Текст книги "Ты 24"

Не надо, – говорит он, – не надо. Я буду сидеть на камнях.

Я почему-то это запомнила.

Камушек с твоим именем.

Кола на пляже с привкусом микстуры. Этот день длится вечность.

Намажешь мне спину?

Конечно.

Мы почти не разговариваем. Всё смотрим друг на друга, сплетаясь телами, и не можем никак отлепиться. Моя ступня зажата в твоей ладони, и ты, едва касаясь, аккуратно проводишь по коже пальцами. Вперед, назад, вперед, назад. Мне так многое хочется тебе сказать, но я не могу найти ни одного подходящего слова, за которое можно зацепиться. Будто я всё подбрасываю и подбрасываю вверх воздушного змея, а он никак не найдет в небе поток воздуха, который бы подхватил его своим дыханием и понес. Воздушный змей всё падает и падает на землю. Ты всё время молчишь. Смотришь на меня, улыбаешься и молчишь. И я тоже молчу.

Мир состоял из губ и пауз. И пустоты.

Твой голос я помню только по аудиозаписям. Ровный, монотонный, с растянутыми гласными, всегда очень спокойный, почти тихий. Почти, потому что слишком резкий, чтобы быть едва слышным. На записях ты читаешь мне какие-то отрывки книг, иногда поэзию, часто просто шуршишь мягкими словами в трубку, и мне всегда кажется, что там у тебя идет снег. Но сейчас лето.

И я кладу телефон под подушку и слушаю все записи подряд. Это тупо.

У нас был свой словарь. В основном в нем только ягоды, сладости и цвета. Пожар, вишня, горячий, алый, инжир, сахарный, спички, огонь, сироп, вишневый, жар, леденцы, черешня, арбузный. Упираться. Окружать. И слово «хочу». И еще «еще». Еще, еще, еще. Ты, ты, ты.

Да? Да.

Больше, кажется, мы никаких слов не говорили.

Ты 24.

 
Мы запутались в наших поющих соснах
стонах
сосках
Небо горит в пожаре, отражается на балконах
пальцы в пальцы
пыльца
пыль на ресницах.
Не останавливайся, до конца,
всё равно не спится.
Опускаюсь ниже, еще,
давай еще ниже.
Мне тебе показать
или сама оближешь?
Пахнешь нежно,
ландыш
во рту цветущий крыжовник
садись на пол,
Лен,
а лучше на подоконник.
Поцелуй в щеку,
в изгиб,
поцелуй в локоть,
небо стекает вниз, твое нёбо можно потрогать.
Тесно,
тонет
сироп тягучий,
подойди еще ближе, дай мне тебя замучать
между стеклом и тучей,
мятная
мякоть,
что-то мерцает,
город плавится за окном, на окне —
ты таешь.
Ладно,
Лена,
оближи,
протяни ладонь —
это не солнце жжется, просто такой огонь.
 

Не знаю, сколько времени мы провели вместе, тогда, в самый первый раз. Три дня, неделю, две? Вечность.

Это был май, мне кажется, май был всегда.

С самого начала, я знала, что будет так, потому что ничего хорошего из этого не могло получиться в принципе. Не должно было.

Когда втрескалась на расстоянии – это заведомо обречено. Без вариантов. Можно сказать, что сервиз уже разбился: с самого начала готовься собирать осколки, никакого искусства кинцуги, такое можно только смести в ведро. С первого дня готовишься расставаться. Но я втрескалась так исступленно, так горячо, что не устоять. Да и зачем. Разве можно так наивно влюбиться и даже не попробовать.

И сейчас я бы всё равно сделала всё точно так же. Наваждение.

Наш первый разговор – ожог. И ты читаешь мне стихи, которых я никогда раньше не слышала. Теперь я знаю их наизусть. Впервые в жизни со мной говорят моими же словами, и мне кажется, что меня слышат так, как я говорю. Но это тогда. Тогда это казалось правдой.

Твой ум – восхищение, как когда выходишь к водопаду или впервые видишь лайнер вблизи: глаза не могут объять целиком – громада. Думаю: влюбилась или восхитилась (без возвышения)? Может, и то и другое. Но я никогда не встречала никого, кто мог бы проделать со мной такое словами.

Поэзия.

Я всегда знала, что могу с легкостью купиться на поэзию, но никогда не встречала ее живую. Только мертвую. И вот ты – самое живое, что есть во мне.

Возможно, это была моя поэзия. Конечно же, так и было. Но звучала она твоим голосом. И мне хотелось, чтобы она звучала так.

Я видела тебя таким, и ты был таким, пока я смотрела на тебя. Слишком чистое эхо, и гладь воды – гладь твоего живота. И ты – всё самое живое, что есть во мне.

Ты уехал, и это всё еще был май. Мы ничего друг другу не сказали, ты вышел за дверь, и я подумала, что больше никогда тебя не увижу. Я думаю так каждый раз, и потом, конечно, так и будет, но тогда я впервые думаю, что больше тебя не увижу.

До этого я думала, что просто не увижу тебя никогда.

Ты выходишь за дверь, а я в растерянности захожу на кухню и достаю из мусорного ведра багажную бирку с твоим именем.

Камушек с твоим именем.

Доказательство.

Что это было. Но это ничего не дает.

И потому я закрываю за тобой дверь, не задерживаясь на пороге, не окликая тебя по имени.

И вот я стою на кухне, с влажной полоской клейкой бумаги в руке, и за окном весна, и мне кажется, что у меня больше ничего нет. Но это было. И входная дверь пахнет поцелуями.

И ты как сон.

Всё наше сосуществование можно свести к двум вещам: к поэзии и сексу. Два абсолютно неприспособленных к жизни жанра, сплошной символизм. Всё, что нас объединяет, скрыто от глаз, запрятано между строк – подвешенное пространство где-то между жизнью и снами.

Неудивительно, что нам так сложно приспособиться к реальности. И поэтому мы сидим и просто смотрим друг на друга. Зеркалим: два одинаковых отражения, только стороны перевернуты.

Между нами лишь текст. Сотни страниц текста.

Леденец, вечность, облачко, мерцаешь.

Мы превратили друг друга в слова, и даже внутри переписки нам проще испытать физическую близость, чем когда мы сидим друг напротив друга. Мы не можем разговаривать, мы можем только писать.

Слова – это поэзия. Секс – это поэзия. И думаю о тебе как о поэзии.

Третья материя – сны. Тоже не очень жизнеспособно. Видеть сны и спать вместе – разве это похоже на жизнь? Что может искажать жизнь больше, чем сон. И не сон ли ближе к смерти, чем что бы то ни было еще.

Но вот мы спим, занимаемся сексом и пишем друг другу, в остальное время мы молчим, переглядываемся и не мешаем друг другу работать.

В обыденном, самом простом человеческом мире у нас нет ничего общего – две параллельные прямые; но во всем остальном, не касающемся настоящей жизни, во всем том пространстве между, где ничего не видно и двигаешься наугад, там только мы и есть. И мы разговариваем на одном языке.

Людям нужно быть рядом. А мне нужно знать, что ты просто есть в этом несуществующем на земле месте, где я могу услышать твой голос. Но и там тебя нет. Вот и всё.

Мы сидим на кухне, соприкасаясь коленями и краями экранов, каждый занятый своим. Ты говоришь, что знаешь меня, потому что ты слышал мои слова, потому что спал со мной и еще потому, что ты видел мою комнату.

Доказательство.

И еще потому, что мы похожи. Это говоришь ты.

Я стараюсь не отвлекать тебя, пока ты работаешь, и поэтому ухожу читать в комнату, чтобы не поднимать на тебя глаза. Но ты приходишь, ложишься рядом и засыпаешь у меня на руках. Нежный и теплый.

На фотографии моя комната, пасмурное небо замерло блеклым бесцветным пятном в окне. Ты лежишь в одежде на кровати, спиной ко мне, смяв одеяло под головой, и твое спящее лицо отражается в зеркале вместе со всеми цветами.

И ты тоже собран в саду.

Если бы можно было остановить там, я бы остановила.

Ночью у моря становится прохладно. На темных подсвеченных фонарями улочках теплый воздух щекочет затылок, но стоит подойти ближе к берегу, как руки покрываются мурашками. После дневного пекла температура ниже тридцати воспринимается телом как угроза. Огонь на себя.

Мы лежим на влажных шезлонгах у моря и слушаем музыку в два наушника – один у него, второй у меня. Три трека на повторе. Мы называем это «хорошая плохая музыка» – то, что уже на грани приличия, но еще допустимо. В этом наши вкусы совпадают. Редкое совпадение.

Он смотрит на море, я смотрю на небо. Здесь не то чтобы хорошо видно звезды, но видно. Крошечные рассеянные голубые огоньки на гигантском черном куполе, и слева от луны ярким, огненно-красным сверкает алая планета.

Забери меня отсюда.

Он спрашивает меня о тебе.

Скажи, а он такой чувак в ботинках для хайкинга?

Пауза.

Да.

Я так и думал.

Ангел.

Домой едем на такси, утомленные солнцем, морем, утомленные этим летом. Серпантин утопает в темноте, бледный свет фар освещает небольшой кусочек дороги, и вдалеке над морем снова горит она. Думаю о тебе.

Он вдруг оборачивается и, перекинувшись через сидение, приближает свое лицо к моему. Поцелуй в щеку, поцелуй в шею, поцелуй в уголок. Он целует меня в губы, и я целую его в ответ. Слишком внезапно и слишком нежно.

И мне захотелось плакать. И я заплакала.

Мы познакомились в самом начале лета, в пять утра. Он сразу спросил: ты могла бы в меня влюбиться? Я ответила: да. И это была чистая правда. В пять утра всё – чистая правда.

Цвет: синий.

Он прочитал мне стихи. И еще одни.

Поедем на море? Я опять сказала да. Потому что лето, и потому что мы уже друг другу всё разрешили. Вот так просто, через пять минут разговора.

Через два дня мы гуляем на утопающем в зелени кладбище. Идем по заросшим тропинкам, мимо низких покосившихся чугунных оградок, каменных плит и ярких, тревожно пестрящих цветочных венков из пластмассы.

На облупленном колодце лежит большая сиреневая роза. Ее тканевые лепестки опустились, будто даже она, и так неживая, завяла. Прекрасная и одинокая в этом царстве мертвых. Я почему-то это запомнила.

Мы сидим на узкой скамейке у заброшенной могилы, подперев спиной черную кованую калитку, соприкасаясь плечами. У него синие, озорные, но грустные глаза. Очень синие. И один зрачок больше другого. Правый.

Мне кажется, я знаю его бесконечно долго, столько же, сколько под ногами растет эта трава, застилая мертвых. Я могла бы прямо сейчас взять его за руку и поцеловать. Порыв без огня. Будто в этом не было бы никакой неожиданности – слишком легко и естественно нам было рядом друг с другом.

Но я не поцеловала. Я поцеловала его потом.

Я не думаю о тебе, но весь город против меня: у метро грузные женщины с потными шеями продают цветы и ягоды. Слово «вишня» догоняет меня на каждом перекрестке. В супермаркете на автомате с круглыми конфетами-бусинами висит приклеенная на скотч бумажка «Не работает». Леденцы. Вишневый сок. Отдел сладостей. Сезон арбузов. На большом зеленом рекламном щите горят слова: «Доставим черешню за 15 минут». Как заклинание.

Ты 24.

Слова сыпятся на меня со всех сторон, и я не успеваю одергивать руку. Мне некуда сбежать, и кажется, будто даже мой собственный запах – твой.

На монтаже техник Коля кричит через весь двор: «Упирается!».

Я разворачиваюсь и ухожу. Нахер это всё.

И ты как сон.

Мы так мало говорили, и всё же смогли оставить друг другу столько слов. Меткие молнии в самый затылок – не увернуться.

Так никто не делает. Люди обычно избегают изобретать свой язык до тех пор, пока не почувствуют себя безопасно. Достаточно безопасно. Пока не сократят дистанцию от «кажется» до «знаю». Но только не мы. И нам ничего не кажется. Как нарочно. Закружили друг друга в секретных словах тех, которые только для нас. И никто никогда не узнает, потому что это не тайна. С самого начала и вопреки всему. Или это я так думаю. Ты 24.

Но первым было слово. Первым был рот.

Вишня.

 
Я сплю не с тобой, я даже не знаю, где ты.
Я забыла твое лицо, но помню тебя на ощупь,
и еще твой запах, такой травянистый,
летний,
как будто зашел утром в рощу
и крикнул имя, —
<…>
оно отозвалось эхом, а потом пропало.
Да, ты так пахнешь, так пахнет мое одеяло.
 

Рано утром мы стояли у высоких ворот парка, солнце уже поднялось, и рассеянный персиковый свет залил небо. Это было лето тоже.

Это было то же лето.

Оранжевое небо. На мне оранжевое платье. Мой оранжевый велосипед.

Я оперлась руками на раму, а он наклонился ко мне и осторожно прислонился губами к уголку рта.

Вот тогда я его поцеловала.

Пришлось отпустить велосипед, и он завалился на бок, больно поцарапав щиколотку звездой. Шрамик от первого поцелуя. Звезда.

Не думаю, что можно как-то преувеличить трепет и фатальность события, когда два человеческих существа впервые соприкасаются губами. Этот короткий импульс, вкус последнего сказанного слова, доля секунды взгляда, пытающегося ухватиться за согласие в зрачке напротив. (Правый больше левого, всегда говорит да.)

В этом коротком, едва уловимом отрезке времени, больше похожем на шоковый разряд, когда всё медленно нарастающее напряжение достигает своего пика и – вдруг, внезапно, хотя всё пространство накалялось в ожидании, – получает высвобождение. В этом коротком отрезке просыпается даже неживое. Касание по поверхности, теплота, влажность, мягкость рта.

Рот это лава. Ты у меня во рту.

Доказательство.

Влажное сладкое место начала.

Первым было слово.

Первым был рот.

Ты поцеловала меня, и это было как целоваться с самим собой. Это он скажет мне потом, в час ночи, долго молча в телефонную трубку. Два отражения. И он – всё самое лучшее, что есть во мне.

Ты спишь, и комната снова окрашена в бледный синий. Ты 24.

Баю-бай.

Твое нежное спящее лицо на белой подушке замерло в едва уловимой улыбке. Твоя кожа похожа на молоко. На острых скулах запекся румянец солнца, потому что лето, и последние несколько недель ты провел под знойным июльским небом. Ты похож на мальчика с картины «Купание красного коня». Весь мир под тобой – та лошадь с одичавшим безумным взглядом, но ты так уверенно сжимаешь в кулаке поводья. Точнее, ты так думаешь.

Нахер это всё.

Смотрю на тебя и мне хочется выть.

Ты здесь, моя рука касается твоей гладкой головы.

(Макушка леса – макушка лета.)

Но даже сейчас, когда ты так близко, у тебя ничего для меня нет, и ты всё ускользаешь и ускользаешь, никуда меня не отпуская. Стой там, только не подходи, просто останься. Останься.

Ты откроешь глаза, сладко растянув во рту буквы моего имени, прижав мое тело к себе. Живот к животу. Я не смогу от тебя отлепиться, и когда ты уйдешь, тебя снова не будет навсегда.

Камушек с твоим именем.

Голубой рассвет. Такой бывает только ранней осенью, и скоро пойдет снег, но сейчас лето. Твоя кожа похожа на молоко, мне хочется выть, голубой рассвет.

Нахер это всё.

Я сижу на краешке кровати, уперевшись подбородком в колени, пытаясь взять себя в руки, но я всё рассыпаюсь и рассыпаюсь, и мне кажется, что меня больше нет. Ты спишь за моей спиной, твое загорелое лицо лежит на белой подушке, и ты так далеко.

Мне жаль себя, потому что уже тогда я всё знаю. Но я знаю тебя наизусть, и поэтому я просто не могу с собой договориться.

Мы же так близко. Так близко.

Ты открываешь глаза, взгляд перехватывает мой зрачок под ресницами, и вот теперь я точно ничего не могу с собой поделать. Ты улыбаешься. Поцелуй в подбородок, поцелуй в арочку, поцелуй в уголок.

Ты растягиваешь на губах мое имя, притягивая живот к животу, и мне хочется, чтобы меня больше не было. Ты это то, как ты сопротивляешься. Я не сопротивляюсь. И ты – всё самое нежное, что есть во мне.

Я хотела посмотреть на тебя в упор. Я ехала в Петербург и думала, будет так: я увижу тебя издалека, и я тебя не вспомню. Ровный ток, никаких замыканий. Иногда ведь нужно просто увидеть еще раз, чтобы вдруг резко и с хлопком отпустило. Расколдоваться. Любовь – всегда наблюдение. Интуитивное понимание. Но для этого нужно присутствие, физическая близость, возможность смотреть. Да-да, нет-нет.

Чем меньше видишь, тем больше додумываешь – в конечном итоге эти проекции тоже мало жизнеспособны, и, как правило, довольно быстро исчерпывают себя, когда появляется возможность быть рядом.

Но я вижу тебя: ты стоишь на углу дома, хрупкий и грандиозный, и мне хочется остановить велосипед и развернуться. И больше никогда тебя не видеть.

Я помню тебя наизусть, и твое лицо слишком близко. И никаких хлопков.

И ты как сон.

Это было глупо. Я не этого хотела. Я думала, я смогу остановить там, вложить тебе в руку тайну, но ты, кажется, не заметил. Я привела тебя в сад. И теперь ты здесь, и ты здесь навсегда.

Доказательство.

В этом было что-то очень самоотверженное и самонадеянное, как в последней попытке незаметно вывернуться наизнанку, став видимой. Ну какого черта.

Иду и думаю, что больше никогда сюда не вернусь.

Мы ставим велосипеды у входа и медленно бредем по узкой, усыпанной гравием дорожке, вдоль аккуратных пушистых пионов и японского сада камней. Твой сад.

Ты зачем-то берешь меня за руку. Это странно. Кто берет за руку в такие моменты? Особенно в первый раз. Мне кажется, что я похожа на испуганного моллюска, воинственно забившегося в дальний угол раковины.

Тонкая скорлупка в трещинках.

Давай сядем здесь?

Нет.

Хорошо.

И мы идем.

Я молчу, а ты зачем-то рассказываешь мне какую-то ерунду. Может быть, ты нервничаешь. Я не знаю. Мне кажется, ты не можешь нервничать, никогда. Но, может быть, это было именно так.

Камушек с твоим именем.

Мы садимся в беседке на холме у пруда с лилиями. Ты говоришь, что не знаешь, чего хочешь. Я это знаю и без тебя. Ты говоришь, что ты привык быть один. Я это знаю и без тебя. Ты говоришь, что не умеешь вместе. Я это знаю и без тебя, в этом мы похожи, но слезы почему-то предательски наворачиваются на глаза. Последнее, чего мне хочется сейчас, это разреветься. Но я не могу, я просто устала, и подлые соленые капли градом сыпятся по щекам. Вот и всё.

Ты садишься передо мной на корточки и целуешь мое лицо, пальцы, волосы. Поцелуй в уголок, поцелуй в губы, поцелуй в тебя. Ты так крепко держишь меня за руки, что мне кажется, будто в этом касании ты отказываешься от своих слов, и весь этот сад, это тяжелое небо и всё в тебе хочет остановиться прямо вот здесь. Прямо сейчас. Только не уходи, только будь. Останься.

Разве может в расставании быть столько любви? И зачем тогда расставаться?

Но мы не расстаемся, и это не про любовь, вот и всё.

На фотографии ты стоишь спиной, в черном капюшоне, в утопающем августовском саду, напротив пруда с лилиями. На тебе шорты и высокие ботинки. Я почему-то всегда, глядя на этот снимок, смотрю на твои жилистые аккуратные икры, и почему-то именно они приносят мне больше всего тоски.

Твой велосипед.

Сейчас пойдет дождь, говорю я.

Пойдем.

Я прыгаю в седло и кручу педали как можно быстрее, пытаясь обогнать тучи. Но не в этот раз. Опять. Кручу педали и думаю: это так тупо. Снова серое небо над Петербургом, справа виднеется Исаакиевский собор, слева в грозовых облаках утопает Заячий остров, у меня разбито сердце. И снова лето, но холодно и сыро, и в этом всем есть такая неуловимая, немного трагичная и, как всегда, безысходная красота.

Нахер это всё. Мне кажется, я ничего не чувствую и меня нет. Мне кажется, я больше тебя не увижу.

Твой велоспед.

Но ты едешь за мной и называешь меня по имени. У нас нет друг к другу вопросов: мы поднимаемся в гостиничный номер, губы в губы, пальцы на коже, глаза в глаза, трахаемся и засыпаем, как всегда, в обнимку, не размыкая рук.

Баю-бай.

Потом ты скажешь, что, когда думаешь обо мне, видишь, как я смотрю на тебя в упор или через зеркало. Я скажу: это взгляд, который говорит: «Я люблю тебя». На самом деле.

И ты скажешь: да.

И еще ты скажешь: с нашим электричеством, считай, нас уже трое. Я почему-то это запомнила.

Величина слов обычная.

Да? Да.

И ты как сон.

Чтобы кого-то любить, нужно обладать смелостью, в первую очередь чтобы остаться собой. Чтобы каждый мог остаться собой. Нужно обладать смелостью, чтобы научиться быть вместе и остаться единицей, научиться быть близко, научиться произносить слова вслух и говорить правду. Не пытаться превратить себя в другого. Другого в себя. Я хочу быть сам с собой, я хочу быть с тобой.

Это сложно. Иногда не получается совсем – защитные доспехи возникают в нужный момент, когда расстояние стремительно уменьшается. Достоинство. Уязвимость. Достоинство в том, чтобы говорить правду?

Как есть.

Близость – нечто другое. Спать можно со многими, но быть уязвимым, говорить правду, просто быть – такое нельзя провернуть сотню раз. Это тупо.

У нас хорошо получается оставаться собой, но совсем не получается вместе, и я только могу разглядеть твое мерцание вдалеке. Или это не ты, а я.

Но я сплю с тобой. И дальше тебя нет никого, но я знаю тебя наизусть.

Может, на самом деле мне просто хотелось стать тобой. Побыть в твоем теле. Приподняться на цыпочках и увидеть что-то другое. Мне кажется, я почти смогла.

Ты появился на моем пороге тогда, вечность назад, и всё незыблемое вдруг растеряло свои черты и перестало казаться таким очевидным. Карточный домик сдуло легким порывом сквозняка из едва приоткрытой двери.

Я не старалась ради тебя, я вообще не старалась, просто так вышло.

И часто, вскидывая левую бровь или садясь на раму велосипеда на светофоре, я ловлю на себе отпечаток твоего присутствия.

Но это останется и пройдет. И я знаю тебя наизусть.

Я знаю тебя наизусть, потому что мне хватило смелости говорить тебе правду. И выглядеть глупо. Мне кажется, что я знаю тебя только потому, что разрешила себе выглядеть глупо. И говорить правду.

Исследование пределов.

Доказательство.

Мы сидим на скамейке у бара во дворе гостиницы, я смотрю на тебя в упор, ты смотришь в стену напротив, куда угодно, только не на меня. Я больше не могу, я устала.

Я говорю всё как есть, потому что я устала.

Ты разбиваешь мне сердце. Снова и снова. Ты разбиваешь мне сердце. Это говорю я, и я говорю это вслух. Это даже звучит глупо.

Ты не смотришь на меня. Твои руки спрятаны в карманы. Готова поклясться, что если бы у тебя там оказался складной ножик, ты бы, наверное, перерезал мне горло прямо сейчас. Но ты не смотришь на меня, и это в принципе одно и то же.

Ты всё время молчишь. Тебя никогда нет, и я всегда не вовремя. Скажи мне хоть что-нибудь.

Ты вдруг встаешь, стремительно запрыгиваешь на велосипед, и я только и вижу, как твоя решительная темная фигурка исчезает в темноте.

Выстрел в упор. Обидно по-детски, и хочется выть, но я даже не пытаюсь окликнуть тебя. Потому что я понимаю тебя даже сейчас.

Камушек с твоим именем.

Может быть, это было чересчур. Может, это было слишком. Особенно когда нечего сказать в ответ. Тем более правду.

В недосказанности так много пространства для маневра: шаг влево, шаг вправо, не вставая на цыпочки. Попытка поставить на паузу. Но я очень устала. И земля не стоит на месте.

На самом деле это не было слишком. Просто это было больше, чем ты мог взять. И тебе не хватило смелости.

Я сижу на холодном поребрике у входа в отель, курю одну за другой, и ты разбиваешь мне сердце. Снова и снова. И мне хочется выть.

Нахер это всё.

Но твое имя снова горит на экране телефона, и я не знаю, что делать с этим огнем. И я забираю его на себя.

 
Вот тут закончились все слова.
Вид из окна
на серые мокрые крыши,
чайки гудят, Нева дышит,
кружевом вышит
плотный узор облаков.
Нас разделяет время, огонь,
выбор слов,
корень «люб»,
что там еще?
пламя, вода, гул медных труб,
прочие пустяки.
Думали – поплывем за буйки,
на деле стоим.
Воды по колено.
«Такое вот лето, Лена».
Лето, да.
Кончается август,
слова состоят из пауз.
слова.
Просто хотелось плавать,
но вода оказалась лава.
 

Бесконечное море закончилось и ушло за горизонт. Ушло лето. Долгое лето каждый день, это было почти утомительно. А теперь всё закончилось, и мы сидим в такси по дороге в аэропорт и молчим. Пришлось оставить всех стрекоз, располневшую за три месяца тетку из магазина, даже продавца пончиков, его тоже пришлось оставить.

Я чувствую, что он смотрит на меня, а я смотрю в окно и не могу ответить на его взгляд. Паршиво. Мне кажется, что мы закончились тоже, вместе с этим летом, и он как будто пытается рассмотреть это на моем лице, а я не решаюсь поднять на него глаза.

Что-то внезапно сломалось и отбросило нас друг от друга, и я больше не знаю, что сказать. Как будто в одну секунду, с хлопком закрытой двери машины, нас прищемило и оторвало друг от друга.

Цвет: синий.

Нахер это всё.

Мы едем в такси, в окне мелькает блестящий на солнце горизонт моря. Мерцание. Больше я тебя не увижу. И одинокий кипарис на скале тоже скрылся из вида.

Я верчу в руках сорванный на прощание шершавый цветок. Его большая плоская головка покрыта мягкими сухими лепесточками, похожими на крошечные упругие клювики. Я провожу по ним большим пальцем, и они нежно загибаются под подушечкой. Твоя бритая голова под моими пальцами. И шуршит так же.

А ведь всё было так просто. И мы были влюблены, точно были, я это знаю, потому что я хотела видеть его, и я знала его наощупь, и я могла узнать его губы с закрытыми глазами. И он даже купил себе велосипед.

Доказательство.

Я хотела, чтобы он хотел велосипед так же, как я. Так же, как я хочу тебя. И твой велосипед.

Но он купил себе велосипед для меня. Это красиво. Но это другое.

Мы катаемся всё лето, по слабо освещенным переулкам, наматываем круги по блестящему Садовому, огибаем гладкие зигзаги набережных и всё никак не уедем на водохранилище.

Иногда я звоню ему ночью: хочешь покататься?

Да.

Конечно да.

Я знаю, что на самом деле он не столько хочет кататься, сколько хочет кататься со мной. Я тоже хочу кататься с ним, в самом деле. Доказательство.

Нежные огни промзон и спящие железнодорожные пути. Бесконечно сверкающие в темноте вывески. Гладкий свежий асфальт на выделенной автобусной полосе. Ты 24.

Мне хочется ехать далеко, так, чтобы подошвы начали гореть и приходилось постоянно переставлять ступню на педали сначала немного вперед, потом назад. Вперед, назад, вперед, назад. Я слушаю музыку, а он бесится: мы же вроде катаемся вместе, а я опять забралась в ракушку.

Ну пожалуйста.

Ну хорошо.

Он всегда мне всё разрешает. В этом он лучше меня.

И он – всё самое лучшее, что есть во мне.

В три утра мы заезжаем за горьким пережаренным кофе в бумажных стаканчиках и картошкой фри с мороженым. На обратном пути садимся на бордюр, бросив велосипеды на асфальт, и молча курим. Он устал. Я тоже устала. Но это самое приятное, что есть в катании кроме самого катания. Усталость. Полупрозрачная занавеска, за которой не разглядеть твои черты.

С ним я не думаю о тебе. Почти никогда. Но это «почти», сука, всё портит.

Ты опять всё испортил, поздравляю. Ты 24.

Мы увидели друг друга впервые ранней весной. Вечность назад. Твое лицо. Это было совсем недавно. Целую вечность назад.

Ты на моем пороге.

Короткое: привет.

Объятия. Неожиданные, слишком стремительные, слишком уверенные. Мы видим друг друга впервые. То есть в самом деле в первый раз. Я стою на цыпочках, хотя ты не то чтобы сильно выше меня, но с тобой – это я поняла уже потом – всегда на цыпочках. Всегда пытаюсь дотянуться и никогда не дотягиваюсь.

Такие объятия бывают только у людей в долгой разлуке – руки притягивают к себе тело, и оно становится податливым в узнавании: голова ложится в знакомый изгиб плеча, и всё становится на свои места. В таких встречах не говорят слов, потому что в этом (со)прикосновении уже всё сказано. И мы тоже молчим. Я вижу тебя впервые.

На кухне ты меня сразу целуешь. Сколько времени прошло? Минута? Две? Пять? Берешь в руки мое лицо – у тебя такие нежные руки! – и притягиваешь его к своим губам.

Так вот оно как.

Самый долгожданный поцелуй тот, которого могло так и не случиться. Но ты стоишь на моей кухне, из крови и плоти, горячий, громкий, настоящий, руками я чувствую твою теплую нежную кожу под футболкой, и ты меня целуешь. Нет хуже ада, чем вспоминать в деталях поцелуй, которого так и не было. Но это было.

Это было странно. Всё это вообще, это было почти неуместно.

Мы знаем друг друга только по тексту, по тому, как мои слова мгновенно находят продолжение в твоих, по тому, как созвучен наш способ существования – в смысле поэзии. И еще по голосу.

По-честному, всё и должно было остаться именно таким – замкнутым в тексте и застывшим в аудиозаписях. Этого было бы уже много.

Но ты стоишь на моей кухне, и твое лицо так близко.

Мы оба, кажется, хотели совсем не этого. Но мы хотели еще и друг друга. И поэтому так.

Вот и всё.

На фотографии ты стоишь у окна. Как всегда спиной. Я всегда снимаю тебя, только когда ты не видишь, хотя у нас не было никаких договоренностей. Так вышло.

Ты стоишь у окна, убрав руки в задние карманы. У неба нет цвета, и небу всё равно. Твоя гладкая голова. Острые маленькие уши. Ты стоишь спиной, в черной толстовке, но даже отсюда, не видя твоего лица, я чувствую твой колкий янтарный взгляд, устремленный куда-то вдаль, и мне хочется выть. Скоро пойдет снег, но сейчас весна. Скоро пойдет снег.

Это тупо.

И теперь у нас ничего не получается.

Но ты возвращаешься, снова и снова, и я вижу тебя издалека.

Твой велоспед.

Нахер это всё.

Я сразу тебя целую – в этот раз никаких колебаний. Я устала. Я так хочу. Вот и всё.

Я устала.

Ты берешь меня за руку, будто так и должно быть и в этом нет ничего необычного. В этом действительно нет ничего необычного, но только не для нас. Но сейчас мне не хочется об этом думать. Сейчас всё по-другому. Сейчас всё нормально. Это я так думаю. Но я смотрю на тебя, и твой взгляд говорит: да.

Да? Да.

Мне кажется, ты разрешаешь мне подойти ближе, и я не тороплюсь – всё еще хрупко. Чересчур. Опять.

Камушек с твоим именем.

У тебя слишком нежные руки для того, чем ты занимаешься, ты знаешь?

Конечно, ты знаешь, и родинка над твоей губой исчезает в едва заметной улыбке.

И ты как сон.

Ты снова здесь, очередной заход на круг, и любовь – кольцо. Но в этот раз, в твоем присутствии, в том, как ты долго сидишь напротив, смотришь на меня в упор, и еще в том, как ты крепко сжимаешь мою ладонь, есть что-то другое. Что-то очень уверенное, будто бы ты не пытаешься никуда ускользнуть и мы что-то решили. Но молча никто ничего не решает. В самом деле. Просто тебя уже нет. Просто будь.

Камушек с твоим именем.

Касание, поцелуй в губы, поцелуй в ключицу, поцелуй в пупок. Бледный огонь, скорее горячий, чем жгучий, и никаких замыканий. Мы снова спим один сон на двоих, слепившись друг с другом, не отпуская рук. Мы всегда спим так, и в этот раз я уже это знаю.

Баю-бай.

Если бы можно было остановить прямо тогда, я бы ни за что не остановила. Потому что я хотела продолжать. Где-то на уровне солнечного сплетения появилось теплое ощущение, будто расстояние между нами начало уменьшаться. Время стало пространством. И мне хотелось продолжать.

Во сне ты целуешь меня в затылок и оплетаешь пальцами мою ладонь так крепко, что становится почти больно. Но я не уберу руки. Опять.

И ты как сон.

Останови! Одуванчики!

Он останавливается, а я бросаю велосипед на землю и бегу в высокой траве собирать в охапку большой букет из всего, что попадется под руку.

Цветы.

Нежные, как первый поцелуй.

Ты 24.

Он терпеливо ждет, оперевшись локтями на руль, но время идет слишком медленно. Он не выдерживает и бежит закидывать меня с ног до головы репейником, хохоча, гоняясь за мной по всему полю, и, упав в траву, приблизив свое лицо к моему так близко, сам же потом снимает с меня мягкие липкие клубочки.