Текст книги "Первый век Санкт-Петербурга. Путь от государева бастиона к блистательной столице империи"

Только изредка население Санкт-Петербурга получало часть всего этого изобилия. Однако все же такие случаи бывали – свадьбы лиц царского дома и тому подобное, – когда изящно выполненные фонтаны извергали вино для каждого желающего и ждущей толпе бросали хлеб, жареную говядину, тысячи цыплят и прочие разновидности жареного мяса. Толпа ждала заветного часа, как говорила мать Екатерины, принцесса Цербстская, «со страстью к обжорству, свойственной всему этому миру в подобных обстоятельствах». Но даже эта редкая щедрость зависела от хорошего поведения толпы. Во время одного праздника предполагалось утром запустить фонтаны и начать раздавать пищу после тостов, произнесенных во время банкета в Зимнем дворце. Каждый тост предполагалось сопровождать орудийным салютом; последний выстрел означал бы, что люди могут приступать к угощению, которое было навалено на открытом месте перед дворцом. Прождавшая всю ночь голодная толпа долго глядела в окна дворца, где обедал двор, отделенная от угощения деревянным забором и охраной из солдат. Наконец офицер, стоящий возле банкетного зала, дал знак артиллеристам, что за столом готовятся выпить первый тост. Раздался выстрел – и здесь толпа, ошибочно решив, что это сигнал приступить к угощению, сломала забор, смяла охрану и набросилась на горки с едой.

Когда Елизавета, намеревавшаяся наблюдать за пиршеством народа из окна, услышала, что угощение уже разграблено, она лишь рассмеялась. Но второй посланник объявил, что «дело принимает серьезный оборот и нам надо спешно покинуть столы, пока ими не будет проглочена последняя крошка». Этот инцидент привел к следующему финалу: «Чтобы наказать народ, – говорится в отчете, – винный фонтан не пустили».

С течением времени императрице приходилось прилагать все больше времени и усилий, чтобы при ее беспорядочном и нерегулярном образе жизни сохранять молодую внешность и здоровье. Летом 1760 года ей это еще удавалось, поскольку французский посол докладывал Шуасолю, что «для своего возраста она не могла выглядеть лучше и не могла быть свежее при том образе жизни, которого следовало бы избегать». Но эта свежесть была иллюзией, результатом ежедневной тяжелой работы горничных, продуктом сложного косметического искусства, повседневной обработки кожи лица и рук камфарой и розовой водой, а также прикладывания льда к глазам по утрам. Все эти косметические средства являлись значительным шагом вперед по сравнению с уходом за собой дам во времена Анны Иоанновны, которые обычно использовали для умывания настойку на водке, после чего ее же и выпивали. Елизавета красила свои волосы, брови и даже ресницы.

Императрица безумно любила наряды. Она никогда не надевала дважды одно и то же платье. Поскольку танцевала она всегда увлеченно, то вызванные ее тучностью пот и учащенное дыхание иногда вынуждали ее трижды за бал менять платье – причем, надо заметить, обыкновенный бал, а не такой, как у Петра Шувалова, продолжавшийся сорок восемь часов без перерыва.

У императрицы был огромный гардероб. Когда в 1753 году сгорел один из московских дворцов, было утрачено четыре тысячи ее платьев. После смерти Елизаветы в ее покоях было найдено еще пятнадцать тысяч платьев, два шкафа с шелковыми чулками, тысячи туфель и шлепанцев и сотни отрезов французской ткани. Благодаря царственной фигуре императрицы наряды на ней выглядели величественно. «Ее Величество, – писал после своей первой встречи с ней в 1757 году Лопиталь, французский посол, – была одета в платье и дорогое, и импозантное. Пудра, большая колоколообразная юбка, диадема из драгоценных камней и великолепие наряда подчеркивали благородство осанки и естественное очарование черт». Она всегда надевала платье с огромным кринолином, когда ей приходилось появляться на публике во время официальных мероприятий, однако в других обстоятельствах она этого не делала. Из описания нарядов императрицы мы можем сделать вывод, что они выглядели превосходно. Сохранились упоминания о ее платьях из блестящей серебряной тафты с золотым кружевом по краю, о черном пере, поднимавшемся с одной стороны ее прически, о поблескивающих в волосах бриллиантах и серебряных украшениях и о драгоценностях на ее голове, шее и платьях.

Придворные дамы, естественно, делали все возможное, чтобы сравняться с императрицей в великолепии туалетов; многим из них помогали в этом подаренные императрицей платья, которые она уже надевала один раз.

Стремились не отстать в пышности туалетов и мужчины. Иван Чернышев обычно заказывал за один раз по двенадцать туалетов, своих пажей он наряжал в расшитые золотом ливреи. Алексей Разумовский ввел моду на бриллиантовые пуговицы, пряжки и эполеты. У фельдмаршала Апраксина была украшенная бриллиантами табакерка для нюхательного табака, которой он пользовался каждый день. Апраксин отказался от подарка английского короля Георга II – сабли с позолоченными ножнами, – поскольку ножны не были покрыты бриллиантами. Когда Апраксин воевал с Фридрихом Великим, потребовалось шестьсот лошадей, чтобы везти его личный багаж. Сергей Нарышкин, который считался самым изысканным «денди» в России, приехал на свадьбу Екатерины и великого князя Петра в карете, обложенной хрустальными зеркалами до самых колес. Это стоило ему семи тысяч фунтов стерлингов. Нарышкин носил украшенный бриллиантами костюм. Со спины этот костюм имел вид дерева, ствол которого составляла вышитая золотом полоса посредине, ветви были вышиты серебром; эти ветви спускались по рукавам к кистям рук и по ногам к коленям. Все это, однако, скорее напоминало безумства старой Московии, чем французскую или итальянскую элегантность, которую стремилась привить в Санкт-Петербурге Елизавета.

VII
Москва и Санкт-Петербург:
гармония и дисгармония
1730–1750 годов

Москва лежит на расстоянии в четыреста четыре мили к юго-востоку от Санкт-Петербурга. Город, который Петр ненавидел и с презрением отверг, продолжал развивать свои промыслы и торговлю, несмотря на быстрый рост новой столицы на севере. В первые годы строительства Петербурга было запрещено сооружение каменных зданий за пределами Петербурга, так что уже начатое строительство пришлось оставить незавершенным. В конце своего правления, однако, Петр вспомнил, хоть и без особого энтузиазма, прежнюю столицу. Он приказал строить в пределах городских стен только каменные дома и распорядился, чтобы улицы были перепланированы, а дороги покрыты булыжником. Но его указание было воплощено в жизнь лишь частично, и Москва продолжала развиваться произвольно и нерационально. На протяжении XVIII века Москва, враждебно встретившая петровские реформы, оставалась почти столь же восточной, как и раньше; именно она была центром несогласной, но не очень активной оппозиции правительству в Санкт-Петербурге.

Москва в начале XVIII столетия имела население примерно в 150 тысяч человек; ей исполнилось шестьсот лет. Когда Елизавета умерла, Санкт-Петербург, с момента основания которого не прошло и шестидесяти лет, имел такое же население, что и Москва.

По форме своей Москва 1730-х годов была во многом такой же, как и сотни лет раньше и какой будет двумя столетиями позже. Даже в наши дни, когда город очерчен круглой границей и от центра Садового кольца отходят широкие улицы громадной советской столицы, легко узнаются черты старой планировки (которая имелась в городе еще в 1700 году) и некоторые детали, такие, как церкви и Кремль.

Ядром города в те дни, как и сейчас, являлась треугольная крепость Кремля, выходящая одной стороной на берег Москвы-реки. Внутри ее стен размещались три собора, два дворца, колокольня и множество других давно построенных зданий. У восточной стены Кремля притулился торговый пригород Китай-город или «крепость-город», обычно ошибочно принимаемый за «китайский город». Китай-город с трех оставшихся сторон также прикрывался толстыми стенами. В этом месте уже много десятилетий стоял со своими похожими по форме на ананас розовыми и желтыми маковками собор Василия Блаженного. Напротив него, словно оспаривая преобладание над Красной площадью, высится Спасская башня. Увы, четыре обряженные в настоящие синие костюмы деревянные фигуры, которые Христофер Гэллоуэй поставил охранять бледно-голубые часы Спасской башни, исчезли при пожаре вместе с самими часами. Царь Михаил плакал, когда узнал об их утрате.

Кремль и Китай-город вместе формировали неправильный прямоугольник; этот прямоугольник был окружен намного более обширным Белым городом, который окружали стены из белого известняка. На месте этих стен в настоящее время расположены бульвары. Стены окружали Белый город по периметру. Но Москве скоро стали тесны границы Белого города, и потому появился Земляной город. Здесь всего лишь за день могли появиться похожие на кроличьи клетки домики, которые можно было в разобранном виде приобрести на рынке, чтобы возвести на желаемом месте. Эти дома появлялись в Земляном городе стремительно, как грибы. И где возникали пять-шесть домов, вскоре появлялась и церковь.

Позднее возник «немецкий» или «иностранный пригород» – около устья Яузы, там, где Москва-река, двигаясь на юг, имеет похожий на зуб изгиб береговой линии. Этот район, названный Стрелецким, также был окружен стенами. Линия этих стен вместе с земляными валами Земляного города образовывала неправильный круг, память о котором сохранилась в линии внешних бульваров. Предел росту города положила земляная стена Камер-Коллежского вала, построенная в 1742 году. Улицы расходились по радиусам из центра к окраинам, проходя через ворота в стенах. За пределами Москвы, словно отдельные форты, стояли укрепленные монастыри с их белыми стенами.

Карта Ивана Мичурина от 1739 года прекрасно показывает форму старого города. План Москвы похож на бисквит, от которого откусили и убрали кусок; в центре этого бисквита разместилась «вишенка» Кремля. Центр города пересекают крутые изгибы Москвы-реки. От расположенных в центре Кремля и Китай-города идут концентрические круги стен.

Эти стены придают стройность плану, но стройность эта кажущаяся – внутри стен постройки возведены беспорядочно; везде грязь и нищета. В минувшее столетие иностранцев всегда поражал контраст между величием церкви и Кремля и грязью и отбросами на узких улицах Китай-города; в начале XVIII столетия улицы выглядели немногим лучше. Одно из посольств того времени размещалось рядом с шумным базаром, где работали сотни парикмахеров и где год за годом на земле скапливались волосы, пока не превратились в мягкий толстый ковер, в котором шмыгали крысы и в котором ноги утопали, как в подушках. Названия некоторых из московских церквей – Святого Николая на Курьих Ножках, Девяти Мучеников на Капустном Стебле – говорят, что жители и прислуга деревянных церквей обычно бросали мусор с кухонь в пространство между близко стоящими лачугами. До недавнего времени многие из темных, вонючих улиц города сохраняли название, отражающее их характер, – Вшигородская, Грязный переулок. Болотная площадь, Балчуг («грязь» по-татарски), Черногрязская.

Отвратительные тесные жилища, не имеющие никакой санитарии, были гнездами размножения паразитов и рассадником болезней. Чума косила людей тысячами; ее жертв поспешно хоронили, как того требовал обычай, у порогов ближайшей церкви, что умножало число жертв в десятки раз. Процветал разбой, и многие церкви имели глубокие погреба, в которых хранили свои богатства торговцы, надеясь на богобоязненность воров. Свирепые голодные сторожевые собаки охраняли жалкие маленькие лавки купцов. По вечерам ставни закрывались, так что на улицу свет не попадал. Наступала тьма, в которую никто не отваживался выходить без фонаря или охраны. За каждым углом стоял в ожидании человек с дубиной, и каждым утром в сточных канавах находили свежий урожай из раздетых трупов. Рядом с церквами располагались шумные места для пьяниц; на убогих улицах всегда можно было увидеть тела лежащих без сознания пьяниц.

Вот такой в те дни была Москва. Тем не менее преемники Петра Великого предпочитали Кремль дворцам и сквознякам все еще недостроенного города на Неве. Петр II не любил холодный, туманный прибалтийский город с его лишенными уюта, похожими на бараки деревянными домами и мрачной крепостью. Большую часть своего времени он проводил на соколиной охоте или стрелял дичь в прекрасных подмосковных лесах. Санкт-Петербург в 1712 году официально стал столицей; но лишь в 1732 году, через два года после восшествия на престол Анны Иоанновны, он стал считаться городом, в котором проходит вся придворная жизнь.

После своей коронации Анна Иоанновна два года провела в Москве. Поначалу жила в Кремле, в удобных апартаментах старого дворца. С началом лета она переехала во дворец в Измайлово – старое фамильное владение семейства Романовых, расположенное в трех милях за пределами города. В этом дворце Анна Иоанновна когда-то провела свое детство. Когда императрица находилась здесь, Растрелли с помощью Шеделя построил ей, как мы уже упоминали, новый деревянный дворец в пределах кремлевских стен, назвав его Анненхоф. В октябре 1730 года Анна Иоанновна въехала во дворец. Прошло немного времени после переезда, и императрице столь понравился расположенный юго-восточнее города, у Яузы, дворец Головина с парком, где она время от времени участвовала в праздниках, что Анна Иоанновна приказала Растрелли построить еще один деревянный Анненхоф поблизости. Есть ряд свидетельств в пользу того, что кремлевский Анненхоф был разобран и вновь собран на новом месте.

То, как Анна ожидала возведения дворца, хорошо демонстрирует бродячую жизнь и быструю приспособляемость русского двора. Анна Иоанновна буквально жила в палатках. Можно подробно проследить ее путешествия того времени. К примеру, 22 июня она покинула Кремль и разместилась в палатках в парке вместе со всем своим двором. 28 июня она вернулась в Москву, но скоро вновь двинулась в путь, чтобы разместиться лагерем у строящегося Анненхофа с тремя подразделениями гвардии. Подобная подвижность регулярной армии была особо характерна для времен Анны Иоанновны и Елизаветы.

Новый деревянный дворец Растрелли, куда отправилась императрица, был готов к заселению в конце лета. В нем было триста комнат; современники считали его самым красивым зданием в мире. В 1746 году дворец был поврежден огнем, однако его быстро восстановили в первозданном виде. В 1758 году дворец снова горел; окончательно разрушен он был при Екатерине II. Анна Иоанновна жила здесь осенью 1731 года и даже часть зимы. В самом начале следующего года она отправилась в Петербург, после чего уже никогда не возвращалась в Москву.

Как Москва, так и Петербург в те годы все еще по большей части состояли из деревянных домов. Кирпичных зданий было немного; даже в середине правления Елизаветы каменные дома можно было найти в Санкт-Петербурге только на Миллионной – длинной улице, идущей параллельно Неве от Зимнего дворца до Летнего сада, – на Луговой и на Английской набережной, глядящей на Васильевский остров. Большая часть домов была построена из дерева, плохо сохраняла тепло и не имела украшений, только некоторые здания имели снаружи гипсовые украшения, а внутри были оклеены обоями или побелены. В некоторых зданиях стены покрывались тканями. Занавески из дамаста были все еще редкостью.

Оба города были совершенно беззащитны перед пожарами, и Москва многократно горела. В Санкт-Петербурге в августе 1736 года, когда двор Анны Иоанновны пребывал в столице, в полдень вспыхнул пожар, который горел всю ночь, превращая в пепел лучшие магазины и тысячи зданий. Общий ущерб составил, по крайней мере, два миллиона рублей. На следующий год, в июне, петербургский двор получил известие о самом ужасном пожаре в России с конца XVI века. До основания сгорела половина Москвы, включая значительную часть старого города, квартала иностранцев и большое число строений Кремля. Арсенал, Монетный двор, полные товаров лавки, дворцы и большая часть зданий государственных учреждений были утрачены. Было уничтожено большое число иностранной валюты, одежда и военное снаряжение, что хранились в военном ведомстве. Погибли записи и отчеты; пропала огромная военная аптека вместе со всеми медикаментами и материалами.

Печальнее всего, возможно, то, что самый большой в мире колокол, Царь-колокол, который был заново отлит московским мастером Моториным, был поврежден в мастерской[22]22
  Это произошло не в 1736-м, а в 1737 году. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. По счастью, первоначальные доклады, что колокол расплавился и сжег много народу, оказались неверны – тем не менее, от колокола откололся кусок, что заставило Царь-колокол навсегда замолчать. Он пролежал в земле целое столетие, пока в 1836 году его не подняли и не поставили на место, где он находится и в наши дни, позади нелепой Царь-пушки, изготовленной в 1586 году.

Русские часто с иронией говорят: «Кремль знаменит своей пушкой, которая никогда не стреляла, и колоколом, который никогда не звонил». После этого опустошительного пожара москвичам пришлось искать убежище в окружавших Москву лесах, поскольку в городе жилья на всех не хватало.

Всего через несколько дней положение стало еще хуже, поскольку в очередной раз загорелась лучшая часть Петербурга. Значительная часть зданий была либо уничтожена, либо серьезно повреждена, включая дома князя Кантемира, который раньше представлял Россию в Англии. Пострадали дома князя Трубецкого, графа Апраксина, князя Черкасского (члена кабинета), генерала Ушакова (начальника ужасной Тайной канцелярии – «камеры пыток»), а также владения шведского, голландского и прусского послов. Все эти здания были из дерева. Столицу обуял ужас от повторяющихся пожаров, много говорили о поджигателях. «Трудно представить, мой господин, – писал в Лондон английский посланник ведомства иностранных дел, – как мы постоянно боимся сгореть».

Когда пришел черед Елизаветы отправляться в Москву на церемонию коронации, она посетила места, где родилась и где прошло ее детство. А родилась она в 1709 году во дворце в Коломенском, расположенном на покатом склоне небольшого холма рядом с Москвой-рекой, примерно в шести милях от города. Петр Великий предоставил это огромное старое здание с 270 комнатами и 3000 окннами ее матери Марте Скавронской, которую через два года он возведет на трон императрицы и которой позднее придется царствовать после его кончины в качестве Екатерины I. Этот старый Летний дворец был любимой резиденцией Ивана Грозного – и именно в это убежище привезли Петра Великого во время первого выступления стрельцов в 1682 году.

Большую часть своей молодости Елизавета провела в Москве и ее окрестностях. Здесь, в лесах Подмосковья, она могла в полной мере реализовать свою любовь к жизни на природе, к охоте и самым разнообразным играм на свежем воздухе. Елизавета была глубоко привязана к древнему городу. Многие во время ее восшествия на престол полагали, что она покинет Санкт-Петербург и вернется в Москву, как это сделал Петр II.

Но это оказалось не так. Императрица сохранила любовь к выездам за город, но посещать она стала дома в окрестностях Санкт-Петербурга. Выезды же в Москву были редкими, хотя и регулярными. Во время своего правления она вместе с двором навещала прежнюю столицу раз в три года, хотя и довольно надолго, однажды даже на целый год. Елизавета была очень популярна в Москве и, по всей видимости, любила местный народ. Каждое воскресенье она устраивала собрание придворных, на котором могли присутствовать местные дамы, которых императрица приветствовала со всем своим неповторимым шармом и грациозностью.

Периоды пребывания Елизаветы в Москве становились по разным причинам большим испытанием для двора, особенно для иностранных послов. Когда императрица приезжала в священную «Москву-матушку», она не упускала возможности навестить множество святых мест в окрестностях города, что вынуждало двор совершать долгие пешие переходы и часто разбивать лагерь. К примеру, императрица обычно посещала Троице-Сергиеву лавру. Она располагалась всего в сорока четырех милях от Москвы, но императрица требовала, чтобы путешествия совершались пешком, причем за день она преодолевала не больше мили, после чего забиралась в карету, а у дороги разбивался огромный лагерь. Это приводило к тому, что экскурсия обычно занимала все лето.

Надо сказать, что придворные в целом не любили Москву, и эту неприязнь разделяла с ними большая часть находящихся при дворе иностранцев. Во-первых, хотя Петербург и был очень дорогим для проживания городом, Москва была намного дороже. Доклады английского посланника и во времена правления Анны Иоанновны, и во времена правления Елизаветы содержат панические просьбы прислать дополнительные деньги для «непредвиденных расходов» в Москве. Посланники горько сетовали, что они не могут даже заказать одежду, которая бы соответствовала одежде русских чиновников равного с ними положения, получавших значительное дополнительное жалованье на время пребывания двора в Москве. «Я предпочел бы получать три фунта стерлингов в день в любой другой части Европы», – писал сэр Кирил Вич лорду Картерету.

Кроме того, Москва была очень неудобным и неприятным для проживания городом. В ней было ужасно грязно. Грязь была столь глубокой, что на рынках продавались складные мостки, которые прокладывали через грязь на маленьких узких улочках. Мостовых не существовало, через грязь клали бревна, которые быстро становились столь скользкими и разбитыми, что люди порой выпадали из своих повозок прямо в лужи. Единственным источником воды была мутная, полная водоворотов Москва-река; в долгую зиму, чтобы добыть воду, требовалось прорубать полыньи. Зимой в Москве было ужасно холодно, и иностранцы сталкивались с удивительным явлением, описанным Рондо в докладе в Форин Офис в 1729 году следующим образом: «Погода сейчас столь исключительно холодная, что бревна, из которых здесь строят дома, лопаются, словно от разрывов орудий». И в самом деле, холод стоял такой, что только в одном 1759 году список замерзших насчитывал двести человек.

Другой причиной недовольства иностранцев была разбросанность домов и то, что сеть улиц здесь походила на лабиринт. Чтобы нанести кому-либо обычный визит, требовалось пробираться пять-шесть миль по отвратительным улицам, в карете этот путь занимал целый день. Среди недовольных Москвой была и Екатерина II, хотя и соглашавшаяся с Дидро, который писал: «Столица на краю страны подобна сердцу на конце пальца или желудку в пятке».

Когда Екатерина II появлялась в столице, она взяла за правило никогда ни за кем не посылать, поскольку только на следующий день можно было узнать, может ли указанный человек прийти или нет. Но если Екатерина II с презрением относилась к населению Москвы, то Петр I ненавидел этот город, считая его гнездом заговоров и подстрекательств. Елизавете нравился этот город потому, что она умела извлекать удовольствия из всего на свете. Екатерина II презирала Москву за леность ее жителей, деспотизм властей и фанатизм церкви.

Дворяне проводят время в роскоши и праздности, жаловалась Екатерина II, становясь все более ленивыми и изнеженными, – и это в сплошной грязи. Все вокруг их нечищено или гниет, и они все больше привыкают к окружающему их убожеству. «Они бы с готовностью провели там всю свою жизнь, – говорила она, – разъезжая в изношенных экипажах, сверх меры раззолоченных и приводимых в движение шестью парами лошадей – символах той фальшивой роскоши, что здесь царит, скрывая от глаз крайнюю нечистоплотность хозяина, полный беспорядок в его доме и образе жизни».

Екатерина II – рациональная, переписывающаяся с Вольтером, смеявшаяся над знахарством и писавшая комедии, высмеивающие «алхимика» графа Калиостро (когда он в 1780 году приехал в страну, она выслала его из России), презирала религиозный фанатизм москвичей, их иконы, их мнимых святых, их бесчисленные церкви, их попов, монастыри и слепую веру. Она – просвещенная императрица, выступавшая (на словах) за освобождение крепостных – ненавидела нелепую тиранию московских дворян. «Нигде в обитаемых землях, – писала Екатерина II, – нет такой благоприятной почвы для деспотии, как здесь. С самого детства дети привыкают к этому, поскольку видят, как их родители относятся к своим слугам. Есть ли здесь хотя бы один дом, где бы не было позорного столба, цепей, плеток и тому подобных инструментов для последнего оскорбления тех, кто по своему рождению принадлежит к несчастному классу и кто не может разбить свои кандалы, не совершив преступления?»

Но Елизавета смотрела на эти вещи проще, а Екатерине, как и иностранным послам, приходилось оставаться в Москве, пока там находился двор Елизаветы.

Еще одним неприятным обстоятельством, которое приходилось выносить иностранным послам во время путешествий в Москву, было то, что Петербург и Москву разделяли четыреста миль. Естественно, дорога между ними была лучшей в стране. По большей части она была покрыта песком, а там, где дорога подтапливалась, обычно клали бревенчатые настилы. Путешествия лучше было совершать зимой, и потому большинство путешественников отправлялись в дорогу с холодами. Расстояние между Санкт-Петербургом и Москвой тогда можно было преодолеть не спеша за трое суток. Сани, в которых передвигались дворяне, были довольно замысловатыми, «похожими на странствующие комнаты, снабженные дверцами, окнами и кроватью», – говорил один из современников.

Однако удобств становилось меньше, когда требовалось затолкать в сани большое количество багажа, особенно продуктов. Обычному путешественнику приходилось преодолевать огромные расстояния, не имея возможности купить себе еду или какие-либо напитки. На большом расстоянии друг от друга стояли хижины, где можно было приобрести молоко или яйца, гостиницы же или продуктовые магазины были только в больших городах. Таким образом, с собой требовалось везти столько всего – большой запас крепких напитков, языков, мелких туш и снеди в горшках, – что в санях не оставалось ни дюйма свободного места. Положение усугублялось тем, что кучера были весьма беззаботными. Они всегда ездили с большой скоростью, к большому изумлению иностранцев, которые были приучены давать форейторам на выпивку, чтобы те ездили быстрее. В России приходилось давать на водку, чтобы везли медленнее, – но редкая поездка проходила без того, чтобы сани не перевернулись хотя бы раз. Несчастный пассажир обычно сидел внутри, стукаясь о бутылки и пакеты, не в состоянии выбраться наружу и вынужденный оставаться на месте в холоде при ужасной качке.

Летом же расстояние в четыреста с лишним миль преодолевалось обычно за неделю. Путешествие было неприятным из-за болот и комаров. В 1742 году прибывший в Россию для выполнения обязанностей посланника Вич, направляясь в Москву, где находился двор, покинул Петербург 8 мая, а прибыл в бывшую столицу вечером 15-го. Он ехал с выделенной ему специальной охраной под командованием майора; вперед был послан сержант, который на четырех лошадях вез багаж Вича. У английского посланника были все возможные удобства; кроме того, императрица разрешила ему использовать изготовленные для нее удобные сани. В противном случае, писал Вич, путешествие, в которое он отправился в плохую погоду, было бы невыносимым.

Елизавета любила ездить быстро и с шиком. Она ухитрялась преодолеть всю дорогу из Петербурга в Москву всего за сутки, но при этом насмерть загоняла лошадей. Иностранцев поражал и вид лежащих у обочины дороги между Петербургом и Москвой лошадиных туш, и исходящий от этих туш трупный запах. Собственные сани императрицы, которые имели печку и были снабжены различными удобствами, тянули за собой шесть пар лошадей. У каждой пары был собственный форейтор, за кучером императрицы сидел особый главный кучер, специалист в искусстве управления лошадьми. Позади него располагалось несколько камергеров; сани окружали кавалеристы.

Закрытые сани, в которых Елизавета ехала на свою коронацию в Москву в 1742 году, сохранились. Они находятся в Кремле и представляют собой маленькую комнатку с четырнадцатью окнами, обшитую зеленой материей. Внутри есть стол, диван и две двери. Перед тем как императрица отправлялась в путь, вся дорога тщательно выравнивалась; заблаговременно за четыре недели подготавливались и обучались маленькие выносливые русские лошади, которых все это время кормили исключительно овсом. Благодаря хитроумно изготовленной упряжи лошади могли быть заменены буквально в мгновение ока без особых усилий. Ночью дорога освещалась при помощи больших горшков со смолой. Лошадей гнали с большой скоростью день и ночь, и, если какая-то лошадь падала, ее быстро заменяли другой из запасной группы, которая всегда следовала за санями.

Куда большие трудности возникали при переезде из Санкт-Петербурга двора. Следом за императрицей приходилось отправляться огромному числу жителей Санкт-Петербурга. Это были служащие всех правительственных учреждений, военного ведомства, ведомства иностранных дел, казначейства, почтовой службы и так далее, а также огромная канцелярия двора и тысячи рабочих, обслуживающих императорские дворцы. Девятнадцать тысяч лошадей тащили двадцать четыре тысячи человек и их личный багаж, но это было еще не все. В России тогда было исключительно мало предметов домашней обстановки и особенно мебели. Утверждалось, что лучшим средством подкупа в России являлся предмет обстановки английского производства или французская мебель. Таким образом, вместе с громадным набором платьев и официальных нарядов, наряду с тарелками, горшками, сковородками, ящиками с вином и прочими необходимыми для банкетов и балов принадлежностями, требовалось провезти стремительно по дороге в четыреста миль раньше императрицы еще и тысячи стульев, столов, кроватей и занавесок. Конечно, значительная часть всего этого по дороге повреждалась. Каждый из придворных вынужден был перевозить свою мебель с места на место – это очень не нравилось иностранным послам; но если бы они ничего с собой не брали, то им бы нечего было делать по прибытии. И потому каждый раз, когда императрица решала двинуться в путь, весь Петербург переворачивался вверх дном, а потом пустел.

Иноземные торговцы и специалисты-иностранцы в разных областях жили в Петербурге с самого его зарождения и уже успели пустить в нем глубокие корни, как пустили корни в Москве столетием раньше. Англичане, как следует из воспоминаний, по большей части были торговцами и изготовителями седел. Немцы работали механиками, портными, художниками и сапожниками. Итальянцы рисовали портреты, пели и создавали архитектурный облик города. Французы показали куда большую многосторонность, причем кое-кто из них имел обыкновение менять свое занятие почти ежегодно. Прибывший в Россию в качестве лакея нанимался учителем, а потом становился камергером; другой мог быть актером, управляющим, владельцем магазина и чиновником по очереди. Как в то время довольно едко заметил Мэссон, нет другого такого места, как Петербург, где столь же ясно был виден непостоянный, предприимчивый и способный приспосабливаться ко всему французский характер. Большая часть иностранцев обычно при переездах двора вынуждена была двигаться за ним следом, на тех средствах, на которых они могли.