Текст книги "Хмельной транзит"

Теория относительности

На конечную станцию скорый состав Челябинск – Минск прибыл рано утром. Не имея малейшего понятия, куда податься в этот утренний час, Соловьев стремительно зашагал наугад через привокзальную площадь, между вычурными воротами-башнями в стиле сталинского ампира, свернул на левый бок привокзальной улицы к величественному почтамту. И вдруг неведомая сила остановила его перед точеной фигурой в шикарном красном пальто, стоящей в таксофоне. Девушка с длинными распущенными волосами, чуть прищуриваясь на ярком весеннем солнце, улыбалась ему яркой красной помадой и приветливо махала рукой. Соловьев ускорил шаг, однако, поравнявшись с телефонной будкой, неожиданно столкнулся с чрезвычайно модным человеком, одетым в белую фуражку и белый плащ с большим воротником, из-под которого выглядывали узенькие брюки-дудочки, красные носки и туфли с узкими носами.

Прекрасная девица выскользнула из будки, парочка обнялась, одарила друг друга поцелуем и пошла прочь, не удостоив провинциального гостя столицы в сером, похожем на телогрейку, мешковатом пальто даже презрительным взглядом. «Размечтался», – подумал Соловьев, глядя на свои тяжелые ботинки, которыми впору забивать гвозди, а не форсить в большом городе. И все же отчаиваться от нелепого вида Саша не стал, убедив самого себя, что и он вскоре станет таким же модным горожанином, только дайте срок. Побродив несколько часов по весенней белорусской столице, парень вдруг отчетливо понял, что встреча с академиком не была случайной, достал из кармана две копейки, в ближайшей телефонной будке по справке выяснил адрес Института физики и отправился на поиски бородатого ученого.

Сложность заключалась в том, что ни имени, ни фамилии академика Соловьев не знал, кроме того, оказалось, что в белорусской Академии наук два института физики, и располагались они в разных местах, в нескольких кварталах друг от друга. Несолоно хлебавши, Саша подался туда, где, по его мнению, мог пригодиться на первоначальном этапе. На кладбище уточнил, как разыскать местного кузнеца, показал тому, на что способен, и вскоре принялся ковать оградки за кров и еду. И все же через несколько дней оседлого образа жизни в неотапливаемой каморке на дряхлом топчане настойчивому парню удалось-таки узнать, что бородатый чудной академик, по всей вероятности, носит фамилию Войнич и служит в физико-техническом институте Академии наук БССР.

В конце нежаркой весны веселого академика он отыскал прямо у входа в лабораторию с замысловатым названием «Физика контактных явлений». Бородач нисколько не смутился неожиданному гостю и пригласил к месту проводимых им опытов, где обитали различные металлические предметы замысловатой формы. Саша с любопытством потрогал маятник, крутанул небольшой диск и остановился перед небольшим шаром.

– Не уж-то ты, парень, решил физическую науку постигать, раз так круто поменял место жительства? – поинтересовался академик Войнич.

– Думаете, не получится? – застеснялся собственного нахальства Соловьев. – По правде говоря, давно интересуюсь космическими пространствами.

– В космонавты, я так понимаю, уже опоздал… У меня в лаборатории место лаборанта освободилось, пойдешь?

– Возьмут? – с замиранием спросил Саша, которому недели на кладбищенском холодном топчане вполне хватило для полной остроты ощущений.

– Могут. Если намерен учиться. Где живешь, в городе родственники есть?

– Нет. Перекантовался у знакомых.

– На первое время остановишься у меня, а там посмотрим.

Это была первая большая удача. В просторной пятикомнатной квартире, устланной лакированным паркетом в елочку, академик Войнич днями и ночами писал замысловатые научные труды чернильной перьевой ручкой за большим инкрустированным столом.

– Альберт Николаевич, почему вы рукой пишите, если рядом пишущая машинка?

– Все книги сначала ручкой, а уж после на машинке. Она ведь исправлений не терпит.

Познакомившись поближе с бородатым талантливым ученым, Саша был несказанно удивлен, насколько тот неприхотлив в быту. Оказалось, для своих преклонных лет академик был необычайно красиво сложен, исповедовал йогу, сосредоточенно занимаясь медитациям по утрам. Жены не наблюдалось, из родственников одна лишь родная сестра, отправившаяся в долгую геологическую экспедицию на Камчатку. И все же что-то чудаковатое и экзотичное было в ученом физике. Вместо привычных дивана или кровати спал он, по обыкновению, на простой раскладушке, покрытой деревянным щитом и скудным матрацем.

– Альберт Николаевич, так же спать неудобно, тяжело. Спина не болит? – удивлялся Саша.

– И впрямь, неудобно, душно, – смеялся бородатый академик, ломая в балконной двери нижнюю панель. – Вот так удобнее, пожалуй. И спал отныне еще более аскетично, на раскладушке, высунув голову наружу.

В лаборатории Соловьев освоился быстро, помогая ученому академику проводить многочисленные опыты, в результате которых заметно начинало изменяться время. К примеру, в центр цилиндра между концами пластин на тонкой-тонкой проволочке Саше надо было опускать пластиночку в виде маленького столика, на который клались часы, механические или электронные, и изменяющееся время в результате опыта на часах скрупулезно записывать в специальный журнал.

– Альберт Николаевич! Часы замедлили ход примерно на 20 процентов, – с радостью делился наблюдениями новоявленный лаборант.

– А теперь попробуй измерить при других углах установки пластин, и ты увидишь, что время ускорится, – подсказывал физик.

– Гениально! Впервые вижу машину времени. А где эти приборы можно использовать?

– В металлургии. В результате не только ускоряется время застывания металла, но и значительно изменяется его структура. И все же главное свойство хрононов не в этом.

– В чем же? – пытался вникнуть Соловьев.

– В способности переносить информацию. Мгновенно, без потерь и на любые расстояния. В том числе из прошлого в будущее. И обратно. Подобным свойством обладает человеческий мозг, его извилины и есть те самые границы раздела, которые активизируют процессы обмена.

– Непостижимо. Я в этом ничего не понимаю.

– Пойдешь учиться, разберешься.

Через пару месяцев службы в лаборатории из провинциального южно-уральского паренька вскоре вырос настоящий столичный хлюст, одетый по моде. В ателье индивидуального пошива не без удовольствия он заказал чрезвычайно узкие брюки, которые приходилось натягивать лежа. Из ткани с крупным ярким цветочным рисунком соорудил рубашку с разрезами по бокам, чтобы носить ее не заправляя, на выпуск. Словом, очень скоро из Соловьева получился этакий городской пижон в туфлях с узкими носами, которого, однако, сильно удручало, что новомодные аксессуары стоили дорого, и не всем по карману, особенно с такой мизерной заработной платой, как у начинающего лаборанта.

Впрочем, наивно было полагать, что одевшись прилично и модно, паренек с Урала сразу стал образованным городским человеком. Соловьев хоть и увлекался космическими мирами, чтением научно-популярных журналов, в разговоре с умудренным ученым чувствовал себя полным профаном. К тому же он обещал академику учиться, а вот с этим как раз получалась загвоздка. Как ни старался примерный лаборант штудировать твердый гранит науки, вступительный экзамен по физике завалил. Сгорая от стыда, он долго бродил по городу, откладывая время серьезного разговора с чудаковатым ученым, и в конце концов приплелся к лаборатории, когда пожар уже потушили.

– Что случилось? Гарь, запах везде… – спросил Соловьев у сидящего на ступеньках в раздумье перепачканного физика.

– Лаборатория сгорела.

– Как?

– Теория относительности защищена.

– Альберт Николаевич, не говорите загадками. Что стряслось?

– Знаешь, Саша, академическая наука назвала меня лжеученым. По их мнению, опровергать теорию относительности Эйнштейна может только сумасшедший. – Академик обугленной палкой нарисовал на асфальте круги. – Не хотел говорить, но они уже остановили набор в типографии моей книги, посвященной теории относительности.

– Кто они? – не понял Саша.

Но академик продолжал, не слушая:

– Остановлено издание моей книги, прошедшей набор, две корректуры и цензуру Главлита. Критики считают это бредом. На ученом совете мои труды признаны антинаучными, наносящими «несомненный ущерб авторитету советской науки и, особенно, науки в Беларуси», и рекомендовали изъять их из библиотек. И теперь их сожгли.

– Как сожгли? – не понял Саша.

– Как во времена инквизиции. А теперь еще и лабораторию… Уверен, это их рук дело. Только что следователь приходил. И меня, беспартийного, теперь обвиняют в поджоге и подрыве авторитета коммунисткой партии. Директор института прибегал, грозился, что я буду выплачивать деньги за ремонт сгоревшего помещения. Да и тебя приплел, мол, поджег и сбежал от подозрений.

Молодой несостоявшийся физик почесал затылок:

– Бред… Я не могу понять, почему человек, который многое знает, понимает и желает разгадать законы природы, законы естества, подвергается гонению и осмеянию.

– Реальность. Термодинамика реальных процессов. Ортодоксальной науке не просто воспринимать новое и непохожее. Легче оболгать.

Академик замолчал, внимательно рассматривая испачканные в золе пальцы. Саша собрался с духом:

– Альберт Николаевич, я провалил физику.

– Что ж… Не получилось с кондачка. Не успел я тебя подготовить как следует. Думал, что дальше? Лаборантом без лаборатории уже не получится, к сожалению.

– Я пока шел от института через весь город, долго размышлял. Ученым мне не стать. У вас совсем иное видение мира, мне таким никогда не быть. Несмотря на то, что мне очень хотелось быть похожим на вас хоть немножко. Что теперь? Думаю, драться. Оказывается, только это умею хорошо. Поступлю в институт физкультуры. Я ведь боксер.

– Боксеры не самые умные люди, извилины рано или поздно от ударов страдают, – удивился академик.

– Я докажу обратное. Вот увидите! Спасибо вам за все, а вы свое слово в науке обязательно еще скажете!

И правда, вскоре после зачисления в институт физической культуры Соловьев перебрался в общежитие и стал тренироваться по три раза в день, будто нагоняя упущенный год.

На квалификационных соревнованиях в первом же раунде после небольшой пристрелки Саша в защите вдруг почувствовал момент и внезапно нанес в челюсть сопернику излюбленный правый кросс навстречу – убийственный удар, после которого уже мало кто мог встать. После поединка к первокурснику подошел тренер Егор Владимирович, приметивший яркую индивидуальность, прежде всего, из-за нестандартной манеры ведения боя.

– Давно не встречал у спортсменов такого козыря. Откуда у тебя такое бешеное чутье бить именно в тот момент, когда соперник этого меньше всего ждет? Кто тебя тренировал?

– Да… Там, на Урале… Но его уже нет в живых…

– Хороший был тренер, наверное?

– Да, и отличный боксер, – с благодарностью вспомнил Соловьев тренировки и спарринг-партнера в местах не столь отдаленных.

При отменной выносливости Саша умел бить вовремя, с искривленной координацией движения, постоянно вводящей противника в заблуждение. Отобравшись в сборную республики, на соревнованиях боксировал нестандартно, часто заканчивал бой нокаутом вне зависимости от весовой категории.

Несколько лет успешной учебы вскоре привели его к присвоению звания мастера спорта, а затем и чемпиона Советского Союза.

– Откуда такая сила в сравнительно небольшом весе? – удивлялись ребята по сборной.

– Дело не в силе, – отвечал Соловьев, вспоминая слова Деда Филимона, – а в том, насколько дальше ты можешь пойти. Мы – победители, но особенными делает нас страх. И если его нет, значит, ты умер.

Со стороны Соловьев казался образцом советского спортсмена. Первенство Беларуси, а потом и СССР, выигрывал неоднократно, окончил институт с золотой медалью, и все же что-то невероятное с ним творилось при неудаче: каждый раз проигрывая сопернику, решал, что пора бросить спорт.

Однажды перед чемпионатом Европы Соловьев в спарринг-поединке потерял сознание на несколько секунд, вспомнил историю болезни Деда Филимона и решил уйти на тренерскую работу, сославшись на эмоциональную усталость. Спорт вытеснил на некоторое время неприглядные картинки прошлого, позволяя выигрывать соревнования, тренироваться, не жалея себя. И все-таки вытравить угрызения совести память так и не смогла.

Лампочка Ильича

В белокаменный дом за высоким забором капитан Корнеев попал не сразу. Долго стучался, и уже собрался уходить, когда несмазанная дверь со скрипом открылась. На пороге показалась босая женщина в пуховом платке, накинутом на длинный атласный халат.

– Вам кого? – хриплым голосом произнесла хрупкая дама, на немолодом лице которой размазалась тушь. Платок служил не для согрева, а скорее, чтобы скрыть давно нечесаные волосы.

– К Ледогорову я, Илье Ильичу, – неловко показал документ Корнеев, представившись, – капитан Корнеев, отдел ОБХСС…

– О, давненько к нему никто не наведывался. Проходи, капитан, не стесняйся, нам скрывать нечего! – босая неприбранная дама с трудом справилась, закрывая скрипучие ворота, показала жестом куда идти и последовала за Корнеевым в парадную дверь.

В полумраке горела одна лампочка Ильича прямо над обеденным столом, освещая пустые бутылки из-под шампанского, пару хрустальных бокалов и несколько грязных тарелок с дурно пахнущими окурками.

– А вы, стало быть, жена Ильи Ильича? – предположил Корнеев.

– Жена, жена… Юлия Сергеевна Ледогорова. Прости, голубчик, забыла, как тебя? – засуетилась Юленька, то ли нечаянно, то ли намеренно оголив длинную ногу до неприличия высоко.

– Корнеев, капитан Корнеев, – напомнил командированный.

– Да-да, Корнеев, ты извини, голубчик, у меня гости были, кутили всю ночь, присаживайся, я мигом, только приведу себя в порядок. И поговорим.

Корнееву неприятно было садиться за грязный стол, и он решил изучить обстановку. Некогда богатый дом выглядел запущенным: с толстой паутиной на окнах и несвежими занавесками, давно не топленной русской печью, разваливающимся шифоньером с разбитым стеклом, за которым, поди, целый век жила немытая древняя посуда, да застрявшая кукушка в настенных часах свидетельствовали, что в этом месте время остановилось.

Наконец Юлия Сергеевна спустилась, все в том же халате, лишь умывшись слегка и причесавшись на скорую руку.

– Выпьем, капитан? – женщина поискала чистый бокал, не найдя, предложила милиционеру шампанское прямо из горлышка.

– Нет, спасибо, я на работе не пью…

– А я выпью! – женщина приложилась к бутылке, утолила жажду, присела на стул, намеренно оголив область декольте, и по-актерски гротескно расхохоталась: – Он сказал: «Ищи себе другого!» Понимаешь, капитан? Дру-го-го! Какого другого, если я ему всю свою жизнь, всю свою молодость отдала, – женщина пошатнулась и чуть не свалилась со стула на пол, но удержалась.

– Кто? Ледогоров? – не понял Корнеев.

– Да при чем здесь Ледогоров?

– Так кто же? – капитан начинал терять терпение.

– Забелин, кто же еще!

– Юлия Сергеевна, я насчет вашего мужа Ильи Ильича Ледогорова.

– Так нет его, давно нет… Пятый год как схоронили…

– Что ж вы сразу не сказали? Как это случилось?

– Откуда мне знать, меня там не было. Когда на пенсию отправили, столько всяких дел всплыло некрасивых, вот и помер. Мы вместе не жили, но не разводились, а как помер, мне это ночлежка и досталась. Ты представляешь, капитан, говорит, найди себе другого! – не могла унять гнев Ледогорова.

– С кем-то же он общался в последнее время? – настаивал Корнеев.

– Домоправительница Клавдия была, но старой стала, нет сил у нее убираться в доме…

– Адрес дадите? Где она живет? – оборвал Юлию раздраженный сыщик, уставший от плохой игры актрисы погорелого театра. Вся ее бурная молодость отпечаталась в глубоких носогубных складках, и морщины эти, как и некоторые оголенные части тела, выглядели скорее развратно, нежели привлекательно.

– Легко… Там, за поворотом, маленький красный кирпичный домик, – Юлия Сергеевна приложилась в очередной раз к темно-зеленой бутылке, громогласно издала характерную отрыжку из-за выпирающих наружу газов, и зарыдала.

Корнеев унес ноги из старого заброшенного дома с непередаваемым отвращением и тоской, благодаря судьбу, что ему подобная бестия не повстречалась на пути. Искомый домик с дымящейся трубой нашел быстро. Так же легко отыскал и саму Клавдию, покладистую старушку лет семидесяти пяти, в крестьянских руках которой работа спорилась, несмотря на верную подружку – деревянную палочку, помогающую при ходьбе.

– Мил человек, с дороги, видать по всему, нездешний, у меня как раз кислые щи подоспели. Налью тарелочку?

От аромата, который не только разнесся по всей округе, но уже и слюну успел нагнать, Корнееву грех было отказываться. Голодный капитан с превеликим удовольствием умял суп с золотистым наваром, и только потом стал задавать вопросы.

Люди, которые живут в достатке, добродушно полагают, что за предоставленный кров и сытую еду прислуга будет верна своим хозяевам до конца. Но стоит им хоть однажды накричать или высказать незаслуженное подозрение или, того пуще, унизить, полагая, что те – люди второго сорта, как от былого уважения и героического самопожертвования прислуги не останется и следа. И тогда они вспомнят всех тараканов в хозяйских головах, с родственниками или соседками перемоют господское грязное белье, достанут скелеты из их дорогих шкафов и раскроют все тайны семейства, ибо имеющий глаза – да увидит, а имеющий уши – да услышит.

Впрочем, Клавдия оказалась верной былому хозяину Илье Ильичу, отзывалась о покойном блюстителе правопорядка с большим почтением и уважением, а что касается ныне живущих, хранить молчание не подписывалась, тем более служить этим хамам не намерена. И она рассказала Корнееву обо всем, что знала, доподлинно и чистосердечно: о тяжком разбойном нападении на девушку Веру, за что отсидел в тюрьме неповинный человек, о тайном захоронении уголовника Барина в чужую могилу, о том, как мучилась первая жена Ледогорова и наложила на себя руки, как повесился школьный приятель Леньки в лесополосе, почему-то думая, что именно он жестоко надругался над телом одноногого Немца. Последнее сообщила Клавдии давняя приятельница Матрена, что жила на окраине и, сколько себя помнила, гнала самогон, отоварив инвалида накануне его жуткой смерти. Не забыла старушка упомянуть и о том, как забрался к ним в дом преступник и избил до полусмерти сына прокурора, как бросила его отца молодая жена-вертихвостка… И еще о многом другом поведала бабка, не понимая только одного: почему такой умудренный опытом Илья Ильич не смог начатое дело довести до конца, и все эти преступления, совершенные разными людьми и в разное время, остались безнаказанными до сих пор.

По законам физики

Отконвоированный в комнату для допросов содержащийся под стражей фигурант дела Соловьев решительно присел на прибитую табуретку.

– Здравствуйте, Григорий Федоров, опасный преступник в розыске!

Соловьев без тени смущения, словно давно ждал разоблачения, пристально посмотрел на капитана.

– Я и сам давно хотел…

– Правда? Давно хотели поговорить? – Корнеев с удивлением наблюдал за загадочным арестованным, словно пытаясь угадать: блефует он или на самом деле решил во всем сознаться.

– Чистосердечное признание мне зачтется или прибавит срок?

– Зависит от того, каким оно будет. Явку с повинной точно не обеспечу, поскольку мы вас сами задерживали, если помните.

– Да, понимаю. А сотрудничество со следствием? – Соловьев белозубо улыбнулся, только теперь капитану улыбка все больше казалась искусственной.

– Вы – основной фигурант, двое грузчиков с завода уволились, официант задержан, больше ловить некого, так что речь о сотрудничестве неуместна. К тому же вы долгие годы в розыске за более тяжкое преступление.

– Ясно. Значит, опоздал.

– С чего это вас потянуло на признание?

– Соскучился по семье, детям…

– Однако, боюсь, вы их долго не увидите… Итак, откуда похищали водку?

– Прямо с завода.

– Как?

– По законам физики.

– А точнее?

– Связывал между собой поливочные шланги. Один конец стометрового провода подключал к купажной емкости, расположенной рядом с забором, это такой однослойный бак из нержавеющей пищевой стали, а другой опускал в прочные пакеты. Там перепад высот, завод выше, за забором ниже… Чтобы придать ускорение в импровизированном трубопроводе, заливал в шланги воду. Вода сливалась, а текущая за ней водка перекочевывала в пакеты со специальными металлическими горловинами…

– Умник, – единственное, что мог сказать пораженный изобретательностью Соловьева Корнеев. – Сколько за один такой сеанс выходило?

– Набиралось до 400 литров водки.

– Продавал?

– Пол-литровую бутылку за 5 рублей. Вот и подумайте, стоило при таком раскладе искать новую работу?

– Сколько веревочки не виться… Бутылки где брал?

– У официанта Ростова.

– А этикетки и колпачки?

– Для этого устроился на работу на ликеро-водочный завод. Там были несколько удивлены, что трактористом хочет стать мастер спорта, но охотно взяли. Я производил хорошее впечатление, к тому же сразу было видно – перед ними человек непьющий.

– Понимаю, когда обыкновенные рабочие выносили с завода водку, вы похищали этикетки и колпачки. И если рабочие устраивали на территории завода тайники, куда прятали краденые бутылки, то спортсмен-боксер незаметно оставлял…

– В аккумуляторной поливочные шланги.

– Среди бела дня?

– Глубокой ночью. На «Волге» подъезжал к заводу. Перебрасывал заполненный водой шланг через забор, подключал к купажной емкости и возвращался к машине. Пару раз новаторская задумка давала сбой, шланг не выдерживал давления и лопался. Но я не сдавался, менял, чинил, экспериментировал с креплениями.

– Вам самому в голову пришла эта гениальная идея?

– И да, и нет.

– В смысле?

– Из статьи в журнале «Знание – Сила». Правда, немного переработал, но законы физики не изменить.

– Сколько раз «присасывался» к заводским запасам?

– Не могу точно сказать, но на заводе хищения не замечали.

У Корнеева возникли резонные сомнения, один ли Соловьев проворачивал операцию или нашел помощников на заводе.

– Увы, доказать причастность других лиц к хищению вам не удастся, правда, я и фамилии их никогда не знал, к тому же вы сами сказали, что сразу после моего ареста с завода уволились два грузчика. Наладить хмельной транзит водки одному человеку непросто. Если мне и помогали, эти лица так и останутся в тени.

– Получается, вы способствовали алкоголизации страны?

– Вовсе нет, от одной рюмки только польза, а вот плодово-ягодная гадость наверняка ведет к полной деградации…

– И почему вам не жилось спокойно? Жена красавица, дочки… Все ради наживы?

– Вам нравится считать, что вы меня презираете, ибо я нарушил все нормы советской морали. Не так все просто. Хозяином жизни, свободным хотел стать. Правда, в нашей стране это практически невозможно, если у тебя папа не прокурор. Мне кажется, попытка воспитать «нового человека» в СССР оказалась не совсем удачной.

– Почему?

– Неудача связана с невероятной трудностью избавления человека от инстинкта иметь частную собственность, от безудержного стремления к обеспечению собственных материальных потребностей. И подобное воспитание не суждено воплотить по определению.

– С чего это вы взяли? Жене, к примеру, стыдно за вашу кражу.

– У нее просто еще розовые очки по молодости, да мозги пропагандой затуманены. А знаете, что дает человеку частная собственность? Уверенность в завтрашнем дне. У нас на практике получилось, что воспитанием советского человека в духе коммунизма государство не занималось. Говорило о воспитании много, но действовало в абсолютно противоположном направлении.

– В каком же?

– Весь мир до основания мы разрушим. Разрушили, а что построили? Чтобы воспитать человека в духе самоограничения, необходимо предоставить ему право свободного выбора, но это в рамки советской идеологии не вписывается.

– И вы решили просто отобрать.

– Учителя хорошие были. Те, кто грабит народ на миллионы, никогда не пропадет, еще и должности купит доходные, элитные. Так что СССР – это жизнь по двойным стандартам.

– Так вы – диссидент, Соловьев!

– Нет, я бывший спортсмен и человек, ожидающий ареста много лет… – Саша носком провел в задумчивости несколько кругов на полу, вспомнил, как академик Войнич делал что-то подобное на асфальте после пожара в лаборатории, и тихо произнес: – Что мне светит?

– Суд решит. Это будет уже скоро. Адвокат нужен?

– Я сам себе защитник.

– Как знаешь.