Текст книги "Оттаявшее время, или Искушение свободой"

НК=NK

На мою долю выпало много болезней, начались они с самого рождения и несколько раз приводили к почти смертельному исходу. Стоило мне родиться в декабре 1945 года, в голодном, холодном послевоенном Ленинграде, как в возрасте четырёх месяцев я заболела дизентерией. От полного истощения и обезвоженности моё маленькое тельце превратилось в скелетик, лекарств не было, спасло чудо. Позднее, лет с пяти, я начала болеть всеми детскими болезнями подряд, длилось это года два. В дополнение ко всему, скарлатина с дифтеритом и размещение в «Боткинских бараках». В больнице я находилась почти шесть месяцев, с небольшими промежутками на побывку дома. Позже я постоянно болела ангинами, что сулило осложнения на сердце, а следовательно, мне нельзя было заниматься спортом, хотя я больше всего любила танцевать, кататься на коньках и плавать. Любя животных (а в ленинградских дворах было всегда изобилие кошек), я подобрала помоечного кота, который меня искусал. Оказалось, что он болел бешенством. Он скоро сдох, но я была приговорена терпеть двести уколов в свой детский животик.

В пятнадцать лет меня отвезли по «скорой» на операционный стол с диагнозом аппендицит, разрезали при местном наркозе и пока копались в кишках, обнаружили, что аппендикс мой растёт с другой стороны. Срочно стали переделывать наркоз и останавливать кровотечение. Операция из банальной превратилось в четырёхчасовую схватку со смертью, но самая лучшая и гуманная медицина в мире, приложив нечеловеческие усилия, меня спасла. После этого я долго входила в жизнь и мне было прописано лекарство от спаек в животе. Однажды в аптеке девушка, которая готовила эту жидкость, ошиблась дозировкой и приготовила всю смесь в десятикратной пропорции. Рассказывать о результате лучше не буду, так как отравление было как от сильного яда.

Следующее испытание меня настигло в двадцать один год.

Я вышла замуж, и моя первая беременность оказалась внематочной. Обнаружили это поздно, но когда положили на операционный стол, то кровотечение было сильнейшее. Тут уж меня постарались спасать изо всей мо́чи, да так, что я, «проснувшись», поняла, что побывала в состоянии клинической смерти. Сколько это длилось, сказать не могу, только когда меня вернули к жизни, вокруг толпилось много врачей с довольно бледными и перепуганными лицами. Объяснений я не получила, а когда они ушли, соседки по палате мне многое рассказали. Сама я долгое время не понимала, откуда вернулась, так как чувство отделения души от тела, лёгкости её по выходе из плоти и лицезрения себя с высоты потолка приводило меня в полное недоумение. Я пережила превращения своей души в стальной блестящий шар, невесомый, подвижный, и отделение или выход себя из тела. Я парила по операционному залу, видела, как врачи что-то проделывают с моим телом, слышала, как они говорят между собой, различала перепуганный голос медсестры, мальчика-анестезиолога. Но потом скорость передвижения твоей души мчит тебя дальше! Помню, как я влетела в ярко освещённый коридор, свет в нём настолько силён и бел, что режет глаза – неземной свет. Коридор, по которому я лечу, пуст и чист, скорее похож на гигантскую трубу. Чуть позже начинаю слышать голоса, распознаю в них знакомые, но среди них есть и чужие. Кто-то из них мне говорит, что нужно лететь дальше и зовёт всё вперёд… чем глубже я удаляюсь в пространство, тем страшнее мне делается, а гигантская труба, как туннель, всё больше превращается из прямой в бесконечные повороты. И в какой-то момент меня одолевает невероятный страх: если я не остановлюсь, то обратно уже никогда не вернусь. Слышу голос, который мне говорит: «Соберись с силами, остановись, не мчись дальше, а то будет поздно…» Чувствую, будто одна сила тянет вперед, а сама я делаю колоссальное, нечеловеческое усилие и приказываю себе остановиться перед очередным поворотом, за которым совершенно отчётливо сознаю тьму и безвозвратность. Очнулась я оттого, что меня лупила по щекам здоровенная медсестра, руки и ноги мои почему-то были привязаны к решётке железной кровати, и человек пять безмолвных врачей пялились на меня с обречённым видом. В тот момент, когда я открыла глаза, кто-то громко сказал «Ё… т… м… наконец-то!» Это радостное восклицание было для меня замечательным возвращением на землю.

Многие годы я никому не рассказывала о пережитом ощущении. У меня было смешанное чувство радости, страха и того, что я заглянула в нечто запредельное, о чём не нужно рассказывать. Боялась я, и что никто мне не поверит. Первый, кто услышал мой рассказ, был НК, в Женеве.

Протяжённость всех болячек и физического неуюта от них, а в результате – долгий постельный режим, привёл к тому, что я читала с утра до ночи. Это было моё основное развлечение.

Библиотека в нашем доме была прекрасная, ещё дедом и бабушкой собираемая, поэтому аппетит свой я утоляла постоянно и с огромной пользой.

И ещё, когда мне было лет четырнадцать, помню, что стали меня одолевать мысли о поиске своей второй половины. Особенно о том, что должен где-то существовать именно «живой» человек, который меня спасёт и защитит. Я не была церковным ребёнком, молилась, но в храм ходила редко, а вера в Бога пришла гораздо позже. Может быть, под воздействием книг, музыки, театра, атмосферы волнующей и будоражащей воображение – это были девичьи мечты о «прекрасном принце»? Но, как ни странно, сейчас я могу сказать о них как о подсознательном и вполне реальном ожидании такого «принца». Тогда мне казалось, что поиск бессмысленен и космичен. Я часто совершала одинокие прогулки по берегу Финского залива, гуляла по самому прекрасному городу в мире, любила смотреть в ночное бездонное небо, где ты кажешься песчинкой в пугающей галактике. Мне всегда было хорошо одной и было хорошо в городе на Неве; даже осенние наводнения, ветер, дождь и длинные тёмные месяцы, переходящие в «белые ночи», вполне соответствовали моей натуре. Нервозность и беспокойство атмосферы Питера, красота особенная, трагическая, не похожая на венецианскую. У меня в Ленинграде было много встреч и ненужных, плохих ошибок, от которых костенеет душа и теряется надежда.

Но, возвращаясь к юности, ещё не покрытой коростой, предчувствие, что когда-нибудь я встречу свою половинку, и мы будем как одно целое – у меня всегда теплилось. В жизни любовь и смерть приходят неожиданно. У меня это случилось в момент моего забытийного отчаяния от осознания невозможности такой встречи.

И вот, в канун двухтысячного года раздался телефонный звонок, и голос дорогого мне человека сказал, чтобы я открыла «Брокгауз и Эфрон» и прочла бы фригийское сказание о Филемоне и Бавкиде: «В прекрасно обработанном Овидием фригийском сказании благочестивая чета старых супругов радушно приняли посетивших их в образе утомлённых спутников Зевса и Гермеса. Остальные жители этой страны обошлись с ними негостеприимно. Тогда в наказание за это Боги затопили эту местность, но хижина Филемона и Бавкиды осталась невредимой и, более того, была обращена в роскошный храм. По желанию испуганных супругов боги сделали их жрецами этого храма и послали им в награду одновременную смерть – они были превращены в деревья: Филемон – в дуб, а Бавкида – в липу».

* * *

За неделю до своего отлёта в Нью-Йорк Ирина сообщила мне, что мы поедем куда-то за город, а вечером к нам в гости придёт Никита. Именно он, по согласованию с Ириной, должен был меня «пасти» в её отсутствие. Ничего мне о нём не рассказала Ирина, только что работает он синхронным переводчиком в ООН, да временно снимает квартиру у Тани Дерюгиной (Варшавской), которая нас повезла за город на своём автомобиле. Таня с самого начала путешествия стала плакать и говорить, что ей эта поездка не нужна и что лучше бы она осталась дома, чем везти нас в такую даль. Душевное состояние её было тяжёлым, она недавно пережила смерть мужа. Нам с Ириной оставалось мрачно молчать всю дорогу, а Таня, рыдая, боролась с рулём, потом с кюветом, сообща поисками по карте дороги туда и обратно, каким-то мимолётным, истерическим чаепитием в гостях и со столь же тяжёлым возвращением в Женеву. Даже природа предвещала грозу, всё небо затянуло огромной чёрно-синей тучей.

До сих пор помню этот день в деталях. С самого утра, мне казалось, что должно произойти нечто катастрофическое, а танино состояние это предчувствие беды только усугубляло. Она вела машину на огромной скорости, а к вечеру, когда, наконец, наше путешествие закончилось и мы добрались до Женевы, я с облегчением вздохнула.

– Таня, поднимись к нам, вместе поужинаем, – пригласила её Ирина.

Но бедная Таня махнула нам на прощание рукой в перчатке и скрылась в темноте переулка на своей белой машине. Сердце моё билось, как молот. Будто я бежала в гору с рюкзаком на плечах. Ноги, руки, плечи, всё тело болело. Мы с Ириной стояли перед нашим домом и растерянно смотрели вслед машине. Очевидно, мы обе думали об одном и том же – состояние Тани было ужасающим! Очнулись мы от шума мотоцикла, который затормозил рядом с нами. Человек в шлеме и коричневом твидовом пиджаке приглушил мотор и помахал нам рукой в большой кожаной перчатке.

– А, вот и Никита! – радостно воскликнула Ирина.

Было темно на улице, свет горел только в подъезде. Я первая прошла к лифту, а за мной Ирина и мужчина в мотоциклетном шлеме. В свете первых маршей лестницы он снял свой шлем и обращаясь ко мне сказал:

– Меня зовут Никита Кривошеин.

– А я Ксения, – ответила я.

Мы сели в лифт, тянущий нас всего на один этаж и вдруг, в один миг со мной началось то самое, что труднее всего описать словами. Как не скажешь, а всё банальность выйдет. Рядом Ирина, а он напротив меня, прижат спиной к двери лифта. Не смотрю в его глаза, уже их заметила, а говорит и курит он так, будто я всё это видела и знаю давно (ещё с детства), или просто ВСЕГДА.

Из лифта мы влились в темный квартирный коридор, только огонёк от Никитиной сигареты нам светит. Ирина шарит по стене рукой, наконец, свет, хорошо, что не бьющий в глаза, а мягкий, отражённый от потолка. Голос у гостя тихий, картавый и манеры – немного застенчивый, может быть надломленность. Сели в кресла, Ирина принесла аперитив.

– Никита, вот хочу Вас попросить опекать в моё отсутствие Ксению… – услышала я голос Ирины.

Он стал задавать мне вопросы, разговор завязался не светский, а скорее интересный, время шло, мы что-то ели, пили. Мысли мои стали блуждать далеко и первый шок от встречи стал обрастать ещё большими беспокойствами. Почему-то я внутренне стала бороться, чтобы не поддаться обаянию этого человека. Мне казалось, что смесь светскости, женского победителя сердец и независимости холостяка – дают ему право относиться ко мне с некоторой иронией. Наверное, на такого человека я производила впечатление наивной провинциалки из Ленинграда, которая хлопает глазками накрашенными, старается говорить умненькие вещи, а, в общем, я для него чужак «оттуда». Хотя через полчаса он мне преподнёс как бы комплимент, что я не похожа на «тех советских женщин», которые наводняли Женеву. Я тогда ничего не знала о Н.К., история его семьи, его самого, даже не приоткрывалась в наш вечер. Ни Таня, ни Ирина, которой было всё равно, и относилась она к Никите в тот момент дружески-утилитарно, не рассказали о нём. Может быть из осторожности? В разговоре всплыли фамилии общих знакомых, и постепенно выяснилось, что мы могли бы вполне встретиться раньше в Москве и Питере. Чувство панической неизбежности, что судьбу не объедешь и что передо мной сидит именно Он, тот прекрасный принц из детства, укреплялось с каждой минутой нашего разговор тогда. А к концу вечера и после большой внутренней борьбы я признала за собой поражение. Я влюбилась.

Мы договорились о встрече, он должен будет позвонить нам..

Когда Никита ушёл, Ирина с кокетливым видом произнесла:

– Учти, Никита опасный, он не такой как все.

– Чем опасный? – удивлённо спросила я.

Но ответа я не получила и сочла, что это замечание имеет отношение к мужским достоинствам нашего гостя.

* * *

Каждый день приближал Ирину к отъезду. Она была нежна, добра и сердечна со мной, кажется, единственное, что ей стало мешать, так это Никита. Хотя сама же меня с ним и познакомила. Мы стали гулять втроём. Она не оставляла меня ни на минуту с ним наедине.

Тут я невольно вспомнила поведение её собственной матери, в Ирине бушевали многослойные страсти ревности и справиться с ними ей не удавалось. В скором времени мы проводили её с Никитой в аэропорт, она улетела в состоянии большого беспокойства за меня и…за себя. С этого дня мы не расставались с Н.К. ни на день. Он окружил меня вниманием, нежностью, рыцарством, любовью, и всё это походило скорее на сказку, чем на быль. На его мотоцикле мы побывали в горах (Зермате), Никита познакомил меня со своими друзьями и коллегами. Больше всех сопереживала наши отношения Наташа Тенц, ей так хотелось чтобы «эта история» была с хорошим концом. А для меня взаимность чувств от Н.К. была настолько неожиданна! Нам было хорошо вдвоём каждую минуту, мы успевали соскучиться, если не виделись полчаса, нам было о чём поговорить и вместе помолчать, мы пребывали в счастье нахождения «своей половины», о скором расставании навсегда и что будет, потом мы говорили, но кроме безысходных решений, ничего на ум не шло.

Однажды мне Никита сказал: «А знаешь, что твой дед Иван Ершов, ухаживал за моей тётушкой! Она сейчас живёт в Нью-Йорке, ей много лет. А мама моя бывала на его спектаклях, помнит его, когда он исполнял Вагнера, а ещё он пел на семейных вечерах в их доме… Вот судьба! И после стольких десятилетий мы с тобой, наконец, соединились в Женеве». Чтобы расстаться навсегда, подумала я тогда.

Стоило нам появиться вдвоём на женевских улицах и сходить пару раз вместе с Н.К. в гости, как уже поползли по городу слухи. Мне стали звонить «ооновские дамы» и наводящими вопросами, пытались выяснить, с кем я провожу время в отсутствие Ирины. Я поняла, что лучше сказать всё как есть и однажды при очередном звонке я произнесла «А я с Никитой Кривошеиным встречаюсь!»

– Ксенечка, зачем Вам это! Он опасный, антисоветчик, с его прошлым… У Вас будут неприятности, а Ваш отец будет очень расстроен и не доволен. Ко всему прочему, Вы ведь замужем у Вас сын, а он бабник, пьяница, да ещё, я слышала играет в рулетку… – дама не могла остановиться в характеристике Н.К.

– Вот это-то всё мне и нравится! Он мне обещал показать, как он играет в казино, говорят это целый спектакль. Неужели Никита Кривошеин состоит из одних пороков? – женское любопытство меня всё-таки разъедало.

– Ну почему же, он известнейший переводчик, много работает, путешествует. Он ведь двуязычный, то что называется «билингв» родился в Париже ещё до войны, внук царского министра. История их семьи запутанная. У Вас будут большие неприятности, повторяю, что лучше прекратить с ним общение, – угрожающе произнесла она в конце.

Сказать честно, я не задавала вопросов Н.К. о его, как выразилась дама, «антисоветской деятельности». Может быть, я делала это подсознательно. Не хотелось отягощать себя лишним грузом мыслей, поскольку наши отношения строились на радости встречи, взаимном чувстве и неизбежности скорого расставания навсегда. Как-то в разговоре, Никита обмолвился мне, что в СССР и даже в Болгарию не ездит, я могла только догадываться почему. Видимо его возвращение во Францию в 1970 году было сопряжено с такими опасностями, что территорию СССР лучше не пересекать даже транзитом. Ну, а для себя я решила, что будь, что будет теперь, я наверняка уже стану невыездной! Сам Н.К., видимо, оберегая меня, не рассказывал особенно о своей семье и истории её эмиграции. Книга его матери «Четыре трети нашей жизни» только начинала писаться в черновиках.

Лучшим информатором, подробно рассказавшим о личности моего друга НК=NK, стал сотрудник КГБ после моего возвращения в Ленинград. Он задавал мне вопросы о нём, а мне нечего было на них ответить. Этот человек рассказал мне о Никите и его семье столько интересного, что мне приходилось только удивляться прекрасной конспирации Н.К.

Больше всего Никите хотелось поделиться со мной своей любовью к западной Европе, особенно к Франции, которую он хорошо знал и любил, а я была благодарным слушателем и ученицей. Ему предстояла поездка в Индию, и до неё оставался почти месяц. Он хотел много успеть, даже познакомить меня с родителями и Парижем, но время поджимало. До моего возвращения оставалась неделя, и Никита мне предложил пойти в консульство и продлить моё пребывание. Я была уверена, что ничего хорошего не выйдет, но тем не менее попросила Наташу Тенц сопровождать меня. Не помню, как всё происходило в подробностях. Уже другой тип строго сказал мне, что могут продлить только на две недели, я «должна возвращаться к сыну».

Помню радость Наташи, которая, как девочка, обнимала и целовала меня, забывая, что мой отъезд отодвинут, но неизбежен.

Никита в тот же вечер купил билеты в Сан-Рафаель, где отдыхали его родители. Он твёрдо решил познакомить меня с ними. Более того, гулять, так гулять! Было решено, что с помощью Вити Эссель мне раздобудут пропуск, и Никита контрабандой свезёт меня в Париж. Это был огромный риск, проверки на границах были не то что сейчас, и с моим «серпастым-молоткастым» грозило большими неприятностями. Никита взял всю ответственность на себя.

Как только я получила отсрочку отъезда, то позвонила домой и сообщила об этом маме. К вечеру в квартире Ирины, где мы обосновались с Никитой, раздался телефонный звонок, и я услышала голос моего отца:

– Ну как ты там, доченька, живёшь? Наслышан, что неплохо? – с иронией произнёс он.

В Ленинграде уже знают о наших отношениях с Н.К.? Быстро работают, мелькнуло у меня в голове.

– А что же ты скрываешь своего друга, ничего о нём мне не расскажешь? – противно игривым голосом продолжал он.

– Кто же тебе рассказал?

– Я получил от Ирины из Америки письмо с подробным описанием вашего знакомства. Она мне немного рассказала о «нём». Она встревожена за тебя и думает, что ты можешь наделать глупостей. Надеюсь, ты понимаешь, что у тебя сын, мать и, в конце концов, я.

В моей голове пронёсся ураганом сценарий, слепленный в больном воображении отца: дочь не возвращается, его не пускают к Ирине, сына я бросаю на мать, а, следовательно, никогда уже не увижу, воссоединение семейное было тогда немыслимо, мой недоразведённый супруг делает всё возможное, чтобы в наказание лишить меня всех прав на сына, позор, скандал, пресса…

– Папа, я скоро вернусь домой. Мне разрешили продлить своё пребывание ещё на две недели.

– А ты пойди ещё раз в консульство и попроси, чтобы тебе продлили на два месяца, а не на две недели. Поговори с ними, я тебе даю хороший совет, и, помнишь, я тебе написал имена, фамилии к кому обратиться, – сказал отец.

На этом наш разговор закончился, но удивительны в нём были два момента. Первый, что, узнав от Ирины (и, видимо, не только от неё!), кто есть НК=NK, отец не напуган, а, скорее, рад, и второе, что он мне советует просить продления на два месяца. Поговорила, посоветовалась с Никитой и решила позвонить в консульство. Мне сходу отказали! Да ещё пригрозили, что если в срок не уеду, то будут неприятности. Не знала я тогда, что слишком поторопилась, до них ещё не дошли приказы из Москвы. Могла ли я подозревать в то время, что с момента, когда отцу и «им» стала известна наша встреча с Никитой, детективное развитие её стало писаться в кабинетах Большого дома на Литейном.

Время пролетело быстро. Я была рада, что Никита улетит в Индию до моего отъезда. Конечно, мы думали о всевозможных проектах нашего воссоединения. Никита сказал, что хочет на мне жениться. В планы входило и фиктивное замужество с «выездным» иностранцем, и отъезд по «еврейской квоте». Но как всё осуществить? И будут ли на всё силы, хватит ли нашей любви, не умрёт ли она во время бессрочной переписки? Мы договорились, что будем писать друг другу письма, а в каждое воскресенье созваниваться. Прощание с ним в Женеве я запомнила на всю жизнь. Расставались мы тяжело, я долго смотрела, как Никита уходит от меня в глубь аэропорта, толпа поглощает его и вот его уже нет, а я одна, и останется мне только его голос по телефону, да почерк в письмах.

Думалось мне: вот, через две недели он вернётся обратно в Швейцарию, а я буду в недосягаемом Ленинграде; он будет ходить в те же кафе, сидеть на тех же скамейках над озером, гулять по улицам Женевы, но без меня.

Помню, что собирали меня в дорогу Наташа и Марина Троянова, которая накупила мне тонну шоколада, чтобы моё возвращение было хоть не так горько от слёз. Приехала я в Женеву в печали от безысходности и одиночества (чтобы развеяться!), а возвращаюсь с любовью и болью в сердце. Последние часы в поезде перед границей я провела, прижавшись лицом к стеклу окна. Мелькавший за окном швейцарский пейзаж казался застывшим кадром. Я старалась его запомнить навсегда, не только глазами, но и заполнить воспоминаниями прогулок с Никитой.

Дома мне предстояла вязкая встреча с отцом и развод.

 
Вот сегодня снова день и он светлей,
а вчера мигрень целый день,
Очень больно в голове и в глазу словно нож,
никуда от боли не уйдёшь.
Помню всё!
Первый взгляд и прощай,
Навсегда ты ушёл и за край,
Через ту границу на замке, а когда увижу… может в декабре.
В декабре через год, через два…
это слово «подождать» – навсегда.
Как отчаяние не встречи, а разлук,
Было длинным целый год
и не без мук.
Мы увиделись во сне,
до декабря,
было тихим это утро без дождя.