Текст книги "Почему так важен Оруэлл"

Сделав в своем анализе столь далеко идущие выводы, в заключении Оруэлл начинает отыгрывать назад, выдвигая предположение, будто конец имперского правления приведет к сворачиванию использования английского языка в Индии. (Помимо всего прочего этот горький его пессимизм заставлял Оруэлла считать радиовещание на Индию пустой тратой времени, хотя влияние его было гораздо значимее, чем он предполагал.) Тем не менее в 1943 году он вернулся к этому вопросу на страницах Tribune, на этот раз напрямую обращаясь к Ананду посредством открытого письма-обзора: «Наилучшим мостом между Европой и Азией, лучшим, чем торговля, чем линкоры или аэропланы, является английский язык; и я надеюсь, что и Вы, и Ахмед Али, и другие продолжите на нем писать, даже если из-за него Вас подчас называют «бабу»[18]18
  В Индии – англизированный туземец, пренебрежительно. – Прим. пер.


[Закрыть] (как это было недавно) на одном конце земного шара и ренегатом – на другом».

Когда Салман Рушди в 1997 году выпускал собственную антологию англоязычной индийской литературы под совместной редакцией с Элизабет Вест, он подчеркивал, насколько жизнеспособным, в ничуть не меньшей, если не большей степени, чем раньше, оказался английский язык в качестве литературного посредника между субконтинентом и его диаспорой. Разумеется, он тоже попал под горячую руку некоторых чересчур усердных патриотов «на исторической родине». Но полки книжных магазинов Англии, заставленные книгами Рохинтона Мистри, Арундати Рой, Панкаджа Мишры, Ханифа Курейши, Аниты Десаи, Викрама Сета и многих других, включая рожденную полькой Рут Правер Дхвабвалу[19]19
  Рут Правер родилась в семье польских евреев, в Кельне; в 1939 году семья Рут бежала в Англию. – Прим. пер.


[Закрыть] (к слову сказать, любопытный факт, среди прочего позволяющий поставить интересный вопрос: где же именно находится та самая «историческая родина»?), ярче всего свидетельствуют о его правоте. Предыдущее поколение английских читателей уже успело насладиться творчеством Нирада Чаутхури, Р. К. Нарайана и Г. В. Дисани (чье имя для некоторых из нас – бессмертно). В предисловии к своей работе, вышедшей через пятьдесят лет после обретения независимости, Рушди говорит следующее:

«Написанная за этот период работающими на английском языке индийскими писателями проза – как художественная, так и публицистическая, – собрание произведений более сильных и значительных, чем большинство из тех, что вышли за тот же период времени на 16 официальных языках, так называемых местных языках Индии. И безусловно, эта новая, все еще дающая свежие побеги “индо-английская” литература представляет собой, возможно, наиболее ценный вклад Индии в литературный мир».

Непосредственно столкнувшись с обвинениями в использовании языка завоевателей, Рушди ответил спокойно, но твердо:

«Мой родной язык, урду, – жаргон военного лагеря предыдущих, мусульманских, завоевателей, укоренился в качестве одного из субконтинентальных языков много лет назад; то же самое происходит сейчас и с английским языком. Английский становится индийским языком… Во многих районах Южной Индии люди предпочитают общаться с приезжими из северных регионов на английском, а не на хинди, который, по иронии судьбы, скорее воспринимается теми, кто говорит на тамили и малаялам, языком колонизаторов, чем английский, что приобрел на Юге статус лингва франка – языка культурного нейтралитета».

В антологии Рушди почетное место занимает короткий рассказ Мулка Раджи Ананда под названием «Лжец». Рушди презрительно называли «бабу», но он во многих смыслах оказался выше оскорблений.

Не будет преувеличением сказать, что, возможно, яркая наглядность и мужество прозы Оруэлла, качества, благодаря которым его произведения с такой готовностью переводятся на польский и украинский языки, сыграли свою роль в превращении английского языка во внеколониальный лингва франка. Как бы то ни было, колониализм в творчестве Оруэлла был одной из его вечных тем, наряду с проблемами жестокости власти, насилия, отсутствия гуманности и грязной, хотя и не слишком очевидной взаимосвязи между тем, кто подавляет, и тем, кто подвергся давлению. Поскольку постепенное освобождение мира бывших колоний является главным достижением его, да и нашего времени, и мир этот через эмигрантов и беженцев все полнее заявляет о своем присутствии в землях «Запада», Оруэлла можно считать одним из основателей направления постколониализма, а книги его – документальным литературным свидетельством исторического преобразования Британии из общества колониального и монокультурного (и парадоксальным образом ограниченного) в многонациональное и мультикультурное общество.

II. Оруэлл и левые

Джордж Оруэлл потратил значительную часть своей молодости на изучение условий жизни рабочего класса Великобритании; не ограничиваясь при этом только ее описанием, он сводил воедино и сравнивал между собой все относящиеся к этому вопросу статистические данные (подготовительная работа и собранные заметки для романа «Дорога на Уиган-Пирс» сделали бы честь самому Фридриху Энгельсу). Когда над Испанией нависла угроза фашизма, он был одним из первых, кто закинул на плечо винтовку, а за спину – походный ранец. В Англии он помогал выживать социалистической прессе на протяжении долгих неблагоприятных для нее лет. К идеалам равноправия он относился с такой непоколебимой серьезностью, что это выглядело несколько старомодно. Его имя с уверенностью можно поставить в один ряд с такими представителями антиимпериалистической традиции, как Э. Д. Морель, Р. Б. Каннингем-Грэхем и Уилфрид Скоуэн Блант; людей, чье «благородное негодование» (слова Джозефа Конрада, посвященные его другу, Каннингему-Грэхему) заставляло их стать на одну сторону с угнетенными и приносило им известность в других странах, но не в «своей собственной» – как это случилось с современником и коллегой Оруэлла, Феннером Броквейем.

И тем не менее одного имени Оруэлла достаточно, чтобы вызвать в политической и культурной левой среде дрожь отвращения. Позвольте предоставить вам несколько примеров:

«Эссе “Во чреве кита” должно читать как апологию квиетизма…[20]20
  Квиетизм – религиозное течение в католичестве, предполагающее мистико-созерцательный взгляд на мир и моральную отрешенность. В более широком смысле – непротивленчество, безвольная покорность божественной воле. – Прим. ред.


[Закрыть] Оруэлл похож на человека, одна сторона тела которого обладает повышенной чувствительностью, а другая – будто заморожена. Он очень – иногда крайне – восприимчив к малейшему оттенку неискренности слева, однако откровенная жестокость справа вряд ли сподвигнет его хотя бы на абзац полемической статьи. Поверив огульному неприятию Оруэлла, невозможно предположить, что многие коммунисты, от Тома Уинтрингема до Ральфа Фокса, на самом деле разделяют критическое его отношение к ортодоксии. В “Революции менеджеров“ бывшего троцкиста Джеймса Бернхема Оруэлл находит подтверждение существования своего “мирового процесса“, а в трудах бывшего коммуниста Артура Кестлера – подтверждение извращения человеческих мотивов. К 1946 году политика представляется ему “массой лжи, уверток, безрассудств, ненависти и шизофрении“ («Политика и английский язык»). “1984“ не есть продукт одного ума, он произведен на свет культурой» (Э. П. Томпсон, «Вовне чрева кита», 1960).

«Было бы неверным продолжать, не обсудив сначала смысл, который вкладывал Оруэлл в термин “политика“. Через шесть лет после выхода “Во чреве кита“, в эссе под названием “Политика и английский язык“ (1946), он пишет: “В наш век невозможно быть «вне политики». Все проблемы – политические проблемы, а сама политика – это масса лжи, уверток, безрассудств, ненависти и шизофрении“. Стремление сохранять политическую пассивность, призыв к смирению перед обстоятельствами по сути своей консервативны. Политики чувствуют себя увереннее, когда из игры выводятся художники и интеллектуалы. Было время, когда левые и правые Британии спорили о том, кому из них “принадлежит” Оруэлл. В те дни на него претендовала каждая из сторон, и, как выразился Реймонд Уильямс, это перетягивание каната не слишком украшало его воспоминания. У меня нет никакого желания ворошить прошлое с его противостояниями, но невозможно игнорировать правду, а правда заключается в том, что пассивность всегда поддерживает статус-кво, всегда на стороне тех, кто уже на коне; и Оруэлл эпохи “Во чреве кита” и “1984” защищает идеалы, способные служить лишь нашим хозяевам» (Салман Рушди, «Вовне чрева кита», 1984).

«Устойчивый рост карьеры Оруэлла как политического писателя приходится не на годы, принесшие ему фунты лиха, не на пору его непродолжительного интереса к реалиям империализма («Дни в Бирме»), но совпадает с его воссоединением с родной буржуазной средой и последующим в ней проживанием. Политика оставалась тем, за чем он наблюдал, как настоящий партизан, из уютного мира, где продавал книги, женился, дружил с другими писателями (но только, боже упаси, не с радикалами, которые использовались в качестве источника материала для «Дороги на Уиган-Пирс» и «Памяти Каталонии», а потом бросались), вел дела с издателями и литературными агентами. Отсюда, из подобного стиля, берет свое начало современная западная журналистика – со всеми своими плюсами и минусами, – чья политика – внешне бесстрастное наблюдение. Если в Азии или Африке беспорядки, вы показываете беснование толпы: несомненно тяжелые сцены, представляемые несомненно невозмутимым репортером, который лишен как жалости людей левых взглядов, так и ханжества правых. Однако остаются ли события, увиденные глазами благопристойного и сдержанного репортера, просто событиями? Должны ли мы забыть о сложной реальности, которая и лежит в основе и самого события, и нашей возможности наблюдать с тревожным любопытством за неистовством толпы? Не следовало бы упомянуть о силах, благодаря которым этот репортер или аналитик находится здесь, на переднем плане, и представляет нам весь мир как объект для вполне комфортных переживаний?» (Эдвард Саид, «Туризм среди собак», 1980.)

«Но было бы опасно не видеть того факта, что миллионы людей на Западе, может статься, будут в страданиях и страхе спасаться бегством от собственной ответственности за судьбу человечества и выплеснут свой гнев и отчаяние на огромного монстроподобного козла отпущения, которого оруэлловский «1984» создал перед их глазами»[21]21
  Пер. Ю. Жиловца и Е. Литвак.


[Закрыть] (Исаак Дойчер, «1984: мистицизм жестокости», 1955).

«Оруэлл подготовил почву для ортодоксальных политических воззрений целого поколения… Рассматривая борьбу как схватку нескольких избранных над головами апатичной толпы, Оруэлл создал условия для поражения, за которым – отчаянье» (Реймонд Уильямс, «Джордж Оруэлл», 1971).

«Оруэлл редко писал об иностранцах, если только – с точки зрения социологии, и даже в этом случае – спустя рукава, что обычно для него не свойственно; также редко он упоминал иностранных писателей и испытывал крайнюю неприязнь к иностранным словам. Хотя он осуждает империализм, жертвы империализма нравятся ему еще меньше. Не удивительно ли ощущать в его “1984” легкий намек на то, что мир, в котором не осталось даже воспоминания о Британии до 1914 года, непременно должен быть бесчеловечным миром? И неужели ошибкой будет видеть, что обитатели “Скотного двора” имеют много общего не только с жителями Советской России, но и с “низшими расами” Киплинга вообще и с бирманцами Флори в частности, которые непременно должны попасть во власть собственной своей мрачной тирании, как только относительно благопристойные британцы их покинут?» (Конор Круз О’Брайен, «Взгляд Оруэлла на мир», 1961.)

Все эти цитаты – лишь небольшой, хоть и более чем показательный пример, который можно привести для демонстрации неприкрытой недоброжелательности, злонамеренности и сумбурности мысли, состояния, которое, похоже, самопроизвольно охватывает представителей некоего круга лиц при одном упоминании имени Оруэлла. Хотя, возможно, и не совсем самопроизвольно; сразу бросается в глаза, что многие авторы приписывают Оруэллу колоссальные возможности, и поэтому они совершают распространенную ошибку, упрекая его за его «воздействие», и поэтому они, будучи не в силах удержаться, обрушивают свою критику и на его биографию, не ограничиваясь творчеством, и поэтому они (в этом случае хотя бы напоминая свою мишень) противоречат и сами себе, и друг другу. Могу также добавить, что сам лично довольно откровенно поговорил с каждым из перечисленных авторов, за исключением Дойчера (с его вдовой, Тамарой, я, правда, встречался однажды), а также напомнить, что пусть Конор Круз О’Брайен давно отошел от левой идеологии, в свое время он высоко ценился как непреклонный противник как Оруэлла, так и в чем-то близкого ему автора, Альбера Камю.

Эдварду Томпсону можно было бы возразить (хоть аргумент этот в наши дни поймут немногие), что если бы Оруэлл не упомянул Тома Уинтрингема примерно в двадцати своих эссе, само имя его было бы сейчас, скорее всего, забыто. Вернувшись со службы в интернациональной бригаде Испании разочарованным в сталинских методах, Том Уинтрингем, вместе с Хамфри Слейтером, близким другом Оруэлла, предполагал, что Британия развернет «народную войну» для защиты от возможного нацистского вторжения. Несмотря на значительные опасения властей, он возглавил штаб Остерли Парка[22]22
  Во время Второй мировой в Остерли Парк проходили обучение первые добровольцы в школе, которую с разрешения владельца организовал Уинтрингем. – Прим. пер.


[Закрыть] и помогал пропагандировать идею создания добровольческих отрядов местной самообороны.

Эта военная доктрина, призванная, с одной стороны, повысить цену возможной высадки для германских войск, а с другой – привлечь и обучить вышедших из призывного возраста людей, нашла в Оруэлле самого деятельного сторонника. В своей журналистской деятельности военной эпохи эта тема временами захватывала его полностью: Оруэлл видел в ней и надежду на будущую демократизацию Великобритании, и воспоминания о поверженной республиканской Испании.

Что же касается Джеймса Бернхема, интеллектуального отца холодной войны (подробнее о нем – в следующей моей главе), – Оруэлл был одним из немногих экспертов, которые осознавали пагубное влияние его проповедей и жестко их критиковали, что крайне уязвляло самого Бернхема. Ни один человек, знакомый с тем, что писал Оруэлл про Бернхема, не мог бы в принципе прийти к выводу, что Оруэлл ищет в трудах Бернхема какого-либо «подтверждения» своих идей. Дело обстоит совсем иначе.

Салман Рушди повторяет ошибку Томпсона насчет квиетизма (повторяется он и в названии эссе, хотя и утверждает, что это – случайность), приводя в пример фразы, вложенные Оруэллом в чужие уста, будто все сказанное произносилось от имени автора. К примеру, в «Во чреве кита» Оруэлл пишет: «И прогресс, и реакция – все оказалось обманом»; «Отдайся созерцанию происходящего в мире… прими его, стерпись, фиксируй» – станет «формулой, которую сегодня любой чуткий писатель, вероятно, примет на вооружение». Куда же еще ясней? Настолько очевидно, что это – не собственное его мнение, что можно было бы и не упоминать факты из собственной его жизни – последние десять отчаянных лет активной деятельности, посвященной демократии и деколонизации, и два написанных романа ярко выраженной антитоталитарной направленности. Я испытываю крайнюю неловкость, делая замечания моему дорогому другу, читателю более внимательному, чем я сам, но ошибочное приписывание мыслей и особенностей характера персонажа третьего плана самому автору является грубым просчетом, которого уже в раннем возрасте учат избегать.

Не знаю, почему Эдвард Саид считает, что встреча с человеком в ходе журналистского или социологического исследования требует всю жизнь поддерживать с ним дружеские отношения, однако крайне несправедливо с его стороны обвинять Оруэлла в том, что он «бросил» тех, с кем пересекался во время изучения условий существования обитателей трущоб и фабричных рабочих, или тех, с кем сражался в Испании. Со многими людьми из первой группы он продолжал общаться, навещая их лично или через письма, и особенно яркий тому пример – «пролетарский писатель» Джек Коммон, которому Оруэлл часто пытался подыскать работу и которому предоставил свой коттедж. А его письма и публичные выступления демонстрируют глубокое чувство ответственности перед теми, с кем он был знаком в Испании, а также теми, кто выжил или погиб на фронтах или в тылу, в сталинских застенках, и чувство это не покидало его всю жизнь. Он работал над тем, чтобы вытащить их из тюрем, предать огласке их дела, помочь их семьям и очистить их имена от клеветы, что, возможно, было самым главным. Все это можно найти в материалах, находящихся в свободном доступе.

Я также теряюсь в догадках, на основании чего Саид мог прийти к заключению, что жизнь Оруэлла была «комфортной». Получив пулю в горло, страдая от истощающей силы и потенциально смертельной формы туберкулеза, он жил очень скромно, старался при возможности сам вырастить себе еду и даже делал мебель. Если и было в нем нечто чрезмерное, так это его абсолютное равнодушие к буржуазной жизни, почти вызывающий аскетизм. В том же эссе Саид, критически разбирая Питера Стански и Уильяма Абрамса, двух соавторов, одержимых личностью Блэра/Оруэлла, поздравил их с убедительным образцом тавтологии:

«“Оруэлл принадлежит к тем писателям, которые пишут”. И могут позволить себе писать, могли бы они еще добавить. Оруэллу они противопоставляют Джорджа Гаррета, с которым Оруэлл встретился в Ливерпуле, одаренного писателя, моряка, портового рабочего, коммуниста и активиста: которого сами обстоятельства его жизни – существование на пособие по безработице, с женой и детьми, ютясь в двух комнатах, – не давали возможности попытаться создать крупное произведение. Получается, литературная жизнь Оруэлла с самого начала воплощала некие неопределенные буржуазные ценности».

Это просто удивительно. Оруэлл действительно встречался с Гарретом в Ливерпуле в 1936 году и был весьма впечатлен, обнаружив, что уже знаком с ним по его работам – выходившим под псевдонимом «Мэтт Лоу» – в журнале Джона Миддлтона «Адельфи». Он пишет в своем дневнике:

«Я убеждал его написать автобиографию, но он находил невозможным, живя, как правило, на пособие по безработице, в двух комнатах вместе с женой (которой я передавал собранный для его работы материал) и кучей детей, браться за любой требующий времени труд и мог писать только рассказы. Не говоря о чудовищной безработице в Ливерпуле, лично ему было практически невероятно найти работу, потому что его имя, как коммуниста, везде находилось в черных списках».

Таким образом, свидетельства, которые должны были бы пристыдить Оруэлла, были, оказывается, предоставлены не кем иным, как самим Оруэллом! Это немногим лучше другой привычки его недоброжелателей – нападать на него за произнесенные им цитаты так, будто слова эти принадлежат ему лично. (Мысль о том, что писатель должен иметь возможность «позволить» себе писательство, представляет собой нечто совершенно иное, и как идея – несколько «проблематична» (в модной терминологии новых левых). Если бы писательство могли позволить себе лишь буржуа, многие сочинения никогда не были бы написаны, а Оруэлл, для начала, никогда не встретил бы Гаррета).

Что же до «толп» черных и прочих цветных, мне кажется, я сказал по этому поводу достаточно. Оруэлл критиковал находящегося на пике популярности Ганди за то, что тот слишком полагается на «духовные силы», на непротивление злу, за то, что тот слишком пассивен в своей борьбе. Он громко возмущался тем, что во время освобождения Аддис-Абебы (столицы страны, раньше носившей название Абиссиния, а теперь – Эфиопия) от итальянских фашистов вначале был поднят «Юнион Джек», и лишь потом – абиссинский флаг. Он никогда не позволял своим читателям забывать о том, что они живут в империи, эксплуатирующей свои заморские колонии, написав однажды, что как бы Гитлер ни старался, он не смог низвести немецкий народ до презренного статуса индийского кули. И так далее в том же духе.

Исаак Дойчер – как и его соотечественник, Джозеф Конрад, – получил широкую известность как человек, освоивший английский язык уже в зрелом возрасте и сумевший написать на нем блистательную прозу. Но когда он пишет о «факте», заключающемся в том, что миллионы людей «могут» прийти к какому-либо заключению, он допускает ляпсус, на каком бы языке он ни говорил. Как и многие другие критики, он оценивает оруэлловский «1984» не по его литературным достоинствам и даже не по его полемическим особенностям, но по его потенциальной способности подавлять и разочаровывать людей. Таков стандарт, руководствуясь которым попы и цензоры выносят книгам приговор, провозглашая их лишенными необходимой «духоподъемной силы», которая одна делает литературу достаточно полезной для массового потребления. Претенциозное название эссе Дойчера лишь усиливает впечатление того, что происходит попытка что-то совершить исподтишка.

Реймонд Уильямс, который несет идею «культурологии» уже второму поколению британских читателей, задевает меня лично, и я оставлю его напоследок. Но если вы заметили, он также судит о книге по ее восприятию читателем. Конор Круз О’Брайен больше не относит себя к левым, но он все еще активно пользуется такими приемами в дискуссии, так что мы сталкиваемся с дилеммой: а читал ли автор работы Оруэлла, посвященные Киплингу и империи, и решил ли он по какой-то одному ему известной причине, что Оруэлл имел в виду совсем не то, о чем писал? Или, возможно, автор просто ничего не читал? Эти вопросы не теряют своей актуальности, несмотря на то что сам О’Брайен на своем пути успел перейти от красных и зеленых – через период, окрашенный в слегка багровые тона, – под оранжевое знамя британских патриотов.

Я выбрал приведенные выше цитаты не потому, что их просто найти и с ними легко работать. Каждое из этих высказываний – ключевое из всего того, что имеет отношение к его автору, и если они что-либо и замалчивают, так это ту враждебность по отношению к Оруэллу, которую взращивают в себе левые в массе своей. Однако не каждый раз приходится ловить столь выдающихся авторов на столь элементарных ошибках. Может ли статься, что враждебность снижает планку обычного интеллектуального уровня? И если да, то почему?

Говорят, что древнегреческий государственный деятель Аристид Справедливый был изгнан из Афин только за то, что граждан раздражало слышимое на каждом шагу слово «справедливый». На репутации Оруэлла есть некий налет непогрешимости, и это раздражает его критиков. (Если бы самому Оруэллу при жизни стало об этом известно, он тоже был бы сильно удивлен.) Но даже приняв во внимание такое раздражение, как объяснить то, что оно подталкивает людей заниматься очевидным искажением фактов?

Возвращаюсь к вопросу о колоссальных возможностях, владение которыми приписывают Оруэллу его противники. Однажды Оруэлл написал, что народная память о Томасе Карлейле – это прежде всего его огромный, широкий авторитет. Такой же, если даже не более превозносимой и однозначной, долгое время оставалась и собственная репутация Оруэлла. Но это же не приведение миллионов людей к отчаянию и апатии (Дойчер), не размывание моральных качеств целого поколения (Уильямс), не создание литературных произведений, которые, коварно маскируясь, на самом деле являлись продуктом целой «культуры» (Томпсон). Многие ключевые фигуры левого фланга, не проговаривая этого явно, воспринимают Оруэлла как врага, при этом врага опасного и страшного.

Та же картина в несколько меньшей степени была характерна и для времени самого Оруэлла. И снова проиллюстрировать изначальную нелюбовь и недоверие можно на простом – интеллектуальная упрощенность, по крайней мере, здесь присутствует – жанровом недопонимании. Оруэлл будто бы написал достойную всякого порицания фразу: «Рабочий класс воняет», о чем много говорили и чему охотно верили. Это словесное выражение смеси снобизма и глупости можно было, предположительно, обнаружить на страницах романа «Дорога на Уиган-Пирс», то есть – поскольку книга эта пользовалась бешеной популярностью в «Клубе левой книги» Виктора Голланца – фразу эту можно было найти и проверить. Однако ничего найдено и проверено, очевидно, не было, потому что в романе Оруэлл всего лишь пишет о том, что представления о дурном запахе рабочего класса были свойственны представителям класса среднего, в том числе – ближайшим его родственникам. Опровержение по поводу того, что Оруэлл когда-либо произносил или писал фразу: «рабочий класс воняет», было выпущено самим Виктором Голланцем, пусть и находившимся с Оруэллом в безнадежном противостоянии по политическим вопросам. Ничего не изменилось. Как показывают его опубликованные письма, как только Оруэлл писал нечто неприятное для левых, в ответ неизбежно звучали старые обвинения, что начинало выходить за рамки человеческого понимания и делало бессмысленным опровержения, основанные на фактах. Даже как-то неловко вновь повторяться в подобных мелочах, но и в наши дни, в критической дискуссии вокруг «Внутри чрева кита», опять применяется неизменный метод – приписывать Оруэллу слова, вложенные им в уста своих героев.

В качестве типичного выразителя всеобщей враждебности можно привести одного человека с левого фланга. Реймонд Уильямс принадлежал к коммунистическому поколению 1930–1940-х годов. (Его первой опубликованной работой был написанный в соавторстве с Эриком Хобсбаумом памфлет студентов Кембриджа в защиту советского вторжения в Финляндию времен пакта Гитлера – Сталина.) Вместе с Э. П. Томспоном и Стюартом Холлом, посеявшими первые семена нового левого движения 1950-х годов, отказался оставаться в рамках традиционного коммунизма. И когда у старых новых левых испортились отношения с новыми новыми левыми (это случается), он оказался одним из тех, кто продолжал пользоваться уважением младших поколений сочувствующих марксизму и интеллектуалов самых широких взглядов, в 1979 году группировавшихся вокруг Перри Андерсона и его New Left Review, более того издательство New Left Books опубликовало ряд интервью и бесед с Уильямсом, выдержанных в самом почтительном тоне, в серии под названием «Политика и литература».

Позвольте мне начать с того, с чего начинал Уильямс, с его чрезвычайно авторитетной работы «Культура и общество», вышедшей в 1958 году. Первое упоминание имени Оруэлла мы встречаем при обсуждении Джорджа Гиссинга:

«Пусть Гиссинг – менее сострадательный наблюдатель, чем миссис Гаскелл, менее откровенно полемичен, чем Кингсли, все же его “Преисподняя” и “Демос” были бы встречены благожелательно обоими писателями и их типичными читателями. Кроме того, Гиссинг ввел в литературу важный новый элемент, и элемент этот не теряет своей значимости. Его часто называют “оратором отчаяния”, и это – очень точное определение. Он, как и Кингсли и миссис Гаскелл, писал, чтобы рассказать правду об условиях жизни бедняков и выразить протест тем жестоким силам общества, которые спихивают слабых в бездну преисподней. Еще он был оратором отчаяния другого рода: отчаяния, рожденного крахом иллюзий о социальном и политическом устройстве. Здесь он является автором, в точности похожим на Оруэлла в наши дни, и пишет он во многом по тем же причинам. Дальнейшее покажет, сочтут ли мое мнение справедливым».

Позднее сам Оруэлл удостоился целой главы, в которой Уильямс торжественно заявил о том, что «общее впечатление от [его] творчества – ощущение парадоксальности. Он был цивилизованным человеком, гуманистом, который транслировал нам картину в высшей степени антигуманного террора, был человеком благопристойным, воссоздававшим на своих страницах исключительную грязь».

Первым делом тут можно было бы заметить, что и Оруэлл был восхищенным почитателем Джорджа Гиссинга и в творчестве своем часто ссылался на его книги, особенно на «Личные бумаги Генри Рейкрофта», «Женщин в разброде», «Демос» и «Новую улицу литературной богемы». В опубликованном в 1943 году очерке, посвященном писателю, Оруэлл пишет:

«И вот гуманный, интеллигентный человек с учеными манерами принужден близко познакомиться с лондонской беднотой, и заключение, которое он вынес из этого знакомства, просто: эти люди – дикари, которых ни под каким видом нельзя допускать до политической власти. Несколько оправдывает его только то, что реакция эта была в общем обычной для человека из нижней части среднего класса, который не слишком далеко ушел от рабочего класса, чтобы его не бояться. Главное, что он сумел ухватить, – средний класс сильнее страдает от экономической неопределенности, чем класс рабочий, и скорее готов к протестным действиям. Игнорирование этого факта было одним из главных просчетов левых; почитав этого чуткого автора, который любил греческие трагедии, ненавидел политику и начал писать задолго до рождения Гитлера, можно понять кое-что о природе фашизма».

Так случилось, что я точно знаю: Уильямс видел ранние и более поздние работы Оруэлла о Джородже Гиссинге. Когда в послевоенном Кембридже вместе с Вульфом Манковицем и Клифордом Коллинзом Уильямс помогал редактировать журнал «Политика и литература», он получил рукопись более объемного эссе о Гиссинге от самого Оруэлла, который, будучи к тому времени безнадежно болен, не мог покинуть санаторий в Шотландии. Рукопись не вернулась к Оруэллу никогда, она была потеряна. Сам журнал (посвященный довольно непривлекательному смешению идей Карла Маркса и Ф. Р. Ливиса) вскоре зачах. Собственное участие Уильямса в этих несчастных событиях – рукопись была вновь обнаружена в 1959 году – представляется крайне неблаговидным. И не нужно помощи детектива от литературы, чтобы, внимательно просмотрев приведенные выше отрывки, заметить, что Уильямс отчасти повторял об Оруэлле то, что Оруэлл писал о Гиссинге. Эту полускрытую неприязнь более отчетливо можно почувствовать, когда Уильямс обращается к теме парадокса. Я уже заявлял раньше, что Оруэлл допускает и противоположные смыслы, и даже противоречия, но что парадоксального в том, что «цивилизованный человек, гуманист, транслирует картину в высшей степени антигуманного террора»? Что парадоксального в том, что «человек благопристойный воссоздает на своих страницах исключительную грязь»? Сам выбор глаголов, откровенно говоря, странный, если не сказать сомнительный. «Транслирует»? «Воссоздает»? Допуская, что в первом случае Уильямс подразумевает отсылку к «1984», что он, разумеется, и делает, все же можно спросить, не точнее было бы написать, что Оруэлл «разоблачает», возможно даже «предвосхищает» или просто «описывает» в высшей степени антигуманный террор? Однако такой выбор слов именно по причине своей аккуратности был бы менее «парадоксален». Потому что таким образом Уильямс намекает, хоть и боится высказать это открыто, что картину тоталитарного коллективизма Оруэлл просто сочинил.

Что же касается «воссоздания» исключительной грязи, то тут автор очень полезной книги «Ключевые слова» умышленно выбрал неверный термин. Возможно, он снова ссылался на «1984» – он был просто одержим образом «зернистой пыли», что заполняет первую страницу романа, а возможно, он имел в виду описание убогого, крайне стесненного (и зловонного) существования, которое вынуждены влачить обитатели Уиган-Пирса. Однако «воссоздавать» подобную грязь означает либо реалистически ее описывать – и здесь нет никакого противоречия с благопристойностью автора, – либо воплощать ее в реальности, что уже полностью лишено малейшего смысла.