается чем-то вроде щенка овчарки, но сильно разбавленных кровей. Он смотрит в мою сторону, удивленно принюхивается. А потом разражается оглушительным лаем. Тотчас весь двор взрывается: дюжины мутноватых пар глаз открываются, и собаки, шатаясь, поднимаются на ноги в своих клетках, чтобы наполнить воздух своим печальным воем.

Здесь держат зверей не для участия в боях, а для продажи, как домашних животных, но условия жизни очень плохие. Их жалобный вой и истошный лай бьет по ушам.

Если бы здесь оказалась моя мама, она превратилась бы в венгерскую фурию, подняла бы истошный вопль и порвала бы владельцев этой лавочки в клочья. Ибо никто не смеет издеваться над ее любимыми собаками. Я ретируюсь на шоссе, я спешу, я шагаю все быстрее, и скоро лай и вой перестают доноситься до меня.

К счастью, Динчжоу оказался довольно дружелюбным городом: широкая главная улица усажена деревьями, а вокруг ряды магазинов и ресторанов. Я присаживаюсь на придорожный столбик, так как ноги причиняют мне резкую боль, особенно эта двухевровая мозоль на пятке. Проезжающий мимо автобус сигналит и выпускает облако черного дыма. Оно нехотя рассеивается, оседая на меня и на дорогу.

Я решаю остановиться в первой же попавшейся гостинице и, проснувшись рано утром, с изумлением наблюдаю, как мое дыхание облачком улетает ввысь, чтобы раствориться в ледяной прохладе комнаты.

Они выключили на ночь отопление!

Лишь на мгновение я высовываю руку из своего спального мешка, но тотчас прячу ее обратно в тепло. Лучше я повернусь на другой бок и снова закрою глаза – до тех пор, пока там, снаружи, немного не потеплеет. Когда я наконец просыпаюсь, то часы показывают почти полдень. До меня доходит, что никуда я сегодня уже не пойду. Самое лучшее, что я могу сделать, это поискать гостиницу получше и по дороге осмотреться в Динчжоу, и вот я бесцельно брожу по улицам и прихожу в итоге к выводу, что этот город с миллионом жителей можно сравнить скорее с Гаммельном, чем с Гамбургом: машины не носятся, домики низкие, атмосфера дружелюбная и сонная.

И тут я узрел Ее. Высокую, изящную, воздушную, светящуюся бежевым цветом пагоду в одиннадцать этажей до самого неба.

Она прекрасна. Но где же вход?

– What a pity, – слышу я голос за спиной, – the pagoda is closed!

Я удивленно оборачиваюсь и вижу перед собой двух молодых девушек. Они очень рады, что я их понял, и выдают мне полнейший экскурс в историю этого строения. Я что, не знал, что это самая высокая сохранившаяся пагода во всем Китае?! Она была возведена во времена империи Сун, чтобы с ее крыши можно было наблюдать за передвижением вражеских войск на севере. Поэтому ее так и называют – Лиаоди, что означает «узнавать врага».

Какого врага? Я размышляю некоторое время, и в моей памяти возникают бесконечные часы семинаров по китайской истории. Надо же. Сам того не заметив, я недавно перешел из одной исторической эпохи в другую.

Почти десять веков назад, в то время, когда далеко в Европе король Генрих IV потихоньку собирался в свой покаянный поход в Каноссу, здесь усиливалось противостояние между китайской империей Сун и могучим кочевым народом с севера, монгольским племенем кидани, пагоду которых я совсем недавно рассматривал в Чжоучжоу. Народ Хань возвел эту пагоду, которая служила смотровой башней. Ее высота восемьдесят четыре метра – почти вдвое выше пагод-близнецов!

– Очень интересно, правда? – спрашивает старшая. Она и ее подружка приехали сюда из окрестных городов и ходят в профессиональное училище, где изучают английский язык. Сейчас у них как раз обеденный перерыв. Не хотел бы я побывать на их уроке? Пагода все равно закрыта на ремонт.

Меньше чем через час я стою в классе у доски и изображаю из себя учителя. Двадцать девочек и два мальчика старшего школьного возраста сидят напротив меня за деревянными партами и выжидающе смотрят на меня.

«И как меня сюда занесло?» – спрашиваю сам себя, аккуратно выписывая свое имя на доске и на английском языке представляясь классу. Я немного рассказываю о своем путешествии, задаю несколько общих вопросов по-английски, но так как никто меня не понял, а учительница нервно ерзает на стуле, я перехожу на китайский.

– Послушайте! Не сто́ит так напрягаться! В конце концов, каждый из нас иногда выглядит дураком. – Детишки делают большие глаза, во взгляде учительницы читается нарастающая паника.

– Я просто хотел сказать, что все делают ошибки. В этом нет ничего плохого. Это абсолютно нормально для того, кто погружается в чужую культуру. – И для примера я рассказываю историю одного из первых моих дней в Пекине. Я запутался сам и запутал хозяина киоска, торгуясь с ним из-за бутылки колы, я не понимал, почему он так упорно настаивал на своей начальной цене.

Лето было в разгаре, на улицах было полно народу, и вскоре вокруг собралась небольшая толпа, потешаясь над происходящим. Мне казалось, что хозяин киоска ведет себя абсолютно не по-китайски. «Три куая»[3]3
  «Куай» – название юаня в разговорном китайском языке. – Прим. пер.


[Закрыть] (примерно тридцать центов), – повторял он снова и снова, я же не хотел сдаваться и предлагал ему все меньше и меньше за бутылку, чтобы можно было наконец поторговаться.

Ведь мы должны сойтись на окончательной цифре где-то посередине, ведь так должно быть в знаменитой культуре торговли?

Вскоре какой-то другой иностранец, сжалившись над нами, бросил на стол эти три несчастные куая, всунул мне бутылку колы и утащил меня за руку под громкий хохот толпы.

– Это была ужасно неловкая ситуация, верно?

Школьники хихикают, некоторые смеются, прикрывая рот рукой. Даже учительница улыбается.

– Ты в самом деле был уверен, что торговаться надо и из-за бутылки колы? – выкрикивает толстая девочка, и, когда я киваю, уже весь класс разражается хохотом.

Получается веселый урок. Мы разговариваем на китайском и английском об Олимпийских играх, о немецкой и китайской кухне, о фильмах и музыке и много смеемся.

Когда раздается звонок, сообщающий о перемене, мы делаем групповую фотографию. Учительница становится рядом со мной, с улыбкой пожимает мне руку и говорит: «Спасибо и добро пожаловать в Китай!», после чего у меня возникает подозрение, что она потому так мало участвовала в нашей беседе, что не хотела позориться с таким своим английским.

На улице меня уже ждут обе девушки, которые нашли мне поблизости подходящую комнату (в «студенческой гостинице, очень уютно!»), и непременно хотят пригласить меня на полдник («Ты должен попробовать лапшу!»). Мы почти все время разговариваем по-английски, и по обеим девушкам видно, что им приятно не только попрактиковаться в языке, но и ловить на себе любопытные взгляды прохожих.

Обе они недоверчиво смеются, когда я рассказал, что попал в знаменитую Пекинскую киноакадемию почти случайно.

– Знаешь, как нам, китайцам, трудно поступить в университет? – спрашивают они и рассказывают о ежегодных централизованных вступительных экзаменах, по их словам, очень трудных.

Старшая морщит нос:

– Динчжоу очень скучное место для учебы. В Пекине или Шицзячжуане хоть за покупками есть куда пойти, да и в Баодине тоже. А здесь?

…Некоторое время спустя я лежу в спальном мешке и радуюсь теплу отопительной трубы рядом с моей постелью. Звонит Сяо Чай и сокрушенно сообщает, что мой объектив еще не починили, какую-то запасную деталь все еще не достали.

А я там как, хорошо себя веду?

– Конечно! – отвечаю я со смехом.

– Ну-ну, – бормочет он, совсем как Большой Брат.

В бане

Прошло три дня, а мой объектив все еще не готов. Кроме того, у меня безумно болит нога, хотя вчера я останавливался в гостинице на обочине и прокалывал мозоль. Судя по карте, мне надо пройти еще почти сто километров, чтобы добраться до Шицзячжуаня, административного центра провинции Хэбэй.

Далее начнется путь через горы, и я пока не уверен, надо ли мне этому радоваться. С одной стороны, я был бы рад любому изменению ландшафта, потому что бесцветным однообразием равнины Хэбэй сыт по горло.

С другой стороны, я гор боюсь. Ведь там, наверху, все может оказаться совсем не так просто, как я себе это представляю. Вдруг, например, начнется снегопад…

Уже глубокая осень, почти все деревья стоят голые, а поля и луга приобрели грустный коричнево-желтый оттенок. Я прохожу мимо стада баранов, которые отрываются от еды, поворачивают головы, удивленно разглядывают меня. Во дворе, перепачканном мазутом, стоит скелет трактора. На земле разложены инструменты, но нет и намека на присутствие людей.

Передо мной предстает табличка, на которой написано: «Резиденция ФУ СИ», и стрелка указывает на дорогу, которая уходит направо от основного пути.

Фу Си? Я примерно представляю, что это может быть, поэтому мне приходится доставать словарь и уточнять. Выясняется, что Фу Си был первым из трех легендарных императоров, которые, согласно преданию, принесли китайцам не только рыбную ловлю и охоту, но и письменность, домостроение, календарь и умение изготавливать шелк.

Я где-то читал, что эти легендарные фигуры, если они действительно существовали, должны были жить примерно в то же время, что и фараоны Хеопс и Хефрен, то есть почти пять тысяч лет назад. И вот прямо передо мной резиденция Фу Си, самого первого из трех?

Подождите-ка, в каком смысле «резиденция»? У меня нет ни одной догадки. Мой друг Чжу Хаи был бы рад это для меня выяснить, но, увы, его рядом нет.

Через полтора часа неспешного ковыляния под полуденным солнцем я добираюсь до большой храмовой постройки, у ворот которой припаркованы две машины. Билетерша с нескрываемым любопытством глазеет на меня из своего чулана.

– Почему это место называется резиденцией? – спрашиваю я, когда она протягивает мне билет. – Это похоже на обычный храм, разве нет?

– Да, это храм, но его так назвали, потому что здесь жил Фу Си, – отвечает она.

Я под сильным впечатлением.

– Он жил ПРЯМО ЗДЕСЬ, на этом месте?

– Конечно.

– А откуда это известно?

Она смотрит на меня, обиженная недоверием.

– Но это же просто! Десятки тысяч людей приезжают сюда каждый год со всей Азии. Стали бы они проделывать такой путь, если бы не знали этого наверняка!

Храмовая постройка сама по себе не очень привлекательна: вся какая-то новая, как тогда, в Персиковой роще. Я уверен, что и этому зданию лет тридцать – сорок, не больше. В главной зале находится статуя Фу Си, который восседает под желтым навесом и благожелательно глядит на меня из-под полуприкрытых век. У него, как у большинства героев китайской истории, есть борода, но такая тонкая и ухоженная, что он напоминает скорее современного щеголя.

Я машинально провожу рукой по своему подбородку: прошло больше трех недель с тех пор, как я последний раз брился и стригся. Уж не воплощаю ли я в жизнь идею Сяо Чая стать таким, как А Ган?

– Сделай так же, как тот мужик в фильме, – посоветовал он, когда я сообщил ему о плане своего путешествия, – этот, как его… А Ган!

– А Ган?

– Ну да, ты идешь и идешь, и пока ты идешь, у тебя отрастает борода и волосы, и в конце концов ты становишься таким, как А Ган! Классно, правда?

Тут до меня дошло, что это он называет Форреста Гампа на китайский манер. Может, и в самом деле не стоит бриться и стричься в течение всего путешествия? Это будет выглядеть забавно.

Я присаживаюсь на небольшую ограду перед храмом, достаю упаковку кексов и бутылку миндального молока. Солнце дарит мне свои последние теплые лучи, и мне хочется думать, что я тут единственный посетитель. Заблуждаясь, погружаюсь в дремоту, а когда открываю глаза, передо мной уже стоит еще один посетитель – мужчина в куртке винного цвета.

– А, иностранный друг! – дружелюбно рокочет он и улыбается так широко, что его второй подбородок растягивается, а усы встают торчком. – Чем ты тут занимаешься?

Ну и что ему ответить?

– Я в отпуске, – отвечаю я, надеясь, что он отстанет.

Однако один быстрый взгляд уже все ему поведал.

– Э-э-э, да ты ты путешествуешь пешком! Ты странник! – победоносно заключает он, указывая на мою лыжную палку. Его спутники, шесть мужчин и одна девушка, улыбаются, и мне ничего не остается, как кивнуть.

– Откуда ты пришел? – расспрашивает он дальше.

– Я немец, путешествую из Пекина в Шицзячжуан.

– Гм, неплохо! Сегодня ты хочешь попасть в Синьлэ, верно?

– Хочу.

– Ну, это уже совсем недалеко! – Он указывает рукой на несколько дымящихся башен вдалеке. – Город вон там, и там же у меня имеется своя баня!

Тут ему в голову заявилась какая-то идея, и он живо поворачивается к своей свите:

– Господа! Наш немецкий друг пойдет с нами! – И весело добавляет: – Мы дадим ему еду и ночлег!

Свита приходит в восторг.

– Старший брат Донг, какая замечательная идея! – восторженно квакает мужчина, напоминающий своим широким лицом и лягушачьим ртом кантонского повара, с которым я познакомился во время одной из поездок на юг.

Девушка восхищенно улыбается:

– Дядя Донг, какой ты великодушный! – И веско замечает, обратившись ко мне: – Ты знаешь, тебе очень повезло, что ты его здесь встретил!

Я не знаю, что ответить. Я даже не знаю, какое обращение здесь уместно, как называть мне этого великого человека, с которым мне так посчастливилось встретиться. Старший брат? Дядя? Господин Донг?

Весьма непросто разобраться во всей этой китайской вежливости: отовсюду слышны обращения к старшим и младшим братьям и сестрам, дядюшкам и тетушкам, бабушкам и дедушкам, к зятьям и невесткам. Создается какое-то дикое впечатление, что все они в каком-то родстве.

Как-то раз в Пекине я пришел в клуб с двумя девушками, и одна из них сообщила, что ее старший брат скоро придет.

«Брат и сестра вместе ходят на дискотеку?» – помнится, удивился я.

Потом появился парень с жесткими волосами, торчащими во все стороны, в мотоциклетной куртке и темных очках, развязно кивнул нам и уверенно, по-хозяйски обнял свою маленькую сестренку. Оба исчезли на танцполе, и мы остались вдвоем со второй девушкой. Вокруг было слишком громко, чтобы услышать друг друга, поэтому мы молча сидели на диване и тянули из трубочек свои напитки. Мой блуждающий взгляд остановился на компании, которая сидела за столом с огромной пестрой тарелкой фруктов и бутылкой виски. Они играли в алкогольную игру с кубиками, которая приводила участников в очень веселое настроение.

Неподалеку стояли трое высоких иностранцев, каждый из них одну руку держал в кармане, а в другой у каждого было по бутылке пива, и все они жадно разглядывали девушек.

И тут мне показалось, что я вижу среди танцующих «брата» и «сестру», которые, тесно прижимаясь друг к другу, терлись друг об друга бедрами. Басы ревели, я, не отрываясь, смотрел на танцпол. Среди танцующих образовался просвет, вспыхнул свет, и у меня исчезли последние сомнения: это были они. Причем «брат» держал руку на девушкиной попе.

Я был совершенно сбит с толку.

– Алло! – проревел я, обращаясь к сидевшей рядом девушке и растерянно показывая на танцпол. – Так они вовсе не родственники?

Она удивленно поглядела на меня, не понимая, о ком я. Потом до нее дошло, и она разулыбалась:

– Кто сказал, что они родственники?

Так что с тех пор я знаю, что родственные обозначения используются в Китае как просто обращения, которые подчеркивают отношения между людьми: как близки они? кто из них более авторитетный? какова разница в возрасте между ними?

В случае с господином Донгом разобраться было несложно. По возрасту он приблизительно как мой отец, следовательно, я должен называть его «дядя», чтобы подчеркнуть свое дружеское уважение. С другой стороны, я вижу, что он хочет казаться моложе. Я решаю, что лучше обратиться к нему, как обратился бы к своему приятелю – сноубордисту Сяо Чаю. И произношу хорошо обдуманный отказ:

– Старший брат Донг, твое предложение – большая честь для меня, но я ни в коем случае не хотел бы быть вам в тягость. Кроме того, мне неизвестно, к какому времени мне удастся добраться до города, и мне бы не хотелось задерживать ваш ужин. Поэтому прошу меня простить за то, что я вынужден отказаться.

Открытые рты. Затаенное дыхание. Молчание.

Первым обретает дар речи старший брат Донг.

– Это что?! – смеется он. – Иностранец, так великолепно владеющий китайским? Невероятно! Пойдем с нами, расскажи нам все о себе!

– Мы сейчас подвезем его на машине, – решительно заявляет «кантонский повар», и его товарищ, к моему величайшему ужасу, собирается погрузить мой рюкзак в машину.

– Нет, нет, нет, НЕТ! – Я размахиваю руками, как мельница крыльями, поднимая ветер, от которого разлетаются кексы, и изо всех сил пытаюсь помешать осуществлению чудовищных планов этой группировки.

– Так не пойдет, не пойдет! Я должен идти пешком, мне нельзя на машине!

Все озадаченно переглядываются, и лишь мой новый друг, старший брат Донг, уверенно улыбается, потому что он уже все решил.

– Никаких возражений! Синьлэ – мой город, и ты обязан позволить мне хотя бы пригласить тебя на ужин. Хочешь идти пешком – пожалуйста! Но, когда доберешься, ты позвонишь мне! Вот мой номер телефона.

Несколько часов спустя я сижу за большим столом с палочками в руках перед чашкой с рисом. Крутится стеклянная столешница, уставленная бутылками и тарелками. Старший брат Донг пригласил приступить к трапезе.

Пришли все: его сестра, его супруга и его огромных размеров сын, который разглядывает меня своими свиными глазками сквозь узенькие щелочки. Пришла и вся его свита вместе с «кантонским поваром» и девушкой. Ее зовут учительница Ли.

Помимо того, за столом присутствует начальник полиции районного центра провинции. Он главный гость этого вечера, он сидит напротив хозяина, и все вокруг наперебой предлагают ему выпить. Начальник производит на меня тягостное впечатление, этот человек, похоже, уверен, что вся вселенная внимает его важности.

По счастью, никто не осмеливается предлагать алкоголь мне. Старший брат Донг сразу наливает мне большой стакан лимонада:

– Уж я-то понимаю, что тебе нельзя пить. Ведь ты спортсмен, так же как и я, а алкоголь сделает наши шаги медленными и неуверенными! – С этими словами он опрокидывает в горло полный стакан водки, смачно выдыхает и гордо озирается вокруг себя: – Я единоборец!

«Кантонский повар» кричит:

– Покажи нам класс, старший брат Донг!

Хозяин не заставляет дважды себя упрашивать, небрежно ставит на стол свой стакан и танцующей походкой проходится по комнате. Потом он громко хлопает в ладоши, резко подается передней частью туловища вперед и делает стойку на руках вниз головой. Снизу раздается победное «Ха-ха!»

Учительница Ли склоняется ко мне:

– Знаешь, дядя Донг сам всего добился. Его родители были так бедны, что в юности ему приходилось путешествовать с цирком по стране. И посмотри, где он теперь!

– О! – восклицаю я восторженно. – А!

Старший брат Донг снова восседает среди нас с раскрасневшимся лицом, и ко мне тоже приходит вдохновение. Я встаю, торжественно поднимаю свой бокал лимонада и произношу преувеличенно долгий и обстоятельный тост на немецком языке. Который, разумеется, никто из собравшихся понять не может. Поэтому, когда я заканчиваю, на меня глядят несколько смущенно.

– Что это ты только что сказал? – деликатно спрашивает учительница Ли, и мне приходится серьезно поразмыслить над тем, о чем же я, собственно, говорил.

– Ну… сначала я поблагодарил старшего брата Донга за его гостеприимство, потом пожелал всем счастья, успеха и много денег. И, наконец, заверил в нерушимости немецко-китайской дружбы!

Все облегченно и довольно улыбаются, даже начальник полиции. Потом все продолжают пить. Когда мы, ничего не оплатив, покидаем ресторан, мне становится понятно, что он принадлежит хозяину ужина, так же как и огромная баня напротив.

– И это еще не все, – доверительно шепчет «кантонский повар», дыша таким перегаром, от которого младенец мог бы опьянеть. – В городе старшему брату Донгу принадлежит еще гостиница, пара компьютерных магазинов и несколько лавок.

Он делает движение рукой, как бы охватывая весь город, и благоговейно шепчет:

– Все его!

Глаза хозяина тоже стали слегка стеклянными. Он ухмыляется и предлагает:

– Господа, а пойдемте-ка в душевую, пока женщин нет рядом, а?

Мне отвели комнату наверху, в которой я могу оставить свои вещи и переночевать. Бордовый ковролин, цветные светильники, кровать, стол, стул, телевизор и пузатый ночной горшок у двери, налитый до половины сомнительной жидкостью, по которой дрейфуют стайки окурков. На стене висит постер: обнаженная красавица с чувственными глазами, в руках – ваза.

После душа нам выдают одноразовые трусы из тонкой ткани, облачают в белые банные халаты и препровождают в просторную комнату отдыха, в которой стоят массажные столы. Полураздетые дамочки снуют вокруг и разливают нам чай, а мы тем временем беседуем под ор огромного телевизора, висящего на стене.

Интересно, оказывают ли дамы дополнительные услуги, или они тут так, лишь для безобидного обеспечения досуга? Впрочем, я быстро отбрасываю всякие эдакие мысли. Ни одна из них красотой не отличается.

Начальник полиции незаметно исчез.

– Скажи-ка мне, – старший брат Донг сидит напротив меня, скрестив ноги, слегка покачивает в руках чашку чая. На запястье у него поблескивают толстые золотые часы, – ты так много ходишь пешком, у тебя наверняка болят мышцы, да?

– Конечно, особенно ноги и плечи.

– А если время от времени делать массаж?

– Не знаю. Как-то не думал об этом раньше.

Он заговорщицки подмигивает мне:

– Может, посмотрим, что для тебя смогут сделать наши девушки?

Ах, вот про какой массаж он говорит.

– Нет-нет, старший брат Донг, это совсем не обязательно. Я лучше лягу спать пораньше. Ты же спортсмен, ты знаешь. Но все равно большое спасибо!

Старший брат Донг выглядит несколько удивленным. В этот момент со своей лежанки подает голос «кантонский повар»:

– Два года назад я был в Макао, и там были японские девушки!

Он оглядывает нас, убеждается, что все его слушают и продолжает:

– Конечно, я пригласил одну к себе! Правда, это стоило больше двух тысяч юаней. – Он выдерживает паузу. – Зато ей было всего восемнадцать!

Мы ждем эффектной развязки. Он гордо оглядывается и громко выкрикивает:

– Я ее поимел!

Одобрительный шепот.

– Я ее поимел, – повторяет он мечтательно, – эту япошку!

И снова погружается в свой чай.

Вдруг старший брат Донг вскакивает, секунду шарит ногами в поисках шлепанец и ковыляет к телевизору, который показывает певицу, томно распевающую о любви. Он останавливается и закрывает глаза, как будто размышляет о чем-то очень важном.

«Может быть, ему просто плохо?» – успеваю подумать я, но в этот момент старший брат Донг распахивает глаза, тычет пальцем в бедра певицы и гремит:

– Волосатая писька!

Тотчас в комнате становится тихо. Все, словно зачарованные, вглядываются в голубое вечернее платье несчастной певицы, как будто сквозь него действительно можно было что-то увидеть.

В песне, кстати, поется о том, как она не может заснуть ночью, пока ее любимого нет рядом. Громовой голос Донга заглушает ее пение:

– Высокие и маленькие женщины, толстые или тонкие, китаянки или иностранки – волосатая писька! Как вы думаете, как это выглядит у нее? – Он солидно кивает, как будто разрешая какое-то важное противоречие: – Темная и кучерявая!

И присутствующие дамочки несутся поскорее разливать гостям чай.

Спустя некоторое время я лежу в своей комнате на туристическом коврике, положенным сверху на кровать – на всякий случай. Откуда-то доносятся пикантные звуки, по всей видимости, их издает одна из дамочек этого заведения. Я понимаю, что целью Донга было расположить к себе полицейского начальника. Для того он и приезжал в храм, для этого устроил этот пышный ужин, и, конечно, для этого было организовано развлечение в бане.

А вот при чем тут я?

Я вспоминаю прошлогодние поездки с командой из «Чайна Фото Пресс»: огромные круглые столы, политические фигуры местного масштаба, китайские фотографы и журналисты. Мы – маленькая группка иностранных студентов, изучающих фотографию, нас пригласили, чтобы мы «документировали достопримечательности», но вскоре обманывать себя стало трудно.

– Что мы вообще тут делаем?! – спросил кто-то, а другой ответил точно и по делу:

– Создаем впечатление интернациональности!

«Ах вот оно что. Вот почему именно меня здесь им не хватало».

Тут я решаю снова посетить туалет, где предельно внимательно слежу, чтобы ничем ничего не касаться. Когда я выхожу в коридор и хочу закрыть за собой дверь, передо мной откуда ни возьмись вырастает старший брат Донг. Он смотрит на меня стеклянным взглядом.

– Секундочку! – говорит он, указывая пальцем. – Ты еще не получил свой массаж, не так ли?

– Нет-нет, это совсем не обязательно!

– Никаких возражений! В конце концов ты – мой гость. Подожди здесь немного!

О’кей. Проститутка так проститутка, не в первый раз.

Скоро он появляется опять, волоча на буксире одну даму из комнаты отдыха. Она не только наименее красивая из тех, кто там был. Обращение «тетя» для нее в самый раз. Однако она уже приодета в короткое платьице, имеется даже крохотный клатч, в который она вцепилась обеими руками.

– А теперь веселитесь, наконец! – то ли скрежещет, то ли смеется Донг, хлопает меня по плечу и, шатаясь, удаляется.

Минуту мы стоим под дверью моей комнаты.

– Ну и что дальше? – спрашивает она кисло.

«Просто прогнать ее и не думать об опасности, что старший брат Донг заметит, как мало я ценю его подарок?» Нет, это не пройдет. Я принимаю единственно верное решение:

– Ты войдешь вместе со мной, мы минут пятнадцать мило побеседуем, а завтра я ему расскажу, как прекрасно все прошло. Понятно?