Текст книги "Оттаявшее время, или Искушение свободой"

Слова батюшки, обращённые в темноте и тесноте машины как бы ко всем и к себе самому, размышления вслух, так же как и у нашего первого шофёра, вёзшего нас в Дивеево, были на редкость интересны и разнообразны. Он не знал кто мы, откуда, внутри машины было не разобрать лиц, одеты мы были как все, просто, поэтому бояться или контролировать свою речь ему не надо было. Совершенно естественно рассказ его с восстановления монастырской жизни перешёл к предыстории, к разрушению храмов, Саровской обители, Сарова и ещё сотен скитов разорённых и разграбленных при советской власти. Батюшка не по-дьяконски ругался и проклинал «хозяев» страны, арзамасских атомщиков, сетовал на бедность и отсталость в Ульяновске.

– А как там, памятник «копчушке» (Ленину), всё стоит? – спрашивает Никита.

– А куда же ему деваться, стоит, – отвечает батюшка.

– А улица Водников, а улица Рылеева… не переименовали?

– Всё на месте… – бурчит дедушка.

– Ну, а памятник Карамзину, всё там же, в Карамзинском садике? – допытывается Никита, – А овраг в центре города? А на месте ли река Свияга? – вопросы сыпались один за другим.

В темноте не было заметно, переменилось ли лицо у батюшки от вопросов, задаваемых странным картавым голосом из глубины машины, с совсем не советской манерой разговора. Он смутился на секунду, но вида не подал, что такой странный господин знает топографические подробности о городе Ильича. Никита был удивлён такому повороту в разговоре больше, чем сам старичок. Разговор переносил его в другое время. После возвращения его с семьёй в СССР из Франции в 1948 году, а ему было тогда 14 лет, их как бы сослали в Ульяновск. Никита, молодой парижанин, пошёл учиться в вечернюю школу рабочей молодёжи и работать токарем на завод, в ночную смену. Отца, вернувшегося на Родину с иллюзиями и мечтами быть ей полезной, двумя Сорбонскими дипломами, арестовали здесь же в Ульяновске в 1949 году. После Сопротивления, пыток в гестапо, Бухенвальда, Игорь Александрович Кривошеин оказался в тюрьме и лагере с обвинением в измене Родине.

«Будь ты проклят, Ульяновск!» – эти слова от Никиты я слышала часто. Страшные полуголодные годы, полные страха за жизнь отца, неизвестность его местонахождения после ареста. Никита присутствовал при аресте отца дважды. Один раз это было гестапо в Париже, второй раз в Ульяновске. Безысходность, болезни Нины Алексеевны, постоянный страх, что придут и за ними в любой момент.

Батюшка продолжал говорить: «А когда этот вампир маленьким был, ведь никто в Симбирске из детей с ним играть не хотел, все его боялись. Он злой был. Драться любил, животных мучил, кошек вешал… посмотрите, ведь памятники ему ещё по всей России стоят.

Плохо это! Пока они стоят, этому антихристу, ничего хорошего не будет в стране. Кровушку этот вампир бронзовый у народа до сих пор выпивает, он от этой крови крепчает, наливается…»

Почему так случилось, что надо было приехать Никите за несколько тысяч километров, чтобы в тесном чреве машины на заснеженной дороге услышать голос, который, как бы даже не к нему обращаясь, возвращал его в третью треть пережитого? Главной темой ненависти дьякона было детство Ленина. Он сыпал подробностями, о которых лично я никогда не слыхала. Подозреваю, что многое, как всегда в таких случаях бывает, обросло народной легендой, но, скорее, в противоположность к добрым рассказам о дедушке Ленине и кудрявом «мальчике-ангеле», глядящем со значка октябрёнка. Видимо, сам рассказчик здорово в жизни натерпелся от советской власти, сдержать себя он не мог, заснеженные поля по которым мы ехали, отделяли Никиту от Потьмы всего несколькими километрами. В 1957 году Никита был арестован, почти год одиночки, потом Дубравлаг. В какой несчётный раз на краю смерти сохранилась семья Кривошеиных молитвами преподобному чудотворцу Серафиму Саровскому? Через все испытания, аресты, обыски, лагеря, эмиграции и реэмиграции хранится в семье медальон с частицами мощей (власов) святого Серафима. Прислан этот медальон был Государыней в 1918 году из Тобольска в благодарность за помощь Александра Васильевича Кривошеина (деда Никиты), которую он оказал Государю Императору и его семье.

Начинался и заканчивался наш путь в Дивеево странно…

Мы вернулись во Францию, к себе домой, и через несколько дней я увидела сон. Будто раздался звонок в дверь нашей парижской квартиры. Мы всем семейством сидим за столом, на нашей кухне и ужинаем. Я иду открываю дверь, на пороге с опущенной в смущении головой стоит мой отец. Он подымает глаза, они полны слёз и при этом он виновато улыбается. Потом его тело отрывается от земли и как бы переплывает в нашу квартиру, потом на кухню. У него маленький детский чемоданчик в руках, и одет он в незнакомое мне серое пальто.

«Ну вот, теперь я могу быть с вами…» – произносит он, и меня выбрасывает из сна. Я проснулась и почувствовала, что моему отцу сейчас хорошо, что, может быть, мои молитвы были Господом услышаны, и у отца душа сейчас кротка и успокоена. И показалось мне, что, там, на неведомом нам Свете, он нашёл самого себя и очистился от всего страшного, что терзало его душу всю жизнь.

Милость Божия велика. Господь сподобил меня прикоснуться к великой Дивеевской святыне, мы помолились о прощении грехов наших. Путешествие многое поставила на свои места, всколыхнуло воспоминания, кровоточащие раны успокоились. «Слава тебе, преподобне Серафиме! Радуйся, душ смятенных умирителю пресладостный. Радуйся в бедах и обстояниих помощниче скорый. Радуйся, преподобне Серафиме, Саровский чудотворче».

Первое, сокращенное издание:

«Русская рулетка», журнал «Звезда», 2003 № 12, СПб

Часть 2. Искушение свободой

В 1956 году мне было одиннадцать лет. Я училась в обычной ленинградской школе-семилетке. Кстати, в первые два года я застала раздельное обучение, наша школа была «женской». Здание было старое, двухэтажное, с большим актовым залом и сценой, но учеников было немного. Когда бывали праздничные концерты по случаю седьмого ноября, то все ученики, от младших до старших, умещались в этом зале. На сцене, в глубине, висел большой портрет Сталина.

Помню, что на большой перемене младшие классы выводили в небольшой зал для прогулок, нас строили парами и мы на протяжении двадцати минут ходили кругами. Весной нас выводили на воздух, в асфальтированный дворик, и мы тоже парами ходили и дышали, мальчишки дёргали нас за косички… Повзрослев, я поняла, что это напоминало прогулки по лагерному дворику…

Начиная с раздевалки и столовой, в каждом классе, коридоре, в кабинетах директора и завуча, на двух этажах висели портреты Сталина. Наши глаза к этому привыкли, тем более, каждый учебник начинался с его цитат.

И вот февраль. Отец непрерывно слушает радио и взволновано о чём-то шепчется с мамой. В доме с каждым днём сгущалась «некая» атмосфера, а в школе всё было по-прежнему.

Потом апрель. Однажды к нам в класс перед началом урока пришла завуч и сказала… Честно говоря, я не помню, что она сказала, но помню как наша учительница побледнела и села на стул. Завуч вышла. А через десять минут началось нечто невообразимое. Училка встала на стул, потом забралась на стол и сняла с гвоздя портрет Сталина. Потом она раскрыла рот и сказала: «Каждый из вас вырвет из учебников портреты с Иосифом Виссарионовичем и пойдет за мной…»

Несмотря на школьную советскую муштру и дисциплину, все мы были дети. Это была как игра и мы довольно быстро освоившись весело стали вырывать страницы.

«А теперь пойдем в актовый зал» – пролепетали училка.

В коридорах уже происходило нечто невообразимое, стоял гвалт, никаких «парных променадов», все от мала до велика, с первого до второго этажа, несли портреты Сталина в актовый зал.

На сцене возвышалась довольно большая пирамида. К главному портрету были приставлены стремянки и рабочие с молотками и какими-то крючками сдирали генералиссимуса… Они были хмурыми.

Я была поражена контрастом: ребята наваливали пирамиду, некоторые забирались на неё и весело по ней прыгали, а учителя несли портреты молча, многие плакали.

Потом актовый зал закрыли, нас отпустили домой.

Через несколько недель пустоты на стенах были заменены на портреты Ленина и лозунги…

Заманенные Сталиным

У русского человека с исторической памятью всегда было что-то не так. Периодически мы страдаем приступами амнезии, искажением и умолчанием, частенько впадаем в расслабленное состояние любви к садисту или террористу. Можно сказать, что у русских коллективный стокгольмский синдром налицо. В послевоенные годы французская компартия и левая интеллигенция полюбили не только Ленина и Мао, но и Сталина. Как всякий диктатор, он обладал гипнотической силой не только над «своим» народом, но и вселил парализующий страх половине мира.

В 2003 году Франция готовилась к 50-летию смерти Сталина.

Телевидение, газеты, журналы вспоминали события, историки и социологи объективно осветили заблуждения и эйфорию «французских левых» тех лет, а в Парижском издательстве «Бельфон» вышла книга «Заманенные Сталиным». Книга написана репортёром-журналистом Никола Жалло, который приехал в Россию в 2001 году снять фильм о французах и русских эмигрантах, добровольно приехавших в СССР после второй мировой войны и так и не сумевших вернуться обратно во Францию.

Николя Жалло снял очень интересный фильм, до него ни в России, ни во Франции эту тему не изучали. По ходу своих многолетних приездов в Москву, поисков живых свидетелей тех лет, он писал путевые записки, многие звуковые интервью не могли войти в фильм, поэтому он решил издать книгу. Авторами её являются сами персонажи фильма…

Во Франции, как ни в одной стране Европы, левая «прогрессивная» интеллигенция обожала Сталина. В 1949 году ко дню его семидесятилетия при участии Поля Элюара, композиторов Пьера Венера и Жозефа Косма, знаменитого поэта и писателя Луи Арагона был сделан фильм «Человек, которого мы больше всего любим». Документальная кинохроника переносит нас в послевоенную Францию, голос Элюара за кадром (со знакомой нам интонацией «счастья») рассказывает, как в среде рабочих, крестьян и интеллектуалов готовятся подарки «самому любимому из всех людей».

Вот нормандские крестьяне связали сотни шерстяных носков, выточили из дерева сабо и игрушки, а рабочие из цветного металла отлили мишек и сверхурочно упаковали сувениры в посылки. Школьники и учителя, крестьяне и рабочие написали десятки тысяч писем и поздравительных открыток, наклеили их в альбомы, а кое-кто написал стихи и музыку. И всё это для любимого товарища Сталина! Перед нами возникает Морис Торез на фоне огромного портрета Сталина в до отказа набитом зале перед восторженными слушателями-коммунистами, он произносит зажигательную речь во славу «великого кормчего». Зал аплодирует стоя, на глазах слёзы радости и умиления…

Несмотря на то обстоятельство, что этот чёрно-белый фильм снят во Франции, начинаешь себя немножко пощипывать и думать, не сошёл ли ты с ума. А может быть, это всё театральная постановка, и какой-то гениальный французский Эйзенштейн нагнал массовку со всей Франции и сляпал заказную пропаганду? Нет, всё так и было, и всё это правда.

На президентских выборах в мае 2002 года Франция, наконец, избавилась от социалистов и коммунистов. Последующие парламентские выборы окончательно провалили «левых», так нам в начале двадцать первого века казалось. Виражи истории и экономические тряски во всем мире опять привели социалиста Олланда управлять страной. Долгие десятилетия страна жила диктатом социалистической цензуры, редкие издательства позволяли себе печатать критические исследования о стране Советов. В 1997 году в издательстве «Робер Лафон» вышел увесистый том «Чёрная книга коммунизма» (она была потом издана и в России) о терроре и лагерях в СССР. Голос А.И. Солженицына с некоторых пор стал менее одиноким, а лоск и камуфляж французских левых стал заметно тускнеть.

Исторический фильм во славу Сталина был показан на просмотре в Париже до основной ленты Никола Жалло. Устроители вечера задумали это как контраст к фильму «Заманенные Сталиным» (производство студии «Амперсанд»). Авторы фильма – режиссер Никола Жалло и его напарник Кзавье Делё в течение двух лет колесили по просторам России и снимали фильм. В тему они входили постепенно, не подозревали, какие трагические судьбы встретятся на их пути. Они нашли выживших в лагерях русских французов и просто французов, которые после войны по заманке «Человека, которого мы больше всего любим» на гребне той мистической эйфории и желания принести пользу своей родине, а порой веря идеям равенства и братства, оказались добровольно в 1946–48 годах в СССР.

Русских эмигрантов, поверивших, клюнувших на сталинскую пропаганду было очень много, несколько тысяч. Первая волна была ещё до войны, в тридцатые годы, потом вторая волна возвращенцев после войны и третья в 1956–57 годах. Кто-то ехал по зову крови, кто-то страдал ностальгией, кто-то по эмигрантской неустроенности, были французские жёны, мужья и французские коммунисты… Ехали семьями, а оказавшись в СССР, многие не добрались до места назначения. По пересечению границы их грузили в зарешёченные телячьи вагоны и прямиком отправляли в лагеря, в лучшем случае в ссылку. Все документы сразу отбирались, в обратную сторону, даже если сразу соображал, в какую западню попал, отъезд был «заказан». Кто-то выжил, приспособился, выучил язык, кому-то чудом удалось остаться незамеченным НКВД, кто-то погиб…

Уговоры и предупреждения перед отъездом, что СССР усеян лагерями, как оспой, на них не возымели действия, им говорили, что они едут на верную гибель, но они затыкали уши. Ведь «Человек, которого мы больше всех любим» был главой страны-победительницы, он объявил амнистию эмиграции, открыл церкви, вернул погоны офицерам, распустил Коминтерн, произнёс тост за великий русский народ, а главное – он объединился с Черчиллем, Рузвельтом и генералом де Голлем против Гитлера.

Рёне Вианше-Соклакова, Нина Базилина, Глеб Ратинский, Люси Брюссель, Никита Кривошеин, Алексей Сосинский, Ольга Вишневская и другие… это всё действующие лица и исполнители фильма Никола Жалло. Время телевизионной ленты ограниченно пятьюдесятью двумя минутами, некоторые персонажи остались за кадром, но они продолжают свои рассказы на страницах одноимённой книги «Заманенные Сталиным». Послесловие к ней написано Никитой Кривошеиным. Он родился в Париже, а в возрасте четырнадцати лет вместе с родителями оказался в Ульяновске. Отец его, блестящий французский инженер, герой Сопротивления, узник Бухенвальда и Дахау, был арестован в Ульяновске по возвращению в 1949 году, а в 1957 Никита сменил его на нарах.

«Представим себе, что Вторая мировая война закончилась иначе, и рейх вышел победителем, что, конечно, страшно себе представить и не хочется об этом даже думать. Но если бы это было так, то можно допустить, что такие представители немецкой элиты, как Брехт, Ремарк, Марлен Дитрих, Томас Манн, добровольно и с радостью вернулись бы на родину в Германию. Не правда ли, выглядело бы несуразно и парадоксально?! Но именно так произошло с русской эмиграцией, вернувшейся в сталинскую Россию…». (Никита Кривошеин, отрывок из послесловия)

По зову Сталина молодая француженка Рёне Вианше, приехала в СССР с русским мужем, пожилой матерью и двумя детьми. Как только они пересекли границу в 1947 г., у неё отобрали все документы. Зная по-русски несколько слов, с малолетними детьми (муж её сразу бросил) она оказалась в колхозе. Мешая русскую речь с полузабытым французским, она рассказывает, как долгие годы пыталась вырваться обратно в любимую Францию, какую ненависть она испытала со стороны сельчан и какие препоны ей ставила администрация Курска. Однажды каким-то чудом одно из её писем с призывами о помощи попало во Французское консульство в Москве, но чиновники решили не осложнять дипломатические отношения с Советами и положили письмо Рёне Вианше под «сукно». Десятилетия она была окружена одиночеством, недоверием и враждебностью. Слушая рассказы «заманенных», понимаешь, что они, как, впрочем, и миллионы других, были подсобным материалом в дьявольской игре «человека, которого любили больше всех».

«Без суда и без закона, он убил три миллиона, и его живые полюбили» – так пели блатные в советских лагерях, а когда «он» сдох в пятьдесят третьем, то во всех церквях СССР служили длинные панихиды.

* * *

Россия казнила своих монархов, уничтожила сословия, а класс рабочих и крестьян превратился в советскую «элиту». Ну, кто был принят в это элитарное поднебесье, мы всё помним.

Генетика всей страны была изменена расстрелами, эмиграциями… На смену постепенно пришли те люди, которые выжили. А кто выжил? Разные люди…

Мне повезло, в нашей семье, как говорили, «никто не пострадал». Но клещи и крючок КГБ сильно держали над нами власть, а страх и работа на «органы» были массовыми в СССР. Кстати, некоторые считали доносительство «своим долгом» и с радостью «выявляли», но были люди и совестливые – такие страдали, спивались, сводили счеты с жизнью.

Наверное, необходимо вспомнить, отчего мы все так радовались и надеялись (уже в который раз!) что лёд тронулся и почему эта маленькая свобода в несвободной стране нас так воодушевляла. Я хочу вернуться в сороковые послевоенные, когда ещё раз смертельно запугали интеллигенцию, закрутили гайки, и сталинские цепные псы стали ещё более голодными и ненасытными.

После войны, в которой СССР был страной победительницей, для Сталина возникли много неприятных проблем. Мы победили, но не одни, а вместе с дружественными нам странами и не без их помощи, которая сводилась не только к американской тушёнке и пилотам из «Нормандии Неман».

Для Сталина передел Европы и налаживание послевоенной жизни сулили неприятности, ведь народ победитель пересёк границу и на освобождаемых территориях увидел, как живут европейцы. Контраст с уровнем жизни в СССР был колоссальным! Это был психологический, нравственный и политический удар в поддых миллионам воевавших людей, несмотря на то, что они были победителями в этой войне. Это была головная боль для Сталина, он чувствовал, что необходимо что-то предпринять. Нужно было или дальше дружить с «фронтовыми товарищами», а, следовательно, менять свою шизофреническую, убийственную политику изоляции СССР, или придумать так, чтобы с друзьями по оружию размежеваться навсегда.

Образование в 1948 году государства Израиль вызвало поначалу взмыв национальных чувств у советских евреев. Сталин сразу понял, к каким последствиям это может привести. В те же годы началась развёрнутая компания против Еврейского Антифашистского Комитета, распущенного в конце 1948 года и так удачно отрежиссированная борьба с «безродными космополитами», в лице которых народ получил «козлов отпущения».

В те первые послевоенные годы Константин Симонов дал согласие выступить на собрании советских писателей в связи с постановлением ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» от 14 августа 1946 г. В его выступлении прозвучали слова «литературный подонок», относящиеся к М. Зощенко. Якобы Симонов потом всю жизнь раскаивался и стыдился своих выступлений, но слова не птица, и даже позже они звучали так: «Надо до конца расчистить дорогу от путавшихся под ногами врагов советской драматургии. Преступная работа этих людей, находящихся вне пределов советского искусства, разоблачена партией и партийной печатью» («Правда», 27–28 февр. 1949 г.). А. Ахматову, М. Зощенко и Б. Пастернака надолго перестали издавать, и для того, чтобы не умереть с голода, Анна Андреевна стала заниматься подстрочными переводами с корейского.

В том же 1946 году постановлением ЦК ВКП (б) от 26 августа «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» была крепко прижата театральная драматургия и литература.

Под эту компанию советские авторы начали фабриковать идейные и патриотические пьесы (будто до этого они их не писали!). Для их признания и одобрения театральные критики строчили рецензии, но видно плохо и не достаточно ура патриотические, а потому, в декабре 1948 года состоялось собрание драматургов, на котором руководитель Союза советских писателей А. Фадеев подвергся критике народа и «низов». На собрании говорилось о невыполнении писателями, драматургами и критиками постановления «о репертуаре». Сам Сталин позвонил Фадееву, после чего тот смертельно испугался и перешёл в наступление.

В вышедшей из-под пера Фадеева статье говорилось: «В театральной критике сложилась антипатриотическая группа последышей буржуазного эстетства, которая проникает в нашу печать и наиболее развязно орудует на страницах журнала «Театр» и газеты «Советское искусство». Эти критики утратили свою ответственность перед народом; являются носителями глубокого отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят её движение вперёд. Им чуждо чувство национальной советской гордости». Далее следовали фамилии «безродных космополитов»: А. Гурвич, Ю. Юзовский, Г. Бояджев, А. Борщаговский, Я. Варшавский, Л. Малюгин и др. Спустя несколько месяцев в прессе появилась статья, где вышеназванные люди назывались уже «ядром большой группы антипатриотов». Заметим, что это была репетиция подготовки к «делу врачей», а потому и фамилии «космополитов» были все как на подбор.

Кампания, начатая Сталиным и Ждановым по борьбе с «безродным космополитизмом» сводилась к выявлению евреев как агентов Америки и соучастников заговора против СССР, и, как видно из приведённых выше строк, к беспощадной борьбе с преклонением интеллигенции перед Западом. «Ответственность перед народом писатели утеряли», нужно было быстренько восстановить свою честь, а потому вскоре в «Правде» появилась статья, подписанная, как всегда в то время, коллективом авторов. Это были сотрудники газеты: В. Кожевников, Д. Заславский и цвет Союза писателей: А. Фадеев, К. Симонов, А. Сафронов.

Сочинённый текст был ужасен, и за ним стояли люди, которые понимали, что подписывают приговор сотням своих коллег. Газета «Правда» настаивала, что театральные критики известной национальности «являются носителями глубокого отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма… Надо решительно, раз и навсегда, покончить с либеральным попустительством всем этим эстетствующим ничтожествам, лишённым здравого чувства любви к Родине и к народу, не имеющим за душой ничего, кроме злопыхательства и раздутого самомнения. Надо очистить атмосферу искусства от антипатриотических обывателей…»

Нужно добавить, что кино, которое было массовым видом искусства, находилось под особым патронажем Сталина, а потому выставлять идеологические недостатки в этой области было трудно.

Этот маленький экскурс в историю тех лет нам всем полезен, и страдать амнезией не следует. Страшные слова, позорные подписи, закручивание гаек… Искусство, обращённое на службу «народу», сведенное к борьбе с «формализмом», пережившее своего создателя, товарища Жданова, посеяло надолго (до наших дней!) семена ненависти и страха перед Западом. Когда после Герасимова «наследником престола» Академии художеств стал В. Серов, (он же Раппопорт), а в Эрмитаже готовился возврат третьего этажа импрессионистам, Серов выступил с громовыми статьями, обвинив несчастных Матисса и Манэ в пресловутом формализме.

Хочу напомнить и о том, что обвинения в «космополитизме» были прерогативой не только деятелей искусства. Профессор МГУ Н.С. Акулов, известный специалист по цепным реакциям, второго февраля 1949 года выступил с заявлением: «учёные, вернувшиеся к нам из-за рубежа, вносят чуждые нам настроения, ориентируют нашу молодежь не в направлении решения задач, стоящих перед нашей Родиной, перед страной социализма, а в направлении решения задач, интересовавших иностранные научные и ненаучные организации, в духе чуждых нам идей космополитизма, от которых только один шаг до явного предательства интересов нашей Родины». Далее говорилось, что «не отвергая отдельных научных заслуг этих учёных, в то же время со всей определённостью и большевистской смелостью и настойчивостью нужно выкорчевать и устранить вредное влияние антипатриотических тенденций группы физиков-космополитов».

В компанию по борьбе с «идеализмом» в физике в феврале-марте 1949 г. вмешались два фактора: обострение внутрипартийной борьбы и разоблачение «антипатриотических групп». Фактором принадлежности к последним была национальность, а поскольку большинство крупных физиков были именно еврейской национальности, это было чревато такими же разгромами, как и в искусстве.

В мае 1948 года П.Л. Капица написал письмо А.А. Жданову против политики изоляции советской науки. В качестве аргумента он использовал биологическую аналогию, напомнив, что «в природе вырождается всякий род, который скрещивается только с самим собой!»

Если разоблачительный XX съезд КПСС интеллигенция и студенчество восприняли с энтузиазмом и ждали настоящей демократизации общества, то большинство народа и, особенно, верхушка ЦК с ужасом выжидали дальнейших действий. Вопреки ожиданиям десталинизация породила в обществе растерянность и непонимание происходящего. Этот конфликт поколений, помнящих революцию, прошедших войну, культ Сталина, до сих пор держит Россию в тисках, не даёт распрямиться стране до конца и совершить суд истории над большевиками и КПСС. Решения XX съезда, развенчание Сталина дорого обошлись Хрущёву. Многие простые люди не верили ему, считали, что это был «наговор», а сейчас история повторяется: вспоминают Горбачёва недобрым словом за развал СССР, Ельцина за «демократию» – слово ставшее ругательным, а Путина хвалят за возврат к патриотическому прошлому и ностальгию по СССР. Вот каким странным топтанием на одном месте мы избавляемся от культа Ленина – Сталина, выходим из своего детства и опять тоскуем по СССР.

Другое дело, что распад страны Советов принёс головную боль всему миру, а её гражданам и подавно.

Казалось, что СССР будет жить вечно, а потому чувства сидения на чемоданах, как у первой эмиграции, у «третьей волны» – не было. Мы уезжали навсегда, старались забыть свою Родину и прижиться в новой. Слово «ностальгия», так лелеянное первой эмиграцией, было позорным словом. Если она и терзала по ночам, то за бутылкой «Бордо» и «Столичной» об этом не признавались. Да и сама мать-Родина сделала для нас всё возможное, чтобы отравить воспоминания о ней. Интеллигенция третьей волны в основном осела в Париже и Нью-Йорке.

Тем, у кого были соответствующие фамилии, помогли всяческие «каритасы» и «лобби», талантливые пробились без них, кто-то спился и покончил с собой… Пожалуй, единицы сумели выставляться, писать, жить со своего таланта или переучившись приобрели специальность, остальные до сих пор сидят на пособиях для неимущих, некоторые после распада СССР стали возвращаться назад. Из среды нехудожественной есть и такие, кто нашёл в себе силы и приобрёл специальность, а потому растворился, как сахар в чашке французского кофе, кто-то остался самим собой на Брайтон Бич, а кто-то стал «новым русским». Всему этому массовому исходу из страны было много предпосылок. О них я не хочу рассказывать, зачем мне повторяться за исследователями и действительно знатоками «третьей волны». Скорее, мне хотелось вспомнить те 50–70-е, в которых я жила и хорошо знала художественную среду. В те годы я встретилась со многими интересными людьми, потом мы опять увиделись в эмиграции.

Тогда казалось, что русские, попавшие на Запад, были уже подготовлены к встрече с ним. Из шестидесятников воспитались «работники культуры» третьей волны, которые задавали тон по «голосам», писали в «Русских Мыслях» и «Словах». Ведь с хрущёвской оттепелью многое для нас стало доступно, и наши сердца, мысли и души, как губка, впитывали новое и запретное. Кроме пошлейшего соцреализма, которым нас пичкали двадцать четыре часа в сутки, стало возможным посмотреть фильмы Феллини, Антониони, Куросавы, (правда, на закрытых просмотрах), можно было пролистать «Плейбой» и «Русскую мысль» (их, как и Библию, тайно провозили через границы, и риск был огромный!), через заглушки мы слушали вражьи голоса (почти к концу 70-х без страха, что настучит сосед по коммуналке), мы узнали, что такое джаз, Элла Фицджеральд и Армстронг (покупая пластинки по бешеной цене у фарцовщиков), мы, как весь мир, стали танцевать твист и рок, можно было по моде одеваться (отдавая за поношенные джинсы непомерные цены в рублях), можно было вкусно и недорого поесть в ресторане, интересно поспорить о политике на кухне с друзьями, поругать Брежнева и некоторым счастливчикам съездить за кордон… Наша серая жизнь стала заполняться оазисами счастья.

Помню, как первые художники, начала 60-х, побывавшие в составе спецгрупп в Англии и Италии, (сначала нужно было пройти проверку на «вшивость» через соцблок: Болгария, потом почему-то Финляндия). Приезжая из этих поездок, народ почти ничего не рассказывал о своих впечатлениях. Не решались высказывать восторгов даже друзьям. «Ну, как там? Что видели? Расскажите!» Но эти вопросы чаще всего оставались без ответа. Я вспоминаю реакцию одной умной и талантливой художницы, которая впала в долгую депрессию после возвращения из Англии в Ленинград. Она перестала выходить из дома и запила горькую. Этот «другой мир», шок от увиденного: свобода людей (даже в выражении глаз), раскованность отношений, изобилие товаров, ухоженность полей и лесов, незаплёванность подъездов (даже моют!), ночная жизнь городов, театры, кафе, книжные магазины, музеи! В общем даже самому последнему зашоренному «искусствоведу в штатском», после двух дней пребывания становилось ясно, что ты попал на Луну и лунный пейзаж тебе милее страны Советов. «А как нам врали, что у них дохнут все с голоду?!» – это была реакция одиночек по возвращении домой.

Конечно, большинство не делилось впечатлениями. То ли друзей боялись, то ли себя не хотели расстраивать: чего зря вспоминать, поскорей бы забыть. Для тех из нас, которые жили с оглядкой, со страхом в душе, с рабским, унизительным самоотречением и с надеждой поехать ещё разок, восторженность чувств была равносильна приговору стать «невыездным». Как и во имя чего достигались эти поездки, успехи, награды, мастерские и гонорары в СССР, мы знаем. Как распределялась работа в «худ-лит-фондах», кого печатали издательства и чья музыка исполнялась – «дирижёр» был один для всех.

Но ведь и эти заграничные «полёты на Луну» были малодоступны и не всех пускали, а приставленные к группам «искусствоведы» и доброхоты строчили на недисциплинированных и нелояльных доносы в Парткомы.