Текст книги "Алмаз розенкрейцера"
Автор книги: Л. Миланич
Жанр: Ужасы и Мистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– Я – сама осторожность, князь – ответила Алиса.
– Вот и хорошо. А теперь извините, если у вас больше нет вопросов, я бы прилёг на полчасика – Воротынский вынул из кармана брегет и посмотрел на время – До Рождественского как раз сорок минут осталось…
Макмиллан был раздражён тем, что Владимир Александрович проявляет такие очевидные, на его взгляд, знаки симпатии к графине Стаерленд и решил выяснить отношения, начав издалека:
– Володя, а сразу нельзя было мне всё рассказать? Считаешь меня глупцом?
– Не ругайся, Джо. Я заказал для тебя кое-что – князь выглянул из купе и подал жест рукой, после чего вошёл официант с подносом, на котором была чашка кофе и тарелка овсяной каши.
– Приятного аппетита, Джо. А Вам, Алиса, накрыли в Вашем купе. Пойдёмте, я провожу Вас.
Макмиллан остался наедине со своей ревностью и тарелкой овсянки, которую тут же принялся поглощать.
За окном плыли гигантские сосны, с длинными рыжими стволами и серыми, пушистыми шапками, мелкие болотца, овраги, поросшие высокой травой. Здесь, за пределами Петербурга, о существовании человека напоминала лишь железная дорога, в оправе телеграфных столбов. Всё же окружение этих безобразных следов цивилизации – дикий и прекрасный мир русского севера.
Глава 16
Поезд прибыл на станцию Сиверская в половину седьмого утра. Было темно, сыро и холодно. Со стороны реки поднимался густой туман и укрывал своим белым одеялом сосновый бор.
– Сиверская! – крикнул высунувшийся из вагона кондуктор, тряся керосиновым фонарём.
Ещё два кондуктора выгрузили из купе шесть, семь и восемь чемоданы и сложили их на телегу, прибывшую из Рождественского. После на платформу сошли Воротынский, Макмиллан и Алиса. Они втроём были единственными пассажирами, покинувшими поезд в Сиверском.
– И что? Куда теперь? – спросил Макмиллан, глядя на удручающего вида тарантас, загруженный их багажом.
– За нами должны были кроме гужевой прислать ещё и коляску. Не пойму, где она… – ответил Воротынский, оглядываясь по сторонам.
Кондуктор прошёл вдоль состава, закрыл все двери, запрыгнул на ступень первого пассажирского вагона и подал машинисту знак фонарём. Паровоз загрохотал, запыхтел и медленно отполз от деревянного перрона, освещая себе путь большим жёлтым глазом. Владимир Александрович проводил взглядом поезд, поёжился и шмыгнул носом, глядя на тарантас:
– Зайдём-ка к станционному жандарму…
Станционный жандарм сидел в специальной конторке, пристроенной к небольшому деревянному зданию вокзала. Конторка сея была обставлена довольно скромно, не смотря на то, что в Сиверском содержали свои дачи не самые бедные жители империи. Небольшой стол с маленьким, старым письменным прибором и треснутой чернильницей, рядом – довольно спорный гипсовый бюст Его Величества, косой совершенно, стакан в подстаканнике, с засохшими следами чая и прилипшей ко дну жестяной ложкой, а на документе, лежавшем посередине – круглое коричневое пятно от этого самого стакана. В углу комнаты – шкафчик на ключе, от коего толку совершенно никакого, так как замок сломан, наверное, с первого дня эксплуатации оного. За занавеской, натянутой между шкафчиком и вешалкой, в небольшом углублении, предназначавшимся ранее для хранения всяческой хозяйственной утвари, вроде швабр и вёдер, стояла старая, скрипучая кушетка, на коей постелено было сена, а на нём штук пять одеял для мягкости. На этой кушетке отдыхал станционный жандарм Тимофей Лукич Самоваров, иногда, сутками не покидавший своего поста.
– Доброго утра, Тимофей Лукич! – крикнул, войдя в конторку, князь.
Занавеска зашевелилась, и из-за неё вылез худенький, с жиденькими усиками молодой полицейский в расстёгнутом синем мундире, с чернильным пятнышком на левом рукаве:
– Кто тут?!
– Светлейший князь Воротынский, помещик рождественский – ответил Владимир Александрович, подойдя к столу.
– Ваша Светлость! Честь имею! – Самоваров наскоро застегнул мундир, перескочив через одну пуговицу, из-за чего на груди образовалась безобразная складка, после чего надел мятую фуражку и, стукнув каблуком о каблук, отдал честь.
– Вольно, Тимофей Лукич. Скажи, сколько в подчинении местного полицмейстера архаровцев?
– Трое, Ваша Светлость, не считая меня
– Замечательно. Передайте ему моё личное распоряжение. Пусть немедленно приведёт всех троих в полную боевую готовность, и не распрягают своей повозки на всякий случай
– А что такое, Ваша Светлость?
– А много будете знать, Тимофей Лукич – плохо будете спать
– Понял, Ваша светлость. А ежели Его Благородие захочет знать, то что?
Воротынский подался вперёд, опёршись о стол рукой:
– А Его благородию скажите, чтобы газеты читал…
Владимир Александрович вышел из конторки, хлопнув дверью.
– О! А вот и Спиридон Прокопович! – воскликнул князь, выйдя на улицу, и завидев несущуюся по разбитой дороге, в сторону вокзала крытую коляску – Поезжай в Рождественское, братец – Добавил он, обратившись к извозчику на тарантасе.
– Что ты так долго? – возмущённо спросил Джо у Воротынского.
– Ты плохо спал ночью, отчего, должно быть, болит голова. Вот и срываешься по пустякам. Но ничего, скоро будем дома, и вы оба сможете хорошенько отдохнуть…
Коляска остановилась у самого перрона. На козлах сидел старик с длинной, серебряной бородой, дрянном тулупе, и в валяной шапке из шерсти.
– Не извольте сердиться, Ваша Светлость! В темноте поворот проехал… – сказал Спиридон Прокопович, натягивая вожжи.
Воротынский сел в коляску, пропустив вперёд Алису и Макмиллана:
– С кем не бывает, отец. Давай, пришпорь старушку!
Не смотря на то, что в упряжи была старая, тощая кобыла, коих обычно в столице на колбасу пускают, коляску несло по разбитой дороге с умопомрачительной скоростью. Алиса, боясь застудить горло, укуталась платком, а у Джо от встречного ветра выступили слёзы и он наклонился вправо, спрятавшись за седевшего напротив Воротынского. Пейзаж был довольно однообразен: чёрный лес, чередующийся со спрятанными в тумане и утренних сумерках полями. Поворот на Рождественское был в селе Выра – довольно крупном, на 51 двор поселении, на реке Оредеж, которая за оным селом делала крюк и возвращалась к тракту в двух верстах на юг от Выры. Село же Рождественское насчитывало дворов вдове больше – 116, на кои приходилось 412 мужчин и 419 женщин. Расположено оно было в живописнейшем месте изгиба Оредежи, где в неё впадала речушка Грезна. Именно в устье Грезны, на высоком, крутом холме, окружённом с трёх сторон лесом, а четвёртой стороной выходившем прямо на реку, стоял барский дом – величественное, двухэтажное деревянное здание, имевшее с четырёх сторон симметричные фронтоны – треугольные крыши, удерживаемые шестью ионическими каменными колоннами. На вершине дома была обустроена сравнительно небольшая, крытая смотровая площадка. От дороги к дому вела длинная деревянная лестница.
– Добро пожаловать, друзья, в усадьбу Рождественское! – Сказал князь, выходя из остановившейся у подножия лестницы коляски.
Алиса потянулась:
– У меня всё тело затекло…
Воротынский подал графине ручку, а затем лихо взобрался по лестнице через ступень. Алиса старалась не отставать от него, и вскоре также была на холме, рядом с князем. Макмиллан же шёл медленно, будто нарочно запинаясь и крепко ухватывая перилла, бубня себе под нос:
– Что это такое? Нас столько времени трясли в этом катафалке, чтобы мы ещё и по лестницам лазали, как горные козлы? Нет, сэр, спаси Бог от такого счастья! Новый плащ одел… зачем? Чтобы измазать его в этом музее навоза? Или порвать на этой чёртовой лестнице?
– Вы ворчите хуже моей столетней прабабки, мистер Макмиллан! – крикнул сверху Владимир Александрович.
Алиса рассмеялась.
– Я до Вас сейчас доберусь, князь, и сброшу вниз! – ответил Джо.
Наконец, лестница была преодолена, и князь проводил гостей на противоположный край холма, где перед ними открылся потрясающий вид. Солнце медленно поднималось из-за леса, окрашивая в багряный цвет серые тучи. В десяти шагах от дома был крутой спуск, ведущий прямо в ледяную, чёрную реку, берега которой были окружены высокой, пожелтевшей, сухой травой. У подножия холма, чуть в сторону от лестницы, погрузились в долгий сон три высокие, облетевшие, но по-прежнему снежно-белоствольные сестрицы-берёзки, стоящие поодаль от четырёх берёз поменьше. На другом берегу реки – деревня, раскинувшаяся во всём своём прозаично-романтическом простом великолепи: избы, пустынные огороды, амбары, сараи. Над деревней возвышалась щетинистым черепичным куполом, увенчанным шестиконечным крестом, деревянная церковь. Та красота, которую дано разглядеть немногим, а оценить – почти никому.
– Прошу всех в дом, господа – князь поднялся по широким ступеням на огромное крыльцо, на котором стоял, подперев рукой дверь, мальчик, лет десяти, в подпоясанной косоворотке, красных штанишках и лаптях.
– Доброе утро, Ваша Светлость – мальчик поклонился Воротынскому в пол.
– Здравствуй, Федя. Как ты поживаешь? – спросил князь, наклонившись к мальчику.
– Благодарю, Ваша светлость. Дедушка меня заставляет в церковно-приходскую школу ходить – ответил мальчик, надув щёки.
– А ты что?
Федя выступил грудью вперёд:
– Я хочу быть солдатом!
Воротынский рассмеялся:
– Ты посмотри на этого Суворова! – Владимир Александрович отвёл Федю в сторону – А ты знаешь, что неграмотных в солдаты не берут?
Федя шмыгнул носом:
– А что же делать?
– Слушай дедушку, ходи в школу и учись. Понял?
– Понял… – Мальчик снова надул щёки.
– А ну-ка сдул быстро меха! Ишь, аккордеон выискался! – Воротынский дал мальчику лёгкий подзатыльник, и тот забежал в дом с диким хохотом.
Алиса поднялась к князю и, глядя вслед мальчику, спросила:
– Это Ваш сын?
Владимир Александрович ухмыльнулся:
– Что Вы, мисс Сатерленд. Пока ещё не нашлось той дамы, которую бы я столь полюбил, чтобы доверил ей родить наследника.
Графиня кокетливо улыбнулась:
– Это хорошо… – она запнулась, поняв, что выдаёт себя – В смысле, нет, конечно… то есть…
Воротынский взял графиню за руку:
– Мисс Сатерленд…
– Прошу, князь, просто Алиса
– Мисс Алиса, успокойтесь и проходите в дом. На улице холодно
Графиня улыбнулась и прошла в переднюю.
Макмиллан же стоял на краю холма и заворожённо смотрел вдаль, на выглядывающее солнце, жадно втягивая носом прохладный воздух.
– Ты так и будешь здесь стоять, Джо? – спросил князь.
Ответа на вопрос не последовало.
– Сколько можно, Джо? Все устали! – продолжил Воротынский.
– Я сейчас… тут так красиво… – отвечал Макмиллан.
– Мы ушли! – бросил Владимир Александрович, войдя в дом и закрыв дверь.
– Постойте! Без меня не садитесь есть! – Макмиллан нехотя оторвался от созерцания и побрёл к крыльцу.
В доме не было прихожей. Вместо неё, вошедший с крыльца попадал в большой зал, используемый в качестве бального. Пол в нём был выложен плитками из чёрного и белого мрамора, составленных в большой узор. Потолок в зале был выше, чем в остальных комнатах, за счёт террасы, на кою можно было попасть со второго этажа. Освещалось сие помещение, большой, двухъярусной ампирной люстрой, бывшей в данный момент не зажжённой, в рассуждении экономии. Окна, как и входную дверь, занавешивал полупрозрачный тюль с оборками. Стены зала были кремового цвета, с белыми вставками, имитирующими колонны. В углу стоял большой, чёрный рояль «Rönisch». Слева была дверь в столовую, а справа – в гостиную.
Воротынский усадил Макмиллана и Алису в гостиной, у растопленного камина, а сам пошёл раскочегаривать самовар. Слуг в этой усадьбе никогда не было особо много, а после передачи оного в ведение Владимира Александровича, здесь и вовсе остался только старик Спиридон со своим внуком – Федей, мать которого умерла при родах, а отец утонул через год после этого, когда в марте в прорубе удил рыбу.
В дом вошёл Спиридон Прокопович с макмиллановским саквояжем и навьюченный оставшимся багажом нанятый в селе мужик – Ануфрий. Войдя в зал, он сразу сбросил с себя чемоданы, один из которых имел неосторожность уронить ребром, вследствие чего оный раскрылся, а содержимое, в виде нескольких платьев и нижнего белья, вывалилось на пол.
– Собирай быстро, балда! – прикрикнул на Ануфрия старик Спиридон.
Мужик засуетился, кое-как запихнул в чемодан одежду и с силой захлопнул его, сделав вид, что ничего не произошло.
– Всё, иди отседа, дурачина сосновая… – Спиридон Прокопович протянул Ануфрию затёртый алтын и выпроводил за дверь.
Гостиная комната усадебного дома была обставлена просто и со вкусом. Стены приятного, но холодного оттенка морской волны, были украшены картинами, с изображением русской природы в четырёх сезонах. У одной из стен стояло обитое красным бархатом канапе, над которым, кроме картины, висели две оленьи головы. Слева от канапе, на дубовом постаменте – массивный бюст Императора Николая, в кавалергардской каске. Справа же, на этажерке из ротанга, накрытой кружевной салфеткой, дагерротип 1852 года, запечатлевший семейство Воротынских: Александр Петрович, жена – Анна Николаевна и маленький Вова. В углу комнаты, справа от этажерки – изящный, отделанный белой плиткой и вычурной лепниной по верхней части камин. С другой стороны от входной двери стояли два обитых кожей стула, меж коими помещался карточный столик. Окна были занавешены мохово-зелёными, в имперско-жёлтую полоску портьерами, с ламбрекеном, на подхватах-кутасах и тюлевыми гардинами. В межоконных проёмах, на стенах висели, в толстых рамах под стеклом сушёные бабочки самых разных пород. Центральную позицию в одной из таких рамок занимала совершенно чудесная сатурния-комета, из семейства павлиноглазок, привезённая одним французом с Мадагаскара. Бабочки были распределены по рамкам в зависимости от части света, из которой их привезли. Под потолком висела небольшая хрустальная богемская люстра, на 36 свечей. В противоположном камину углу комнаты висели резные часы, из красного дерева, с золотым циферблатом, чёрными римскими цифрами и маятником.
В гостиную вошёл Воротынский
– Господа, не желаете ли вы осмотреть свои комнаты?
– Очень даже желаем – ответил Макмиллан.
– В таком случае, прошу за мной
Владимир Александрович повёл гостей через столовую, к лестнице, поднявшись по которой, они вышли на террасу над бальным залом. С террасы можно было попасть в ещё пять комнат – хозяйский кабинет, библиотеку, хозяйскую спальню и комнаты для гостей. Князь прошёл по террасе направо, отворил двухстворчатые двери, и Макмиллан прошёл в свою комнату. Алису же князь разместил в той, что была по соседству с хозяйской.
– Спиридон сейчас занесёт ваш багаж. Располагайтесь, будьте, как дома, а в десять спускайтесь в столовую, будем завтракать – сказал князь Алисе, с улыбкой выходя из её комнаты и закрывая за собой дверь.
Глава 17
Разобрав свой багаж, Алиса рухнула на кровать совершенно без сил. Проснулась она без пяти минут девять. В её комнату постучался Воротынский.
– Да-да – отозвалась графиня, наспех накинув на ночную рубашку пеньюар и убрав со лба прядь волос.
– Мисс Алиса, позвольте войти? – спросил князь из-за двери.
– Да, да, войдите – ответила она, запахивая свой пеньюар и завязывая поясок.
Владимир Александрович вошёл в комнату и аккуратно прикрыл дверь. На нём был длинный багровый байковый халат, расшитый золотом, из-под которого виднелся чёрный жилет с золотой цепью, пластрон и серые в полоску брюки.
– Вам хорошо спалось, мисс?
– Да, благодарю Вас, князь. Вы очень гостеприимны. И у Вас чудесные дома. Очень уютные… – неуверенно отвечала графиня.
– Я присяду? – спросил Воротынский, указывая на расположенный перед кроватью пуф.
Алиса, стоявшая у трюмо напротив входной двери, замешкалась:
– Конечно, конечно, князь, присаживайтесь, пожалуйста…
Воротынский прошёл в центр комнаты и встал у кровати:
– Только после Вас
– Нет-нет, благодарю, я постою
– Но я настаиваю – говорил Воротынский, жестом пропуская Алису вперёд
– Нет, князь, Вы первый – мило улыбаясь и краснея, продолжала она.
– Зовите меня Владимир или Вова, пожалуйста – сказал Воротынский нежным, мягким баритоном, позволив себе слегка прикоснуться к руке графини кончиками пальцев.
Почувствовав прикосновение, Алиса засмущалась ещё сильнее и немного отошла назад:
– Присядьте, Валдэмир – сказала она, выговорив имя князя чрезвычайно криво и картаво.
Воротынский засмеялся:
– Да… так меня ещё ни один иностранец не называл…
– Простите… – графиня теперь была совсем румяная и опустила глаза в пол.
Князь, не сводивший с неё глаз всё это время, разглядывая ангельские черты лица этой юной шотландки, её бледноватую, нежно-розовую кожу, её покрытые еле заметным пушком круглые щёчки, бездонные, тёмно-зелёные глаза, не нашёл ничего лучше для раскрепощения графини, как открытое восхищение её красотой:
– Алиса… Вам кто-нибудь говорил хоть раз, что Вы похожи на Венеру?
Графиня удивлённо подняла глаза и сделала ещё полшага к двери:
– Простите, князь, я Вас не понимаю…
Воротынский не хотел напугать Алису, отчего старался быть как можно более осторожным:
– Вам доводилось видеть когда-нибудь изображения Венеры?
– Да. У нас в замке висит картина Тициана «Венера Анадмиомена»
Воротынский удивлённо повёл бровями:
– Правда? Потрясающая картина. Не так ли? Я видел её изображение в каком-то справочнике. Мне кажется, что я сейчас имею честь говорить с той самой златовласой Богиней любви, что писали Боттичелли и Тициан. Ваша красота, графиня, достойна кистей величайших мастеров человечества, но даже им не под силу будет перенести её на свои полотна во всём том прекрасном, невинном, чистейшем, благородном великолепии, в каком имею величайшее счастье наблюдать сие чудесное явление я
Алиса Сатерленд вновь заулыбалась:
– Вы смущаете меня… – смолкла она, пытаясь правильно произнести имя князя.
– Вова – сказал тот, сделав полшага навстречу графине.
– Вова… – вполголоса повторила она.
– Быть может, Алиса, Вы доставите мне неземную радость, прогулявшись со мной в это чудесное утро?
Графиня сделала шаг навстречу князю и посмотрела ему прямо в глаза:
– Я была бы счастлива, Вова
Воротынский взял маленькую ручку Алисы и, поднеся к губам, нежно поцеловал:
– Благодарю Вас
Затем он медленно выпрямился и зашёл ей за спину:
– Я жду Вас снаружи, Алиса – сказал он почти шёпотом, наклонившись к её ушку, и вышел за дверь, медленно и тихо её прикрыв.
Оставшись одна, Алиса Сатерленд расплылась в улыбке. Она была готова прыгать от счастья. Пламенные чувства к князю воспылали в ней с первого взгляда на этого русского красавца-великана, как только он переступил порог дома Джорджа Макмиллана в Инвернессе, задев макушкой верх проёма дверей гостиной. Всё в Воротынском вызывало у графини обожание и трепет: добрые глаза, милые, душистые усы, большие, но в то же время красивые, сильные руки, нежный, мягкий, низкий голос, ироничность, ум, артистизм. Чем больше времени Алиса проводила рядом с Воротынским, тем сильнее полыхал в её груди пожар неистовой, искренней любви к нему, и тем меньше она испытывала привязанности к Макмиллану, с которым, собственно, помимо некоторых общих интересов и соседства её ничто не объединяло.
Алиса быстро оделась и вышла из комнаты. За дверью, у стены её ждал Владимир Александрович:
– Идёмте, Алиса, я Вам покажу кое-что интересное – сказал он, взяв девушку за руку.
Алиса беспрекословно доверилась ему. Воротынский вывел Алису в коридорчик, из которого, через небольшую комнатушку, они попали на шаткую деревянную лестницу, ведущую на крышу дома, в крытую смотровую площадку. На этой веранде был установлен телескоп, а посередине стоял покрытый скатертью стол.
– Смотрите… – сказал Воротынский, пропуская Алису на веранду вперёд себя.
Из её окон открывался воистину завораживающий вид, гораздо более впечатляющий, нежели с края холма. Леса, покрытые пеленой утренней дымки и измороси, деревушки, усадебки и дачки, крестьянские домишки и церквушки – всё это было таким маленьким и таким невероятно спокойным. Казалось, что всё это, и выплывающее из-за горизонта ярко-золотое солнце, слепящее глаза, и эта мягкая пелена пушистого тумана, и эти молчаливые, тёмно-синие леса, и эта чёрная лента холодной реки, и эти мирные деревушки были здесь всегда и что никакая сила на свете не может потревожить покой этих вечных мест, этой первородной красоты.
– Как это прекрасно… – спустя время проговорила Алиса.
– Даже все эти пейзажи, это ослепительное солнце, эти седые туманы и эти безбрежные океаны лесов не могут сравниться с той красотой, которую являете миру Вы, Алиса
Графиня повернулась к Воротынскому и подняла голову вверх, глядя ему в глаза:
– Скажите, Вова…
Князь перебил её:
– Скажи… прошу, Алиса, обращайтесь ко мне на «ты»
Графиня аккуратно взяла Воротынского за руку:
– Скажи, Вова, если бы я сказала, что люблю тебя… услышала бы я в ответ то же?
Сердце князя сжалось. У него было великое множество любовниц, но ни к одной из них он не испытывал ни единожды никаких чувств, кроме животного, плотского, похотливого желания. Все незамужние девушки высших сословий империи были без ума от него. Но ни одна из них не привлекала Светлейшего князя Владимира Александровича Воротынского. Ни одна не могла никакими способами войти в его душу и поселиться в ней. Алиса, эта юная, милая, по-детски забавная особа, не сделала ровным счётом ничего, чтобы распахнуть каменное сердце князя для тёплых, искренних, нежных чувств. Она просто была, эта восхитительная девушка. Она стояла перед ним, и он ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось взять её на руки и целовать в её милые, дрожащие от неуверенности губки, вдыхать аромат её волос, слушать её журчащий голос, чувствовать лёгкие прикосновения её маленьких ручек на своём лице. Впервые за всю свою жизнь Воротынский забыл о том, что он Воротынский, забыл о своём богатстве, о происхождении, забыл о приличиях и морали, об обществе, о предрассудках, о ненависти ко всему неславянскому, он не думал ни о чём. Только об её глазах. Об её улыбке. Об этом милом, аккуратном носике. Об этих бровках. Об этих волосах. О том, что он был уже готов выбежать из веранды на улицу, встать на краю холма и прокричать так, чтобы все, от Петербурга до Инвернесса услышали: «Алиса, я тебя люблю!». Но что-то вдруг парализовало Воротынскому язык. Сковало руки. Его колени впервые в жизни дрожали от страха. До того Владимир Александрович ни разу не испытывал его. Страх перед тем, кого каждой клеточкой тела, каждой капелькой души любишь и обожаешь. Он попытался что-то сказать. Но ничего не выходило. Воротынский глубоко вздохнул и попытался вновь. Ком подкатывал к его горлу. Сердце билось всё чаще и чаще, казалось, что оно вот-вот выпрыгнет из его широкой, мощной груди. Губы князя задрожали вслед за уже подкашивающимися коленями, а руки были словно ватные. По лбу его побежал холодный пот. Ему было страшно, стыдно перед самим собой, что он, Светлейший князь Воротынский, который не боится в открытую сказать Великому князю, что он идиот, сказать три простых слова простой девушке. Нет. Не простой. Самой совершенной девушке на свете. Той, ради которой Владимир Александрович жил всё это время. Той, за которой бы он без раздумий отдал всё, что имеет.
– Вова… – повторила Алиса – Тебе плохо?
– Простите… прости, Алиса… – через силу, запинаясь, будто при параличе, отвечал князь – У меня что-то голова закружилась… кажется, я простудился… думаю, мне стоит прилечь…
– Я провожу тебя… – сказала графиня, уже устремившись к спуску.
– Нет-нет, не стоит… я сам. Спасибо Вам… тебе. Спасибо за заботу… – Воротынский спустился вниз и примчался в свою комнату.
Он, неожиданно для самого себя, упал на кровать лицом в подушку и начал плакать. Ему было стыдно, что он испугался, что не смог сказать Алисе, сколь сильно любит её. С тех пор, как князя отправили в пажеский корпус, он не плакал ни единого раза, и оттого ему делалось лишь хуже. Что же касалось графини Сатерленд, то она также вернулась в свою комнату, будучи расстроенной и растерянной. Ей показалось, что князь не любит её, отчего нутро девушки будто бы сжалось в единую точку, и она, сев на пуф перед кроватью, разрыдалась. Проплакав около получаса, Алиса заснула, перебравшись на кровать.
Проснулась она в 10 часов. Умывшись и переодевшись, спустилась вниз и вошла в столовую. Во главе стола там сидел Владимир Александрович, такой же свежий, в новом костюме и с выражением лица таким, будто ничего не произошло, читавший только что доставленный с почтовой станции выпуск «Вѣдомостей».
– Полюбуйся, Джо – сказал он стоявшему у окна Макмиллану – Дерзкое ограбление дачного дома Светлейшего князя Воротынского. Вчера ночью, дачный дом режиссёра Александринского Императорского театра Светлейшего князя Владимира Александровича Воротынского в селе Воротынском, подвергся дерзкому налёту, результатом которого стало исчезновение важных документов, некоторой суммы денег и убийство тамошнего слуги – Трифона. На данный момент ведётся следствие, дом оцеплен полицией, а Его Светлость, покуда оное будет длиться, имеет жительство в своём дворце. Каково, а? Что я говорил?
– Да, убедительно… – ответил Макмиллан, садясь за стол.
– Но ты… Вы же не во дворце – заметила Алиса, не скрывая обиды.
– Как я уже говорил Вам в поезде, это не имеет значения, и для пользы дела нашего так быть и должно – ответил Воротынский, не глядя на Алису.
Владимир Александрович позвонил в колокольчик и в столовую вошёл Федя, катящий перед собой тележку с тремя тарелками, миской и столовыми приборами.
– Что это? – спросил Джо, когда перед ним поставили его тарелку, на коей лежал поджаренный кусочек хлеба.
– Это, друг мой, гренка. Зажаренный в яйце кусочек хлеба. Чрезвычайно вкусная вещь. У нас её поливают мёдом, или вареньем – Воротынский взял ложку, черпанул из миски малинового варенья и полил им свою гренку.
Алиса отрезала краюшек гренки, наколола его вилочкой и осторожно положила в рот, будто опасаясь, что она сейчас выпрыгнет оттуда.
– Ну, после тех пирогов, с дыркой, меня уже ничего не удивит – сказал Макмиллан и принялся расчленять свою гренку, полив её мёдом.
– Федя, подойди сюда – обратился князь к мальчику – У меня для тебя есть поручение. Слушай внимательно. Дед отвезёт тебя на вокзал в Сиверскую. Там ты должен будешь следить за пассажирами, выходящими из вагонов второго-третьего классов, по пути из Петербурга. Тебе нужны двое мужчин, не высоких, примерно, как господин Макмиллан, один с чёрными, зачёсанными волосами, усики тонкие, бородка, как у козлика, а второй – в очках, с бакенбардами, волосы тёмно-тёмно русые. Скорее всего, вещей у них будет не много – не более двух чемоданов. Как только они появятся на перроне – сразу беги к деду, и пусть он, как можно быстрее, едет сюда. Всё понял?
Мальчик кивнул.
– Молодец. Теперь позови мне дедушку
Федя выбежал из столовой, а через минуту в неё вошёл Спиридон Прокопович:
– Вызывали, Ваша Светлость?
– Да. Присядь, Спиридон Прокопович. Слушай меня внимательнейшим образом. Сейчас ты запряжёшь свою коляску поедешь в село, взяв с собой Федю, заплатишь рубль Ануфрию, чтобы он снова ехал с тобой на станцию Сиверскую. Ануфрию скажешь, чтобы он встал у перрона и ждал, пока к нему подойдут двое мужчин, сошедших с петербуржского поезда. Он должен будет отвезти их туда, куда они скажут, а после приехать сюда, и сказать, куда он их отвёз. Сигналом ему станет твой отъезд. Федя будет следить за пассажирами, сходящими на станции, и когда он заметит этих двоих, то сядет в твою коляску, и вы должны будете как можно быстрее вернуться сюда. Ануфрию пообещай ещё рубль. И ты, конечно, получишь надбавку к жалованью. Уяснил?
– Конечно, Ваша Светлость. А что это за господа?
– Мои старые друзья. Хочу устроить им сюрприз…
– Понял, Ваша Светлость. Будьте покойны. Считайте, мы уже в Сиверской
* * * * *
В одиннадцать часов все уже были на своих местах: Федя сидел на лавке, под козырьком, около здания вокзала, Спиридон Прокопович и Ануфрий, на своих упряжках, ждали рядом с перроном, на обочине. Поезда сменяли друг друга у платформы, с них сходили разные люди, но подходящих под описание, данное князем, не было. И вот, в час дня, к станции подошёл состав до Лугов. Из шестого вагона, третьего класса вышли двое мужчин. Первый – невысокий, в клетчатом пиджачке, брюках, грязных туфлях и жилете, в котелке, с усиками и козлиной бородкой, нёс в руке чемодан. Второй – в сюртуке, в картузе, в очках, с бакенбардами, с саквояжем и с зонтиком-тростью в руке. Только завидев их, Федя вскочил со скамьи и побежал к дедовой коляске.
– Что? Они? – спросил Спиридон Прокопович.
– Да! Козлиный и с барабарбами! – ответил, запрыгнув в коляску, Федя.
Ануфрий, заснувший на козлах тарантаса, встрепенулся:
– Что случилось?
– Два господина – козлиный и с барабарбами! – повторил Федя.
Спиридон Прокопович взмахнул хлыстом и обрушил его на спину ничего не подозревавшей клячи:
– Но! Пошла!
Ануфрий остался один, в ожидании своих попутчиков, и старался сохранять непринуждённый вид. Тем временем, приехавшие господа сошли с перрона и, увидев единственную свободную повозку, не совсем пассажирского профиля, и состояния, оставляющего желать лучшего, нехотя устремились к ней.
– Здорово, отец! До Рождественского довезёшь? – спросил усатый.
– А? До Рождественского-то? Дороговато будет… – ответил Ануфрий.
– Сколько? – спросил тот, что с баками.
– Пару целковых выйдет… путь неблизкий… а вы, милостивые государи, к кому приехали? – Ануфрий припустил вожжи, и тарантас затрясся по грунтовой дороге.
– Тебе-то это зачем? – спросил усатый.
– Как же? Я всех в округе знаю… может подскажу чего…
– Вези в трактир, мужик! – приказал тот, что с баками.
– Будет исполнено, господа – сказал Ануфрий и хлестанул розгой по бедру лошади, которая тут же помчалась галопом.
В двадцать минут второго Спиридон Прокопович и Федя, приехали в усадьбу Воротынского. Мальчик вбежал по лестнице наверх, влетел в дом и поднялся в кабинет князя.
– Ваша светлость! Приехали! Козлиный и с барабарбами! – закричал Федя, открыв дверь кабинета.
– С бакенбардами? – переспросил Воротынский.
– Да, да! С бакенбабами! Ануфрий их повёз…
– Куда?
Федя пожал плечами.
– Молодец, орёл. Иди, возьми бараночек на кухне
Федя улыбнулся и выбежал из кабинета.
– Акт первый… – проговорил Воротынский и вышел вслед за Федей и постучался в дверь гостевой комнаты, где в это время Алиса и Макмиллан отдыхали после обеда – Джо! Одевайся! Мы идём гулять!
– Что случилось? – спросил из-за двери Джо.
– Объявились наши грабители
– Как? Где?
– Одевайся, я жду тебя в гостиной! – крикнул Воротынский и направился к лестнице.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
