Текст книги "Небо 27"

День последний

День первый. Вечер.

Был примерно тот час, когда солнце должно было медленно опускаться за линию горизонта, но из зарешёченного окна был виден только край неба, окрашенного в бледно-оранжевый, с проседью невесомых облаков. Чан Самнанг отвернулся от окна, чтобы не видеть этот раздражающий цвет, но закатное небо почему-то всё равно лезло в глаза и не давало ему обрести умиротворение, к которому он так стремился в последние дни. Сезон дождей подходил к концу – сегодня лило только половину дня, и к вечеру лишь редкие капли тихо шлёпались на землю, образуя небольшие лужицы грязи, по которым так приятно пройтись в сандалиях или босиком. Самнанг не мог позволить себе этого удовольствия и лишь вспоминал, как совсем недавно восхищался шумом муссона в неуклюже раскачивающихся пальмовых листьях. С возрастом он научился довольствоваться малым, и любая мелочь теперь значила для него гораздо больше, чем в молодости. Даже в лужах он видел отражение этого мира, даже в маленьких ростках риса, бойко зеленеющих на поле, ему открывалась вся суть нашей безграничной вселенной. Самнанг мог закрыть глаза и представить себе любой пейзаж – представить так ярко, что, казалось, он сам переносится туда благодаря волшебству своего воображения. Но ему почему-то всё равно снилась кровь.

Он был один в своей тюремной камере, и это не могло не нравиться ему. Завтра будет первое заседание суда, и он мог спокойно подумать над тем, что они скажут ему и что он скажет им в ответ. Самнанг посмотрел в окно и опять увидел кровь. Он вдруг вспомнил, что накануне эти люди жестоко избили его, хотя он и не сопротивлялся, а потом волокли его старое и немощное тело под дождём, по лужам грязи, а небо смеялось над ним, потому что его штаны сползли, обнажив костлявые ягодицы. Они застали его врасплох, как раз тогда, когда он собирался идти спать, – трое мужчин в военной форме и одна женщина в маске, закрывающей половину её лица. Они били его прикладами, и кровь капала на его белоснежную рубаху, которую он надел после ванны. Никто из друзей не пришёл ему на помощь. Может быть, их тоже схватили, а может быть, они решили, что он слишком стар и пора найти себе нового учителя. Они сказали, что завтра будет суд и чтобы он был готов. Что ж, он готов. Он прошёл долгий путь, и ему есть что сказать судьям, кем бы они ни были. За окном почти стемнело, и дверь внезапно открылась.

– Лок Чен Самнанг?

На секунду ему показалось, что кусок оранжевого неба проник в его камеру, но то были одеяния монаха, стоявшего в дверях и не решавшегося войти без приглашения.

– Лок Чен Самнанг? – повторил Монах. – Мне передали, что вы желаете поговорить со мной.

Пленник встал и подошёл к незваному гостю. Монах был примерно его возраста, но гораздо ниже ростом и ̕уже в плечах, что давало Самнангу некоторое видимое преимущество перед ним. Он был одет в свободное платье ярко-шафранового цвета, а на его ногах были истоптанные сандалии, покрытые серой дорожной пылью и разводами грязи. Дверь за его спиной захлопнулась, и ключ несколько раз повернулся в замке.

– Приветствую вас, Почтенный, – Самнанг поклонился. – Я никого не ждал, да и вид у меня неподобающий. В моей камере нет ничего, даже скамьи, где вы могли бы расположиться, а предложить вам сесть на землю было бы величайшим оскорблением.

– Я благодарю вас за заботу, – скромно и искренне ответил Монах. – и мне жаль видеть вас в таких условиях. Кажется, ваша рука сломана?

– Пустяки. Это всего лишь вывих. Знаете, Почтенный, я ведь не сопротивлялся, когда они волокли меня сюда. Иначе повреждений было бы гораздо больше!

– Тем не менее я могу и постоять, если вы не возражаете.

– А я? – старик с недоверием посмотрел на Монаха. – Уж не думаете ли вы, что я буду сидеть на полу, когда вы стоите?

– Мне кажется, сейчас именно тот момент, когда этикетом можно пренебречь. Располагайтесь, как вам удобно, а я позабочусь о себе сам.

Монах прошёл в камеру и встал напротив окна таким образом, что казалось, что он превратился в собственную тень. В душном и влажном воздухе повисла тишина.

– Так откуда вы всё-таки взяли, что я хочу кого-то видеть? – наконец поинтересовался Самнанг.

– Мне показалось, что вы звали кого-то из окна своей камеры. Я как раз проходил мимо и решил поинтересоваться у охранников, нет ли здесь кого-то, кому нужно поговорить. Они указали мне на вашу дверь и сказали мне ваше имя.

– Эти люди? Те, которые пытали меня, морили голодом, обзывали самыми последними ругательствами? Они сказали, что я хочу поговорить с Монахом? Может быть, вы один из них?

– Я даже не знаю, кто вы такой.

– Хотите, чтобы я вам рассказал?

– А вы сами хотите этого?

– Мне нечего скрывать и нечего стыдиться. Я расскажу вам что угодно – о себе, о том, как я пытался сделать этот мир лучше, о том, как попал сюда. С чего прикажете начать?

– Мы, монахи, никогда не смотрим на человека с точки зрения того, что он сделал. Нас больше интересует то, к чему он стремился, совершая те или иные поступки. Поэтому начинайте с чего хотите. Когда я слушаю шум ветра, я не пытаюсь найти его конец или начало, я лишь восхищаюсь тем, какую мелодию он играет в каждом своём порыве. Я восхищаюсь вами тоже. Как и каждым человеком, который избегает лжи и не боится говорить правду, – Монах смиренно опустил голову, приготовившись слушать.

– Я родился в беднейшей крестьянской семье ровно семьдесят пять или семьдесят восемь лет назад, – начал Самнанг. – С самого детства моими единственными игрушками были пальмовые листья, струйки воды из ручейка и лучи солнца, играющие со мной в прятки на рисовом поле. Я полюбил этот мир таким, каким он был, – со всеми его неровностями и занозами, с его пустыми обещаниями, несбывшимися надеждами, я любил его всем сердцем и хотел только лучшего для него. Я решил, что если он не может оправдать моих ожиданий, если он порой бывает жесток со мной, пусть я буду добр к нему и сделаю его лучше – для себя, для других и для него самого. Разве в этом есть зло или ложь?

Монах наклонил голову ещё ниже.

– Лок Чанг Самнанг, – ответил он. – Будучи в гостях у кого-то, вы пытаетесь перекроить их дом по-своему? Вы благодарите хозяев за приём или переставляете их мебель, меняете посуду, прорубаете новые окна?

Старик поднял глаза на Монаха.

– Мы всего лишь гости в этом мире, – смиренно продолжал Монах, – и мы не можем сделать его лучше, потому что он не принадлежит нам. Однако мы можем сделать лучше самих себя и наслаждаться своим разумом, не замутнённым пустыми мыслями и желаниями.

– Но разве этот мир не принадлежит нам? Тем, кто имел честь родиться в нём?

– Этот мир – лишь крупинка во вселенной, которая существует независимо от нас. А мы – крупинки этого мира. Было бы наивно пытаться присвоить себе то, что мы даже не можем охватить своим взглядом. Но есть и другая вселенная – вселенная наших чувств и мыслей. Здесь мы являемся полноценными хозяевами, и наша обязанность, наш долг перед собой – сделать её лучше, чище, величественнее. Пока не стало слишком поздно.

– Стемнело, – наконец проговорил Самнанг. – Вам, кажется, пора.

– Вы правы. Когда ваш суд?

– Первое слушание завтра. А потом как пойдёт.

– Я надеюсь увидеть вас завтра вечером на этом самом месте.

– Я тоже на это надеюсь. Мне ещё есть что вам рассказать.

День второй. Утро.

– Суд вызывает свидетеля защиты. Лок Син Удом!

В зал вошли двое: молодая женщина вела под руку древнего старика с длинными волосами, спутавшимися с такой же длинной бородой. Его лицо было настолько морщинистым, что в складках было невозможно различить ни нос, ни губы. Старик с огромным усилием поднялся на трибуну и наконец отпустил руку своего поводыря.

– Лок Син Удом, вы находитесь под присягой и обязаны говорить только правду. Вы знаете человека, который сейчас находится на скамье подсудимых?

Старик молчал.

– Я повторяю вопрос, вы знаете человека…

– Господин судья, мой прадедушка глуховат и абсолютно слеп, – подала голос девушка.

– И как вы прикажете мне допрашивать его?

– Вы разрешите, я буду передавать ему ваши вопросы? – девушка потупила взгляд, как будто сказала что-то постыдное.

Судья пожал плечами.

– Ну если это единственный выход… Хорошо, спросите его…

– Дедушка! – прокричала она прямо в ухо старику. – Дедушка, судья спрашивает, знаешь ли ты Лок… Чан Самнанга.

Старик пожевал губами.

– Чан Самнанг, – пробормотал он в бороду. – Да, конечно, это имя мне знакомо. Когда-то давно, я уже не помню когда, этот мальчик пришёл ко мне и попросил меня о помощи. Знаете, ведь это был неурожайный год. Засуха прошла по всей стране, опустошила поля, принесла с собой болезни. Жёлтая лихорадка унесла не одну сотню жизней, а голод забрал ещё больше. У меня была еда, был рис, была рыба. Не так много, как обычно, но моей семье хватало. А потом пришёл этот мальчик. Его близкие умерли – все до единого, как он сказал, и он тоже был одной ногой в могиле. Я хотел прогнать его, но почему-то не сделал этого. Ему было лет восемь, а мне, дайте подумать… двадцать пять или около того. Он мог бы быть моим сыном. У меня тогда были только дочери и ни одного сына, и я подумал, что, возможно… Я приютил его. Накормил чем мог, и когда он немного пришёл в себя, он попросил у меня научить его читать. Он увидел у меня книгу, которую я очень любил, «Новое солнце над старой землёй» – так она называлась, и он спросил, о чём она. Я рассказал, что она про бедного человека, который путешествует по стране в поисках еды и заработка. Он страдает, но не сдаётся. Такими должны быть и мы – страдания даются, чтобы преодолеть их и стать сильнее. Этот мальчик… Самнанг… он сказал, что хочет сам прочитать эту книгу, и я стал учить его.

– Конкретнее! Чему вы учили Чан Самнанга?

– Дедушка! – опять вмешалась молодая женщина. – Судья спрашивает, чему ты учил Чан Самнанга.

– А? Кого? А… Самнанга… Сейчас-сейчас, я вспомню… Ах да, мальчик. Совсем маленький, худой и грязный. Я приютил его. Я говорил вам, что мой отец был городским старейшиной? Да, и моя жена была тоже из знатной семьи, так что мы могли себе позволить больше, чем простые люди. Мы взяли этого мальчика, этого сироту, в нашу семью, и он прожил с нами, как наш собственный сын, лет десять, не меньше. Он очень любил читать и очень хорошо учился. Я отдал его в школу, хотя иногда мне казалось, что он знает больше, чем сами учителя. Самнанг… Он хотел сделать этот мир лучше: чтобы никто не болел, никто не умирал от голода, он так любил нашу природу, нашу страну, он так страдал, когда видел жестокость и несправедливость. Он был моей гордостью, этот мальчик, и я строил большие планы на него. Поэтому я отправил его учиться за границу. У нас просто не было учителей, достойных его. Он уехал. И не вернулся. А теперь вы говорите, что он здесь, передо мной, а я даже не могу посмотреть на него. Обнять его. Самнанг… Да, я помню его. Я иногда забываю, как меня зовут и какой сегодня день, но я помню этого мальчика, как будто видел его только вчера.

– Что вы можете сказать по существу? Чан Самнанг уехал за границу в восемнадцать лет? Что он взял с собой?

– Дедушка, господин судья спрашивает, не украл ли Самнанг чего-то перед тем, как отравиться в университет. Я помню, ты говорил нам, что он собирался жениться на твоей дочери – бабушке Ачари, но уехал и забрал с собой несколько…

– Молчи! – старик неожиданно резко оборвал правнучку. – Никто ничего не обещал, и никто ничего не забирал. Возможно, я совсем потерял рассудок, когда говорил тебе это, но Самнанг не сделал мне ничего плохого. Он был моим помощником, моим утешением, моим сыном.

– Лоу Син Удом, вы находитесь под присягой. Вы утверждаете, что Чан Самнанг ничего не крал у вас перед отъездом на обучение за границу?

– У него не было необходимости в этом. Я сам дал ему всё, что ему было нужно.

– Можете быть свободны. Вызывается второй свидетель защиты. Лок Срей Суан Чамоен!

В зал вошла невысокая женщина в простом платье и шлёпанцах, на которых ещё была заметна грязь с улицы. Она нервно теребила своё ожерелье из сандалового дерева и то и дело поправляла выбившиеся из пучка пряди.

– Представьтесь!

– Суан Чамроен.

– Лок Срей Суан Чамроен, вы находитесь под присягой и обязаны говорить только правду. Вы знаете человека, который сейчас находится на скамье подсудимых?

– Да.

– Когда и при каких обстоятельствах вы впервые встретили его?

– Это учитель моих детей. Двадцать пять лет назад он пришёл в нашу деревню и рассказал, что он странник и ему нужен кров на одну ночь. Никто не решался пустить незнакомца в свой дом, но и отказать ему мы тоже не могли – был сильный ураган и он мог погибнуть. Поэтому мы предложили ему переждать бурю в нашей школе. Это было небольшое здание, где стояло два-три стола и несколько деревянных скамей. Уроков там почти не проводилось – в нашей деревне не было учителей, да и большинство детей были вынуждены работать в поле, чтобы помочь своим семьям. Он поблагодарил нас и рассказал, что посвятил всю свою жизнь обучению и провести ночь в школе для него будет особенной честью. Я женщина простая и ничего не смыслю в этом, но у него были добрые глаза, и они до сих пор излучают свет, несмотря на то что он уже стар. Лок Чан Самнанг остался в нашей деревне на несколько лет. Он своими руками заново отстроил нашу школу и сам стал учить наших детей. У меня их восемь, и сначала только один из них ходил на занятия. Потом к нему присоединились остальные. Учитель не делал различий между мальчиками и девочками, он относился ко всем одинаково уважительно и никогда не повышал на них голос, и уж тем более не бил. Дети его обожали, да и мы тоже. Мы так привыкли к нему, что, когда он сказал, что ему пора в путь, не хотели его отпускать.

– И вы действительно не замечали за ним жестокости или корысти? – спросил судья.

– Нет, этот человек отдал нам несколько лет своей жизни, не взяв ничего взамен.

– Он ушёл из деревни один?

– Нет, господин судья. Он спросил, не хочет ли кто-то из жителей присоединиться к нему в его странствиях и сделать этот мир лучше. Шесть молодых людей ушли вместе с ним. Среди них был мой сын.

– Спасибо, Лок Срей Чамроен. Вы что-то хотите добавить к сказанному?

– Только то, что благодаря Учителю многие жители нашей деревни получили самое важное в своей жизни – знания. И ещё они впервые узнали, что такое уважение. Он сам на своём примере показал им, что даже простые крестьяне, которых обычно считают недалёкими и туповатыми, достойны почтительного отношения, наравне с богатыми и образованными людьми. Я думаю, Учитель именно это и имел в виду, когда говорил, что хочет сделать этот мир лучше.

– Можете идти, Лок Срей Чамроен.

– Итак, Чан Самнанг, что вы делали, когда покинули деревню с шестью единомышленниками?

– Я пошёл в город.

– Зачем?

– Мы решили основать там свою школу.

– Чтобы учить детей?

– Нет. Для взрослых. Мы хотели организовать особенное место, куда мог бы прийти каждый, кому необходима поддержка. Каждый, кто тоже хочет сделать этот мир лучше и готов начать с себя. Там мы читали книги, писали свои статьи и давали бесплатные лекции.

– На какие деньги вы построили свою школу?

– На пожертвования.

– Конкретнее!

– На деньги, которые мы получили от других людей.

– Нхен Борей, Лим Чантху, Чин Понлей, Сонит Нисай – эти имена вам что-то говорят?

– Возможно. Это было давно, я не помню всех наших благотворителей.

– Я поставлю вопрос по-другому: эти люди добровольно отдали вам деньги?

– С ними общались мои ученики.

– Вы осведомлены о том, что ходили слухи, что вы их обокрали?

– Нет, не осведомлён. Вам лучше спросить это у них самих.

– Они мертвы. Вам это тоже неизвестно?

– Нет.

– Как вышло так, что через год после появления в городе вы заняли место главы коммуны?

– Меня выбрали люди.

– За какие заслуги?

– За уважение к ним.

– А что случилось со старым главой?

– Он покинул свой пост.

– Он умер?

– Да.

– Вы убили его?

– Нет.

– Конкретнее!

– Нет. Это недостаточно конкретно?

– Вам известна причина его смерти?

– Утопление.

– Это сделали не вы?

– Я не делал этого.

– Вы находитесь под присягой!

– Я знаю. Многие хотят обвинить меня в преступлениях, которые я не совершал. Остались ли здесь ещё люди, способные понять мои цели, увидеть мои истинные мотивы, осознать, что я никогда не был врагом ни им, ни самому себе? Я прошу вас – отзовитесь! Сейчас, возможно, мои дни сочтены, но я бы хотел умереть, зная, что всё это было не зря.

– Ближе к делу. Вы утверждаете, что не крали деньги у четверых горожан и не убивали главу коммуны?

– Я не делал ничего из этого.

– На сегодня заседание окончено. Завтра в 10:00 продолжится допрос свидетелей.

Вечер.

– Многие хотят обвинить меня в преступлениях, которые я не совершал. Иногда я и сам думаю, что я такой плохой, и поэтому у меня ничего не получилось, – Самнанг устало облокотился спиной о холодную стену и тяжело вздохнул. – Вы тоже согласны с ними?

– Если бы я умел судить людей, я бы не стал монахом.

– Этот глава коммуны. Он же сам воровал у горожан. Я узнал об этом, как только мы пришли в город. Они платили ему за всё – за возможность торговать, вылавливать рыбу из местной речушки, даже открывать новые храмы. Я знал, что всё должно быть по-другому. Я говорил с ним, пытался образумить. Он дал мне денег в первый раз, потому что боялся, что я донесу на него, хоть я и не собирался этого делать. Откуда мне было знать, что эти деньги принадлежали четырём самым богатым жителям города? Его убила его же алчность, а теперь в этом хотят обвинить меня. То, что я занял его место, – не простая случайность. Меня избрали. Мне доверились.

Оба молчали некоторое время. Монах продолжал неподвижно стоять напротив окна, а старик прикрыл глаза, как будто вспоминая что-то.

– Разве все люди не рождены свободными? – Самнанг как-то жалобно посмотрел на Монаха.

– К сожалению, нет, – ответил тот. – Свобода приходит далеко не ко всем. Когда мы пытаемся изменить что-то снаружи себя, а не внутри, мы попадаем в рабство ещё больше. Вы сами чувствуете себя свободным?

– Странный вопрос к человеку, который сидит в тюрьме.

– В тюрьме собственных мыслей? Желаний? Привязанностей?

– В этой самой тюрьме! За запертой дверью! С дюжиной вооружённых до зубов охранников! – Самнанг вскочил на ноги и на секунду опять увидел кровь.

– Если вы хотите свободы, направьте свой взор внутрь себя. Свобода – это честность, любовь и сострадание. Вы видите их в себе?

– Разумеется. Только ими я и руководствовался все эти годы.

– Я рад за вас. Даже нам, монахам, не всегда удаётся стать свободными.

– Возможно, это потому, что вы просто сидите, читаете мантры, медитируете и ничего не делаете?

– Мы не знаем.

Самнангу вдруг стало холодно. Он обхватил руками свои старческие худые колени и опять прикрыл глаза.

– Вот и я не знаю, – тихо проговорил он. – Мне кажется, я уже ничего не знаю. Мне кажется, всё, что случилось до того, как я попал сюда, было не со мной. Я пересказываю события своей жизни от третьего лица и притворяюсь, что имею к ним какое-то отношение. На самом деле нет. Я просто старик, которого скоро убьют те самые люди, которым я служил двадцать два года. Знаете, что было после того, как я стал главой? Я не остановился на этом, нет, я пошёл ещё дальше. «Господин премьер-министр», – называли меня тогда. «Сумасшедший преступник», – кричат они мне сейчас. Все те, кто носил мне цветы и благодарил за мою работу, все те, кто выходил на демонстрации в мою поддержку, – все они, как только услышали о приближении армии Лао, позорно бежали в леса и предали меня. Я остался один, и я не убежал. И сейчас я сполна расплачиваюсь за верность своей стране. Верность, которая стоит мне жизни.

Монах пробормотал что-то на санскрите и наклонил голову.

– Я сочувствую вам, Лок Чен Самнанг. Я, кажется, последний человек в вашей жизни, который может помочь вам обрести свободу, к которой вы так упорно стремились всю свою жизнь. Не желаете помедитировать со мной?

– Как?

– Закройте глаза. Что вы видите?

– Кровь. Я вижу её уже несколько дней.

– Красный цвет олицетворяет гнев, страсть, привязанность и упрямство. Но он также может символизировать святость и жизненную силу. Что из этого видите вы?

– Я не умею различать оттенки. Я вижу миллионы цветов, которыми окрашено небо, реки и поля, но я вижу только один оттенок красного. И это кровь. Простите, мне надо побыть одному. Завтра на суде решится моя судьба.

День третий. Утро.

– Вызывается первый свидетель обвинения. Господин Герберт Фелдт!

Было странно видеть в зале суда человека с европейской внешностью, и даже сам судья как будто немного смутился, произнося его имя. Герберт Фелдт был лет семидесяти, с гладко выбритыми щеками и глубоко посаженными водянисто-голубыми глазами. Он церемонно поклонился присутствующим и занял своё место на трибуне.

– Герберт Фелдт, вы находитесь под присягой и обязаны говорить только правду. Вам нужен переводчик?

– Не думаю. Но если что, я сообщу вам, благодарю.

– Вы знаете человека, который сейчас находится на скамье подсудимых?

– Разумеется. Это мой бывший коллега… как это… мой однокурсник. Мы вместе учились в Дрездене. Очень способный был юноша. Сейчас, конечно, его не узнать. Если бы я не следил за его дальнейшей судьбой, я бы и не подумал, что он станет… тем, кем стал…

– Конкретнее! Вы провели много времени с этим человеком?

– О да. Знаете ли, я изучал культуру и религию востока, и когда узнал, что в нашем университете учится этот… господин, я немедленно попросил познакомить меня с ним. Мы стали общаться, можно даже сказать, что мы подружились. Он был для меня проводником в мир своей культуры, он рассказывал мне то, чего не пишут в учебниках и научных статьях, и я не уставал удивляться его мудрости и эрудированности. Но через некоторое время я начал замечать что-то. Тогда это было сложно понять, и мне казалось, что это лишь игра моего воображения, но я стал бояться его. Да-да, вы не ослышались, через несколько лет этот молодой человек не на шутку напугал меня, когда, проиграв в каком-то шуточном споре, чуть не прибил своего оппонента.

– Каким образом?

– Он ворвался в его комнату в общежитии, скрутил его и стал душить до тех пор, пока тот не признал свою неправоту.

– Вы сами видели это?

– Нет, господин судья.

– Тогда откуда вы это знаете?

– Нам рассказал об этом сам пострадавший.

– Вы уверены, что его словам можно доверять?

– У меня нет оснований сомневаться в них.

– Чан Самнанг, вы действительно проявили жестокость по отношению к однокурснику?

Самнанг загадочно улыбнулся.

– Да, я помню эту историю. Меня тогда отвели в полицию и посадили за решётку на две недели за побои. Европейцы всегда выгораживают друг друга, и то, что я был азиатом, сыграло им на руку. Мой оппонент был французом, потомком наших колонизаторов. Ему, видимо, никак не давала покоя мысль о том, что наша страна больше не является его собственностью, и он постоянно пытался спровоцировать меня. И однажды я не устоял. Этот человек стал называть мой народ невеждами и рабами, а мою землю – рассадником болезней. Этого я стерпеть не мог. Возможно, я был слишком эмоционален или даже грубоват, но, когда речь идёт о моей стране и о моём народе, я не намерен терпеть оскорблений.

– Господин Фелдт, всё так и было?

– Столько времени прошло! Я уж и не помню. Помню только одно – этого студента звали Асаф и он был арабом. Да, точно, никаким французом он не был. Он был, кажется, из Алжира – который тоже раньше был французской колонией.

– Спасибо. Что вы ещё можете сказать суду про Чан Самнанга?

– Он действительно много читал. Но это были не те книги, которые вы увидели бы у других людей его возраста. Никаких романов, поэзии или научной фантастики в его библиотеке не было. Он увлекался Ницше, Чемберленом, де Лагардом и прочими так называемыми философами-антропологами, которые развивали идею превосходства одной расы над дугой. «Если война – это зло, то это зло необходимое», «Если ты раб, ты не можешь быть другом», «Любовь к другим – это лишь извращённая любовь к себе самому» – вот несколько цитат, которые он написал на листках бумаги и прикрепил к себе на стену.

Самнанг опять усмехнулся.

– И что же в этом плохого? Это мудрость, которая приходит не к каждому, и я не вижу ничего предосудительного в том, что я когда-то записал слова, которые мне показались интересными.

– Они отражают ваши убеждения? – сухо спросил судья.

– Лишь в той степени, в которой слова другого человека могут отражать мои собственные мысли.

– Конкретнее!

– Частично.

– Конкретнее! Вы считаете, что война может быть оправдана благими намерениями?

– Этот вопрос не имеет отношения к делу.

– Имеет!

– Над ним размышляли люди ещё со времён начала цивилизации. На него нет ответа, вернее, он есть, но для каждого он свой. Я пока не встречал такого случая, когда можно было бы полностью оправдать жестокость.

– Господин Фелдт, чем закончилась ваша дружба с Чан Самнангом?

– Ничем. Мы перестали общаться, вот и всё. Насколько я знаю, он прожил пятнадцать лет в Германии, а потом уехал домой. Я забыл о нём ровно до тех пор, пока не увидел в газетах фотографию нового премьер-министра Свободной Республики Таранг – Нек Чамбанг Серая. Его лицо мне показалось знакомым. Чан Самнанг поменял имя и теперь стал Воином Свободы. Я узнал его по глазам. Вы знаете, в них всегда было что-то необъяснимое. Они добрые, посмотрите, в них же нет ни капли зла. Но тогда почему вы не можете выдержать его взгляд дольше нескольких секунд?

– Спасибо, господин Фелдт, можете идти. Следующий свидетель обвинения. Вызывается Лок Суонг Лот!

Мужчина в парадном костюме, с гладко выбритым лицом и уложенными назад волосами прошёл в зал и встал на трибуну. Несмотря на вполне презентабельный вид, он был невероятно худым, как пугало, на которое нацепили человеческую одежду. Даже невооружённым взглядом было видно, что его тело трясётся, а колени подгибаются.

– Лок Суон Лот, вы находитесь под присягой и обязаны говорить только правду. Вы встречались с этим человеком, который сидит на скамье подсудимых?

– Да, господин судья.

– То есть вы знаете его?

– Да, его знает вся страна.

– Отвечайте, пожалуйста, конкретнее. Вы знаете его лично?

– Да, знаю. По его личному приказу я был арестован и на десять лет помещён в тюрьму.

– Какова была причина вашего ареста?

– Кражи и покушение убийство.

– Вы совершали эти преступления?

– Да, господин судья.

– Вы считаете наказание за них правомерным?

– Если суд так решил, то да.

– Расскажите подробнее.

– Десять лет назад я с пятью односельчанами ушёл из своей деревни вместе с ним. Он рассказывал нам о том, что, будучи таким же молодым, как и мы, он благодаря своей настойчивости и выдающимся академическим знаниям получил правительственную стипендию и уехал учиться в Германию, в Дрезденский университет. Там он в течение восьми лет изучал историю и политологию и познакомился с представителями различных политических течений. Именно в Германии он понял, как должно быть устроено общество на самом деле и что необходимо поменять в нашей стране, чтобы каждый её житель был счастлив. Через пятнадцать лет он вернулся сюда и начал ходить по городам и деревням, чтобы набрать союзников. Мы начинали всемером, но вскоре к нам присоединились десятки таких же бедных людей, которые поверили ему и с радостью шли навстречу светлому будущему. Я не буду рассказывать, как наша Партия Свободы стала правящей в стране. Это знает каждый: из учебников, идеологических листовок и телепередач. Скажу только, что все эти годы вам показывали только вершину айсберга и основные события остались за кадром. Какие из них раскрывать, а какие оставить в тайне – решит история, и я не вправе выражать свою точку зрения, которая тоже может оказаться однобокой. Итак, мы стали правящей партией, и я как человек, стоявший у её истоков, получил должность советника премьер-министра. Я самоотверженно служил стране и делал всё, чтобы добиться её процветания. Однако через несколько лет я заметил, что наши методы становятся всё более жестокими, и однажды мне дали подписать приказ об уничтожении целой деревни, в которой, по данным переписи населения, большинство жителей принадлежало к этническому меньшинству. В приказе говорилось, что в целях дезинфекции деревня должна быть сожжена дотла.

– Что это была за деревня?

– Пайлин, на севере страны.

– Почему её было приказано сжечь?

– Думаю, причина была в том, что там проживали люди со своими верованиями и взглядами на жизнь, не соответствующими общепринятой доктрине Свободы. Для начала они отказались прививаться, мотивировав это тем, что их убеждения не позволяют им вводить в организм чужеродные жидкости, с которыми могут проникнуть злые духи. В регионе свирепствовала жёлтая лихорадка, и Чен Самнанг заключил контракт на поставки вакцины от этой инфекции. Но то и дело находили новые очаги, и нами было принято решение взять этот процесс под контроль. Несколько деревень так и не согласились следовать всеобщему плану министерства здравоохранения, и тогда вышли эти приказы.

– Что вы сами думаете по этому поводу?

– Поначалу я воспринял это как неизбежный шаг, ведь он хотел лучшего для своего народа. Но потом, когда приказы начали сыпаться один за другим, я задумался. В приказах было написано, что несогласные жители деревень должны быть перемещены в карантин, а затем расселены по более безопасным регионам.

– И как это осуществлялось на самом деле?

– Девяносто девять процентов умирало по дороге в «безопасные регионы». Их гнали, как скот, по бездорожью – всех: детей, стариков, беременных женщин, их стегали кнутами из лиан, их били по ногам прикладами, если они замедляли шаг. Тех, кто выжил, поселили в бараках, где им было негде прилечь, и заставили разводить свиней, что противоречило их религии. Им запрещалось разговаривать на родном языке, искать своих родственников, их заставляли сменить имена на традиционные и специально проверяли, откликаются ли они на своё старое имя. Тем, кто откликался, а также тем, кто случайно произносил слово не на официальном языке Свободы, отрезали язык. За второе нарушение могли покалечить или даже убить.

– И всё из-за несогласия прививаться?

– Это было лишь началом. Поводом для преследований. Позже никто и не разбирался в том, что они думали по поводу соблюдения правил здравоохранения, – людей просто делили на «чистокровных» и «этников». Этников уничтожали, потому что считали, что они изначально родились несвободными и будут лишь мешать остальным жителям страны. Особенно это коснулось лао, которых мы ненавидели больше всех. Кому-то из них удалось бежать на свою историческую родину, но большинство были арестованы на границе и отправлены в «безопасные лагеря».