Текст книги "Дама с биографией"

Подумать только! Сколько лет прошло, уже давным-давно нет на свете Марьи Алексевны, да и Шурка Воскобойникова наверняка копыта откинула, а то тяжелое, сложное чувство, в котором смешались обида, стыд, жалость к себе и ненависть к инквизиторшам-соседкам, оказывается, было еще живо. Стоило Заболоцкой надавить на старую рану, и оно вспыхнуло вновь. Так и подмывало гаркнуть сейчас: что ты лезешь, куда тебя не просят?!

– Люськ, тебя что, заклинило?

– Я же сказала: анализирую твое выступление. Гм… Итак. Употребление множества вводных слов, выражающих оценку степени происходившего, – «вероятно», «может быть», «скорее всего» и так далее – уже говорит о спорности данной версии. По-моему, наше родство с Михальцевыми вилами на воде писано. А главное, ты уж извини, но надо быть совсем без юмора, чтобы вообразить, будто в Нюшу мог влюбиться какой-нибудь дворянин.

– Почему обязательно влюбился?! – вспыхнула уязвленная архивистка. – Ты вообще можешь мыслить в других категориях? Есть, например, такое чувство, как одиночество. Учти, мужику было уже пятьдесят, и он вышел из лагеря совершенно больным и морально сломленным человеком.

– Откуда ты знаешь, каким он вышел? – нарочито устало отозвалась Люся и посмотрела на часы: а не взять ли такси и не поехать ли домой? А то ведь, чего доброго, Заболоцкая примется сейчас перемалывать кости Нюше и измышлять детали ее связи с человеком по имени Сергей Михальцев.

Странно. Только что агрессивная, Нонка неожиданно притихла, потупилась, а ее и без того красная после коньяка физиономия сделалась пунцовой.

– Ты действительно что-то знаешь? – внезапно осенило Люсю.

– Прости, – вскинула Заболоцкая испуганные, бегающие глаза. – До меня только сейчас доперло, что ты… что Нюша не посвятила тебя… А мне мама рассказала… незадолго до смерти. У нее с головой было уже очень плохо, иначе, Люськ, она ни за что бы не выдала Нюшин секрет! Сто пудов!

Дышать в продымленной кухне стало совсем нечем. По-хозяйски распахнув форточку – якобы продышаться, – Люся уставилась в темное окно. Не очень-то приятно узнать, что подробности твоей биографии, неизвестные тебе самой, вовсе не являются тайной для окружающих, да еще и обсуждаются, интерпретируются. Фу, как противно и унизительно!

– Когда ты ушла из дома, втрескавшись в этого подонка Маркса, Нюша приезжала к маме, плакала, жаловалась на свою несчастную судьбу. Вроде она родила тебя, чтобы у нее была хоть одна близкая душа на свете, думала, что вы всегда будете вместе, а ты ее бросила, как она выражалась, ради какого-то цыгана из-под темной звезды…

«Чует кошка, чье мясо съела! Подруга называется! Что же ты раньше-то помалкивала?» – с неприязнью думала Люся, слушая, как юлит и распинается Заболоцкая, жалостливыми словами пытаясь оправдать больную Елену Осиповну, в полубреду проговорившуюся о том, о чем Нюше обещала молчать.

С другой стороны, так уж злиться на Нонку, пожалуй, не стоило. С какой радости она должна была распространяться об этом раньше, без всякого повода, если считала, что подруга и так все знает? Сейчас же, в связи с архивной находкой, наверное, решила: кого теперь канают дела давно минувших дней? Все уж сто раз быльем поросло…

Нонка запнулась, взглянула с сомнением: продолжать или нет? – и Люся кивнула: давай. Надо же когда-нибудь пройти через это испытание.

Как и следовало ожидать, правда оказалась куда более мрачной, чем материнская легенда о молодом красивом шо́фере. Нюшиным избранником – более подходящее определение не находилось никак – был полностью загубленный в лагере, пожилой по тем временам, совершенно выбитый из жизни, неприкаянный человек. Несчастный, одинокий, выпивающий, без дома, без семьи, он снимал угол где-то в Мытищах и вместе с Нюшей ворочал шпалы на железной дороге. Сама одинокая как перст, Нюша из бабьей жалости прилепилась к нему, но что-то у них не сложилось. Может, они действительно были совершено разными людьми и очень неглупая Нюша это почувствовала? Так или иначе, когда она поняла, что беременна, то, ничего ему не сказав, сразу же уволилась и выписалась из общежития. Месяц ночевала где придется, пока не нашла работу на станции Лосиноостровская – поближе к Москве и подальше от бывших товарок, от их сплетен и пересудов. Здесь она опять получила койку в общежитии, а когда Люсе было два с половиной года, профком выделил ударнице Нюше шестиметровую комнату в коммунальной избушке на краю леса.

А тот человек, по слухам, вроде попал под электричку – сильно выпивши был…

– От такой хреновой жизни любой запьет! – подытожила с тяжелым вздохом Нонка. – Вот суки, сколько же они приличных мужиков загубили! Весь, б…, генофонд. Оставили нам в наследство одних пэтэушников, чтоб их всех разорвало!.. Может, махнем по маленькой? За упокой души и этого бедняги Михальцева, и моей мамы. Знаешь, тридцать лет прошло, а я до сих пор не могу спокойно вспоминать, как мама умирала. Папа умер легко – уснул и не проснулся. Жутко страшно, но не так, – Всхлипнув, она закрыла рот ладонью, чтобы не разрыдаться.

У Люси тоже слезы подступали к горлу. Башка прямо раскалывалась после всего услышанного, безумно хотелось на воздух, на дачу, в свою мягкую, уютную постель. Несмотря на возражения, довольно, правда, вялые, она мгновенно вызвала по мобильнику такси, благо номер диспетчера был записан в память…

Арбатский каменный двор, забитый машинами, бодрящая осенняя сырость и холодная капля с козырька подъезда, скользнувшая по щеке, вернули привычное мироощущение. Без фантомов. Прежде чем сесть в такси, уже желтевшее в ярком проеме подворотни, Люся вытащила из папки Нонкины ксерокопии, разорвала и бросила в мусорный контейнер.

Обходилась она как-то без предков, проживет без них и дальше! Тем более что и они к ней, и она к ним имеют самое отдаленное отношение. На уровне ничтожной клетки. Если вообще имеют. Тот человек, чье имя Нюша утаила и от Елены Осиповны, мог быть вовсе и не Михальцевым. И не Сергеем даже, а каким-нибудь Митрофаном или Селифаном. Отчество Сергеевна, с учетом все той же конспирации, скорее всего, подбиралось по принципу: нравится – не нравится. Разъяснения на сей счет могла дать только Нюша, но подступаться к матери с вопросами Люся, как и прежде, считала для себя невозможным.

Лялька, та сможет. Не постесняется. Запросто учинит бабушке допрос с пристрастием. Именно это соображение в первую очередь и подвигло на то, чтобы избавиться от архивных бумажек.

Нет-нет, не нужны им все эти призраки со сломанной судьбой, мрачные тени далекого прошлого. Позитивненького бы чего-нибудь – это да! Это с превеликим, как говорится, нашим удовольствием.

Глава четвертая

Сзади все отчетливее хрустели ветки под тяжелой поступью безумца. Непроходимый лес из осеннего превратился в зимний – холодный, с фиолетовыми сугробами. Выбившись из сил, она упала лицом на ледяной, колючий снежный наст, и в ту же секунду земля разверзлась, выбросила столб горячего черного дыма, который подхватил ее и, будто пылесос песчинку, засосал и потащил вниз, в подземелье. Она уже знала, что ждет ее там, внизу: к ней опять потянутся сизые жилистые руки безобразного голого старика, его длинные желтые когти вопьются ей в горло, а сил, чтобы убежать, уже не будет. «Костя-я-а-а-а, спаси меня!!!» – в ужасе закричала она – и проснулась.

Хотелось поспать еще, рано ведь, но достаточно было закрыть глаза, задремать, как кошмарные видения вернулись снова.

Чтобы избавиться от дьявольской фантасмагории, Люся вскочила и, раздернув шторы, впустила в комнату еще слабый, но живой свет осеннего утра, после чего вернулась под одеяло и наконец-то обрела способность мыслить реалистически. Проклятый сон был всего лишь вполне закономерным продолжением ночного бдения над рукописью, которую всучил генеральный. Часа в три ночи, когда слова начали складываться в более или менее внятные фразы, а эпитеты из словаря синонимов придали натуралистичности событиям в мертвецкой, сделалось так невыносимо страшно, что пришлось даже включить люстру.

Вот и спрашивается: если ее обуял такой ужас и уже третью ночь преследуют покойники, что же тогда должен был испытывать сам автор, выдумывая все эти страсти-мордасти про голых, располосованных скальпелем патологоанатома мертвецов и их маньяка-сторожа?.. Может, он вообще лишен воображения и нервы у него как канаты? Из той породы мужиков, кому море крови на экране ящика не портит аппетит? Но, скорее всего, сочиняя эту первую, а по сути финальную главу, итог жизни деревенского паренька Вани Дегтярева, потерпевшего фиаско и в бизнесе, и на любовном фронте, автор просто-напросто не заморачивался. Берег свое душевное здоровье. В отличие от среднестатистического описания природы, сцен с заключением многомиллионных контрактов, депутатства главного героя, его времяпрепровождения в шикарных ресторанах и возни с алчными, продажными бабами, над воссозданием атмосферы морга сочинитель явно не парился, писал, что называется, куда кривая вывезет. Дескать, Руслан поможет. Отсюда и корявый стиль, бесконечное повторение одних и тех же слов. Судя по всему, в данном скорбном заведении глубокоуважаемый, как отрекомендовал его Руслан, никогда не бывал и никаких сизых покойников в таком количестве и сразу, безусловно, не видел. Зато, похоже, встречал на своем веку немало современного дрянного народца, всяких циников нуворишей, собирательным образом которых, переродившись к финалу, и стал Иван Дегтярев. Тут бы его, гада такого, и прикончить, к примеру, в автокатастрофе, пустив белый «бентли» под откос, и дело с концом. И Ваня бы быстрее отмучился, и автор, и редактор. Но романист приготовил бизнесмену, предавшему светлые идеалы своей комсомольской юности, возмездие страшнее не придумаешь: отправил сторожем в морг при больнице для умалишенных, где Иван, и сам свихнувшийся после потери бизнеса, по ночам безраздельно властвовал над безобразными мертвецами обоего пола. Авторская задумка была понятна: мечта героя о власти сбывалась в царстве мертвых. Однако для воплощения такого замысла требовалось куда более изощренное перо, нежели у глубокоуважаемого, вступающего в литературу под звучным псевдонимом Артур Астров.

В результате с моргом у Артура ни хрена не вышло. Галиматья! Местами до смешного безграмотная, но в целом – препротивная. В последнем абзаце Ваньку предстояло еще и повесить на шнуре от электрической лампочки, так, чтобы у читателя мороз пошел по коже. При одной лишь мысли о грядущей отделке всех деталей и самой хотелось повеситься. Бр-р-р-р! Чур меня, чур!

Выходит, никакой она не редактор, не профессионал. Профессионал делает свое дело с холодной головой, ее же в ночном дачном безмолвии буквально трясет от страха. После встряски следует бессонница – поиски точных слов. Короткий сон под утро, приблизительно одного и того же адского содержания, а с утра опять к Ивану в морг. Короче, средневековая пытка. Однако отказаться от редактирования Астрова – значит навсегда поставить крест на своей карьере. Руслан такого не простит…

«Тишина повсюду в доме, дрыхнут все без задних ног!» – как-то само собой срифмовалось на лестнице, еще по-осеннему полутемной в половине девятого. Внизу, на кухне, восточное окно уже горело солнцем, так что денек обещал быть подходящим для занятий агрофитнесом. Но в темпе: к вечеру Гидрометеоцентр прогнозировал осадки, а они там теперь ошибаются редко.

Опа-на! – а в холодильнике-то пустовато! В другом – тоже не так чтобы очень густо. Господи, когда же они успели все сожрать? – возмутилась Люся, но, обнаружив лишь одну из пяти «Активий» без сахара, которые служили завтраком только ей, вдруг – мама дорогая, сегодня же суббота! – поняла, что, зациклившись на мертвецкой, совершенно потеряла счет времени.

Сварив в кофемашине большую чашку эспрессо, она уселась на свое любимое место – боком к окну, лицом к двери – и заставила себя выбросить из головы покойников и думать исключительно о воскрешении жизни. О весне, когда из-под земли вылезут навстречу солнцу, а потом раскроются разноцветные тюльпаны: розовые с махровым краем, яично-желтые, гигантские белые, потрясающие синие, три года назад привезенные Лялькой из Амстердама… А еще лиловые и бледно-желтые, которые собственноручно куплены в позапрошлую среду, когда они с Костей пронеслись с утра по флорентийскому рынку, со смехом уворачиваясь от крупных, почти горячих капель дождя сквозь солнце. Вот где был праздник жизни! Пиршество буйных красок, радостно-ярмарочный настрой публики и поражающее воображение славянина романское изобилие: колбасы размером с колесо, грандиозное разнообразие сыров – от каменного на вид светло-коричневого пармезана до купающейся в рассоле нежнейшей моцареллы из буйволиного молока, – гигантские рыжие тыквы, средиземноморские, лопавшиеся от спелости фрукты, груды белых грибов с густо-вишневыми шляпками из влажных апеннинских лесов и неимоверное количество шмотья по фантастически низким ценам.

Флорентийские тюльпанчики стоило посадить отдельно: сочетание лилового с мягким желтым будет выглядеть очень изысканно. Вопрос – где? Где вообще разместить всю эту разноцветную стоштучную компанию? С тюльпанами всегда морока: они отцветают в мае, и потом на их месте уже ничего не посадишь без риска повредить луковицы. Участок огромный, а места для них нет. Так же, как и для гиацинтов, которых тоже скопилось порядочно.

Для подснежников, крокусов и прочих первоцветов местечко она придумала просто гениальное: лишь только весной сойдет снег, как под соснами на лесной поляне, созданной по Лялькиному проекту, запестреют мелкие нежные цветочки. Вид с западной террасы будет классный! Орудием для посадки горошин первоцветов, так, чтобы ни в коем случае не нарушить мшистую лесную первозданность, должна была стать острая лыжная палка, позаимствованная у Кузьмича. Но как теперь ее позаимствуешь? Оскорбленный в лучших чувствах Кузьмич затаился у себя на фазенде, уже неделю не кажет носа к изменнице-соседке, а когда отправляется верхом на велике за харчами на станцию, объезжает каширинский участок стороной: от фазенды сразу к противоположному забору, потом вдоль забора по траве, подпрыгивая на кочках и цепляясь шапкой за колючий боярышник, и, наконец, со слетевшей шапкой в руке – на дорогу.

Попросить у него палку, кстати, вполне могла Нюша. К ней-то он клинья не подбивал.

О! Шлеп, шлеп, шлеп, легка на помине, на кухню приплелась мать – не прибранная со сна, с жидкой, как у старого кули, седой косичкой, еще не заколотой в пучок.

– С добрым утречком, дочк. Чегой-то я озябла нынче. Видать, совсем обстарела, вот кровь-то и не греет, – печально призналась она, кутаясь в пуховой платок, накинутый на теплый шерстяной халат, и Люся поспешила захлопнуть приоткрытую фрамугу.

– Ничего ты не обстарела. Просто здесь холодно. Сделать тебе чайку?

– Не, не хочется, – проговорила слабым голосом Нюша, и правда заметно постаревшая с началом нынешней осени. Прямо-таки вареная теперь по утрам, она села, устало подперев рукой голову, – видно, опять измучила бессонница. – А ты-то чего так рано поднялась? Спала бы себе. Всю ночь небось работала? Свет у тебе горел, почитай, часов до трех, я в уборную вставала, видела. Кончала бы ты, Люсинк, так-то много работать. Поберегла бы здоровье. Вон как исхудала, и бледная, словно поганка. Все одно, дочк, никто нам за наши честные труды спасибо не скажет. Я вон двадцать семь годков на одном месте в депо проработала, а кто из начальников о мене вспомнил? Открытку поздравить на восемьдесят лет, и ту не прислали.

– Мам, да кому там открытки тебе посылать? Все твои начальники уже померли давно! – как можно веселее отозвалась Люся и по-свойски подмигнула матери. – Сама подумай, если тебе восемьдесят, то им сколько? Сто?.. Из твоих начальников песок сыпался еще тогда, когда ты там работала. Сама же рассказывала.

– И то правда! – затряслась от беззвучного смеха Нюша и ожила: сбросив платок на спинку стула, достала из кармана халата шпильки и, отправив их в рот, принялась ловко закалывать косичку в пучок.

Через пять минут вместо разварной, обессиленной старушни по кухне зашлепала аккуратненькая, шустренькая бабушка, подпоясанная свежим фартуком и полная творческих планов.

– Чего б нам, дочк, на завтрак-то изделать? Может, оладушек с антоновкой напечь? Как думаешь, будет Лялечка их кушать?

– Нет, не будет, – категорично ответила Люся, чтобы потом, когда Лялька откажется от оладий, мать не переживала. Однако испугавшись, что Нюша опять захандрит, ободряюще добавила: – Но, если охота, валяй, пеки. Зинаида с Ростиславом обмирают по твоим фирменным оладьям. И я с большим удовольствием наверну парочку, вернувшись с тяжелых садово-огородных работ. Короче, мам, я пошла сажать тюльпаны.

На улице было значительно холоднее, чем казалось из окна теплого дома, и очень сыро. Пришлось вернуться, надеть старую стеганую куртку, резиновые сапоги и повязаться платком. Видок получился еще тот! Рабоче-крестьянский. А с лопатой – вообще супер! Увидал бы ее сейчас Котик-братик, сразу перестал бы посылать эсэмэски: «Скучаю, мечтаю»…

На восточную террасу к завтраку уже потянулся пробудившийся народ, привлеченный ванильным запахом оладий, а она все еще возила на тачке из одного конца сада в другой тяжеленные, с большим комом земли, чтобы не померзли и хорошо прижились, кусты красных сортовых флоксов, зачахших в тени. На их место и планировалось посадить тюльпаны: в мае солнце повсюду.

Аккуратно вывалив из тачки на травку куст флоксов, Люся подхватила лопату, но тут кого-то черт принес.

– Женщина, а женщина!.. Калиточку не откроете? – послышался из-за забора вежливый бабий голос.

– А вы, собственно, к кому? – спросила Люся, повернув ключ в запоре.

За калиткой смущенно переминалась с ноги на ногу улыбающаяся ярко-красными губами мощная тетка в горящем на солнце черном кожаном пальто, с высокой каштановой гривой кудрей, обильно политых лаком, и по-деловому с сумкой через плечо. В общем, типичная страховщица. Из тех, что все лето одолевают дачников.

– Мне бы, пожалуйста, Каширину… Зинаиду Аркадьевну, – не очень уверенно сказала она и вдруг, крутым кожаным боком оттеснив Люсю, проскользнула, словно верткий уж, в калитку и рванула прямиком к дому.

– Подождите, вы куда? Дача уже застрахована!

Обернувшись на ходу, тетка презрительно скривилась:

– А ты у них садовницей, что ль, работаешь? – и еще громче застучала по садовым плитам высоченными, с налипшей грязью шпильками остроносых сапог.

«Что б тебе ни дна, ни покрышки!» – пробормотала вслед ей Люся, разозлившись не столько из-за наглой прыти страховщицы – работа у нее такая, волка ноги кормят, – сколько из-за ее меткого, не в бровь, а в глаз, замечания. Пахать дальше расхотелось категорически, и Люся в сердцах отбросила лопату: хватит! Нашли себе Матрену Сидоровну! Сами там кофий со сливками кушают, а она тут на них батрачит! Как будто ей больше всех надо!

Решительно стащив платок, она помотала на ветру головой, чтобы распушить слипшиеся от пота волосы, скинула на крыльце душную куртку, но грязные сапоги стянуть не успела: с террасы раздался такой истошный крик, что, перепугавшись, она влетела в дом, хромая в одном сапоге.

– …в милицию! К прокурору пойду! Всех вас засужу! – как безумная, орала страховщица, нависая внушительной кожаной спиной над столом, за которым замерли, как громом пораженные, Зинаида, Ростислав и Нюша.

У матери, кажется, начала нервно подергиваться щека. Моментально стащив сапог с ноги, Люся угрожающе потрясла им и прошипела прямо в искаженную от крика теткину физиономию:

– Прекратите орать! Убирайтесь отсюда!

Схватила за рукав скандалистку – маньячку или хулиганку, обманом проникшую в дом, но бабища вырвалась, упала на стул и крепко, не оторвешь, вцепилась руками в сиденье.

– Не уйду! Не уйду! Не уйду!.. – истерически забубнила она и вдруг, уронив голову на скатерть, зарыдала в голос, как голосят на похоронах деревенские бабы.

Сбитая с толку этими отчаянными слезами, Люся обвела всех вопрошающим взглядом и лишь тут заметила Ляльку. Та полулежала в мягком кресле в углу и полировала пилкой ноготки, как будто все происходящее ее не касается. Лялькина безучастность выглядела по меньшей мере странно. Девушка отнюдь не робкого десятка, она давно должна была выставить скандалистку за дверь. А она не выставила. Затаилась и ловила каждое слово незваной гостьи.

Догадаться, кем на самом деле была «страховщица», густо политая лаком с блестками в поселковой парикмахерской и вырядившаяся во все лучшее, что у нее есть, уже не составило труда.

Внутри все похолодело, ноги сделались ватными, но сокрушительное чувство вины за свое безответственное молчание, чем его ни оправдывай – страхом ли за мать в случае вселенского скандала, договоренностью ли с Марком или творческой работой, полностью отключившей мозги, – заставило действовать без промедления.

В надежде переломить ситуацию Люся дружелюбно потрепала по плечу все еще продолжавшую горько всхлипывать тетку.

– Извините, как вас по имени и отчеству?

– Лизавета Андревна… – тихо, уже стыдясь своего недавнего крика и рыданий, прошептала та и жалобно высморкалась в кружевной платочек.

– Пожалуйста, выпейте воды, Лизавета Андреевна, и успокойтесь.

Вот дьявольщина! Протянутый стакан воды оказал прямо противоположное действие: с жадностью осушив его, Лизавета снова превратилась в качающую права базарную бабу с зычным голосом.

– Что же это делается, люди добрые! Совратил молоденькую девчонку и бросил! Неделю не является!.. Хоть грамм совести у тебя есть?!! – закричала она, вместе со стулом повернувшись к Ростиславу, и опять зарыдала.

Пунцовый зятек, с крошками в поповской бороде и выражением совершеннейшего отчаяния в рыбьих глазах, приподнялся и тут же рухнул на стул тяжелым, откормленным задом.

– Пр-р-рост-т-тите меня… я… я… – начал он, как обычно заикаясь в минуты сильного волнения. – Но я… я не отказываюсь.

– Ах, ты не отказываешься, сволочь такая! – внезапно встряла Нюша. Подскочив, она изо всех своих старушечьих силенок звонко треснула Ростислава по затылку. – Скотина ты безрогая!

– Не трогайте Ростика! Отойдите от него! Отойдите немедленно! – истошно завопила Зинаида и, кинувшись к сыночку с невиданным доселе проворством, закрыла его от Нюши собственным телом. – Что вы себе позволяете?

– А то и позволяю! – замахнулась на нее кулачком Нюша.

Еще секунда – и они сцепились бы в схватке. Крик поднялся невообразимый. Но кто что орал и в чем, заикаясь, клялся Лизавете виновник торжества, Люся не расслышала: обхватив мать, она потащила ее с террасы вон.

– Ради бога, мам, перестань! Тебе нельзя нервничать, у тебя же давление…

– Да как же не нервничать-то, дочк? – сотрясалась от слез Нюша. – Изменил ведь он, паразит, Лялечке нашей! Чтоб его черти в аду зажарили!

– Успокойся, мам, всем нам кто-то когда-то изменял, и мы тоже кому-то изменяли. Ничего, все живы, здоровы, все выросли, стали умные, красивые… Главное, было бы здоровье… – несла Люся что в голову придет, пока не уложила мать в постель, не накапала ей капель и не дала закусить лекарство зефиркой в шоколаде.

Теперь надо было внушить Нюше, что ничего страшного не произошло, никакой трагедии нет, поддержать ее, немножко рассмешить.

– Ну, ты у нас и боец! Здорово ему врезала! – засмеялась Люся и стала гладить морщинистую руку, судорожно комкавшую одеяло, осторожно распрямлять скрюченные пальцы. – Ты за Ляльку, мам, особо не переживай. Она у нас девушка крепкая. Тем более что Ростислав ей, ты и сама это отлично знаешь, в принципе по барабану. Не любит она его. Ростислава я не оправдываю, однако, согласись… ты же у нас гражданка бывалая и мудрая… молодому мужику трудно жить без женской ласки. Вот он и подался на сторону. Но я больше чем уверена, что они с Лялей квиты. У нашего с тобой зятя наверняка уже во-о-от такие ветвистые рога! – Она со смехом покрутила над головой растопыренными пальцами, но, против ожидания, Нюша даже не улыбнулась. Смотрела в потолок, а по ее щеке катилась слеза.

– Мам, хватит. О чем ты опять плачешь?

– Ребеночка, дочк, жалко… Вота и еще один ребеночек без отца будет. Наш-то от Лялечки так просто не отстанет. Уж больно он привык денежки с ей тянуть.

Это было так неожиданно и в то же время так похоже на Нюшу, что Люся и сама прослезилась. Вот человек, вот душа! Ей-то самой такое даже в голову не пришло. О чем только она не волновалась! О Лялькином престиже, о потере недвижимости и, значит, благополучия (не в последнюю очередь собственного, что уж тут скрывать), а о судьбе несчастного, никому, в сущности, не нужного ребенка, который должен был появиться на свет, не задумалась ни разу.

– Конечно, мам, жалко, – тихо сказала она, стыдясь встретиться глазами с матерью.

Но Нюша уже задремала. Лекарство подействовало.

Ростислав без чувств валялся в кресле. Зинаида, роняя крупные слезы, гладила сыночка по лысеющей башке, ласковой ладонью пресекая все его слабые попытки подняться или возразить Ляльке. Та прохаживалась по террасе походкой победительницы и саркастически смеялась:

– Ох-ох-ох!.. Что ж ты не пошел проводить свою новую тещу?

Подбоченившись, Лялька застыла, как статуэтка, напротив кресла, где умирал от позора ее потный трясущийся муженек, и сверкнула черными очами.

– Я тебе скажу, почему ты не пошел. Потому что ты полный, стопроцентный м…! Трус! Дерьмо! Гнусное собачье дерьмо!.. А теперь давай выкатывайся отсюда! Мотай к своей деревенской кошелке! – Она гневно указала Ростиславу рукой на дверь, но, увидев застывшую в дверях Люсю, резко поменяла интонацию: – Проходи, мамочка, садись, пожалуйста. Извини за нелитературные выражения, но других слов у меня для него больше нет.

Невиданно вежливое обращение и заботливо подставленный стул, очевидно, должны были подчеркнуть разницу в отношении к своим и теперь уже к чужим – изменнику Ростиславу.

– Спасибо большое, – в той же политесной манере ответила Люся, подхватила стул, чтобы переставить его подальше от эпицентра событий, и на ходу шепнула дочери, явно перегибавшей палку: – Смотри, не ошибись. Легче на поворотах.

– И не подумаю! – громко, для всех, объявила та и, развернувшись на пятках, снова принялась уничтожать Ростислава. – Бездарный алкаш, пропивший последние мозги, вот ты кто!.. Слышал, что я тебе сказала?! Собирай свои грязные портки и выметайся отсюда!

Он сделал движение, чтобы подняться, но Зинаида надавила ладонями ему на плечи и взмолилась:

– Лялечка, зачем ты так? Я считаю, вам с Ростиком обязательно нужно помириться. Вы же всегда так хорошо, так дружно жили! Так любили друг друга! По-моему, все это не больше чем глупое недоразумение. Мало ли что могла выдумать эта ненормальная женщина? Я категорически не верю ей, не верю, не верю!

Сватья заломила руки и со слезами кинулась Ляльке на шею, решив, что уже вымолила сынку прощение, но та брезгливо увернулась.

На Зинаиду столь неожиданная для нее реакция «любимой невестки», как не уставала она всегда и всем повторять, подействовала как холодный душ. Сватья оторопела, затем ее булочное лицо залила краска гнева.

– Ростик никуда не пойдет! – отчеканила она, топнув ногой. – Какое ты имеешь право выгонять его из собственного дома? В конце концов, это наш дом, а не твой!

Ничего себе! – изумилась Люся, никак не ожидая от курицы такого смелого заявления, несколько менявшего ее привычный портрет.

«Любимую невестку», как будто специально потрясающе красивую сегодня, перекосило от бешенства – хорошенькое личико превратилось в уродливую маску.

– Ах, ваш?.. А позвольте узнать, что же тут ваше?.. Да от вашей скрипучей, вонючей хибары здесь не осталось ничего! Ни одной доски, ни одного гвоздя, ни одного вашего зассанного дивана! Даже такой предмет интерьера, как ваш ночной горшок, и тот куплен на мои деньги!

– Не смей оскорблять маму! – выскочил из кресла задыхающийся от возмущения Ростислав, но рассвирепевшая Лялька оттолкнула его с невероятной для хрупкой девушки силой, и он полетел обратно.

– Заткнись, ничтожество!

– Ляля, правда, остановись, очень тебя прошу!

– Мама, не лезь! Я сама с ними разберусь!

Не известно, чем закончилось бы Лялькино буйство, если бы на подоконнике не запиликал мобильник. Фурия мгновенно перевоплотилась в ангела и защебетала в трубку:

– Привет, дорогой!.. Да, и я тоже… Все о’кей! Лучше не бывает!

«Куда уж лучше!» – горько усмехнулась Люся.

Воспользовавшись тем, что Лялька увлеклась беседой, Ростислав выбрался из кресла и бочком, бочком трусливо обогнул стол с другой стороны. Пропитые рыбьи глазки испуганно остановились на теще, заметившей его маневр, но она равнодушно отвернулась. Да пусть катится! Без него, главного раздражителя, Ляля быстрее успокоится, а там, дай бог, как-нибудь мало-помалу все вернется на круги своя.

Судя по топанью, вырвавшийся на свободу зятек кинулся по лестнице наверх, к себе в келью. Вот и хорошо. Сейчас вмажет виски из горла́ и сразу станет как шелковый. Еще удивительно, как это он так долго продержался без горючего.

– А у тебя что нового?.. Что? Ой, как здорово! А когда?.. – между тем продолжала трепаться Лялька. – Ты просто гений!.. И она замечательно… Ха-ха-ха! Обещаю расцеловать ее от твоего имени… Когда тебе позвонить?.. Отлично. Спасибо огромное! Целую, пока!

Скинувшая ангельское обличье артистка обнаружила, что Ростислав смылся, и метнулась к окну. Удостоверившись, что муженек не ринулся к подруге на станцию, а всего лишь, жалкий трус, спрятался наверху, она торжествующе просияла и, хитренько подмигнув, вновь взялась за обессиленную сражением Зинаиду – не способная сбежать, та в изнеможении утиралась и обмахивалась платочком на диване.

– Это звонил ваш любимый Марк Спиридонович… просил расцеловать свою драгоценную Лю, – вкрадчивым голоском сообщила Зинаиде стервозина Лялька. По-видимому, и от нее не укрылись нежные чувства Зинаиды к Марку. Или же папочка сам похвастался дочери победой над престарелой Дульсинеей, и они вместе хохотали и потешались над «Зинкой».

Наверное, ту же картину представила себе и несчастная, окончательно добитая Зинаида: она вспыхнула, как девчонка, спрятала лицо в платок и еле слышно пробормотала что-то.

– Что, что вы сказали? – накинулась на нее Лялька. – Я не ослышалась?.. Вы назвали меня дрянью?.. Вот что, Зинаида Аркадьевна, либо вы сейчас же передо мной извинитесь, а Ростислав соберет чемоданы и выкатится к своей малолетней шлюхе, либо ваш личный счет в моем банке будет закрыт! Думайте быстрее, мне некогда!

Сватья молчала, по-прежнему уткнувшись носом в платок. В душе у нее боролись сейчас самые противоречивые чувства. Наблюдать за этой борьбой, в общем-то недостойной приличного человека, было довольно противно. Что же она, идиотка, молчит? Послала бы Ляльку куда подальше! Но вместе с тем, кажется, появлялся шанс к примирению, который грех было не использовать. Худой мир… и так далее.